Виагра Киев "Київська правда"

Вид материала

Документы

Содержание 3. Учитель Валентин Кузьмич.

Подобный материал:

• Киев Издательство «Київська правда», 2885.73kb.
• Тема 31. 10, 212.38kb.
• Відкритий кубок губернатора київської області, 143.85kb.
• Тесты по теме: «Раннее средневековье», 40.1kb.
• По фінансовій звітності товариства з обмеженою відповідальністю “Київська фондова компанія”, 175.99kb.
• Перел І к інформації, що підлягає оприлюдненню в газеті „Київська правда” І на офіційному, 63.86kb.
• Київська міська рада IV сесія XXIV скликання, 1714.14kb.
• Материалы к урокам по литературе в 11 классе Из цикла «Ф. М. Достоевский. Преступление, 74.26kb.
• Київська міська рада V сесія V скликання, 1952.91kb.
• Пьеса «На дне» вершина драматургии Максима Горького. Центральная идея пьесы спор, 21.45kb.

Пан

В конце апреля на закрытом пленуме горкома слушалось знаменитое некогда дело «Киевгротторга». Года два или три назад этот самый тогда непрестижный и мелкооптовый торг, в который входило всего 12 небольших «кустов» (по районам) автоматов газводы, возглавил молодой руководитель, ровесник Стона и его закадычный дружок Валера Панечкин по кличке Пан. Он начал свою деятельность с установки пивных автоматов, за что ему в Киеве были безмерно благодарны. Стакан пива в любое время года за 10 копеек. Полтинник – пять стаканов! Всегда холодное, пенистое, главное – всем доступное, без привычных очередей у бочек. И в любое время суток, - что немаловажно. Постепенно центр культурной жизни многих микрорайонов переместился к пивным автоматам. Существовал и другой важный аспект: претензии за недолив, качество продукта и т.д., и т.п. – не принимались. Некому их было предъявить, разве что стукнуть в автомат кулаком. Но если при ударе по автомату газводы иногда стакан наполнялся «на шару», то пиво бесплатно не лилось никогда. Не проходили изготовленные на заводах в качестве «халтуры» медные колечки типа монет. Автоматы их заглатывали, но продукции не выдавали.

Злые языки утверждали, что именно пивные автоматы, вытеснившие бочки, и послужили для Пана «трамплином» в большую коммерцию. Следующим, как сейчас бы сказали, проектом Валеры Панечкина, который регулярно раз в неделю заходил к Стону в контору, стали располагавшиеся в старых, заброшенных когда-то, но реконструированных Паном, подвалах «точки» типа «кофе с коньяком». Стойка, кофейный автомат, батарея бутылок, два-три столика, за которыми можно сидеть и даже курить (в ту пору весь общепит закусывал стоя). Кофе молотый, натуральный. Коньяки и ликеры – импортные, без наценки (!). Сто граммов трехзвездочного – 1 руб. 60 коп., в то время как в столовке напротив (общепитовской) – 2 рэ 20 коп. Ощутимая разница. Сто граммов финского ликера «Арктика» и вовсе дурня - 1 руб. 40 коп. Пан не только приобщил Киев к Европе, но и посадил на кофейно-алкогольную иглу широкий круг людей, отдаленно напоминавших интеллигенцию средней руки. Со всех проектных институтов, учреждений и контор к точкам Пана они сходились ежедневно, оставляя здесь по 2-3 рэ. За каких-то два года Пан успел открыть около 100 заведений во всех районах, объединить их в «кусты», директор такого «куста» был царь и бог. Продавщица каждой точки «отстегивала» по полторы тысячи директору, тот, естественно, наверх, Пану, а уже тот, видимо, на самый верх. Когда все это выяснилось, «повылезали» и другие художества, происхождение которых долго никто не мог объяснить. Например, на половину из уже функционирующих точек у Пана не было ни разрешений, ни каких других документов. Рабочих, как оказалось, они нанимали за наличные, шабашников. По тем временам – неслыханное преступление. Карьера Пана оборвалась на пике: только он насытил город кофейнями и начал было возводить шоколадные бары (горячий шоколад плюс легкие алкогольные напитки), как его повязали. На суде выяснилось, что добрый десяток точек вообще не инкассировался, выручка текла непосредственно Пану в карман. Как такое головотяпство могли допустить многочисленные службы типа контрольных инспекций, борьбы с хищениями соцсобственности, экономическими преступлениями – никто толком объяснить не может. Впрочем, я лично неоднократно встречал далеко не худших их представителей не только в подворотнях и подвалах, где размещались «точки» Пана, лениво потягивающих коньячок в рабочее время, но некоторых даже – в подсобках райгротторгов, где они отоваривались «на вынос» не скажу что бесплатно, что без наценки, это точно. Единственное оправдание властей: «Мы думали, все это открывается под Олимпиаду-80, с чего-то благословения, может Совмина или самого ЦК…» Проморгали, в общем и целом.

Стон познакомил меня как-то с Паном. Я и сейчас нередко о нем вспоминаю. Ничего примечательного, молодой, смешливый, любит анекдоты, ходил в джинсах, кожаном пиджаке (немыслимое тогда дело). Значок депутата райсовета прикалывал на лацкан. Не жалко было пиджака. Никогда никому не отказывал в просьбах (если кто бутылку просил или дефицит ко дню рождения).

На большее наша фантазия тогда не распространялась. Жил он пугающе другой жизнью. Разведен, один в трехкомнатной квартире на Крещатике. Ездил сам за рулем, вторая машина с водителем — сзади, для подстраховки, в случае, если Пан подопьет, чтобы было кому домой доставить. Впрочем, что значит, «подопьет»? Это его обычное состояние, чуть влево — чуть вправо, чуть больше — чуть меньше, но слегка випивши всегда — работа такая. Мы со Стоном смотрели на него, как на небожителя и супербогатого человека. Единственный из всей нашей голи, Пан всегда имел в бардачке бутылку «Арарата», лимон и орешки в целлофановом пакете. Он приобщил нас к хорошим ликерам, коньякам, а когда-то подарил по баночке импортного пива, детям передавал маленькие пакетики сока с впрессованной трубочкой — высший шик, такого никто не видел. Народ слетался на эти, как их он называл, колониальные товары, устраивал давки, каких в Киеве давно не видели.

