Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 60

умная гостеприимная мать (тоже "молодежь"), два Челищева: носатый, черный,

басище, от которого разрываются стены; и Александр Сергеевич, математик,

композитор, болтун, шармер, шалун, умник.

Челищев - некогда ученик отца; мне расточает он комплименты,

восхищается лекциями отца.

В веселой квартире предмет острых разговоров с Петровским превращается

в легкие щелки слов: шутка Челищева, гогот Владимирова, колокольчики

голосочка его сестры; звук романса: "Как сладко с тобою мне быть"66.

Весной 1902 года каждый вечер бежал к Владимировым; заходы длились

года; в 1902 к В. В. - тянуло особенно: наш выход в свет - совпал в днях; в

начале апреля вышла моя "Симфония", в начале апреля открылась выставка

"Московских художников" , организованная Мешковым, учителем Владимирова; на

выставке оказались две картины его; в первый же день они были проданы; успех

его молодил; оба полные сил, мы с В. В. были гармоничною парой; В. В. -

уютный, добрый, сложный в переживаниях, простой в жизни; посиды с ним -

отдых: не разговор, - переброс шуток; не сидение, - привал на диване, на

подоконнике; думалось вслух; он, перепачканный красками, внимая мне,

пересыпал слова шаржем каламбура, после которого мы, схватясь за бока,

заливались хохотом; и тут же кисть его бросала в альбом свои пятна; я с

удивлением разглядывал, как броски слагали сюжетные авантюры; зовут к чаю;

разговор - не окончен, а эскиз вылез из пятен: леший, боярин или Заратустра

(талантливая импровизация к Ницше), просто закатная лужа, играющая

отсверками; альбом этюдов вызвал восторг. Кончит, моет руки, перепачканные

краскою, поворачивая румяное, бородатое, доброе лицо.

Квартира Владимировых соединяла молодежь; мои воскресенья временно

стали центром идейной платформы "аргонавтов"; они возникли немного позднее:

беседы там превращались в рефераты с прениями.

Мои воскресенья - вечера встреч, тактических соглашений, споров;

собрания у Владимировых - питающий жизненный сок: чай с музыкой, без

"старших".

Умный уют, строгое благодушие вносил В. В.; к нему шли и те, кто нас

ругали; кружок "аргонавтов" позднее притягивал самым подбором людей, вопреки

их литературному весу притягивал и далеких, критиковавших нас; профессор

Шамбинаго, композитор Василенко, пианист Буюкли, кантианец Б. А. Фохт

являлись к Владимировым68.

Отношение к посетителям со стороны: "Не любо, не слушай, а врать не

мешай"69.

Что-то было у нас, что тянуло к нам посторонних: привлекало редкое

сочетание устремлений, увязка интересов.

Тема увязки жила проблемою символизма во мне; и предполагала наличие

гибкости, простертости вне себя: к социальному такту.

СТУДЕНТ КОБЫЛИНСКИЙ

Останавливаюсь на Владимировых: они - центр номер два (для меня); центр

номер один - квартира Соловьевых (Ольга Михайловна, Михаил Сергеевич); у

Соловьевых, У Владимировых, в университете (потом у Метнеров и Рачинских)

завязывались новые связи с людьми, определившими мне стиль целого семилетия,

т. е. эпохи 1901 - 1908 годов.

Таково знакомство с братьями Кобылинскими, Сергеем Львовичем,

студентом-философом, и Львом Львовичем, образованным экономистом70,

студентом четвертого курса юридического факультета, однокурсником профессора

Дена (одно время); в 1902 году Лев Кобылинский окончил университет; он был

оставлен профессором Озеровым, очень любившим "беспардонного" Левушку: для

подготовления к научной карьере; в эпоху первых моих встреч с Кобылинским он

собирал еще материалы для своей диссертации, кажется, о Канкрине (но уже

механически); скоро диссертация полетела к черту; и "молодой ученый"

переметнулся в поэзию; уже в первых разговорах с ним я удивился, что думы о

социальном вопросе перебивались в нем взрывами цитат из итальянского поэта

Стеккетти; скоро все заслонил Бодлер; Озеров плакался: талантливый экономист

погиб для науки.

В 1901 году считалось: братья Кобылинские блещут талантами; им-де

предстоит профессура; меня издали интересовал брат Лев.

