Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 5 6 7 8 9 10 11 12 ... 60

законами трансфинитных чисел; вывертываясь, имел вид падающего в пески

верблюда.

Где-то шептали, что он меня вырастил, что мои стихи - от него; как и

мои ему возраженья; он - "тайный" учитель, ведет-де меня к "посвящению".

Воображенье сумасшедших старух - ужасно!

В 1906 году Эртель заволновал не в шутку:

"Он знает санскрит: перевел "Гориваншу" [Заглавие философской поэмы

136].

Миф о санскритологе вырос, как плевелы; полешь гряду, выполол, - вдруг

крапивища выросла под носом: так рос санскрит, проходимый сперва с

Поржезинским, потом в Посаде, в эпоху, когда Миша, таясь, проходил "пути

посвящения"; факт овладенья санскритом - перевод "Гори-ванши", которая - не

переведена.

Оказалось поздней: таки был перевод, по-английски, прошедший

незамеченным (Эртель же был чертовски начитан); Поржезинский сделал

признание: всех русских санскритологов знает по именам он; Эртеля - нет.

Эртель ретировался: под прикрытие Батюшкова; мать продолжала бывать у

"старушки в чепце"; ей подносили - примерного брата, примерного сына: не

курит, не кутит, не пьет. В воспоминаниях матери подымалось исконно: лето в

Демьянове, липы, запахи дегтя, персика; мать умилялась:

- "Какая старушка! Какой нежный сын!"

Братец с сестрицей появились у матери; Миша по-прежнему клал руку мне

на плечо:

- "Что, Боинька?"

Был и вздошек: я-де, калиф на час, просиял с его помощью книгой стихов

"Золото в лазури", и без него - золото зорь рассыпалось у меня в "Пепел".

Раз ему крикнул:

- "То, что ты говоришь, - круглый нуль". Глаза Эртеля вспыхнули:

- "Именно: ты схватий, бгат, быка за гога" ("за рога").

- "Ну да: нуй иги эдакая баганка", - т. е. "нуль или эдакая баранка".

И он показал мне руками, какая баранка: огромная! Верно, пекла

Пиритиша: для Миши.

Эртель пропал с горизонта.

Рассказывали, будто с Батюшковым он на бульваре гуляет; ну, - пара:

полуперый галчонок с кукушкой без перьев; держа крючковатые палки, они после

третьего шага, став сблизясь носами, схватяся руками, трясутся рука-ми-де,

их вздергивая от микиток к носам и отдергивая от носов под микитки; де

слышится:

- "Гы-ы, Пауша!"

- "Вшзл... Миша... Вшзл!.." "Вшзл" - звук всхлипа Батюшкова. Кругом -

слякоти, гниль, воробьи.

Эртель стух года на два; вдруг слухи открылись о новой звезде:

явился-де оккультный учитель; он-де догремел до Германии; он-де кует

магические свои цепи; он знает-де рецепт разведенья русалок; я ахнул: Миша!

Мать попала на его курс; среди слушательниц - Кистяковская, Климентова

и Урусова; Боборыкин являлся на Мишу: зарисовать его; мать восхищалась

"пастырем" душ: понесло эпидемией.

Я, изучивши канон теософов, взял в руки себя, перепер через строгий

кордон, явясь слушателем; встретило зрелище: старый очканчик, полуплешивый,

картавый, косой, с жидко-жалкой бородкой, в усиных обгрызках, в потрепанных

и незастегнутых штаниках, точно Дионис, терзаемый страстью вакханок, введен

был в гостиную роем слащавых, шуршащих шелками старух, лепетавших, как хор

приживалок из "Пиковой дамы", вводящих "каргу" в белом чепчике:

- "Благодетельница наша, как изволила гулять?" 137 Усадивши "каргу",

теософские старицы слушали, точно романс, песни о том, как каталися волны

любви до создания мира и как в тех катаниях мир созидался. Эртель увиделся

мне бабушкой-волком, рассказывающим Красным шапочкам сказку; блистали глаза,

став зелеными; щелкали зубы гнилые; слюна разлеталась; сидела старуха:

княгиня Урусова.

Я, ощутив себя Германом [Герой "Пиковой дамы"], выслушал курс, чтоб

поднять пистолет на "каргу"; и - поднял требованием дать список источников

(теософы меня поддержали), назвать своего "посвятителя"; знал: шах и мат его

теософской карьере! Свой ему шах и мат подготовил я, как верную мышеловку;

перехитрил хитреца.