Раз в месяц Пан открывал свои кафешки, нас со Стоном приглашал на презентации. Да что меня — с боку припеку, Стон же «отрабатывал» за двоих, писал накануне и после заметку в газету, рекламировал. На первое открытие обычно в пятницу, после работы Пан приглашал со служебного входа районное начальство, лучших людей из города, своих друзей, прессу. Дым коромыслом, выпивка и жрачка на дурняк, чувствовали себя властелинами жизни. Это сейчас, когда сытые-накормленные, объездили полмира, все повидали, устрицами закусывали под «Шабли», — ничем, вроде, и не удивишь. Тогда — все внове, приятно ощущать свою причастность то ли к элите киевской, то ли к буржуазии. Жрали и пили, как в последний раз. Приглашали артистов известных, те тоже после выступления гудели так, — места мало. Как-то один заслуженный, из театра Франко, басню сочинил, всю не помню, только последние две строки: «І вдалося серед шуму Тост сказать Кіндрату: Привєт буржуазії — Від пролетаріату!» все очень смеялись.

Да, Пан обладал широтой размаха. Имел кураж. Мог ошеломить, накрыть такую поляну — в глазах темно. Мне он нравился бесшабашностью, озорством на грани (или за гранью?) авантюризма. Как-то едем после очередной презентации — ночь кругом, хоть глаз выколи, дребезжащий «Москвичи», прав нет, на прошлой неделе конфисковали за езду в нетрезвом виде, вернуть так и не сподобился. Песни поем, бутылку по кругу пустили. Вдруг, возле оперного, три мента под прожекторами стоят, прямо на дороге, не объедешь. И никого вокруг, только наша машина. «Все, гаплык нам», — успел сказать Стон. Пан повел автомобиль прямо на ментов, остановился метров за пять, одной рукой опустил стекло, другой из бардачка достал телефонную трубку, оторванную где-то, с куском шнура, приложил к уху, будто говорит с кем, а сам ментам кричит: «Алло, ребята, чего собрались? Расходись! Спецмашина проезжает!» — и газонул мимо!

Когда у Пана проводили обыск в квартире и на даче, ничего существенного не нашли. К тому времени он женился, родилась дочка, было немного смешно и непривычно наблюдать, как Пан превращается в семейного человека. Дочкой он очень гордился, не раз, хорошо где-то посидев, мы обязательно заворачивали к нему домой, на Красноармейскую, на фужер шампанского, супруга Лена была в восторге (шучу), мы на цыпочках пробирались в спальню, и Пан разрешал каждому по очереди покачать кроватку со спящей Ларой (сейчас Л.В.Лукошина — по мужу — вице-премьер по социальной политике). В ходе обыска ничего не обнаружили — ни золота, ни денег, ни бриллиантов. 160 рублей в тумбочке под телевизором. Хотели забрать, да Лиля такой тарарам подняла, ребятам из прокуратуры мало не показалось, это были ее секретные деньги. «На что я жить буду, ребенка кормить? Мужа забрали, так еще последние копейки из дома тянут!»

Присутствовали мы и на даче, когда ее обыскивали. Так получилось, что минторгу дали землю рядом с нашим поселком, на Круглике. Те долго раскачивались, пока наши строились, все присматривались, принюхивались, чем пахнет. Зато потом в один год дорогу плитами мраморными обложили, всем туалеты из красного кирпича выстроили, начали блоки для фундаментов завозить централизованно. «Дорога из мрамора, дворцы будут из золота!» — подначивал Стон. Среди других был и участок тестя Пана. Он-то за все время два или три раза выезжал. Сядет, пивка попьет, «Мальборо» покурит и уедет на своем «Москвичике». А тут раз, недели за две до ареста, наведался, поздоровался с нами, пришел на участки. «Вовка, Серега, помогите из машины вынести». Ящик любимого ликера «Арктика», ящик «Бенедектина», ликера «Абрикосового», коньяк, фрукты. «Давай за нас, за дружбанов!» таким я его и запомнил. Чуть нетрезвый, грустно-усталый. Видать, чувствовал, мучило его что-то, жить мешало, ждал беды. И дождался. Мы еще этот ящик недопитый в его хибарку сложили. А как менты наехали, выпивку нашу забрали. Говорил же Пан Стону: «Забери себе, пусть у тебя побудет, я редко приезжаю…» — «Зато теперь у тебя стимул будет чаще приезжать». Напрасно я канючил, что выпивка общая. Менты ее себе раздеребенили, гадом буду.

Пана подвели под вышку. Все его сдали — и друзья, и вчерашние собутыльники, и барышни, и директора райгротторгов, и директрисы «Кустов», и продавщицы в кофейнях. А ведь благодаря ему только и жили. Да еще как жили! Пан работал не один, кто-то санкционировал его «точки», кому-то денежки перетекали, не мог не делиться. На суде и во время следствия никого не заложил. Ну и что? Кто об этом теперь вспомнит? Правильно, никто. Но Стон прав: самое большое наказание Пану перепало за то, что опередил свое время. Не в том веке родился. Живи он сейчас, уж точно был бы не самым бедным, такой бы бизнес мог раскрутить! После ареста Пана «Киевгротторг» был распущен, ликвидирован. Даже автоматы газводы передали общепиту. Вот что значит: у страха глаза велики. Недолго нам было отпущено в Киеве кофе с коньяком и ликерами пить. Через год все позабылось, будто и не было культурного питья. Снова ожили дворы, вечерами то тут, там слышали характерный бутылочный перезвон, снова вернулись к дешевым шмурдякам из горла в подворотнях. Опять же Стон разъяснил мне, непутевому, политику партии и правительства. «Ты думаешь, они такие глупые, не догадываются кофейни пооткрывать, обустроить, чтобы народ в поъезды не шел, на троих быстро разливал, оглядываясь на милицию? Все они могут. Да только не к чему, не надо это им. Мы с тобой сядем, выпьем чуть-чуть, начнем калякать, про политику говорить, их критиковать, систему. Зачем это им? Пусть вмажут граненый стакан, рукавом занюхают — и хода! Нечего рассусоливать, идите спать, коль вылакали свой литр. Поэтому и Пана замели, он посягнул на самые основы, уклад жизни».

