Виагра Киев "Київська правда"

Вид материала

Документы

Содержание 4. Миша Коган – враг народа!

Подобный материал:

• Киев Издательство «Київська правда», 2885.73kb.
• Тема 31. 10, 212.38kb.
• Відкритий кубок губернатора київської області, 143.85kb.
• Тесты по теме: «Раннее средневековье», 40.1kb.
• По фінансовій звітності товариства з обмеженою відповідальністю “Київська фондова компанія”, 175.99kb.
• Перел І к інформації, що підлягає оприлюдненню в газеті „Київська правда” І на офіційному, 63.86kb.
• Київська міська рада IV сесія XXIV скликання, 1714.14kb.
• Материалы к урокам по литературе в 11 классе Из цикла «Ф. М. Достоевский. Преступление, 74.26kb.
• Київська міська рада V сесія V скликання, 1952.91kb.
• Пьеса «На дне» вершина драматургии Максима Горького. Центральная идея пьесы спор, 21.45kb.

^

4. Миша Коган – враг народа!

Такой жары не помнили старожилы. Бездомные собаки со всего микрорайона, включая Андреевский спуск и Владимирскую горку, понуро брели к зданию горкома партии, и еще дальше, мимо цветочной клумбы, на угол Десятинной, где целый день стояла тень. Собаки лежали плашмя, без движения, тяжело хекая, высовывая красные длинные языки, похожие на расшнурованные кожаные туфли. В самом здании горкома приятно находиться, прохладно. Здесь, кстати, всегда свежо, особенно зимой, да еще со стороны, которая выходит на Днепр. Если ветер дует в ваши окна, хронический бронхит обеспечен. Уместные воспоминания в такой солнцепек. Но не будешь же ты целый день торчать в горкоме. Хотя не поверите, там тоже жарко. Не так, как на улице, но все же. Девочки из общего отдела, при ксероксе, все босяком, в маечках и юбках средней длинны. Стараются долго не сидеть в кожаных креслах, чтобы после не оставлять влажных пятен, не очень, знаете, эстетично и гигиенично. Босоножки надевают только когда выходят из комнаты, «на люди». Все разговоры вокруг бассейнов, озер, моря и речек. Из окон видны Днепр, тучи людей на пляже. Бесконечные походы к холодильнику, там у каждой своя бутылочка. Удивляются, что холодильник почти не морозит. Мужики в теннисках, без галстуков (разрешил второй секретарь), в легких брючатах и штиблетах — горкомовская униформа. Как всегда, носятся по кабинетам и коридорам с бумагами, взмыленные. Работа есть работа.

У фонтана на площади, куда я спустился, чтобы сесть на конечной остановке в троллейбус, часы на башне показывали: «14 июля 1979 года, плюс 38». По дну фонтана, задрав платья и брюки, бродили люди. Кто-то даже умывался этой водой. На парапете ни одного свободного места, в тени тоже. Во бездельников сколько! Пот лил с меня градом, я стал под деревом, чтоб хоть немножко обсохнуть. Брюки прилипли к телу, по голубой тенниске шли темные разводы. В воздухе стоял крепкий запах пота. Холодный душ казался раем небесным. Молодые девки в супермини сидели, закинув ногу на ногу так высоко, что кружилась голова. Почти все курили. Вот этого я понять не могу. Как в такую жару можно смолить сигарету! Да ваши организмы, девушки, впору в книгу Гиннеса заносить! В троллейбусе, как в душегубке, пока доехал, думал, кончусь. Сидения все мокрые от чужого пота, побрезговал садиться.

В конторе дикая духота. До начала рабочего дня еще полчаса, я успел в туалете облиться водой из-под крана. Разделся до трусов, дверь призакрыл, воду долго спускал. Ни фига, все равно лилась летняя. Сколько не жди, холодной не становится. Трубы, стало быть, прогрелись насквозь, не холодят. Но все равно, знаете, неплохо. Лицо не стал вытирать, пусть высыхает.

В коридоре услышал, как звонят телефоны. Непрерывной трелью, во всех кабинетах. Как вошел к себе в отдел — две смежные комнаты, три аппарата, все и трещали по-разному. Я схватил первую попавшуюся трубку:

— Але! Кто сыграл? «Кайрат»-«Динамо»? Откуда я знаю. Позвоните в отдел спорта. Никто не отвечает? Через полчаса звоните, у нас рабочий день с двенадцати. До свидания.