Весть о нем принес мой друг, гимназист шестого класса, Сережа Соловьев,

только что встретившийся с Кобылинским в квартире протоиерея Маркова, с

сыном которого, Колей Марковым, он дружил с детства, играя на дворе церкви

Троицы, что на Арбате (наша приходская церковь) ; В. С. Марков, некогда наш

священник, меня крестил; и лет шестнадцать являлся с крестом: на Рождестве и

на Пасхе; Марков тоже "гремел" среди старых святош нашего прихода [См. о нем

в главке "Старый Арбат"], но отнюдь не талантами, - мягкими манерами,

благообразием, чином ведения церковных служб и приятным, бархатным тембром

церковных возгласов; "декоративный батюшка" стяжал популярность;71 и барыни

шушукали: "либеральный" батюшка, "образованный" батюшка, "умница" батюшка; в

чем либерализм - никто не знал; в чем образованность - никто не знал; никто

не слыхал от него умного слова; но он умел приятно прищуриться, с мягкою

мешковатостью потоптаться, уклоняясь от всяких высказываний; считалось:

молчание таит ум; академический крестик вещал: образован-де; прищур глаз

считался либерализмом; прихожанки были в восторге: тенор "батюшки" так

приятно несся из алтаря, борода с серебром так театрально поднималась горе;

шелковая ряса ласково шелестела; благообразие оценили и свыше, премировав

золотою митрой; апофеоз "батюшки" - перевод его в Успенский собор: тешить

очи царицы в редких ее наездах в Москву; протоиерей Марков мне доказал одно:

и у церкви есть свои сладкие тенора, подобные Фигнерам.

Заслуга его: он народил детей, которых либеральная "матушка" к

недоумению "батюшки" воспитывала радикалами; один, со склонностью к

марксизму, впоследствии стал известным собирателем былин; он скоро умер; 72

а другой, Коля, - рос безбожником.

У "матушки" и у дочек собиралась радикально настроенная молодежь

("батюшки" не было видно на этих собраниях); с легкой руки Струве и

Туган-Барановского во многих московских квартирах вдруг зачитали рефераты о

Марксе, о социализме, об экономике; "модный" профессор Озеров, патрон

Кобылинского, казался даже сочувствующим учению Маркса; он освящал эту моду

тогдашней Москвы; экономист, ученик Озерова, Лев Кобылинский, с яростью,

характеризовавшей все его увлечения, бросался из гостиной в гостиную: с

чтением рефератов; и, когда в квартире у Марковых молодежь составила кружок

для изучения "Капитала", Кобылинский здесь вынырнул руководителем кружка: он

считал марксистом себя, будучи за тридевять земель от Маркса; он считал

эрудицию, знание литературы о Марксе и опыт своего чтения "Капитала" за

самый настоящий марксизм; теперь вижу, что он марксистом и не был; но нам

казался марксистом.

Должен отметить - во-первых: Кобылинский был образован, имел дар слова

и дар актера: играть ту или иную роль; и верить при этом, что роль -

убеждение; во-вторых: в характеристике Кобылинского я отправляюсь не от

сегодняшнего моего отношения к нему, а от юношеских впечатлений; и мне все

твердили: "марксист"; и я до 1905 года, эпохи, когда стал читать Маркса, все

еще верил в миф о былом "марксизме" Льва Кобылинского; уже с 1903 года он

себя называл не иначе как символистом, прибавляя: "Я - бывший марксист"; и

вот эта традиция считать его "бывшим марксистом" среди "аргонавтов" в

рисуемую мною эпоху (1903 - 1905 годы) - да не смущает: это значит лишь то,

что мы его когда-то считали таким; источник этого недоразумения: он среди

нас один знал социологическую литературу (если б этого не было, Озеров не

оставил бы при университете его); кроме того, в вихре идейных метаморфоз -

экономист-пессимист-бодлерист-брюсовец-дантист [От Данте]

оккультист-штейнерист-като-лик73 - оставалось одно неизменным в нем: актер,

мим, нечто вроде Чарли Чаплина до Чарли Чаплина; вы, вероятно, видели мима,

который, отвернувшись от вас, переменив парик, бороду, попеременно

возглашает: "Дарвин, Гладстон, Бисмарк, Гете, Наполеон!" И при каждом

повороте вы вскрикиваете: "Вылитый Гладстон, вылитый Наполеон!" Так и Лев

Кобылинский: в каждом идейном повороте имел он дар выглядеть "вылитым"; он

казался мне и "вылитым" символистом, и "вылитым" монахом; неудивительно, что

в эпоху первой с ним встречи казался и "вылитым" марксистом и казался

"вылитым" бывшим марксистом в эпоху увлечения Бодлером, в эпоху увлечения

Брюсовым.

