Geum.ru

Виагра Киев "Київська правда"

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   16

Леший



Подвиги Бори Лещенко давно стали редакционными легендами, их передавали из уст в уста, из поколения в поколение. Например, история, когда в бывшей «Вечерке» на Свердлова, средь бела дня, газету еще не подписали в печать, на глазах у почтенной публики, в кинотеатре «Комсомолец Украины» сеанс закончился, аккурат напротив райотдела милиции, из окна редакции на первом этаже транспортировали тело (190 см, 115 кг живого веса) невменяемого Лешего.

Или как Леший уснул после дежурства в кабинете, в пальто, при полном параде, в полтретьего ночи, ожидая типографскую развозку. Незадолго до того он решил, видимо, немного взбодриться, да так и забылся, закинув ноги на стол, не успев хорошо закрыть бутылку, чудом не захлебнувшись, — вино лилось из кармана плаща в рот, протекло на коврик в кабинете. К тому же Леший еще и блеванул, так что утром картина в дежурке была те еще. «Что ж эти гады меня не подождали?» — выдыхал он тяжелым перегаром, когда пришла уборщица.

Если в Учителе умер писатель, то в Лешем — поэт. Слон-громила, сметавший на своем пути все барьеры, способен не только обматерить любого за пять копеек, но и избить до полусмерти за здорово живешь, имел чуткую и ранимую душу, писал лирические стихи, издавал сборники. Особую же известность принесли песни. Да что, еще и сейчас, у кого осталось т.н. радио-брехунець, можно иногда услышать: «пісні на слова Бориса Лещенка». Самые известные: «Наснились матері вишні», «Голубой прохожий», «Детский праздник», «Песня о журналистах» («Поздравят нас декан наш и доценты»). Уму непостижимо, как такая тонкая, нежная натура, напившись, превращалась в свинью в натуре. Как-то Илья Иванович в порядке эксперимента решил в кабинет к Учителю и Лешему подсадить совершенно непьющего и некурящего, светящегося наивностью и благородством юного Славу Сильвеченко по кличке Монах. Когда он отказался выпить с Лешим за знакомство («Уважаю, но пить не буду»), тот, не долго думая, что есть силы запустил в него чугунной пепельницей. К счастью, не попал — Славик успел убрать голову, пепельница пробила стену и упала на пол в отделе культуры, едва не прибив Королеву. Славик бы в жизни не пошел к шефу жаловаться, а та — бегом. «Это она за то, что я не трахнул ее в свое время», — оправдывался потом Леший.

С бабами у него, понятно, не складывалось. Каждая встречная, сгорая от любви, мыла Лешего и чистила, приводила в порядок, день-другой блаженствуя с ним в постели. Затем Леший напивался, устраивал дебош и вырывался из клетки на свободу. Спрятать спиртное от него было невозможно. Во-первых, в портфеле Леший всегда носил початую бутылку водки, закрытую специально купленной резиновой пробкой за рубль на базаре, такими обычно тыкают пузырьки с лекарством. Во-вторых, Леший умудрялся держать бутылку даже в бачке унитаза и наливать в стаканчик для ополаскивания зубов. Даже если очередная пассия и ворвалась бы в ванную, он спокойно бы почистил водкой зубы или прополоскал горло. В последнем случае надо было выплюнуть, а он выпивал. Все в конторе к этому давно привыкли, и препятствий ему не чинили. Зачем? Бесполезно. Он мог шприцем закачать водку или спирт в пакет от молока, закрасить и спокойно за обедом выпить. Или изобрести «ноу-хау»: мазал гуталином белый хлеб, сушил на батарее, чтобы быстрее вакса впиталась, съедал с чаем — и через десять минут невменяемый, стулья метает в друзей.

Лешего старались обходить десятой дорогой. У меня в армии был такой прапорщик. Так тот хоть знал: выпьет литр-другой и орет благим матом: «Начинается! Вяжите меня, вяжите!» — и замок специальный протягивает. Мы его к трубе в кухне или к той же батарее прищелкнем и идем в кино. А утром он канючит: «Серега, развяжите, я уже тихий… Правда, вчера ничего не было?..» И лечили Лешего в диспансерах сколько — ничего не помогает. И торпеду вшивали, и в Павловской кололи — месяц держится, потом все равно до «белочки» доходит, каждый раз быстрее. Как-то сидели с мужиками в Пассаже, пили винцо с утра. Вдруг смотрим — Леший идет с поднятыми руками, а сзади мент с пистолетом. Часов одиннадцать, народу на Крещатике полно. Леший нас увидел, подмигнул, как-то вывернулся и фуражку ментовскую сбил сбоку — раз, скрытым таким движением — не поймешь, что он. И поднимать бросился, менту нацепил, только козырьком назад. Тот так его и ведет. Народ со стульев падает со смеху. Хорошо, отделение рядом, там они и скрылись.

