Geum.ru

Виагра Киев "Київська правда"

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10   ...   16
5. Газетный киллер Гена Крокодил.

Теперь, задним числом, припоминают: в последнее время многие заметили, у Гены Крокодила совсем крыша съехала. Я лично не удивился, потому как у него раньше наблюдались предпосылки к сдвигу по фазе. Когда в компании по пьянке читал стихи кумира молодости Е.Евтушенко, глаза нехорошо так закатывал, прищуривался многозначительно, бабье лицо с паутинкой морщин становилось похожим на червивое печеное яблоко, и в то же время на нем проявлялись признаки того, что в конторе называли «умным видом», а в психушке про таких говорили: «что-то знает, но не скажет». Как-то видел случайно, когда принесли в очередной раз — то ли тысячу, то ли чуть больше, и он их пересчитывал, выражение лица стало таким же: «два с ума сошло, три на ум пошло». Долларами с ним расплачивались, если он принимал чей-то заказ и соглашался «встругнуть статейку». Его коронное выражение: «встругнуть». И еще: когда подвыпьет сильно, орет на весь этаж: «Донбасс никто не ставил на колени!»

Так что очень даже может быть, от всех этих делов — непомерного напряжения, двойной бухгалтерии, бесконечных «статеек», и «зажмуренной» жизни в походно-полевых условиях, шарики у Гены зашли за ролики. Таким он почти всем и запомнился: возвышается в руководящем кресле, сам роста невысокого, но кресло ему регулировали на последний уровень и в кабинете, и в машине, чтобы выше казался, с этой же целью туфли на платформе или с высокими каблуками покупал, глазки маленькие, как две пуговицы, голубые, блестяще-маслянные, особенно после перебуха, седой хохолок, и нос — главное украшение лица — большой бараболей с внушительной бородавкой на кончике. Знаменитый подрагивающий рубильник, о нем говорили: «носом чует!» Когда в газете печатался портрет, Гена приказывал заретушировать бородавку, чтоб не видно. Глаза, как щелки, двойной подбородок переливается, полнеть начал, кивает понимающе головой: нам, мол, все известно, продолжайте…

А уж что каждому известно про Гену Крокодила, об этом умолчим, хотя на любой журналистской тусовке зеленый первокурсник журфака без запинки отвечал, что это не Гена Крокодил, а Гена — газетный киллер, потому что свои статейке тискает не ради спортивного интереса или за идеи борется, а исключительно за баксы, цену складывает строго по им же установленной таксе. Такой вид услуг предлагается: желаете статейку — так мы в момент встругнем, платите, как положено, аванс 75 процентов и остальные — после публикации. Да нет, зачем в кассу-то, наличными и прямо сейчас. Не желаете с прейскурантом ознакомится? И все про это знают. Даже бывший премьер-министр Павел Петрович, когда потребовалась «статейка», продержав Гену для порядка часа два в предбаннике, на его вопрос: «Вы же меня знаете, правда?», ответил, не задумываясь: «Да кто же тебя, блядину, не знает, киллера газетного!»

Эта история входила в обязательный репертуар застольных возлияний Гены, он ее рассказывал сразу после прочтения стихов кумира своего поколения. И всегда заходился неестественно громким солдафонским смехом, потирая при этом руки, одна о другую, что означала высшую степень наслаждения. Также потирал их, когда чуял приближение дармовых денег, выпивки, или оставался один в комнате отдыха с раздевающейся новой фавориткой. Из-за этого у Гены почти всегда были теплые липкие ладони, и он, ему казалось незаметно, вытирал их о штаны, отчего на бедрах они не сказать бы, что блестели, но лоснились, и все кто знал хорошо Гену, догадывались, из-за чего такой блеск получался. Другой его тайной страстью было беспрерывное ковыряние в носу, и сотрудники не раз заставали Гену за этим занятием. Особенно возмущались редакционные красавицы: согласитесь, приятного мало, когда к тебе за пазуху лезут потные руки да еще с засохшими козявками под ногтями. Пальцы у Гены маленькие и толстые, с набрякшими подушечками, как сардельки — не журналистские пальцы, тоже всю дорогу липкие.