* * *

Конечно же, в Киевском горкоме партии каждый пленум был событием. Но этот — особым, так как кроме разгромленного торга Пана, при невыясненных обстоятельствах покончили счеты с жизнью один зампред горисполкома (вел торговлю), предрайисполкома и директор треста. Шум, короче, подняли большой, из самой Москвы следователи приезжали, да из ЦК КПСС бригада начальников. В общем, было кому втирать мозги нашим местным бонзам. Пленум решили провести постфактум, после всех оценок, разоблачений и арестов, как будто извлекли уроки и ставили новые задачи.

После долгих размышлений на самом верху была выработана стратегия: поручить правоохранительным органам, пусть копают, пока же тихонько все спускать на тормозах, а по окончании следствия — дать партийную оценку. Суды, конечно, закрытые, скоренько все провернули, мертвые оказались самыми виноватыми.

Удивительно, но Москва не проявляла особого рвения копаться в киевском дерьме, резина тянулась долго, и только в середине апреля материалы правоохранительных органов поступили в горком партии. Да и то не все, выборочно, в самых верхах знающие люди определили, что можно использовать на пленуме горкома, а что следовало изъять. По мере «усушки», фактов оставалось все меньше, одна за другой вымарывались из доклада первого секретаря фамилии и организации, острые углы шлифовались, обрастая политическими формулировками. В окончательном варианте, воспринимая на слух доклад горкома, человек несведущий, из народа, вряд ли объяснил вам, о чем, собственно, шла речь. Доклад являл собой типичный образец политического документа, изобилующего словосочетаниями типа: «Отдельные секретари некоторых первичных организаций торговли и общественного питания (в скобках фамилии секретарей) еще не всецело стали на путь борьбы с хищением социалистической собственности. Как результат, только в таком-то районе за девять месяцев минувшего года производительность труда упала на столько-то процентов, возросло количество прогулов, опозданий без уважительных причин, жалоб покупателей. Не дал этим негативным фактам своевременной принципиальной оценки и райисполком — председатель такой-то, ни отвечающий за этот участок работы секретарь райкома партии такой-то». В то время критика секретарей райкома, как и самого районного комитета, практиковалась крайне редко. Но даже и такие «смелые» пассажи при публикации изложения доклада в прессе опускались, вместе с фамилиями. Если же имя того или иного критикуемого попадало в прессу, это означало только одно: не сегодня — завтра упомянутый в газете номенклатурник расстанется с занимаемой должностью.

Технологически отчет готовился так: после прочтения доклада первым секретарем на пленуме, текст передавался нам, в редакцию, мы переводили его с русского на украинский и отдавали в набор, а уже сверстанную полосу редактор вез в горком лично первому секретарю, чтобы тот своей рукой сделал, какие он считал нужными, купюры и правки. Естественно, редактор отвечал головой и партбилетом чтобы в газете вышел правильный и правленый секретарем текст.

Учитывая специфику момента, чтобы не привлекать особого внимания, пленум назначили на самый хитрый день в году — 30 апреля. Предстояла неделя праздников для простых смертных и работа для партийных активистов по проведению демонстрации 1 мая и парада Дня Победы — хлопоты хоть и большие, но приятные, с обязательным шумным застольем. Так как в предпраздничные дни газеты, во-первых, не выходили, а, во-вторых, кто же допустит, чтобы в тематических номерах, подготовленных заранее, помещать отчет с такого непростого пленума, решили ограничиться коротким информсообщением, а расширенную версию дать в первый будничный номер, после праздников. То есть, во вторник, 11 мая.

Пленум, как и всегда, прошел без сучка и задоринки, отличался четкой организацией и режиссурой. От остальных он отличался, пожалуй, минимальным количеством приглашенных — только члены горкома, узкий круг. Да еще представительством. Сразу два секретаря ЦК почтили своим присутствием. А ведь проводил его не кто-нибудь, а кандидат в члены политбюро, первый секретарь киевского горкома. Так как доклад был согласован в ЦК заранее, мы его получили сразу и в темпе сверстали в этот же день. С готовыми полосами. Илья Иванович отбыл после обеда в горком, к первому. Вернулся через часа три, уставший и злой, все полосы были исфиолечены чернилами знакомого и грозного почерка первого секретаря.

Он был, кстати сказать, человеком незаурядным, своего рода уникумом, гением партийной работы. Если уж и правил материал, делал это так искусно, любой редактор мог позавидовать. Никогда не ставил на полях галочек, вопросительных знаков, реплик типа «не пойдет!», «ерунда» и т.д. Все исправления вносились им лично и полностью, ни одного сокращения, ясным и четки почерком, каждая буковка играла. К тому же он обладал феноменальной памятью на свои правки, помнил каждое вставленное или дописанное слово, частицу, даже перенос, не говоря о различных им сочиненных вставках и дополнениях. И, не приведи Господи, напутать что-то или того хуже — не учесть, впопыхах не заметить! До сих пор мороз по коже, как вспомню.

И вот эту исфиолеченную вдоль и поперек полосу, вернее, свиток полос, редактор вручил Юрику Кантимирову с напутствующими словами: Едь, мол, Юрик, в типографию, лично проследи, чтобы внесли все правки, и завтра, то есть 1 мая, в редакции рабочий день, мне на стол для сверки уже чистые полосы. Понял?

— Да что здесь не понимать, Илья Иванович! Я мигом, даже машину ждать не буду, водитель как раз обедать отпросился, до типографии 15 минут пешком. Как только будет готово, сразу вам позвоню…

И Юрка исчез. Надолго. Потом, когда все случилось, мы восстановили картину происшедшего. Выйдя из редакции, Конти не стал дожидаться троллейбуса, а пошел пешком. Стоял романтический апрельский киевский вечер, завтра — 1 мая, и впереди целое лето расслабухи и вольготной жизни. Юрка дошагал с Артема, 24, до Дома художников на Львовской площади, теперь надо поворачивать на Ярославов вал, пройти его насквозь, спуститься к оперному театру, напротив — типография. Немного подумав, Конти не стал сворачивать, а пошел дальше, через дорогу, решив, что самое время перед предстоявшей бессонной ночью зарядить чашечку кофейку.