Минут через двадцать Леший выходит. «Что случилось, Борис Иванович?» — «Да все тип-тот, мент вот пристал». — «Почему же с пистолетом?» — «А хрен его знает, принял меня за рецидивиста. А видели, как я шапку ему навыворот? Заходит он в дежурку, докладывает: так и так, товарищ майор, задержан особо опасный преступник, числящийся в розыске! А тот: «Что у тебя с головой? В зеркало посмотри. За тобой что, гонятся? Фуражку поправь! Какой это преступник, это же Леший, известный поэт. А ну спой нам, как в прошлый раз». — «Так я не умею петь!» — «А тогда пел же. Как же ты песни сочиняешь, если не умеешь петь?» Пришлось петь на трезвую голову. Три песни. После «Голубого прохожего», это его любимая, отпустили. Меня тут знают, я у них прохожу, как заслуженный артист. А этот придурок: преступник-преступник. Козлы! Слушай, Серега, ты, я смотрю, парень неплохой, возьми сто грамм, а лучше 150, я тебе историю расскажу, не поверишь. А то горло совсем пересохло. Значит так. Кстати, меня еще из конторы не уволили?» — «Да нет, вроде, Илья Иванович, я слышал, говорил кому-то на планерке, что вы в отпуске». — «Да что ты все «выкаешь»? На «ты» давай, хочешь на брудершафт? Не хочешь? Ну тогда я так выпью, твое здоровье! Нет закусывать не буду. Так слушай, что со мной приключилось. 7 июня дело было. Просыпаюсь я в кустах на «Кукушке» — часов пять утра, холодрыга, похмелюга, трясет всего, грязно, мокро, дождь, наверное, ночью шел, но небольшой, одежда влажная, не очень намокла. А пили мы здесь уже дня три или четыре, переночуем в кустах — и продолжение следует. Пошел по «схованкам» — нет никого. Все поразбредались. Ах вы, суки, думаю, меня бросили. А если бы человек замерз и не проснулся? Июнь все-таки, в Киеве еще не жарко. Пробежался по Петровской аллее туда-сюда — никого, ни машин, ни собак, ни людей. А зусман такой, снова накрапать начало. Вспомнил про часы свои, командирские, в армии в 68-м Гречко лично вручал, командармом тогда еще был. Смотрю, блин, часов нет на руке. Пропил! Заложил у Светки здесь же, на «Кукушке». Хорошо, если у Светки, а если — нет? У Светки забрать можно, выкупить — своя все же баба. А вдруг какому-нибудь урке или алкашу за трешку сбагрил, чтобы пляшку взять? Убей — не помню!

И злой за эти часы, мама родная! Как кинулся, побежал, как молодой, сколько дыхалки хватило, у Чертового моста остановился, еле дух перевел, в себя пришел. Сколько же время? Какой сегодня день? Ничего не знаю, бляха-муха. И что интересно — ни одной машины за все время не проехало ни туда, ни в город. Ладно, думаю, я вас, курвы сраные, все равно обставлю. А сам вперед иду, восстанавливаюсь после бега, в горле совсем сухо, сердце вот-вот лопнет, першит, кашляю, воздух глотаю. По карманам — ни фига: ни денег каких, ни документов, ни ключей, только спичечный коробок и сигарета мятая. А я же лет восемь как не курю. Ну дела! Когда мимо стадиона «Динамо» проходил, мысль шальная: в метро надо, ближайшее — «Крещатик», если ходит — попрошу без билета до вокзала. Там круглосуточный кабак, знакомых можно встретить. И вот веришь ли — ничего не хочу: ни вина, ни водки, даже пива, а как представлю кофе с молоком за одиннадцать копеек, горячее, аж внутри все скукожилось. Никогда не хотелось, а тут — хоть волком вой. Ну, думаю, Леший, совсем допился. Прохожу мимо — бац! Телефон-автомат на углу, напротив сортира, мы его еще «Сказкой», сортир этот, между собой называли. И телефон-то, может знаешь, звонит бесплатно, без двух копеек, не первый год, до сих пор, кстати. Вхожу в телефон и сразу «08» набираю. «П’ять годин двадцять одна хвилина!» Нищак себе, думаю. Это я в часа четыре проснулся, вот почему никого нет. Рано еще. Потом глаза так опустил в будке ненароком: на полу кошель лежит, пухлый такой. Я его схватил — и деру! В сортир забежал, закрылся в кабине, хоть там тоже никого. Раскрываю — он аж рвется от бабок, пересчитал: 417 рублей с мелочью. Ни документов, ни квитанций никаких, ни бумаг — одни бабки, да два талона троллейбусных. Веришь-нет, никогда таких денег в руках не держал. За книжку когда-то аванс 220 получил, сразу, а так — больше ни разу.