Потные руки, кстати сказать, однажды едва не испортили Гене карьеру. Когда его звезда только всходила на небосклоне донецкой городской журналистики, с подачи местных мафиози его дернули в Киев, пробовать на заведующего отделом «Правды Украины». Надо было пройти беседы в отделе пропаганды и секретаря ЦК КПУ. Заполнив гору бумаг, перелистав кипу подшивок, Гена готовился к встрече. Еще дома его предупредили, что этот секретарь — балда и самодур редкий. Сам выходец из журналистской братии, он так поставил себя сперва на комсомольской, а потом и партийной работе — лучше не подходи и ничего не спрашивай. «Вам до меня — как до Луны!» — его любимое выражение. А ведь в редакции еще работали люди, которые врезали с ним после верстки по банке. Их слушали с недоверием — самым распространенным методом воспитания редакторов у секретаря был один: гнать в шею! Однажды его бывший коллега, редактор из Днепропетровска, зашел к нему запросто в тенниске (было лето), привет от ребят передать. Пришлось выслушать, через стол, суровое: «Ты б еще, е-мое, сюда в плавках пришел! Вот сейчас я охране позвоню, как тебя в таком виде сюда пустили, бездельники долбанные!»

Вспоминали и недавно прошедший по аналогии с Москвой актив всех редакторов — от республиканских газет до районок. Человек 800 набралось, еле зал подходящий подобрали. С докладом выступил секретарь ЦК. Был бы не он, если не использовал такую возможность. Готовили в аппарате два месяца, закрывшись в специальной квартире в доме напротив ЦК. Получили толстый том почти на пятьсот страниц, четыре часа и двадцать минут читал, с перерывом — солидный труд, запросто на докторский диссер мог потянуть. И потянул потом, когда секретаря в Москву на повышение забрали. На фоне научных выкладок и методологий всяких люди в зале, съехавшиеся из периферии, чувствовали себя плебеями, прятали глаза, старались не захрапеть. На следующий день секретарь производил разбор полетов и устроил своим грандиозную выволочку. «Я же не зря, предупреждал, — раз в десятый повторял он, — чтобы доклад занял четыре часа и именно двадцать минут. Не зря, понятно вам? За это время, что я с вами трачу, обезьяну можно научить! Потому что десять минут надо, чтобы на вопросы оставалось. А где они, вопросы? Где? Ни одного не поступило! Неужели так трудно подготовить шесть-восемь вопросов, чтобы из зала люди их задали? И ответы мне покороче порасписывать, чтоб разговор живой, как в Москве… А в чем они одеты — черт те что! Я видел одного в кроссовках — совесть есть? Какое уважение должно быть к секретарю ЦК, я не говорю, к органу, который проводит. Выполняя поручение ЦК КПСС, кстати сказать… (А если не кстати, то этот самый секретарь через два года в Москве книгу толстую выпустил: «Партийное руководство средствами массовой информации. Концепция. Опыт. Проблемы. На примере Украинской партийной организации»)». Вот к какому человеку предстояло идти Гене Крокодилу.

Готовили его всем отделом, по полной программе. Учили, как следует входить, здороваться, как можно меньше говорить самому, больше слушать и по возможности записывать. Главное, ничего не сболтнуть лишнего, и, не дай Бог, перебить умную мысль секретаря. Последнюю ночь Гена, поселенный в правительственной гостинице, почти не спал — за стеной никак не могли угомониться «оборонщики», вызванные на политбюро ЦК. «Канистрами они там лакают, что ли?» — тоскливо думал Гена, переживая завтрашнюю встречу. — «Лишь бы все гладко прошло, я после собеседования, наверстаю свое, напьюсь вусмерть!» В отделе строго предупредили: ты же смотри, вечером пива не выпей, наш секретарь непьющий совсем, и когда курят — не любят.

Уже перед входом в кабинет ему шепнули: «А насчет слуха секретаря — знаешь? Нет? Ну как же, забыли, наверное. Он у нас плохо слышит, так что отвечай погромче.» Разговор с секретарем получился какой то скомканный. Пару раз он отвлекался на звонки по «сотке», и Гене приходилось напоминать, на чем они остановились. Секретарь морщился. Пожал в конце руку, пожелал успеха почему-то в личной жизни. Папку с документами оставил у себя. Потом вызвал заведующего отделом и устроил ему выволочку: «Вы кого ко мне присылаете? Мало того, что он глухой, орет— штукатурка осыпается, так еще и руки потные! Не нравится мне все это…»

Пришлось Гене возвращаться в свой Донецк, трубить там еще полтора года, пока секретаря забрали в Москву, тогда и вспомнили о Крокодиле второй раз. Донбасс ведь еще никто не ставил на колени, справедливость восторжествовала, правда доказала.