Я прошел в свою клетушку. И здесь звонили.

— Але! «Кайрат»-«Динамо»? Это отдел партийно-политической работы, звоните в отдел спорта после двенадцати.

И только повесил, опять звонок:

— Извините, не скажете, вот в вашей газете сегодня написано, что киевляне сыграли в Алма-Ате 0:0, но ведь было сообщение, что матч перенесен с 13-го на 14-е. Что, действительно уже сыграли вничью?

Сиреной задребезжал редакторский «матюгальник»: шеф!

— Зайдите!

У шефа в кабинете — человек десять народу, все, кто пришел на работу пораньше. Сам Илья Иванович кричал в вертушку:

— Ищем сейчас Когана! Вы знаете, это наш самый опытный журналист, в прессе с 1949 года. Он обычно рано приходит, но сегодня задержался. Может, в госкомспорт зашел до работы? Как только появится, я вам сразу сообщу.

К нам:

— Никто не знает, вчера «Кайрат» и «Динамо» играли? И какой счет?

Опять затиликала цэковская вертушка. В отличие от других телефонов она звонит так: раз-два (пауза), раз-два (пауза). У «сотки» — трехзначные номера, начиная со Щербицкого (001), мелодичный протяжный непрерывный звонок. Его еще инфарктным называют.

Шеф выглядел неважно.

— Ну откуда же я знаю, может, играл дубль! Разберемся и вам сразу позвоню!

У Ильи Ивановича в кабинете можно находиться долго. Во всю трудится бакинский кондиционер, нагоняя холодный воздух. Я на всякий случай поплотнее за собой дверь прикрыл, чтобы прохлада в коридор не уплывала. Классная штуку кондиционер! Две минуты посидел — высох, пота, как не бывало. Можно еще на пару стульев передвинуться к нему, пусть освежает на дурняк. Пока Илья Иванович по телефону объяснялся, мой заведующий — чего в такую жару не происходит — пришел на работу раньше, чем обычно, наверное, впервые за всю жизнь, объяснил мне ситуацию. Миша Коган (для меня Михаил Аронович, фронтовик, зав.отделом информации и спорта, зам.секретаря партбюро) загнал в номер результаты очередного тура чемпионата СССР по футболу. После двухколонкового своего отчета и турнирной таблицы шла подверстка: «Когда верстался номер: вчера состоялись очередные матчи. Вот их результаты», — перечислялось, кто, с кем и как сыграл, в том числе последним шел матч «Кайрат»-«Динамо» (Киев) — 0:0.

Надо же, минут десять уже сидим, прохладно, хорошо, но шеф все никак от телефона оторваться не может. И все, знаете, по одному вопросу: играло ли вчера «Динамо»? Все, входившие в кабинет, пожимали плечами в недоумении: раз в газете написано, значит играло. Вот она, сила печатного слова! Не мог же Миша Коган, солидный человек, не пацан, такой ляп запустить, никогда за ним не водилось. Странно, что на работе нет до сих пор, всегда ведь пораньше приходит, даже бреется в кабинете, можно сказать, живет в конторе, сам засылает с утра пораньше свежую хронику. Да, дела!

Явилась Королева, ее называют королевой, она вчера дежурила по номеру, зав.отделом культуры. Пока шеф отгавкивался в очередной раз, Люда рассказала, что ей-то футбол ваш до фени, Миша результаты загнал в типографию, потом, часов в девять вечера, когда номер сдавался, в корректуру поправки диктовал. «Он еще мне хотел их передать, но я ему говорю: Мишенька, передай, пожалуйста, в корректуру, я ведь ничего в этом вашем футболе не петраю, там девочки внесут…»

Позвонила секретарь горкома по идеологии. Она, как и Люда наша, в футболе «не петрала». Но приказала доложить ей через десять минут. Первому уже звонили из ЦК, из приемной Щербицкого. Ситуация нешуточная. Болельщиком номер один был лично ВэВэ, за ним тянулись остальные члены политбюро. Хорошим тоном считалось снять голову за футбол.

— Да где же твой гребаный Миша? Рабочий день ведь уже начался, а его нет. Домой звонили?

Шеф начинал «заводиться».