В «сладком» отделе гастронома очередь, как всегда, не протолкнуться, минут на сорок, но Юрика здесь многие знали, публика собиралась своя, родная, студенты-художники, знакомые телки, друзья друзей. Да и Валя, известная всем и каждому, кто заходил часто сюда попить кофе, не шибко симпатичная, но весьма обаятельная девица, стоявшая за стойкой, относилась к Юрику как к своему. Это был его контингент. Юрик даже как-то водил ее в кино и приглашал домой, правда, нагрянули друзья, ничего они не успели, но расстались друзьями. Как ни странно, но в очереди знакомых никого не было — поздно уже, не их время, они с ребятами из газеты колобродили здесь с утра и до обеда, часов до четырех, потом каждый гулял сам по себе. «Давай, Юра, потом будешь девочек рассматривать», — Валя протянула руку за его мелочью. — «Да я не девочек, друзья здесь должны быть», — на всякий случай начал оправдываться, чтоб очередь не шумела. Это была их обычная с Валей игра. «Взяли они уже кофе, во дворе пьют», — она протянула Юрику дымящую чашечку.

И действительно, когда он вышел во двор, где на старой лавочке они обычно курили, узрел близнецов Шурика и Мишку, с которыми прошлым летом отдыхали в Планерском. Братики отпустили одинаковые бороды — не различишь. Они стояли здесь, как выяснилось, с утра, и не одна бутылка дешевого портвейна прошла через их руки. Обмывали успешную халтуру: под Вышгородом оформили местный клуб — очаг культуры, получили часть бабок, которые успешно спускали. Вспомнили, со смехом, как прошлым летом в Планерском какой-то дядя, выпив с ними, упал с пирса в воду, и они его добивали щепками с берега, чтобы потонул быстрее.

Юрка уже хотел прощаться — в типографию надо, важный материал, шеф к утру ждет правленые полосы, но тут, как назло, из быстро спускающихся апрельских сумерек выпорхнули как раз три девушки, попросили угостить сигаретами, присели на другом конце лавочки. Как-то сам собой завязался ни к чему не обязывающий, но многообещающий разговор, когда слова ничего не значат. Мишка или, кажется, это был Шурик, кто-то из них, сбегал в гастроном, появились две бутылки, распить которые они почему-то решил в кустах, на горке, знакомой каждому студенту художественного техникума, что неподалеку от Львовской площади. Потом поехали к братикам на Сталинку, где благополучно встретили все майские праздники.

Что творилось в эти дни в конторе, вы можете себе легко представить. Сначала искали сами, потом подняли всю милицию. У шефа товарищ — зав.отделом админорганов горкома партии. Благо, первого мая демонстрация, все на местах, генерал лично курировал план поисков. Куда там! Илья Иванович поначалу выдвинул страшную версию: политическая диверсия, провокация, против горкома и газеты! Мафия торговая организовала налет на Кантимирова, чтобы отобрать правленые первым секретарем горкома полосы. «Тогда надо докладывать по команде, — сказал генерал. — Лично Первому… хотя ты понимаешь, чем это для тебя чревато?» Решили пока не спешить. В тягостном ожидании прошли сутки, вторые… в редакции в эти праздничные дни было объявлено чрезвычайное положение, по очереди дежурили у Юркиного подъезда, оклеили все двери записками, в гараже, что на Нивках, родителей поставили на ноги — все бесполезно. Терялись в догадках. Первая жена Юрки Марина, которая жила с дочкой на Подоле, мы ее еле разыскали, точного адреса никто не знал, только улицу — Воложская, —оказалась ближе всех к истине: «И чего б я мучилась так, у лахудры он какой-нибудь с друзьями, вино пьют и трахаются коллективно, приползет через день-другой…»

Ну как ей объяснишь, что переживаем мы не только за Юрика — полосы с правками горкома партии пропали, а кто, с кем и где трахается, нам одномоментно, можно сказать! На Илью Ивановича больно смотреть. Совсем с лица спал, закурил, а ведь сем лет, как бросил. Пить начал с подчиненными, ночевал почти все время в конторе. Домой только побриться-переодеться ездит. Пятого мая — день печати, наш журналистский праздник. Отмечали в конторе, Конти не было. Вообще-то хотели в лес выехать, погода классная, отметить на пеньке, с шашлычками. Да разве с таким настроением в лес ехать? Выпили немного, разошлись по домам. Милиция тоже молчала. «Если завтра не найдут, пойдем к первому, — сказал Илья Иванович, когда прощались перед его домом на Суворова. — Дальше тянуть нельзя, попросим, чтобы второй раз отчет выправил. В понедельник, кровь из носу, верстать пленум надо, в газету на вторник, ЦК в курсе, они сами так определили, будут читать, в Москву фельдсвязью посылать…»

Шестого мая Конти пришел на ковер к шефу с повинной. Ты не обижайся, Юрка, сказали ему в коридоре, но лучше тебя бы убили где-нибудь. Ты что, позвонить не мог? Мудака кусок! Ну и так далее. И тому подобное. И еще похлеще. Раздолбай редкий. А что ему говорил шеф, никто не слышал, один на один, в кабинете. Думали: орать станет так, что люстра не выдержит. Нет, тихо было. Но самое страшное ждало нас впереди. Конти пришел один, то есть, без полос. «Черт его знает, где они делись!» — «Да ты в своем уме-то? Теперь у тебя уж точно единственный выход: лезь в петлю, все ж лучше будет». Нет, вы видали идиота? Как после всего докладывать первому? Потеряли полосы. Невышедшей газеты. С отчетом о таком пленуме горкома. На котором присутствовали два секретаря ЦК. И первый лично своей рукой все правки внес. И в ЦК доложил, что газета выйдет 11 мая. С отчетом!

Значит так. Иди отсюда туда-то и туда. И чтоб без полос не возвращался. Я тебя не то что из квартиры, — из Киева выселю. Прописки лишу. Меня, блядь, из партии исключат и с работы снимут. Но я тебя раньше из Киева выгоню. И дачу заберем вместе с квартирой. Ты у меня помыкаешься. Всю жизнь помнить будешь.

Кантимиров пропал.