Но попал Гена уже в другую газету, в другие руки.

Фюрер.

Не к земляку-редактору, которого хорошо знал по «Соц. Донбассу», а к восходящей звезде киевского бизнеса Андрею Воскобойнику. Впрочем, его тоже, хоть с натяжкой, можно считать своим — жена родилась в Макеевке и школу там кончала. Она была вторым человеком в редакционной иерархии. На планерках Андрей Александрович часто говорил: «Я жене вечером давал читать — не понравилось». Или: «Я жене показывал, говорит: то что надо!» Жена Цезаря всегда была вне подозрений. А жена Воскобойникова — всегда права. Науке неизвестно, где в свое время он ее откопал, судачили, на «Химволокне», куда забросила по молодости перед армией судьба, и где не то мотальщицей, не то крутильщицей Нонна Сторчак, тогда еще просто Нонна, боролась изо всех сил, чтобы выйти, во-первых, замуж, а во-вторых, — в передовики соцсоревнования.

«У нас матриархат в конторе, — сразу же предупредили Гену. — Слово Нонны — закон». Нонна Игоревна Воскобойник числилась завотделом кадров, находилась на пересечении всех редакционных интриг и решений, надзирала за дисциплиной, вела книгу прихода и ухода, проверяла больничные. Как она умела отчитать журналиста! А могла под горячую руку и тряпкой половой в лицо швырнуть за то, что с грязными ногами в коридор зашел, наследил в кабинете.

Потом, освоившись, Гена понял: такой цербер Андрея устраивал на все сто. Во-первых, порядок в редакции поддерживали железной рукой и без его вмешательства, а еще лучше — присутствия. Во-вторых, — жена родная не подсидит, интриги плести не будет, а ночью, в постели, доложит все сплетни и дрязги, посоветует, как лучше поступить — не чужой человек. И в третьих, может оно и было самым главным, — Нонна всегда при деле, занята, ей некогда комплексовать на разных дурных мыслях, мучиться подозрениями относительно мужа. А поводов для подозрений — навалом, так как Андрей не пропускал ни одной юбки. В редакции, правда, ни-ни, зарекся, все устраивал на стороне, маскируясь постоянной занятостью и загруженностью делами. Почти все его коллеги-бизнесмены, дорвавшись до денег, мерсов, заграничных поездок и валютной жрачки, давно поменяли прежних жен на длинноногих секретарш. Воскобойников же, хотя ему иногда и приходила такая мысль, оставил в семье все как есть, не решаясь ломать налаженный быт и домашний уют. Толку? Захочешь на стороне любовь крутить, — нет проблем. А Нонну в редакции кто заменит?

Шефа в конторе называли Фюрером. Позже, когда многое тайное стало явным, выяснилось: эту кличку к нему в КГБ приклеили, когда завербовывали. Неизвестно до сих пор, брали ли в разработку Нонну, Гена до последнего момента был уверен, что нет. Людей этого типа не вербуют, они с детства вырастают такими отморозками. Журналисты прозвали ее эсесовкой. Кстати, сам Гена поначалу едва не угодил в немилость — бежал на задание, опаздывал, не поздоровался в коридоре, задев плечом. Пришлось брать бутылку «Мартини», коробку конфет «Вечірній Київ», цветы и ехать вечером домой, извинятся. Не обошлось и без декламации стихов раннего Евтушенко, оказывается, любимый поэт, и даже изучить гороскоп Нонны-обезьянки. Гена смекнул: если заделаться лучшей подружкой Нонны, — будут и повышенные гонорары, и продвижения по службе, и зарубежные поездки. Так он стал другом дома, членом семьи. И это Фюрер приветствовал — жена по вечерам не скучает, не злится, не отвлекает бесконечными звонками некстати. Фюрер же звонил домой едва ли не каждые полчаса — «проверялся» и «докладывался», говорил хорошие слова. Хотя сам в это время мог (позже Гена не раз наблюдал лично) поглаживать свободной от телефона рукой голую задницу какой-нибудь Стеллы в сауне на Березняках.