— Звонили, Илья Иванович, — секретарша покрылась красными пятнами, не в состоянии мат переносить. Хоть муж у нее из работяг, в карман за словом не лез, мог так покрыть… «Выехал, говорят, час назад на работу».

— Вот, тра-та-та-та! — вся дисциплина! Рабочий день, — тра-та-та! Днем с огнем, тра-та-та! ничего не сыщешь. И парторг — тра-та! и профсоюз — тра-та-та! Спят, тра-та! — на ходу! Тра-та! никому ни хрена не надо! Тра-та-та-та! Вместо того… Тра-та-та! В газете черте что потом, тра-та-та-та-та-та-та-та-та — выходит!

Звонок.

— Слушаю. — В полной тишине поднимается Илья Иванович с кресла. — Добрый день, Иван Зиновьевич! — Мать честная, секретарь ЦК партии по идеологии Маленчук позвонил. — Я понимаю, Иван Зиновьевич. Мы как раз разбираемся… Иван Зиновьевич, разрешите вам позвонить через пятнадцать минут… Понял, Иван Зиновьевич… Понял, Иван Зиновьевич… До свидания, Иван Зиновьевич… Вот так, сам Маленчук. Первый раз за все время позвонил… Что делать?

На шефа жалко смотреть. Лучше бы он благим матом орал. Сник весь, сдулся, опустился в кресло, руки сложил на столе, умирать небось собрался. А мы? Тишина жуткая. Ну где же этот Михаил Аронович ходит, черт побери. Ну, действительно, ведь полпервого дня! Шеф прав: развинтились, совсем рассупонились.

— Что же могло случиться? — спросил я сидевшего рядом Галстука.

— Ничего не пойму, наверное, вчера не играли, а мы уже счет сообщили.

— Только и всего?

— Щербицкий интересуется, неприятности могут быть.

— Что ж, редактора снимут?

— Снять, — может и не снимут, но тюльки получит, репутация уже будет не та, придираться начнут ко всякой ерунде. Желающих на теплое местечко появиться немало. Будут ошибки караулить.

Наша газета выходила чуть больше года, у нее не было своей истории ляпов, как у других, потому каждый воспринимался как ЧП. Кто в газете работал, знает: одна неприятность никогда не ходит, ошибки лезут скопом, одна впереди другой. В апреле у нас случилась неприятность: пошли ляпы. Сперва мелкие, корректорские, не влияющие на содержание — буква там пропущена, или описка досадная. Потом в материале заведующего, в еженедельной публицистической колонке вместо Эркюль Пуаро напечатали Пауро. Агата Кристи как раз тогда шумела, сколько звонков в редакцию неприятных: что же вы, ребята, книг не читаете? Дальше — больше. На последней странице, в самом низу, где мелко набранные строчки, — кто учредитель, чья газета, какой тираж, где напечатана и т.д. Эти строчки обычно набираются и вычитываются корректором два раза в год, их никто не трогает, ни верстальщики, ни корректура в них «не лазят». Когда же при печати через месяцев шесть они начинают стираться, буквы западают, оттиск получается некачественный, их перебирают заново, меняют, и верстальщики специально метят корректорам жирным красным карандашом, чтобы вычитали свежий набор. Я подробно объясняю технологию газеты «горячего металла», потому что ничего подобного давно нет — компьютерный набор, пленки, цветоделение. И верстальный цех давно закрыт, и линотипы в музеях стоят. Но тогда было так.

То ли, когда меняли, корректора забыли прочитать, то ли что-то еще, но целую неделю у нас выходила строчка «газета Киевского городского комитета коммунистической партии Украины», где слово «коммунистической» набрано с маленькой буквы. Это было не только политическим ляпом, но и считалось по тем временам вопиющей безграмотностью. «Низ» газеты никто не перечитывал, не знали, что его перебирали, ошибка благополучно тиражировалась каждый день. И если бы проезжий отпускник из ЦК КПСС, отдыхавший где-то под Киевом, не купил бы случайно нашу газету и не позвонил в отдел партийно-политической работы, и полушутя упрекнул в незнании основ партийной грамматики, возможно, мы бы и дальше так выходили. Еще хотел его послать куда подальше, звонит в разгар рабочего дня, отрывает от срочных дел, я как раз лепил очередной отчет с пленума райкома партии, трубка привычно лежала рядом, на столе. Я всегда так делал: набирал «ноль» и клал рядом трубку, будто разговариваем, звучали короткие гудки «занято», из-за стрекота машинки их не было слышно, они мне не мешали, зато дозвониться никто посторонний не мог. Закончив отчет, я положил трубку на рычаг, когда раздался тот звонок. Не веря глазам своим, беру нашу газету, переворачиваю на последнюю страницу: точно, «коммунистической» — с маленькой! Надо докладывать шефу. Сразу — собрание, столько крику было. Главный позвонил в горком партии, хорошо, там дальше инструктора орготдела не пошло.