Десятого мая, в понедельник, я, как и положено, начал первый рабочий день после праздников с посещения горкома партии. Уже не помню, что именно подтолкнуло меня зайти в кабинет помощника первого секретаря — Ивана Михайловича, с которым мы поддерживали хорошие отношения. Я иногда помогал ему вычитывать документы, когда он зашивался. Он, в свою очередь, снабжал меня то информацией интересной, то разработкой свежей. «Ты же мне завтра с утра штук пяток газет с пленумом, к обеду, как всегда». Я опустил, глаза, кивнул: «Конечно, всенепременно». — «Ты чего?» — «Да нет, нормально, все путем». — «Эх ты, думаешь, я ничего не знаю?» Ого! Молчать до конца, может, на пушку берет? — «Да вчера здесь шеф ваш был, раскололся. Хотел к первому идти, еле отговорили. Вот скандал был бы! На весь Киев». — «А как же… Ведь завтра… Так…» — «Ты ничего не знаешь и вправду? Ну, молодежь. Дурные, аж уши звенят. Все в себе носите. Зачем? Приди в горком партии, посоветуйтесь, здесь ведь тоже люди, а не кресла. Выговоришься, — легче станет, по крайней мере. Если не поможем, — утешим добрым словом, которое, как ты знаешь, и кошке приятно… Скажите спасибо, что я есть у вас, понял?» — «Нет». — «Эх ты, горе луковое. Второй раз спасаю контору вашу. И никакой благодарности!»

Вот что оказалось. Илья Иванович накануне, проснувшись с тяжелым сердцем, решил идти сразу к первому. «Дальше тянуть невозможно, не переживу!» Подъехал к горкому, прошел к его подъезду, у первого был свой персональный подъезд. Посмотрел: машина стоит. Значит, на месте. Будь что будет — и на четвертый этаж. В приемной Нина Никитична кивнула как своему, — кандидат все же в члены бюро горкома. «Подождите пару минут, Илья Иванович, он по «сотке» разговаривает». А здесь помощник — Иван Михайлович. — «Ты по какому вопросу, Илья? Зайдем на две минуты ко мне!»

Так бывает в жизни. Случайная встреча, столкнулись в приемной, а ведь минута-другая туда-сюда — разминулись. И все — кранты! Да плюс еще язык нашего шефа, без костей. В кабинете Ивана он сразу все ему и выложил. И долго не мог понять, почему тот так смеется? Нет, оно-то, конечно, смешно, со стороны, но и по тебе же, в конце концов, врежет рикошетом гнев Папы…

— Да пойми ты, чудак-человек, нечего боятся. Посылай водителя за бутылкой, сейчас врежем с тобой. Учись, пока я жив!

И с этими словами Иван Михайлович открыл даже не сейф — шкаф, достал оттуда свернутые в трубку газетные полосы. Илья Иванович разворачивал их дрожащими руками, почти разрывая от нетерпения. Те самые! И правки шефа в тех же местах, и на полях, везде! Только не фиолетовыми чернилами, темными…

— Ты сделал ксерокс?!

— Какой бы я помощник был, если б себе экземпляр не оставил! Давай еще раз сфотографируем, чтоб у меня остался, и ты заберешь. А это — мой экземпляр, я тут пометки кое-какие себе карандашом поделал…

11 мая наша газета вышла с отчетом о пленуме горкома партии, состоявшемся еще до майских праздников. На нем, как известно, обсуждался один единственный вопрос — «Об усилении организаторской, идейно-воспитательной работы в партийных организациях торговли и общественного питания г. Киева в свете январского и декабрьского Пленумов ЦК КПСС, положений и выводов, содержащихся в докладе генерального секретаря ЦК КПСС Л.И.Брежнева». Это был единственный вопрос в повестке дня. Организационных вопросов на пленуме не рассматривалось. Пассажир троллейбуса, в котором я ехал на следующий день, после того, как отвез десять экземпляров Ивану Михайловичу, развернув нашу газету, разочарованно произнес: «Опять нечего читать! Сплошной официоз!»

— Почему? Вон «Погода» есть, телепрограмма и колонка спорта, — не согласился с ним я, направляясь к выходу. И то: от горкома до редакции нечего, считай, ехать — две остановки. Вообще, место удобное, Артема, 24, в самом центре, и до типографии — рукой подать — пять минут на машине, или десять-пятнадцать пешком. Впрочем, смотря как идти. И кто будет идти. Если Конти — считай трое суток.

До первого секретаря, все эти хохмы, конечно, дошли раньше, чем можно было предполагать. Уже на следующий день, разговаривая с редактором по «сотке», он спросил как бы невзначай:

— А того своего кадра, что верстку мою потерял, ты хоть выставил?

Конечно, выставил, как тогда говорили, с волчьим билетом. Конти долго без работы маялся, никто брать не хотел. По слухам, он даже в тюремную газету выпускающим устраивался, «Солнце всходит и заходит» называется, для зеков и тюремного начальства многотиражка. Да испытательный срок не прошел. Какой-то Ваня в типографии зарядил ему в спину чугунной болванкой, малость не убил. Шандарахнул так, что Юрик сразу с копыт. Еле откачали. Повезло, позвоночник не перебил, цел остался.

Недавно я его встретил в Бориспольском аэропорту. Процветает! С ним два охранника, чемоданы громадные перли, как раз рейс из Нью-Йорка прибыл. Раздобрел, на «Мэрсе» шестисотом, седой весь, как лунь. Давно замечено: брюнеты быстро покрываются сединой. Морщин прибавилось на лице, губы, будто в скобки взяты, на висках продольные, большие, как шрамы от удара. Впечатление такое, только снял военную фуражку, козырьком намуляло, у меня когда-то в армии такие вмятины оставались. Но стоило снять головной убор, они пропадали, сглаживались. У Юрика, я поначалу думал, тоже исчезнут, когда мы присели кофе выпить в пустом буфете. Но нет, морщины так и остались, не разгладились, значит, от старости.

Да и весь он как-то сдал, хоть держался очень бодро, энергично. «Что же ты чемоданы такие припер?» — попробовал я пошутить. — «А что, по-твоему, я вообще лох? Даром что ли в Штаты ездил, туда-сюда?» — глазами сверкнул и челку седую, поредевшую, рукой отбросил, совсем как тогда, в конторе, много лет назад. — «У меня, Серега, теперь другая жизнь, бизнес. Тьфу-тьфу, не жалуюсь. Два магазина, недвижимость кое-какая, фармация. А начинал, не поверишь, в Польшу сигареты, водку да постельное белье возил. Вот так-то».