Фюрер обладал воловьей трудоспособностью, был трудоголиком, мог не спать по три ночи, не есть, поддерживать силы крепчайшим кофе, колесить по Киеву, срываться в Москву, приезжать домой, как снег на голову, переодеть рубашку — и снова на работу. Его темп выдерживали не все, и Гена понял: если он выдержит, значит, сработаются, более того, — откроется прямая дорога в замы. Фюрер видел и знал все насквозь. Немудрено, начинал ведь с низов, продавал анкеты фирмы «Свитанок» желающим устроится на работу на чужбине. Цена анкеты — 15 руб. 50 коп., сбывал с рук здесь же, на Толстого, уговаривая и убеждая колеблющихся. Он начинал с десяти процентов — подумать страшно, с каких копеек. Поднакопив деньжат, организовал курсы английского по новой скоростной методе, сам преподавал. Как раз все ринулись на свал, так что желающих было море. Какое-никакое, а свое дело, не десять несчастных процентов, подачка от фирмы добрых услуг! Завелись первые деньги, открыл частное рекламное агентство, одно из первых в Киеве. Много съедали налоги, по вечерам организовывал «мозговые штурмы», привлек башковитых ученых, тогда платить было не принято, угощал ужином и выпивкой на дармовщину. Так родился замысел книги «Как уйти от уплаты налогов?» — обычной брошюрки, которую размели за два дня, тираж потом допечатывали два раза, из Москвы приезжали, из Горького, из Ростова-на-Дону. Нанятым для написания журналистам отстегнул по сотке баксов, доход Фюрера составил более полумиллиона рублей на деньги 1990 года.

Начал арендовать сауну на Оболони, спортзал, переехал в Дом кино — здесь был теперь офис, столовали в ресторане на втором этаже, по безналичному расчету, кухня в то время лучшая в городе, публика культурная, чета Воскобойников теперь устаивали светские обеды и ужины, приглашая известных людей — не только коммерсантов и банкиров, но и артистов, художников, спортсменов. Дружбой с Фюрером гордились, знакомства искали, он и бабки мог перекинуть, отвалить со щедрого плеча под настроение — по натуре человек широкий, с размахом, куражом. Ну и голова, понятно. Какие генерировал идеи! Казалось, он один из всех в идущей толпе умеет разглядеть зеленые бумажки, вот они, валюта под ногами, но никто не видит, кроме Фюрера, он один не лениться поднимать. Да и еще соседу подсказывает: «Бери, видишь, тысчонка валяется, взять некому». По части идей, Гена так считал, Фюреру и в Москве мало конкурентов.

Вспомнить, например, историю с «Серым попугаем», передачей знаменитой. Идея ее, думаете, у Киры Прашутинской родилась? Ничего подобного. Это случилось, когда Фюрер в Киеве первый шоу-бизнесом развернул, приглашать на сольники тогдашних звезд — Магомаема, Пьеху, Пугачеву, Розенбаума, Боярского. В перерывах — бесплатное пиво и лотерея компьютерная, по системе случайных чисел. Призы хоть недорогие, но много. Человек сто за один вечер выигрывало. После концерта — банкет для избранных в кабаке, на «шестом небе», в ДК «Украина». Народ кассы штурмом брал, билеты разлетались быстрее, чем на футбол. Деньги такие, вам и не снилось. Сидели как-то в Доме кино, обедали с выпивкой, отходили после очередного концерта. Здесь один Ванек, тоже, между прочем, голова, но без бабок, так, потриндеть только, вдруг задвигнет: «Давайте конкурс анекдота устоим, артистов пригласим, по телеку передачу забабахаем!» Все поморщились, носами закрутили, на другую идею перекинулись. А Фюрер через месяц в Москву уехал, там его свели на Останкино с этой самой Кирой, они вдвоем запуляли «Попугая». На первых передачах Фюрер рядом с Гориным сидел, с Никулиным облобызался. Пенки снял, говорит: надоело ездить туда-сюда, деньги надо дома зарабатывать. Хотя злые языки, завистники шептали: кинули его в Москве, та Кира передачу на себя переписала. Ну да что — у Фюрера уже другая идея прорезалась — полеты на воздушном шаре с площади тогда еще Октябрьской революции.