- "Гы-ы... Боинька!"

Эртель, как мышь, улизнул, в этот дом не вернувшись: был взорван-таки в

собственной штаб-квартире; чтоб он не искал себе новой квартиры, я ухнул в

него своей притчею "Лгун", напечатав в газете ее, перечислив проделки

"лгуна" (не назвав его имени);138 все испугались "скандала"; и Эртель

притушен был; скрылся, женился; жена взяла в руки его; нашла место учителя;

и не пускала его в места злачные, где он пас оккультисток, занимаясь

сплошным разведением турусов и "нимф"; "посвященный" исчез; Миша - умник,

добряк и жалкий лгунишка - остался; являлся с невиннейшим видом в Демьяново,

будто и не было в прошлом сомнительных экспериментов, будто по-стародавнему

он - честный позитивист.

- "Гы-гы... Юди наюки!"

Слушали: В. И. Танеев, К. А. Тимирязев и - ...моя мать, оказавшаяся

вместе с Мишей в Демьянове и посещавшая его "курсы"; мать не сдержалась,

поставив вопрос при Танееве:

- "А с теософией как же?" Он очками блеснул:

- "Аександьа Дмитгиевна, - я сказай все, что мог: свою миссию

выпойний; пусть же дьюгие тепей говогят".

Выходило: зажег теософию, ученикам своим передал ее светоч, ушел в

катакомбы: таиться и йогу свою углублять; катакомба - Демьяново; "йога" -

поддакивание К. А. Тимирязеву.

А ученицы "великого", прежде меня проклинавшие за удар, нанесенный

Мише, попеременно мне признавались:

- "Вы - увы! - были правы".

Лишь Батюшков еще "верил" "карге"; но в двадцатом году даже эта "божья

коровка" воскликнула:

- "Предпочитаю... Тэк!.. Мишу не видеть!.. Тэк!.." И опустила нос.

"И ты, Брут!" - мог воскликнуть Эртель.

Вскоре он умер.

Весьма неприятно оперировать опухоли: гной, пальцы мажутся, грязно; а -

надо; в 1910 году я срезал опухоль, назревавшую в круге нас обстававших

перезрелых дев, возвращая старой Москве невинно привирающего добряка;

"великий лжец", "жрец" - был выставлен, как спиртовой препарат: в музее

типов139.

Встреча с Эртелем - класс изучения шарлатанизма.

Сколько раз шарлатаны встречались потом; я сталкивался с рядом еще не

изученных в психике явлений; при них вырастали люди, объявившие неизученные

явления яеизучаемыми, но бравшие патенты на их объясненья; тип шарлатана

цвел многообразием разновидностей отъявленного до... невинного; на Эртеле я

развил особое обоняние, позволявшее потом мне унюхивать шарлатана. Подлец,

спекулирующий на доверии, - безобидный "зверь" в фауне шарлатанства; слабые,

часто чуткие, часто добрые люди - порою рассадники более опасных бацилл:

шарлатан в них даже неуловим. Эртель - тип без вины виноватого шарлатана; в

Эртеле виноваты все: я, старушка Софья Андреевна, старик Танеев.

От грубого Калиостро не стоит спасать: опасности Калиостро ничтожны в

сравнении с той, которую представлял Миша, "ученый-историк".

ЭМИЛИЙ МЕТНЕР

Вспомните роман "Давид Копперфильд": Тротвуд, юноша;140 и - Стирфорс,

блеск талантов, старший товарищ Тротвуда; история друзей - себя повторяющий

миф; у каждого бывает свой Стирфорс, свой блеск; жизнь отнимает Стирфорса;

но сон о нем длится.

Он - кипение юных сил в нас; он - нас отражающее зеркало.

Встреча с Метнером - встреча юноши с сильно вооруженным мужем,

поражающим воображение; я, Эллис, Петровский имели возможность обобществить

наши опыты: борьбы с бытом; связь "аргонавтов" - попытка утилизировать опыт

каждого как ценный и независимый; для изучения науки надо было Эллису

записаться на семинарий по Марксу; мне - записаться на класс

литературоведения Брюсова, на коллоквиум по истории церкви - к Ра-чинскому;

но ни у Брюсова, ни у Рачинского не учился я связывать интересы: в культуру;

в кружок "аргонавтов" шли: увязать в культуру знания каждого; не мои стихи

интересовали меня, а социологический опыт Эллиса, исторический - Эртеля,

теоретико-познавательный - Шпета, уже поздней временно подходившего к нам.