Короче, совсем перевернулся Юрик, которого когда-то все так любили на Артема, 24. У него, говорят, и врагов теперь полно. Про это, правда, точно не знаю, не буду зря болтать. Но видно, что романтика вся исчезла, испарилась — пожлобился носильщику на чай 10 баксов отстегнуть, долго рылся, вынимая из карманов бумажки, — одни зеленые. «Ах, блин, я ведь оттуда! Старик, дай ему 10 гривень, я отдам тебе…»

Когда он, сгорбившись, катил свою тележку к черному, как смоль, Мерседесу, вы бы ни за что не узнали того Конти, с которым когда-то рыскали по складам в поисках банки черной икры. Или холодной чернобыльской ночью, попав в аварию и счастливо уцелев, прихлебывали по очереди горький дешевый вермут, распевая «Бригантину».

«Будь здрав, старичок, — сказал он, пожимая на прощание руку, — все путем. Говно, как ты знаешь, не тонет…»


^ 3. Учитель Валентин Кузьмич.

В партотделе столбом клубился тяжелый и сизый дух. Когда сюда пробивалось солнце, пыльные толстые гардины, нижней частью которых здесь принято чистить туфли, — этот дух можно было не только осязать, но и лицезреть воочию. Гремучая смесь крутого, годами не выветриваемого перегара, дешевого питьевого одеколона, остатками его после употребления смачивались забубенные затылки, сожженной бумаги, папиросного дыма, дешевых сигарет, лука и квашенной капусты — любимой закуски хозяев кабинета, которой они заодно и «забивали запах», идя на ковер к главному.

Зав. отделом партполитработы Валентин Кузьмич Учитель (фамилия такая) был однокашником шефа, тем не менее фамильярностей и панибратства не позволял, твердо знал свое место, меру и норму. Очень не любил, когда ему «тыкали» случайные собутыльники, а также, когда наливали «по самі вінця». «Ви що, країв не бачите?» — основательно и серьезно обижался Валентин Кузьмич. Хотя пил он сколько себя помнил, в вытрезвитель не попадал ни разу, и менты его не вязали со всеми последствиями — приводами на работу, письмами в горком партии и т.д. Валентин Кузьмич пережил все антиалкогольные кампании 1960, 1970, 1975 и 1980 годов. Рассказывая о них, он обычно замечал: «В ці сіті, як правило, попадають або ті, хто п’є дуже мало, не вміє пити, як слід, або ж навпаки — дуже багато, не знаючи міри — і те, й інше — крайності, які чреваті…» При этом, как отрицательный, он приводил пример своего бывшего заместителя Бориса Ивановича Лещенко (Лешего), с которым неприятные казусы по пьянке случались очень часто. «Лєший, — говорил бывало за бутылкой Учитель, — ти маєш брати з мене приклад — хіба, ти колись бачив, щоб я валявся десь на вулиці, або ж обстругався, як ти вчора під самою редакцією…»

В отличие от Лешего, впадавшего в глубокие запои с бурными приключениями типа полетов с третьего этажа, порчи государственных троллейбусных шлангов или дверей автобуса, Валентин Кузьмич пил регулярно и не попадался. Да и в метро его всегда пускали, в отличие от Лешего. Ровно в девять ноль-ноль ежедневно, по субботам включительно, Учитель, как часы, появлялся на пороге некогда знаменитого в Киеве гадюшника — кафе «Хвилинка», что на бывшей ул.Свердлова, ныне Прорезной. Его здесь хорошо знали, «точка» находилась впритык с редакцией, две буфетчицы — Маша и Галя беспрекословно наливали в долг, каждый раз убеждаясь в порядочности Валентина Кузьмича. Два стакана красного портвейна по рублю двенадцать и соевый батончик (один) заменяли ему завтрак. Как он любил эти неспешные утренние минуты, чистые еще, не оскверненные алкашами стойки «Хвилинки», у буфетчиц и уборщицы Нади хорошее настроение, впереди — целый день, обещающий продолжаться так же хорошо, как и начался.

Теперь можно садиться и за работу, время до обеда пройдет быстро, а в перерыв он проводил совещание внештатного актива. К этому мероприятию готовились особо: мыли посуду, нарезали тончайшими ломтиками сальцо и колбаску, чистили селедочку, сервировались лучок, капусточка, прочая зелень, извлекалась из сейфа трехлитровая банка с «самограем». «Пішла, як брехня по селу!» — говорил обычно Кузьмич после первой рюмки. Было известно, что его внештатный актив промышлял исключительно на ниве торговли и общепита в ряде центральных районов — Шевченковском, Радянском, Ленинском, Жовтневом (Печерский обходили десятой дорогой, «там ЦК вже давно лапу наложив» — предупреждал Учитель). Во время рейдов-проверок проводились контрольные закупки, разоблачались любители обвесов, недовложений, разбавлять пиво водой, вскрывались другие нарушения. Работники райпищеторгов и местных магазинов знали всех внештатных авторов в лицо, называли между собой «бандой бритоголовых», предпочитали не связываться, чтобы не попасть в газету, легко откупались. Отсюда — и колбаска, и сальцо, и прочие дефициты из-под прилавка. «Вони у мене на підножному кормі», — говорил Валентин Кузьмич, довольный очередным рейдом своих «бійців невидимого фронту».

Валентин Кузьмич Учитель был едва ли не единственным человеком в редакции, кто в быту изъяснялся «на мові». Хотя газета, как почти все республиканские издания, выходила на украинском, между собой говорили по-русски. Да что в редакции — на киностудии им. Довженко, в оперном театре, других идеологических учреждениях документация велась на украинском, а фильмы и спектакли ставились на русском. Сейчас — все поменялось с точностью наоборот. В быту, например, больше стали говорить по-украински, зато газеты все — русскоязычные, а кинофильмов вообще нет, ни на русском, ни на украинском.