Он исступленно верил в то, чем казался себе; лишь итог знакомства

выявил его до конца: он никогда не был тем, чем казался себе и нам; был он

лишь мимом; его талант интерферировал искрами гениальности; это выявилось

поздней: сперва же он потрясал импровизацией своих кризисов, взлетов,

падений; потом потрясал блестящими импровизациями рефератов; поражал

эрудицией с налету, поражал даром агитировать в любой роли ("марксиста",

"бодлериста", сотрудника "Весов" и т. д.); и лишь поздней открылось в нем

подлинное амплуа: передразнивать интонации, ужимки, жесты, смешные стороны;

своими показами карикатур на Андреева, Брюсова, Иванова, профессора химии

Каблукова, профессора Хвостова он укладывал в лоск и стариков и молодежь; в

этом и заключалась суть его: заражать показом жеста; он был бы великим

артистом, а стал - плохим переводчиком, бездарным поэтом и посредственным

публицистом и экс-ом (экс-символист, экс-марксист и т. д.); "бывший человек"

для всех течений, в которых он хотел играть видную роль, он проспал свою

роль: открыть новую эру мимического искусства.

В эпоху начала знакомства со мной он признавался, что порывает с

деятельностью "марксиста"-пропагандиста; скоро он бросил и свою диссертацию,

порвал с Озеровым, университетом и перенес арену действий в среду художников

и поэтов; но и там он любил назиднуть нас, профанов, своим якобы особенным

знанием марксистской методологии; впоследствии, разъясняя мне Маркса, он

уверял, что разъясняет его "по-марксистски"; с 1905 года он снабдил меня

списками книг, комментировал главу "Капитала" о прибавочной ценности,

потрясая рукою: "Кто правильно понял эту главу, тот овладел мыслью Маркса".

Разумеется, мне, очень наивному в проблемах марксистской идеологии, вполне

импонировал он во время этих "лекций"; во всех действиях его уже выявился до

конца хаотический анархизм, объективный, непереносный (он дезорганизовал

все, к чему ни прикасалась его "организаторская" рука), однако я еще верил:

поступки одно, а сознание - другое; и внимал с увлечением его лекциям о

Лассале, Прудоне, Рикардо и теории Мальтуса; я полагал, что все это

преподается им в терминах эпохи увлечения Марксом, особенно когда он

выступал перед нами с цифрами в руках; мне невдомек было, что выступал мим,

в минуты игры начинавший серьезно верить в свои роли; раз, позднее уже,

воспламенясь (это было в эпоху, когда он вообразил себя оккультистом), он с

такой потрясающей яркостью изобразил мне жизнь мифической Атлантиды, что

меня взяла оторопь.

Эти "мимические" таланты открылись позднее; сперва он явился пред нами

в роли трагика-теоретика, "экс"-ученика, простирающего свои руки к поэзии;

нам было невдомек, что и эта роль - "роль".

И, вероятно, роль (искренняя) - объяснение его нам несоответствия между

фанатиком и надломленным скептиком; он был фанатичен во всех видимых

проявлениях; но после воспламенения показывался в нем и скептический хвостик

по отношению к предмету культа; иногда я его заставал не верящим ни во что;

а через пять минут уже наступал приступ фанатизма; он казнил, сжигал или

возводил в перл создания: с необузданным догматизмом. Сам же он проповедовал

нам теорию собственного раздвоя, напоминавшую учение о двойной истине;74 но

базировал ее на поэзии соответствия Бодлера: в центре сознания - культ

мечты, непереносимой в действительность, которая - падаль-де; она - труп

мечты75.