Здесь и прозвенел первый звоночек. Из КГБ. «Андрей Александрович? Очень приятно. Семен Петрович, припоминаете? Бывший куратор по университету». Да, постукивал Андрей еще на факультете военных переводчиков, где был зам. комсорга. Потом в армии закладывал, когда в секретной части служил. После дембеля поехал в Москву, в Академию КГБ поступать, да вовремя одумался — понял, что без блата и связей — дохлый номер. Вернулся в Киев, нашел Семена Петровича, просил составить протекцию младшим опером в центральный аппарат на Владимирской. Но как-то не связалось, что-то там застопорилось, долго тянулась резина, пока анкеты заполнил, бумажки писал.

Потом и вовсе надобность отпала — поступил в аспирантуру, женился, родилась Катерина, диссер надо защищать, борьба за квартиру на кафедре — все, что по молодости, стиралось из памяти быстро, растворялось во взрослой жизни. А в конторе глубокого бурения, оказывается, о нем не забыли. Кстати, еще раз: недавно в прессе один их кадр проговорился, что в первый раз в Комитете Воскобойника отвергли, очень уж напрашивался, без мыла лез — там этого не любят. Возможно, не говорю: точно, возможно, — если бы Андрей знал, соскочил бы тогда, отказался от второго захода, не пришел бы на явочную квартиру на Пирогова. В самом центре, у Владимирского собора, сколько здесь лазили студентами, никогда не мог подумать, что в одном из старой постройки особняков, где потолки под четыре метра, его когда-то будут брать в разработку.

Тактику выбрал наступательную, слушал только себя, перебивал собеседников — с Семен Петровичем присутствовал интеллигентнейший Николай Николаевич. «Все от того, — смекнули они, — проиграть еще раз боится, да наш он, наш, бери голыми руками». Когда докладывали руководству о результатах, предложили кличку — «Фюрер». Не в бровь, а в глаз самый…

Много позже, один раз за все время, он был допущен к шефу, на Владимирскую. «Учти, больше слушай, помалкивай, — наущали кураторы. — Шеф не любит, когда говорят лишнее и перебивают». По отрывистым вопросам, коротким рубленым фразам впечатление о шефе сложить было трудно. И только в конце разговора раскрылся:

— Будете самоотверженно работать, мы найдем способы, у нас, вы знаете, есть возможности отблагодарить. Как вы чтобы с журналистами законтачить? Очень есть тревожные симптомы. Вы, кажется, книгу написали? А если для начала попробовать цикл статей для «Вечерней газеты»? Хлестких, громких, чтобы имя себе сделать, и весь Киев заговорил. Выбор темы — за вами. Почему бы о партаппарате не поразмышлять? Некоторые уже на ходу спят, мышей разучились, понимаешь, ловить, так и до Прибалтики недалеко. С «Комсомольского племени» никого не знаете? Попробуйте с редактором Гекубой войти в контакт, он человек скромный на вид, редакция тоже, узнаете слабости — чем дышит, что любит, привлеките к бизнесу, договор о совместной деятельности со своим рекламным агентством. Крупные деньги попробуйте ему качнуть, чтоб наверняка. Мы компенсируем…

— А если свою газету, Игорь Фокиевич?

— А что, неплохо-неплохо. И людей у них отвадить, перекупить, лучшие кадры. Какую, вы говорите, газету?

— Современную, на компьютерах, в Англии был — видел. Редакция — человек под 300, ежедневно, с экстренными выпусками, журналисты по всему миру…

— Готовьте проект. По полной программе, не экономьте. Если что-то делать, то хорошо. А так — лучше вообще не начинать. Материально поможем, да и сами не скромничайте. Но это — перспективы. А сейчас с ними платно поработать надо…

Так возник замысел создания ныне «Киевских гадостей», в которых Гена теперь имел честь работать.