Метнер был старше на несколько лет в эпоху, когда "на год ранее" -

значило: на метр глубже в трясине рутины; десятилетие боролись с нами; а с

футуристами - года полтора.

Брюсову было труднее, чем нам; с 93 года оскалился он; на его же плечах

мы с Блоком проходили в литературу.

Метнер был в возрасте Брюсова; жил же он в полной закупорке; сфера

Брюсова - уже; музыка не интересовала его; он не был мыслителем; в Метнере

же схватились: мыслитель и композитор тем, которые прозвучали в культуре

Запада запоздалым откликом на думы его юности, - у Шпенглера, у Чемберлена,

у Файгингера и у Вейнинге-ра; они - шире, богаче, свободней жили в душе

молодого Метнера, как подгляди лишь.

Не было литературы предмета: не было в литературе "предмета";

"предмет" - культура мысли вместо истории философии; не было постановки

проблемы музыки как смысловых волнений сознания; читали историю в архиве

документов; не было представления о палеонтологической психологии, - о том,

что ископаемый птеродактиль в ребенке, пробегающем ракурс всех исторических

и доисторических фаз, жив в кошмаре о драконе, миф о котором - итог опыта

передачи памяти о встречах первых людей с последними птеродактилями141.

Все это поднимал Метнер из своей катакомбы. С необычайною яркостью -

без литературы, без отклика.

Более богатый культурой, чем Брюсов, он был замурован без единой

отдушины; никто не слушал; не умел сказать; не было и трудов, на которые он

мог бы сослаться. Ницше и Гобино еще не были в России известны; и он

хватался... за Константина Леонтьева, за Аполлона Григорьева, ломая в себе

труд "Философия культуры"; напиши он его, - многие бы твердили: "Это - по

Метнеру"; мы же часто твердим: "Это - по Шпенглеру"; но труд, не написанный

им, в сознаньи моем перевертывал свои страницы 142, играя яркою краской; две

им написанные книги - "Музыка и модернизм" и "Размышления о Гете"143 -

бледные перепевы им уже сказанного.

По Эртелю знаю: и "ничто" может казаться "всем"; по Метнеру знаю: и

яркий талант мимикрирует подчас неудачника; иные таланты с легкостью

выражают себя; потенциям гения присуще рубище нищего; в Метнере жило - нечто

от "гения"; но "гений" в нем - обрел рубище.

Как луч из окошка, погас за окошком.

С Метнером познакомил Петровский: в 901 году.

- "Что там! - отмахивался он, - поговорите с Эмилем Карловичем: вы с

своим Шопенгауэром, а он - по Канту".

Метнер да Метнер!

Я досадовал; мои мнения угонялись крокетным шаром: от шара Метнера;

подать Метнера!

Петровский, выпятив губы, силясь выговорить, торопясь, - вспыхивал:

- "Эмилий Карлович слышит в оркестре каждую фальшивую ноту; братья

Метнеры кидаются друг на друга по окончании симфонии и, не сговариваясь,

восклицают: "Две, Коля, ошибки!" - "Две, Миля, ошибки!" - "Ужасно!" -

"Чудовищно!" Где нам с вами: куда уж!"

И, убив меня, облизываясь, как кот, Петровский прибавлял:

- "У Эмилия Карловича брат, Николай, - сочиняет: замечательный пианист

и композитор; он - произведение рук Эмилия Карловича".

Петровский, бывало, кого-нибудь возведя в перл, - им гвоздит: где уж,

куда уж, - не Метнеры мы!

Выяснилось: Метнер - западник, немец с испанскою кровью; отец его -

имел дело;144 а прадед, артист, был знаком с Гете145, которого Метнер

боготворил, состоя в "Goethe-Gesellschaft" и заполняя библиотеку трудами

"Goethe-Gesellschaft"; 146 еще гимназистом Петровский заходил к Метнерам.

Раз шли с ним арбатским районом; вырос стройный, эластичный мужчина в

карей широкополой шляпе, в зеленовато-сером пальто; бросились: узкая

клинушком каштановая борода и лайково-красная перчатка, подымавшая палку,

когда он остановился как вкопанный, точно внюхиваясь расширенными ноздрями

тонкого носа и поражая загаром худого, дышавшего задором и упорством лица.