Первая мысль: положить кошелек на то место, где нашел, в будку. А голос внутри шепчет: пойди, если ты такой дурак. Другие заберут. Может владельца поискать? Ищи-свищи, кругом ни души. Подождать до утра, может придет? Или ментуре отдать, заявить? Мол, я, такой-то и такой, возвращаясь с «Кукуна» и с бодуна… Совсем, думаю, ты, Леший, ум пропил. Так они тебя в кутузку, а башли поделят между собой. Ходил-ходил вокруг этой будки, еще раз время узнал — и на вокзал! Никакого кофея, сам понимаешь, не заказывал. Взял на грудь свои 150 законных, заработанных, сколько нервов извел, порядочные люди, поди, еще не просыпались. В буфете знакомая торгует, знает, как облупленного, но и та отшатнулась, когда спросил какое сегодня число и день. Оказалось, воскресенье, понял, почему людей никого не было? 7 июня, выходной, торчу, неприкаянный. Хи-хи-хи! Первым делом — в парикмахерскую — постригся, выбрился, на человека стал похож. В буфете курицу заказал, еще сто пятьдесят. Не жизнь — малина! Хоть раз повезло — такие башли надыбал. Постепенно пружина раскручиваться стала, часов в двенадцать до «Кукушки» добрался. Светки нет, Славик стоит. Я ему: покажи, мол, коробку. Они туда все складывают: часы, ручки, даже бывает, зубы золотые, ключи, очки дорогие, портмоне, клипсы бабские. Он мне: бабки есть? Сую ему кучу червонцев, он сразу таким ласковым заделался. Открыл коробку — чего там только нет — и мои часы командирские, и записная книжка — там все телефоны, вся моя жизнь, стихи новые. Когда же я ее заложил за выпивку, — убей не вспомню! Выкупил все за шесть рублей, довольный, сижу обедаю: люля-кебаб, водочка, салатик из помидор. Народ подходить начал, Марк Винтерман: «Гуляем, Леший?» — «Садись, сегодня я угощаю». Он аж зеньки вытаращил. Рассказал я ему, короче, как башли ко мне пришли, как в ментуру хотел сдать, передумал, себе оставил. А он: «Правильно ты, Борис, поступил. Только по закону как положено? Чтоб как пришли они легко к тебе, так же легко и ушли. Тогда греха на тебе не будет». И давай мы с ним гусарить. Всю мою книжку с того телефона вызвонили. По алфавиту пошли: Алле, Алик! Привет! Приезжай срочно на «Кукуню», бухнуть надо! Пол Киева напоили, кто только с нами не гулял. Свободный номер в гостинице «Москва» сняли, у Марика там администраторша знакомая, телок покупали, в кабак водили, зеркало разбили. Представляешь, Серега, пьем-едим, а деньги не кончаются. И это так саднит душу, аж кровоточит вся. Скорей бы, думаешь, а то как повинность какую исполняешь. Веришь, чем дальше, тем меньше удовольствия. Впечатление, будто гранату держишь в руке с оторванной чекой, вот-вот взорвется. Наконец, кончились эти проклятые бабки, я снова свободный человек, без них, скажу тебе, гораздо лучше. Так, значит, говоришь, Папа сказал, будто я в отпуске? Нищак придумал. Надо бы в контору зайти, заявление написать, чтобы прогулы не засчитали. Ну что, Серега, поставь еще соточку мне, и разбежались. Душевный ты все же человек. А сам не хочешь вмазать? Ну смотри. На нет и суда нет. Давай за свободу выпьем. И здоровье, чтоб для этой свободы».