Но худшее нас ожидало впереди. На той же неделе, в субботу, в день городского слета бригад, передовиков и ударников коммунистического труда во дворце культуры «Украина», газета вышла без подписи редактора. Все там было — и моя передовая «По-ударному, по-комуністичному!», и приличествующий такому моменту снимок бригады комтруда в исполнении, конечно же, Петра Чеки. Заменивший меня в промотделе Галстук лично проверил, чтобы на карточке не было покойников. И статья секретаря горкома, и интервью с городским профбоссом, и выступление Героя Соцтруда, и клятва-посвящение молодого рабочего. Не номер — песня! Я лично сто экземпляров газеты, еще тепленьких, доставил во дворец культуры, разложил на спинках кресел, каждый мог полюбоваться.

Как в типографии умудрились снять строчку с подписью редактора — самую главную в газете, помещаемую на последней странице, в конце номера, под четырехпунктовой рантовой линейкой: «Редактор Ілля Мельник». Первая строчка — лозунг «Пролетарі всіх країн, єднайтеся» и последняя — святая святых в газете, ритуальные вещи. Недаром ходила легенда в журналистских кругах: если газета вышла без редактора, значит он сам себя с работы убрал. Если без «Пролетарів…» — снимали заместителя. За этими двумя строчками следили все — от верстальщика и выпускающего до дежурного, свежеголового и самого шефа. Скрыть ошибку невозможно, она видна всякому, кто взял газету. Даже люди, далекие от журналистики, понимали, что такая ошибка может иметь самые последствия. Надо ли говорить, в каком настроении я застал шефа в «Украине», как мы собрали и спрятали в каком-то служебном предбаннике принесенные мной газеты, как он переживал: что скажет первый горком, какое решение примет? Вполне возможно, он уже и не редактор. «Но если останусь, всем в конторе яйца вырву! И в типографии. Как же такое могло произойти, я ведь домой уехал в полдесятого, все стояло нормально?»

Слет прошел удачно, присутствовали два завотделами из ЦК партии, в комнате президиума накрыли стол: кофе, бутерброды с икрой, явку районы обеспечили, зал ломился, в фойе продавали дефициты — конфеты в коробках, растворимый кофе, перекидные календари — цветы и собаки. Народ с благодарностью расхватывал. Уличив момент, шеф, сидевший в президиуме, как кандидат в члены бюро горкома, за кофе рассказал первому о ляпе. Тот пребывал в благодушном настроении, уже ходили слухи, что он уезжает послом СССР в одну из братских соцстран — почетная ссылка, неплохой, собственно, уход. Не до Ильи Ивановича и его глупостей. Только рукой махнул:

— Илья, иди ты знаешь куда! Кому нужна твоя газета, кто ее читает?

Фух, кажется, пронесло. Илья Иванович и сам не верил: даже выговор не объявят? На бюро не рассмотрят? Редкая везуха. Он только руками развел, когда увидел меня в коридоре, не верил, бедный, что проехали, проскочили на дурняк, легким испугом отделались. А ведь при желании запросто снять могли бы!

Илья Иванович знал массу всяких историй, связанных с крупными политическими ошибками и ляпами, когда освобождали редакторов и гнали в шею. За почти двадцать лет редакторской службы таких историй набралось немало. Встречались и мелочи типа: «Вчера в Больном Кремлевском дворце…» или в слове «Брежнев» вместо второго «е» выходило «с». тогда все зависело от горкома, от отношения к тебе секретарей, аппарата, количества друзей и недругов, от того, как ты стоял. Могли простить, не заметить, ограничиться устной беседой. А могли и на бюро вытащить, справками-обзорами замучить, затаскать по инстанциям.