Фюрер справился с заданием на «отлично» с плюсом. Через год обе когда-то самые тиражные и мощные газеты дышали на ладан. Лучшие журналисты быстренько перебежали в воскобойниковские «Киевские гадости», оплата труда в этом прогрессивном издании практиковалась прогрессивная: Фюрер расплачивался наличными долларами у себя в кабинете, по одному вызывая сотрудников. Их он делил на четыре группы, первая «обойма» получала по 500 долларов, вторая — 300 и т.д. Если учесть, что в своих изданиях те же люди имели оклады в десять-пятнадцать раз меньше, станет понятно, что переманить журналистов большого труда не составляло. Вряд ли надо их осуждать — такова жизнь.

Здесь как раз у Фюрера родилась новая идея — создание частного издательства и сбор денег у населения для выпуска коллекций книг. Тематических серий, типа: «Энциклопедия домашней хозяйки» в 8 томах, «Домашняя библиотека сказок» (10 т.), «Мифы народов мира» (5 т.), десятитомник В.Пиккуля и др. Схема проста, как угол дома. Желающие стать счастливыми обладателями должны прислать по 99 руб. аванса и ожидать, пока по их адресу поступят книги. Фюрер не любил круглых цифр, они, отпугивают людей. Подписка принималась в течении года, собрали более миллиона рублей (еще советских), кто же знал, что через год Союз накроется и вклады сгорят. Отдельные оптимисты, правда, пытались вернуть свои деньги через суд, но все же не знаете нашу систему — себе дороже. А Фюрер уже занялся новой аферой — лотереи во время футбольных матчей, собиравших тогда по 100 тысяч народу, билет — десятка, разыгрываются два автомобиля «Вольво», кофеварки, пылесосы, телевизоры. Одно время, когда киевского «Динамо» в загоне было, из-за лотереи только на стадион и ходили.

И вот что интересно: за все его аферы к нему никто ни разу не пристебался. Если что и возникало по линии правоохранительных органов, он сразу «гасил». Вокруг коммерсанты горели, прокалывались, а к Фюреру — даже претензий никто не высказывал. И с бандитами киевскими он легко ладил, а тогда был как разгар их диктата. Фюрер умел опережать события, шел на шаг быстрее. Он один из первых в Киеве кооператив девочек создал. Но не тех, кто в гостиницах и на улицах промышлял, — культурный, для нужных людей, в сауне закрытой. Девочек сам отбирал, тайком от Нонны. Держал в штате «машинисток», они через день в бане работали, через день в конторе, платил им по 700 долларов. Никто, кроме двух-трех доверенных лиц, не знал, что в сауне установлены видеокамеры, записи отправляются прямиком на Владимирскую, лично в руки Игоря Фокиевича…

И во всем он лучший, самый первый, уверял, что знает по-китайски, самостоятельно выучил на спор язык. Черт его знает, может и вправду. Когда ехали конторой на пикник, с завязанными за спину руками стакан водки в один присест выпивал (вообще пил мало, берег себя). А строгий при этом был — ужас! Секретаршу уволил за чаинку одну единственную в сахарнице, когда она чай принесла, случайно ложкой из-под заварки полезла, и это стоило ей места. Так плакала бедная, сердечный приступ был — не пощадил, решения своего не изменил. За что его еще больше уважали.

* * *

В кинофильме про Штирлица есть эпизод, когда высшие офицеры рейха, на похоронах, один за другим, повторяют жест Гитлера, потрепавшего сына погибшего соратника по щеке. «Как они все хотят быть похожими на Фюрера!» — подумал Штирлиц. Я точно также подумал, когда много лет спустя, в моем присутствии, Гена Крокодил, уже будучи в должности главного редактора «Киевских гадостей», выгнал секретаршу за то, что она не догадалась сервировать два стакана чая, вошла в кабинет с одним на подносе.

Он пытался подражать Фюреру во всем — и хмурил строго брови, и одевался в пестрые пиджаки, и говорил короткими отрывистыми фразами, мог прихвастнуть любовными похождениями и денежными тратами, — и все же оставался вторичным, не дотягивался до уровня Фюрера, суетился. Какой прикид не выбирал, какими шампунями не мылся, не прыскался, все равно вылазили мелочность, а то и просто жлобство. «Что ж поделать, — говорили барышни между собой, — козел — он и есть козел». Фюрера, между прочим, они козлом никогда не обзывали.