Помню припев, сопровождавший меня в эпоху, когда я всерьез увлекался

социологическими проблемами:

- "Социология для создания, живущего песней, - тюрьма; это - бред; но

он проведен с железной логикой; "безумец" не должен иметь никаких касаний к

марксизму: пост, видения из экстаза иль гашиша, - все равно; только в

видениях - жизнь; "и - никаких", - взлетал надо мной его палец, а красные

губы, точно кусаясь и брызжа слюной, прилипали к уху; и, вдруг вспомнив

былого "марксиста", он теребит свою черненькую бородку с видом солидного

приват-доцента:

- "Но если уж касаться социальной проблемы, то, - и дьявольский

хохот, - извините пожалуйста: нет - не по Бердяеву, не по Булгакову, жалкие

путаники! Марксистская логика - железная логика; и нам с тобой надо бежать

от нее; остальное - бирюльки!"

Логику ж он в те годы отрицал до конца; и, вопреки лозунгу "бежать",

тут же начинал углублять во мне мои "марксистские" интересы подкидом то

"Эрфуртской программы" Каутского, то "Нищеты философии" Маркса76.

Одно время он меня убедил в том, что в то время, когда в одном

полушарии мозга его стоит бюст Карла Маркса, в другом вспыхивает видение

Данте с мистической розой. Многое он мне в жизни напутал; напутал всем нам;

в 1913 году я с ним разорвал77.

Первая весть о нем - весть об изувере-фанатике, готовом декапитировать

всех: во славу Маркса! Эту весть принес Сережа Соловьев, прибежавший от

Марковых; Кобылинский привел его в дикий восторг: "Знаешь, Боря, фанатик;

а... увлекается Ницше; как-то странно подмигивает, лезет красной губою в

лицо и хватает за локоть: "Надо стать сумасшедшими: и - нни-ка-ких!"

Скоро в Художественном театре Сережа толкает меня:

- "Смотри: вот... вот..."

- "Что такое?"

- "Вот Кобылинский".

Смотрю: между публикой мелькает белое, как гипсовая маска, лицо

студента, обрамленное черной, как вороново крыло, бородкой; он прижал

подбородок к высокому синему воротнику, ныряя в сюртуки белою лысинкой;

вдруг мимолетом стрельнули в нас неестественным блеском зеленые его

фосфорические глаза: из узких разрезов; а красные губы застыли рассклабленно

как-то; вот он с нервными тиками (плечо дергалось), точно в танце, легчайше

юркнул мимо нас, сопровождая даму, с которой я потом познакомился (мадам

Тамбурер); поразил контраст сюртука с выражением лица, едва ли приличным для

обстановки, в которой мелькнуло оно: сюртук - некогда великолепный:

надставленные широкие плечи и узкая талия; покрой изысканен; Кобылинский

выглядел бы в нем настоящим франтом, если бы не явная поношенность сюртука

(видно, таскал бессменно четыре года); в таких сюртуках щеголяли пошлые

фаты; лицо - не соответствовало сюртуку; лицо - истерика, если не

сумасшедшего: мертвенная белизна, кровавость губ, фосфорический блеск глаз;

такое лицо могло бы принадлежать Савонароле, Равашолю или же... провокатору,

если не самому "великому инквизитору".

"Светскость" - сюртук на вешалке!

А что касается "провокатора", то, конечно, фантазии мои разыгрались; не

провокатор, а, так сказать, самоспровоцированный, ибо сознание этого чудака

никогда не ведало, что разыгрывалось за порогом его до момента, когда в

сознание это врывалось что-то ему постороннее; и тогда - трах-тара-рах:

сознание "символиста", разрываясь, как бомба, осколками, рушилось ему под

ноги.

"Провокатор", сидевший в Эллисе [Литературный псевдоним Кобылинского]

"марксисте", устраивал провал Эллису-"марксисту" в пользу

Эллиса-"символиста", чтобы через несколько лет провалить и последнего;

провоцировал же он и нас - отраженно: скандалы с собственною персоной

происходили в нем часто не в уединении, а где-нибудь в шумном обществе; и

тогда он ранил нас своими собственными осколками, ранил больно, до желания

его побить, до вспышки ярости к нему; но его выручала его же беспомощность;

натворив бед себе и другим, он раз пятнадцать погиб бы в настоящем, а не

переносном смысле, если бы многочисленные друзья не бросались со всех ног

выручать этого беспомощного, безответственного в такие минуты, больного

ребенка; так в решительный миг кулаки, над ним занесенные, разжимались; им

же оскорбленные люди его же и утешали.