* * *


И в этот самый момент к нам подошел не кто иной как Учитель Валентин Кузьмич лично. «Це ж треба, — сказал он вместо «здрасьте», — куди не підеш, вєчно наших сволочей зустрінеш». — «Мы то ладно, — сказал ему Леший, — а вот ты как сюда забрел, тоже в отпуске?» — «Ти, Борю, ходив би частіше на роботу. Це я тобі як завідуючий відділом говорю при живих свідках, он Сергій за свідка виступить. Ти про наше ЧП чув?» — «Какое именно? У вас там они каждый день». — «Так от, вчора Галина Мефодіївна до редактора приходила». — «Какого поркуя?» — «Зошита приносила ще з «Хвилинки», у них там ревізія, на нас на всіх великі гроші висять».

Оказывается, ребята года два, когда еще были в «Вечерке», пили в долг каждый день, а директриса записывала в гроссбух. В виде благодарности Валентин Кузьмич спасал ее от мелких пакостей — нашествия народного контроля, рейдов торгинспекции. Когда же мы от «Вечерки» отпочковались, и Валентин, и Леший, и другие любители винца попить, «Хвилинку» забыли, не с руки стало заезжать, тем более, что рядом с нашей новой редакцией — кафе «Мисливець», редакционные острословы сразу же переименовали его в «Шлях до кума» — газета-то называется «Шлях до комунізму». Нагрянувшая ревизия насчитала Галине Мефодиевне крупную недостачу, вот и пришла она со своим гроссбухом к Илью Ивановичу: скажіть хлопцям або нехай платять, або ж ревізію відправляють…

«Эх, опоздал ты, — сказал Леший, — у меня недавно бабки были. Хватило бы не только долг Галине отдать, но и весь ее гадюшник купить». — “Куди ж ти їх встиг подіти?” — «Куда-куда — пропили!» — «Забубьонна твоя головонька, Лєший, совість треба мати, тут у людей ще трісочки у роті не ночувало, а він уже п’яний. Постав хоч сто грамів». — «Я в отпуске. А сегодня меня Серега Христос угостил». — «Ну хто ж так поступає, Лєший, я тебе скільки просив: ти хоч внески партійні заплати, борг в тебе ще за квітень». — «Я в отпуске, русским языком тебе говорю, выйду — заплачу!» — «Ти бач, Серьожо, які негідні люди, ну хіба так можна, ти хоч би мені 100 грамів узяв…»

От полного разорения меня спас Толя Степаненко, известнейший наш опальный поэт, впоследствии народный депутат. Тогда подвизался в «Укрторгрекламе». «Бойцы, — крикнул Толя с такой силой, что на башне им. Сологуба заглушил куранты. — Я сегодня получил гонорар, гуляют все! И знаете, какой шедевр я им сочинил? Повесят послезавтра на здании центрального гастронома, каждая собака читать будет: «Хто морозиво вживає, — той квітуче виглядає!» — сорок два рубля шестьдесят копеек чистыми! Кто больше! Эй, девушка! — крикнул он посудомойке, — четыре пива нам и бутылку водки. Закуски не надо! Вы сами-то обедали? Нет? Так идите сюда, мы вас пообедаем!»

Я все же прислушался к бою курантов. Два часа, пора на работу.

Как ни относился Илья Иванович душевно к своим однокурсникам, а только Учитель погорел, и тот его выгнал. Случилось это после того, как Лешего забрали в очередной раз в Павловку. Кузьмич как-то сник, расклеился, заметно сдал. И быстрее пьянеть стал, и дольше похмеляться, все меньше времени оставалось на газету. «Порушився процент», — так он мне потом говорил. Да и от жизни отставал все больше. В «Правде», в других газетах ребята шпилили такие на темы партийной жизни — свежатина, с интересными поворотами. А Валентин все по знакомой колодке клеил, из альбома переписывал.