Что сказать: Фюрер мог и не обязательно в постель ложиться с какой-нибудь приезжей московской гостьей. Но поляну накрыть, корзину цветов, тосты кавказские закатывать, песни в ее честь, просто дурачиться — это завсегда. И так легко, выходило, естественно. Гена же всегда в уме просчитывал, что ему здесь обломиться может. И если видел, что шансов нет, — на фиг она нужна, эта гостья, чтобы деньги на нее тратить, можно и скромным ужином в буфете обойтись. И когда руку набил на заказных материалах, и потекли живые деньги, все равно в уме держал каждую копейку, варианты просчитывал, где стоит игра свеч, а где ну его в болото. Фюрер же если заказывал кабак, так на человек триста, в лес выезжали, — чтоб икру ложками из кастрюли, а в баню с девочками — чтобы всем по паре было. И в конторе то же самое: круглый стол организовывал — тучи министров, академиков, депутатов. Фестиваль газеты — сто тысяч на стадионе собирается. У Гены в этом смысле размах не тот, кишка тонка. Фюрер его в свое время вознес, может, даже специально, чтобы видели все — не соперник ему Гена, не фигура.

Перо, правда, бойкое, сам мобильный, ночь мог не поспать, чтоб в номер материал загнать, работоспособный, крутится, у киевской читающей публики быстро авторитет заимел, имя примелькалось. А задания Фюрера тем временем становились все рискованнее, темы — щекотливее. Он по уши влез в политику, зондировал на предмет своего депутатства, играл на дешевке — криминал, коррупция — вещах, к которым публика всегда так неравнодушна. И все делалось Гениными руками, не Фюрера, а его подпись стояла под самыми стремными материалами. Правда, и платил Фюрер, надо отдать ему должное, по самым высоким расценкам. Да и популярности Гены Крокодила мог позавидовать любой журналист.

Нет, конечно, Гена не дурак, не раз думал об опасности, старался писать так, чтобы пальцы не были видны, рубил концы, просчитывал варианты, норовил как можно меньше подставляться, да разве здесь убережешься, если задания сыпались одно за другим, а мишени — одна другой крупнее. Теперь уже не разоблачение каких-нибудь бандитов с центрального стадиона интересовало Фюрера, а тот или иной министр, а то и вице-премьер. За такие материалы он платил по высшей таксе — тысячу долларов авансом и столько же — после публикации.

Сколько раз Гена давал себе слово: баста! Напишу последний материал и пойду к Фюреру: глуши машину, останавливай конвейер! Не могу больше и не хочу! Эта мысль поначалу успокаивала, примиряла самого с собой, но глубоко в душе, на самом донышке, жила другая: никуда ты не пойдешь, поздно, мосты сожжены и назад дороги нет. Во-первых, только он пикнет, — Фюрер сразу найдет на него управу. Стреножил же Стаса, когда тот отказался писать чернуху на своего друга-ректора. Кассету из сейфа достал: похождения Стаса в бане с телками. Главное, мастерски-то как смонтировано: только Стас и три бабы голые. Остальное — на заднем плане, размыто, не разобрать ничего, как под водой. А ведь вместе все были — и Фюрер, и он, Гена, и Стас. Где гарантия, что нет такой записи с Геной Крокодилом в главной роли? И куда Фюрер может передать кассету, в чьи руки? Если уже не передал.

Бывало, самые стремные материалы они подписывали выдуманными фамилиями. Да еще Фюрер придумал совсем малюсенькие фотки ставить реальных людей — инвалидов, прикованных к постели, сельских хлопцев, которых никто не найдет и искать не будет для опознания. За баксов 10-15 договорится с ними, и все о’кей. Читатели же думают, что эти люди работают в штате, действительно существуют. Но как-то по большой пьянке Фюрер проболтался, что у него есть специальный файл в компьютере, секретный, досье на всех — кто что писал, где документы покупал, у кого, за сколько. Так что никаких секретов! «Киевские гадости» как раз боролись с двумя министрами — внутренних дел и юстиции. Прикиньте, если каждый из них свою должность купил за 300 тысяч долларов, и поймете, какой может последовать ответ сил, которые стоят за этими людьми. Не остановятся, если надо, ни перед чем. Да что для них жизнь Фюрера или, тем более, Гены Крокодила?