- "Ничего, Лева, - успокойся!" Он казнился и плакался.

Устраивал скандал за скандалом; очередной скандал кончался истерикой;

истерика принимала такие формы, что мы говорили:

- "Тут ему и конец!"

Но "труп" Кобылинского восставал к новой жизненной фазе: из пепла

"марксиста" вылетел "феникс" символизма, когда вообразилось ему на моих

воскресниках, что пять-шесть дерзких юношей могут разнести символизм по всем

российским захолустьям; в конце концов мы с ним расходились даже в понимании

символизма; но он тотчас же в кружке "аргонавтов" присвоил себе самочинно

роль "агитатора", который в агитацию глубоко не верил; он нам ее, так

сказать, "всучил", до сюрприза, до неприятности, навязав на шею глубоко

чуждых, явившихся из другого мира ни более ни менее как четырех братьев

Астровых: мирового судью, думца, профессора и Владимира Астрова , да с

женами, да с матерями жен; он заставил нас с год влачить на себе тяжкое

инородное тело, пока не выявилась кадетская, и только, сущность четырех

братьев, ни аза не понимавших в Бодлере и Брюсове, но из смирения перед

Кобылинским протвердивших:

- "Брюсов, Бодлер - Бодлер, Брюсов!"

П. И. Астрова более всего влек священник Григорий Петров; Н. И. Астрова

интересовали отчеты городской думы; остальные два брата даже не мымкнули в

нашей среде; а между тем: мы полтора года протяготились друг другом; даже

сообща издали никчемный сборник: "Свободная совесть" [В 1904 г.79].

Это одно из насилий, учиненных Львом Кобылинским над всеми нами;

насилий не перечислишь; сочинит, бывало, себе перл создания и тотчас

примется: насильничать... из любви; ты - "перловый", не смей же тускнеть;

сияй, сияй, сияй - во что бы ни стало! Хочешь есть, - скандал: бриллианты не

оскверняются пищей; хочешь жениться, - не смей: "бриллиантовые" люди не

женятся: они несут в сердце культ - "розы".

Оттого все увлечения Кобылинского тем или другим человеком обрывались

внезапно проклятиями по его же адресу; и желанием отмстить за предательство

"мечты"; проклинавшийся уже два года Брюсов в 24 часа взлетел на

недосягаемый пьедестал. С 1911 года Эллис исчез из России 80 так же

алогично, как алогично он некогда, по его словам, "воскрес" в социализме; с

1916 года даже слухи о нем не достигают меня;81 он, кажется, еще жив, что -

означает: ежегодно умирает в одном аспекте, чтобы воскреснуть в другом.

Высокоодаренный мим, сжигающий все дары, в нем живущие, преждевременным

воспламенением, вечно бездарный от этого и прозоленный собою, влекущий к

дикостям невероятным словесным блеском, внушал он ряду людей нежную жалость

к себе; производил штуки, которые для всякого другого кончились бы плачевно;

но выручали: то Астровы, то Брюсов, то Штейнер, то какая-то дама из

Голландии, то Нилендер, то я, то Сеня Рубанович, то Метнер; выручал рой дам;

выручали лица, не имеющие никакого касания ко Льву Кобылинскому.

Позднее, знакомясь с воспоминаниями о Бакунине82, я все не мог понять,

почему иные черты в нем мне так знакомы; и вдруг осенило:

"А - Эллис?"

Та же неразбериха: блеск, дар обворожать и что-то отталкивающее; та же

неразборчивость в средствах в соединении с героизмом подчас; разумеется:

Эллис - не Бакунин; но что-то от личности Бакунина теплилось в нем.

Сюртук, поразивший меня в первой встрече, - портной плюс игра в

дэнди... по Шарлю Бодлеру; игра длилась недолго; скоро "дэнди" предстал в

своем подлинном облике: десятилетие таскался сюртук, пропыленный и

выцветший, в обормотках, но - с тонкою талией; десятилетие на голове давился

тот же выцветший котелок, надвинутый набок, в сочетании с дьявольской черной

Blog

Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах

Содержание