Вдруг лицо взорвалось блеском больших зубов с волчи-ным оскалом и

вспыхом зеленых глаз, пронизавших насквозь, когда он, сорвав шляпу, ее

уронил к тротуару, отвешивая четкий поклон и косясь исподлобья; длинные,

жидкие, но кудрявые пряди волос с ранней лысины трепанул ветер; я увидел

надутые височные жилы и линии костей черепа, сросшиеся буграми.

Глаза угасли: задержь, напоминающая оцепененье щетину поднявшего волка,

готового и к скачку вперед, и к легкому скоку от нас в глубь переулка.

Петровский представил:

- "Эмилий Карлович Метнер".

Настороженно вперились друг в друга; запомнилась поза Метнера:

подозревающий задор, дразнимое любопытство, могущее стать и угрюмым

молчаньем, и жестом детской доверчивости. Впоследствии мне казалось, что в

миг первого столкновения на улице всплыл лейтмотив отношений, и бурных и

сложных, где и пиры идей, и ярость взаимных нападок пестро сплетались до

первого разговора, единственного, длившегося года в поединке

взаимопроницания, признания, отрицания.

Памятна пауза немой стойки - до первого слова:

- "Здравствуйте".

У Диккенса есть такие моменты, когда он рисует судьбу.

Метнер отчасти - судьба; фантазия наших моральных игр воплощена

книгоиздательством "Мусагет"; друг трудных часов жизни и оскорбитель ее

светлейших моментов - и утешал, и нападал бескорыстным разбойником, ударяя

по фикции снящегося ему "дракона" на мне, введя в жизненный быт символы

"Кольца нибелунгов" Рихарда Вагнера и чувствуя себя в им созданном мифе

убиваемым Вельзунгом; [Древний род, изображаемый в "Кольце нибелунгов" 147]

лейтмотив "вельзунгов" - его рассказ о себе: для меня он и жизнь читал ухом,

иллюстрируя ее сцены сценами боя Гунтера с Зигмундом, освобождением

Брунгильды, ковкой меча [Темы "Кольца"], чувствуя себя бродягой по лесным

трущобам Европы пятого века, а не туристом, пересекающим - Берлин, Дрезден,

Цюрих, Москву, где он обитал, как древний германец в пещере, а не в домике

Гнездниковского переулка (окнами в окна квартиры д'Альгейма, воспринимаемого

Хагеном [Хаген - убийца Зигфрида]); в поднятой пыли цивилизации видел он дым

пожара Вальгаллы; его девиз: сечь голову Фафнера [Дракон в "Кольце

нибелунгов"] и выслеживать подлого гнома, Миме, выславшего Хагена: вонзить

меч в беззащитную спину Зигфрида 148.

Ликом древнего мифа поглядывал он на нас.

- "Посмотрите, - бывало, толкает меня, показывая в Обществе свободной

эстетики на модного журналиста: - Что за ужимки, каков подлец!"

Хагеном виделся ему и д'Альгейм, выросший из Миме-Листа;149 "Дом

песни" - ловушка для Зигфридов двадцатого века, которых-де миссия - культура

Гете, Бетховена, Канта; бьюсь об заклад: и занятие Рура негрскими легионами

переживалось бы Метнером в унисон с "Домом песни" д'Альгеймов,

подготовлявших, по его мнению, ядовитую музыкальную смесь: из Гретри,

Мусоргского, Листа.

Мифом он оперировал, точно формулой, исчисляя события будущего и порою

кое в чем предвидя их тонко; для него миф - и Берлин, и Москва, и угол

Кузнецкого Моста, и Лейпцигерштрассе; отсюда его - требовательность к

друзьям и удесятеренная настороженность: мелочь жизни - симптом-де; в атомах

воли бьет-де мировой пульс; людские дуэты и трио - молекулы-де химического

сцепления: в мелодиях мирового ритма; от того, с кем дружишь, зависишь;

химия качеств - не изучена; в каждой группке людей - иная она; мы не знаем,

какие ядовитые или полезные свойства для целей вселенной приготовляем мы,

дружа с тем, не с иным; отсюда - его придирчивость к слову и к каждому жесту

того, на ком сосредоточивал внимание он.

Все то, поздней сознанное, встало тональностью перед тумбой арбатского

переулочка, где столкнула нас лбами судьба и где мы перебросились

незначащими словами; потом встречались издали, хватаясь за шляпы,

настороженно косясь.

И шли мимо.

Первый разговор - моя встреча с ним в Колонном зале тогдашнего

Благородного собрания150.