Началась, например, подготовка к выборам. И он в который год со своими навязшими в зубах агитпунктами, куда днем с огнем охотников зайти не найдешь. «Кличе зелений вогник агітпункта» — написал передовую. Редактор ее перечеркнул и написал сверху: «Кличе-кличе, та ніякий дурень до нього не йде!» И на летучке пропесочил. А Кузьмич продолжает по-своему: «Легенький вітерець тріпоче знамена братніх країн… Люди всіх національностей, віросповідань, смаків…» и прочая ахинея. Кончилось это плачевно. Сидим как-то на планерке, Илья Иванович говорит: «Валентин, ты же помнишь, что у нас 19 января?» — «19 січня? (пауза). Звичайно, пам’ятаю — Хрещення». А это — день партконференции городской. На 19-е надо тематический номер подготовить, плюс в текущих в течение недели отчет печатать на всю газету. Работы, короче, непочатый край и вовсе не из-за Крещения, которое тогда не отмечали.

То есть, завалил Кузьмич все дело, шеф ходил в горком, мучился, там не хотели перемен — после конференции, но он своего добился. Меня едва ли не силой посадили на место Учителя. Закрыли глаза даже на то, что был только кандидатом в члены партии. «Пусть пока побудет и.о.» — вынес вердикт первый секретарь.

А в бывшем кабинете Учителя еще долго, обычно под вечер, раздавались звонки: «Алле! Валентин Кузьмич! Тобі цегла треба? Є півмашини!», «Валентин! Ты циплят годовалых брать будешь?» — и все в этом роде. Причем, никто из звонивших не реагировал, что это не телефон Учителя, варнякали в трубку как на автопилоте: «Валентин Кузьмич?» — «Нет». — «Валентин Кузьмич, у мене син поступає, конче необхідна ваша допомога!» Так продолжалось примерно с год.

Вселившись в кабинет партотдела, где стоял густой, ничем не перешибаемый перегар, мы с новым моим замом Виталиком Бегуном, парнем из многотиражки, дали зарок: никогда не пить в кабинете. И держали его долго, пока сами не заматерели, вошли в обойму, могли себе после планерки позволить соточку коньяку с кофе, а потом под настроение еще и повторить.

А что же Учитель В.К.? После газеты, разобидевшись на Илью Ивановича, ушел на телевидение и одно время вел популярную передачу «Телегачок». Как-то встретил его в ночном трамвае, они с друзьями пили самогон из бумажных стаканчиков, угощали пассажиров. Я ехал с дежурства, устал жутко. Обнялись, как водится, расцеловались. «Вы-то как, Валентин Кузьмич?» — «І щуку кинули у річку. Послухай, приїжджаємо по одному листу в один район однієї області. Для тебе це неважливо, правда, в яку саме область? Даю читати голові райвиконкому скаргу на нього, так він ще й комизиться. Я йому: дорогесенький, так ніхто не робить. Зараз будемо критику знімать, своїм хлопцям: ставте освітлення! Тільки після цього одумався. А так хотів, мабуть, на вороних проскочить, ніякої уваги знімальній групі українського телебачення. Ти бач, яке мурло!»

Со временем он рационализировал дело, сколотил подпольную телегруппу, снимал критические сюжеты, разоблачительные про местных начальников, погрязших в воровстве. Потом им демонстрировал один на один. «Ви тут прогляньте, я в коридорі покурю, папери всі залишаю, он ящики стола відчинені» — имелось ввиду, что человек, увидивший себя на экране, положит в стол конверт с деньгами. Валентин Кузьмич не стеснялся пересчитывать, и если видел, что мало, тихим своим напевным голосочком увещевал: «Я бачу, шановний, ви не досить уважно проглянули цей матеріал…»

Светило Учителю десять лет. Да грянула перестройка, гласность, все такое, и он благополучно соскочил. Более того, на этой волне некие неформалы даже попытались провести Кузьмича в народные депутаты СССР нового созыва. Выдвигали, но проиграл в упорной борьбе хирургу Амосову. Хоть конкуренцию составили достойную, да что поделать, мировое светило, сколько операций, сердце на ладони и все прочее. Кого же тогда избирать, если не такого уникального ученого? А жаль, свой человек бы в Кремле, хоть и недолго, а позаседал. Последний раз видел Валентина в МИДе, в гардеробе пальто выдавал. Я очень спешил, не было времени поговорить как следует. «А я тут тимчасово, — как бы даже стесняясь сказал он. — Сезонником, до літа, скільки тієї зими лишилося...»