«Обід треба заслужити!» — приговаривал Валентин Кузьмич, позванивая ключами от сейфа. Заслуженная привилегия, в редакции всего два сейфа — у шефа и секретаря партбюро, которым Кузьмич избирался бессменно. В сейфе, как зеницу ока, он хранил четыре вещи: собранные партвзносы в металлической коробке от кинопленки, передающейся по наследству и называвшейся партийной кассой. Банку с самогонкой, если даже оной там и не было, свой партбилет и ставшую уже раритетом потрепанную книжку «Блокнот садовода» (Харків, вид. “Промінь”, 1958 р.), являвшуюся предметом особой гордости Учителя и зависти многих журналистов редакции. Конечно, что сказать, быть парторгом — занятие хлопотное, отнимающее много времени от основной работы. Кому охота, скажите, готовить и проводить бессмысленные собрания, а потом еще сочинять протоколы, писать решения и носить их, а также сдавать партвзносы в райком. Но Кузьмич, как и из всего, чем ему приходилось заниматься, извлекал выгоду. Он часто пользовался партийной кассой, закладывая и перезакладывая деньги, брал и давал в долг, находился при деле, а люди, которым он шел навстречу, не забывали, естественно, его отблагодарить, как принято, налить рюмашку-другую.

Рабочий день начинался, как правило, извлечением из сейфа драгоценного харьковского издания, затем расчехлялась старенькая машинка, на которой Валентин Кузьмич двумя пальцами бойко выстукивал: «з блокнота садовода». Предусмотрительно оставленная закладка указывала на нужный раздел. «Шипшина» — отстучал Учитель. Закладка — первое дело! Свежи в памяти случаи, когда ленились отмечать непечатанное раньше, и в газете выходило дважды одно и тоже. За регулярное ведение рубрики Учителю размечали в секретариате 16 рублей гонорара. Удовлетворив за 20 минут запросы садоводов, Кузьмич долго пялился в окно, размышляя, чем бы еще помочь родной газете.

Здесь как раз нелегкая принесла практиканта Витюшу с журфака. «Приніс?” — нарочито строго, не ответив на робкое «здрасьте», спросил Учитель. — «Приніс”, — Витюша протянул сверток многотиражных вузовских газет. Валентин Кузьмич из этой макулатуры умудрялся составлять раздел «Вісті з партійних організацій» (18 руб. 50 коп.) и «По сторінках багатотиражної преси» (12 руб. 80 коп.). — «Та я не про газети, що не розумієш?» — «Як тут не зрозуміти?» — и Витюша извлек из полиэтиленового пакета с надписью «Аэрофлот», вожделенную бутылку вина. — «То-то, молодець. Давай зараз покуштуємо, що за вино таке…» — можно подумать, Кузьмич не знал и никогда не пил его, да целый шкаф выдудлил, наверное, за свою жизнь!

«Зачéкай, зачéкай! — умышленно делая ударение на втором слоге, он доставал из кармана съеденный наполовину плавленый сырок, заботливо завернутый остатками фольги, — посолонцюємо душу!» Делил по-братски, смерив аккуратно обе половинки: «Ну, Ленін з нами, хай живе і пасеться!»

Все в редакции знали эту привычку Учителя на ходу импровизировать, играть словами, выдумывать перлы типа: «Мерлин Мурло» или «Рабинбранат Кагор». А как он умел переиначивать пословицы! Наш главный, большой любитель употреблять народный фольклор к месту и не к месту, нередко оказывался в глупом положении. Часто бывает: читает на летучке мораль, хочет пристегнуть, подходящую к ситуации пословицу: «Чем дальше в лес», как Кузьмич тут же, машинально: «тем больше палок», — чем сводит на нет весь педагогический эффект. В другой раз шеф: «Как волка не корми…» Учитель: «А у осла — все равно больше». Все хохочут, у шефа хватает ума не сердиться. Понимает: не со зла Кузьмич, такой у него юмор. Говорят, Учитель наш клевым писателем в молодости обещал стать, большие подавал надежды.

Когда я зашел к нему в партотдел, сразу чуть не окочурился, такое амбрэ шарахнуло. «Вы хоть бы форточку открыли, весна на дворе, теплынь…» — «Зимой и летом — одним цветом. Що це? — и сам же ответил, — Жопа, правильно, Сергій. Сідай з нами, вип’єш трохи. Не п’єш в робочий час? — Учитель глянул на часы. — Так до дванадцятої ще десять хвилин (официально рабочий день начинается). Так що поспішай, навались, покупай живопись! Тримай, це чистий стакан, сьогодні з нього ще ніхто не пив… Тільки вчора та позавчора… Слухай, Сергію! Ти не знаєш, у нас сьогодні в редакції є у когось день народження? Ти, правда, працюєш недавно. Думав, може як член профспілки, цікавишся цим питанням. А то ввечорі випить захочеш, а ніякої немає нагоди. А тут — аж зась! — день народження. Нумо вітати! Святе діло, можна сказать. Ти ж у нас Христос, Христенко. Ну а багатотиражки твого рідного заводу у тебе, випадково, немає? Жаль. Доведеться мені, мабуть, передову настукати. На цьому тижні, правда, я вже одну заслав…»

Учитель достал пыльный, залапанный со всех сторон альбом своих вырезок — в нем он подклеивал напечатанные за многие годы передовицы. «Що ж, по конях, навіщо час гаяти даремно, он ще скільки роботи!» — приговаривал Кузьмич листая альбом в поисках аналога. «О, здається, те, що треба: «Весінні турботи села». Тепер ще б цитаткою розжитися з останнього пленуму ЦК КПРС? Вітюша, будь другом, пошукай в підшивці «Правды». Не зручно ж користуватися старою цитатою. Хоч і Брежнєв, да не той, не сучасний…»

У кого рука поднимется Учителю отказать? Эта работа отнимала у Валентина Кузьмича почти час. Но и оценивалась соответственно — «сороковник», 40 рублей, аккурат четвертая часть ставки!

Соревноваться в написании передовых с Кузьмичем мог только мой завотделом, первое перо редакции. И у него был альбом, и он также здорово стучал двумя пальцами на машинке. Но делал все, я бы сказал, тоньше, интеллигентнее. Раз в месяц, по пятницам чаще всего, в редакции устраивались «тараканьи бега» — Кузьмич против моего шефа: кто быстрее сварганит передовицу. Стон возглавлял жюри, мы с Юриком Конти следили за «чистотой эксперимента» — участники находились каждый на своем рабочем месте, разрешалось пользоваться альбомами и подшивкой «Правды». Свисток — вбрасывание! «Кадры — турбота партійна!» — выстукивал Учитель. — «Якість — дзеркало роботи» — отвечал мой заведующий. Через сорок минут обе передовицы поступали в секретариат. Ответсек знал, что журналисты ставят пари, и потом, в конце рабочего дня, накрывают поляну. Но не шибко этому мешал: во-первых, у него на следующую неделю было что ставить в газету, во-вторых, и самого иногда вечером приглашали, а уж какой любитель был выпить на дурняк! После того, как Учителя выгнали, а меня перевели в партотдел, заведующий настоял, чтобы традиция продолжалась. Я, понятно, почти всегда уступал бывшему шефу, проигрывал, выставлял, значит, выпивку, и все были довольны. Так продолжалось года два, после чего мне как-то удалось справиться с передовой раньше. Потом еще раз. Стало ясно, что традиция скоро заглохнет. Так и произошло. Сам Илья Иванович на планерке раздолбон устроил за «тараканьи бега» и их пришлось прикрыть. А жалко, не довелось попользоваться с таким трудом завоеванным умением. Да и эстафету передать некому, прерваться связь времен может запросто.