На генеральной репетиции Никиша мне издали бросились: темно-зеленое

пальто и красная перчатка, сжимавшая крючковатую палку; Эмилий Метнер

скользил, как волк в чаще, в давке людей, скрыв усами зажатые губы, со

вздернутыми плечами, с откидом долихоцефального черепа: не то художник, не

то франтоватого вида брюзга, не то рыцарь, не то вор, - викинг-волк,

Вельзунг.

- "А? вы?"

Мы сели рядом; как собака на стойке, пружинно-четкий, он молча впивал

деловитые разъяснения Никиша, когда тот, трижды махнув дирижерской палочкой,

рукой обрывал оркестр, бросая с пульта:

- "Aber hier mussen Sie..." [А здесь вы должны... (нем.)]

Метнер же, подняв плечи и закосясь вопрошающим глазом, стискивал в руке

шляпу; и поражало, что мало осталось длинных волос и что крепки кости

фигурного черепа; вдруг, не выдержав собственных мыслей о Шуберте, Никише,

себе и мне, он, упав локтем в колено, задирижи-ровал кистью руки, отбивал

такт ногой, напевал в ухо:

- "А... а?.. Слышите... Ти-та-та... Ну, что?.. А?" Не дождавшись

ответа, - бросал: не мне, не себе:

- "Дик мотив под токкато: сквозная веселость; под ней - страх...

Великолепно... Та-та", - напевал он, принимаясь вгонять обертон впечатления

всей живой пантомимой в... проблему культуры приведением в параллель к теме

рои напеваемых фиоритур из Бетховена, Шумана - в ухо мне: с подкивом на

Никита; и случайная мелодия становилась связью мелодий, из которых звучала

полная блеска дума его: и о Шуберте, и о Никише, интерпретаторе Шуберта.

- "Вспомните: у Фридриха Ницше..."

И - что это? Фридрих Ницше собственною персоною встал как бы для меня

на пульт, заслонив дирижера Никита.

Я ж разевал рот на комментатора никишевских комментарий не к це-дурной

симфонии151, а к европейской культуре, в лекции о которой он мне превратил

репетицию Никита простым подчерком музыкальных тем и их смысловым раскрытием

в связи с философией.

- "Культура есть музыка!" - по Новалису резюмировал он.

И, отдернувшись, тянул клин бородки - в звук труб, в ветер скрипок.

К концу репетиции не Никиш отдирижировал Шуберта, - Метнер

отдирижировал Никита: во мне.

И бросил:

- "Идем к Никиту".

Никиш стоял в пустом зале; казавшийся издали и высоким и стройным,

вблизи казался он толстою коротышкою; Зилотти ему подал шубу, лицом

зарываясь в меха; Метнер обменялся с Никишем несколькими словами; я их

наблюдал:

- "Дирижер оркестра и дирижер душ!" Таким увиделся Метнер.

Бетховена, Гете и Канта он мне вдирижировал в душу; ему философия была

только нотой в культуре, которая виделась симфонией, где инструменты -

"великие" лич-ности-де.

Прощаясь с ним, недоумевал, почему мы не условились встретиться; шел...

с репетиции на лекцию профессора Анучина и... не дошел; представилось

жевание резинки после... бокала шампанского, поданного мне: Шубертом,

Никишем, Метнером...

Когда вышла "Симфония", Метнер решил: автор - я; вскоре же резкий

звонок; Петровский и Метнер с лукаво-веселым лицом, без волчьей

настороженности, - в том же пальто, в той же шляпе и с тою же крючковатою

палкой. Он мне подмигнул:

- "Идемте гулять".

Вертя тростью, подталкивая под локоть, с веселыми каламбурами скатились

по лестнице - в воздух, под солнце; он несся по Денежному переулку вперед; и

Петровский едва нагонял его; розовела заря за заборами; светились белые

гроздья сирени; он палкой показывал - в зори.

- "Симфонией" дышишь, как после грозы... В ней меня радуют: воздух и

зори; из пыли вы выхватили кусок чистого воздуха, Москва - осветилась:

по-новому... "Сим-фония" - музыка зорь, брат отметил зарю; у него есть

мотив: титета, татата", - напевал он.

Он мне окрестил этот год, назвав его годом зари.

А прохожие, верно, дивилися мужу и двум оголтелым студентам; вот -

Смоленский бульвар, вот - Пречистенка, где Кобылинский подчеркивал мне пыль

тротуара. Здесь именно Метнер увидел зарю, осветившую нас косяками.

Blog

Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах

Содержание