Встречались — правда, довольно редко — крупные политические ляпы, за которые рубили голову без долгих разговоров и разбирательств. Такие истории передавались от поколения в поколение. Например, ошибка в передовой комсомольской газете об усиливающейся борьбе коммунизма с социализмом или национал-социализме как одной из стадий развития коммунизма. Или уж совсем провокационный стих читателя из Канады на украинском языке, опубликованный в русскоязычной газете – органе ЦК компартии. Содержание стиха было ура-патриотичным, в духе идей социалистического и пролетарского интернационализма. Но вот если кто догадается прочесть по первым буквам, получился акростих с призывом: «На москалів, ляхів і юд точіть сокири там і тут». Надо ли говорить, какой бушевал скандал, сколько голов полетело. Я потом встречал многих, так или иначе причастных к этой истории, у всех тень пробегала по лицу, когда вспоминали, и это через столько лет! Массу народа изгнали из редакции, некоторых с «с волчьим билетом», долго не могли устроиться.

Мне тоже довелось стать героем одного ляпа, еще на заводе. Когда доверили первый раз подписывать многотиражку, редактор заболел, у нас вышла большая, на всю страницу статья «Вибоїни на шляху виробничого навчання» — изложение ежегодной справки отдела технического обучения завода за подписью его начальника. Вот только в слове «вибоїни», набранного большими буквами, из кассы «ручного» шрифта верстальщики букву «ї» поставили третьей. Так и вышло. Зато подпись под газетой, пусть и т.в.о. (тимчасово виконуючий обов’язки) была моя. Весь завод ползал на карачках. Хорошо, выгонять некуда, дальше многотиражки не посылали.

Существовала практика: за серьезные провинности журналистов городских газет ссылали в заводы, в многотиражки, на перевоспитание. Редко кто выдерживал удары судьбы, возвращался в «большую» журналистику. В основном, спивались, смирялись, оседали до пенсии, довольствовались тем, что переписывали языком газетных штампов заводские приказы. Каждая такая ссылка долго обсасывалась в кругу журналистов и полиграфистов, типографских работников. У них существовала своя шкала, особый ранг журналистов. Больше всего здесь не любили позеров, выскочек, кому все давалось легко, их называли попрыгунчиками-везунчиками, и когда кто-нибудь из таких «мэтров» попадал на исправление в завод, спуску не давали, отыгрывались за все годы.

Может, это объяснялось характером работы верстальщиков, линотипистов, всегда перемазанных типографской краской, дышащих свинцом, ковыряющихся в допотопной газетной технологии, по сто раз переделывающих одно и то же, по десять-двенадцать часов на ногах. Когда первый раз попал в цех, еще студентом, меня стошнило. Года два боролся с собой, пока не привык к свинцовой пыли, к непростому народу в типографии. Казалось, каждый хочет тебя унизить, на самом же деле — присматривались: что ты за человек. И пусть поначалу ничего у тебя не получается, но старается человек, хочет разобраться, научиться, не отлынивает — обязательно примут. Не надо только задаваться, показывать им, что ты с высшим образованием, журналист-писатель, выше твоего достоинства по цеху носиться туда-сюда, стараться освоить все - и клише мерять и рубить, и гранку с линотипа, горячую, выхватить, поднести, да еще и тиснуть по дороге, чтобы учет не нарушать. А иногда в обед и бутылку выставить, или после работы, разговор поддержать, сигаретой угостить. Это ценилось в их кругу, таких уважали, если подшучивали или подкалывали, то по-свойски, не обидно.

И как тяжело приходилось тому, кого они не принимали! Происходило это сразу и навсегда. Напрочь отметалось чрезмерное сюсюканье и заискивание, например, если бутылку приносишь на каждую верстку. Рабочие чувствовали: подлизывается, не от чистого сердца, хочет что-то выгадать, вот и берет бутылку. Относились с пренебрежением, как у нас в заводе, когда молодой ударник и активист Микола Барвінок, чей портрет висел на аллее славы на пл. Ленинского комсомола, таскал в соседний цех свои детали. При этом он приплачивал рублей по пять, чтобы они его брак исправляли. Самому Миколе некогда, он на расхват — то одно мероприятие, то другое, то в городе, то в районе, и всегда он выступает от имени молодых рабочих, заверяет, в президиумах сидит. Как-то я спросил в курилке знакомого рабочего с того цеха: «Ну как, заходит к вам Микола?» — «Да уже всю свою Ленинскую премию к нам в цех переносил» — Барвінок как раз стал лауреатом премии ленинского комсомола.