«Там нічого не лишилося? — безнадежно спрашивал Учитель, зачехляя машинку. — Нема, так нема. Піду здам доробок до секретаріату, спершу підіб’ємо бабки — сорок, дванадцять, шістнадцять — шістдесят вісім виходить! Непогано сьогодні попрацювали». Он сделал грозное лицо и спросил себя нарочито строгим голосом, окая по-русски: «Так что-о-о, так каждый день нельзя? Хо-хо, еханый бабай!» Фирменное «еханый бабай» означало высшую степень удовлетворения.

Вернувшись из секретариата: «Зачéкай-зачéкай! Котра година? Пів на другу? Так зараз позаштатники прийдуть на обід-нараду. Хто там сьогодні у нас по графіку? Ленінський район? Чудово. Бессарабський ринок, ЦУМ, кафе “Варенична” — солідні люди, відомі об’єкти. Вітюша, накривай, голубе, стола…»

Пока Витюша мыл стаканы, подтянулись внештатные автора. Очередную бутылку пустили по кругу, завязали ни к чему не обязывающий разговор в предчувствии дармовой выпивки. Кузьмич, пребывая в хорошем расположении духа, поведал одну из своих бесчисленных историй, из давних времен, когда он работал собкором «Радянської України» по Полтаве. «Якась скотобаза, можеш собі уявити, написала наклепницьку скаргу, мовляв, я в області займаюсь поборами. І відправила, курва, аж в Москву, в ЦК КПРС. Ну ті приїжджають, я їх тиждень кормлю-пою, на рибалку їздимо, на полювання. Словом, нічого таки не знайшли, сидимо у мене в корпункті, підсумки підбиваємо, вони довідку зачитують. Раптом — трах-бах! Відчиняються двері — мужик якийсь у куфайці: “Хто тут Валентин Кузьмич буде?” —- “Чого ви так кричите, — йому, — не бачите, люди сторонні сидять. Ну я буду…” — “Вам від такого-то,” — і двері зубилом відчиняє, другу половину настіж, з помічником закочує бочку вина і два ящики масла. “Та ви що, здуріли зовсім?” — питаю. А він тільки глянув так, двері навіть не закрив, та й поїхали собі. — “Ну а вы что же, а они?” — “Та що-що? Поки все не випили-не попоїли з області не поїхали. Довелось продовжувати термін відрядження».

Таких историй Кузьмич знал миллион. Причем, я убеждался неоднократно, во лжи его уличить невозможно. Вот сколько раз рассказывал, как еще молодым в «Киевской правде» работал, до сих пор область знает, как свою квартиру. И действительно: поехали как-то по грибы, напились, стали блудить, вдруг кого-то осенило: разбудите Валентина, он же в области работал! Тот дремал на заднем сидении, еле дотолкались. «А що за район? А село? Не знаеш? Зупини біля магазина, там люди повинні стояти». Ушел — минут двадцать не было. Приходит — банка самогона, картошечка теплая, в полотенце завернутая. «Та тут знайомого зустрів, повечеряти запрошував, та немає ж коли… Поїхали направо по дорозі…» И так через три села проезжали, Кузьмич всюду знакомых находил, с пустыми руками в автобус не возвращали, когда на трассу выехали, даже жалко стало в Киев ехать.

Была такая газетная акция когда-то: «журналист меняет профессию». Так вот Кузьмич освоил ее досконально. Например, каждое лето он вплотную занимался поступлением в вузы Киева. То есть, о нем слыла молва: может устроить в любой вуз. Слыла особенно в среде сельской, близкой Валентину. И, начиная с мая, редакцию заполняли десятки родителей абитуриентов, выстраивались в очередь. Разговор происходил тет-а-тет, конфиденциально. Как позже стало известно, деньги Учитель собирал со всех. «Ви ж розумієте, там же треба і посидіти, і дать кому-треба, так що грошей не жалійте, потім сторицею окупиться».

Конечно, никаких серьезных знакомых и большого блата у него не было. Разве что два доцента из КПИ и универа, такие же пьяницы. Потом Валентин никому и не пытался помочь, никого не напрягал, спокойно прожигал жизнь до осени. В сентябре начинался второй тур — разъяренные родители приезжали за деньгами и объяснениями. Здесь Учитель действовал по ситуации. Ну, во-первых, были такие, кто вообще не требовал вернуть, а если и делал это, то слишком робко и неумело. Он сразу ставил их на место: «Я своє зробив! Треба було, щоб і чадо твоє щось знало, а не так — на арапа. Такі речі в наш час не проходять. А гроші не повернеш, пропали. Хочеш — до суду звертайся, до прокуратури, там обидва будемо свідчення давати». Кому охота?

Были и другие, с теми Валентин миндальничал, долго водил за нос, устраивал встречи в кабаках с доцентами, обещая «включить в дополнительный список в виде исключения», а затем действовал по обстоятельствам. Бывало, даже возвращал часть денег. Пусть, не обеднеем! И советовал попытаться на следующий год. Наконец, были и третьи, самая малочисленная категория, которые, Учитель это понимал сразу, не отступятся. Перед ними он немедленно извинялся и возвращал деньги. Так или иначе, доход от «поступлений в вузы» оседал немалый, и регулярный, каждый год. Да Учителю много и не надо, рубль есть – берет бутылку, сто рублей – ведро. Главное, чтобы, как он говорил, «не встряти в халепу, як Лєший». А тот как раз ни меры, ни нормы не соблюдал, за что и погорел.