Ворочался по ночам, трезвый уже не мог уснуть, истерзал себя, по улицам боялся спокойно ходить, особенно, если с похмелья. Как-то попросил сержанта через дорогу перевести — голова кружилась, пот липкий, озноб пьяный. Пару раз его Фюрер предупреждал: будь осторожен, врагов у тебя развелось, если пьешь-гуляешь где, — машиной под подъезд, один не поднимайся в лифте, водитель довезет. В командировки ездил с машиной сопровождения, Фюрер свою давал.

«Ты скажи, Андрей (они давно уже на «ты»), на фиг такая жизнь, если на улицу боишься выйти, людей шарахаешься? Долларами, что ли, гроб оклеить — наша цель?» — «Срываешься, Гена. Потерпи, прошу тебя, годик, после выборов заживем как люди». — «А если нет? Ты посмотри, куда мы скатились, на сорокалетие заслуженного журналиста отказались давать, как же, не хотят, чтобы союз журналистов раскололи, не любят нас там. У тебя, в лицо сказали, уже есть звание: газетный киллер, вот и отрабатывай, мочи за бабки, кого ни попадя, кто деньги даст. Зачем тебе еще заслуженный журналист?» — «Да наплюй! Победим на выборах — мы тебе орден поцепим, Ярослава Мудрого! А союз журналистов, блядский, еще ублажать будет!»

Фюрера расстреляли аккурат за месяц до выборов, 20 января. Стояло звонкое морозное утро, самое холодное за ту зиму — минус 280, суббота. Позвонила Нина Бузикина — зам. главного редактора: «Извини, Гена, может это и неправда, только мне тоже позвонили, Андрея Александровича вчера ночью убили» — и в истерику. Гена долго стоял с трубкой в руке: «Все, кранты, теперь моя очередь». Так и рухнул возле телефона на кухне. Отвезли в Феофанию, когда очнулся и выпил воды, попросил охрану в палату. «Да стоит уже, генпрокурор распорядился». Похороны Фюрера он пропустил.

Тот январь складывался ужасно, работал на автопилоте, сплошные заказухи. Плели лапти вице-спикеру парламента, неплохому, в общем, парню. Когда-то он поспособствовал Гене в получении квартиры, не той, что сейчас, на Саксаганского, в самом центре, четырехкомнатной, а самой первой, на Оболони, двухкомнатной. Они с супругой ее сразу полюбили, как весело обживали, радовались каждой новой вещи, покупке! Нынешняя же — евроремонт с испанской сантехникой, джакузи, всякие прибамбасы, — а душа к ней не лежит, нежилая квартира, неродная. Вице-спикера, если разобраться, мочить было не за что и, главное, — нечем. Компры практически никакой, приходилось на голой технике выезжать. Ну, ездит на шестисотом мерсе, квартира пятикомнатная, задекларировал полуторамиллионный доход. Так кого этим сейчас удивишь? Ни баб в сауне, ни счетов швейцарских, ни оружия проданного за границу без документов — что уж тут напишешь!

Но, видать, все же достало. То ли снимки — цветные, на полполосы, вице-спикер супругу усаживает в мерс, то ли тексты забористые Гены Крокодила. А может, просто не с руки ему было систематически мелькать в прессе, в стратегию не входило. Позвонил Фюреру, назначил стрелку. В одиннадцать вечера в парке Примакова, у ладьи знаменитой. Там и днем-то мало кто ходит, свадьбы одни приезжают. Водителя выгнали, говорили у Фюрера в машине (значит, записывает на диктофон, — привычно отметил Гена). Вице-спикер передал Фюреру пакет — 100 тысяч баксов. Только за то, что они обязуются больше о нем не писать ни строчки. Ни хорошего, ни плохого. На том и разъехались.

Эх, плохо они знали Фюрера. Конечно, весь разговор записан на магнитофон. Миникассету Фюрер передал Гене, когда прощались. «Давай в номер 200 строк!» — «А бабки как же?» — «О деньгах не пиши, как и не было их. Попросили о встрече, умоляли больше ничего не писать. Весь разговор передать». — «Рисковое дело». — «А ты как думал, не дрейфь, после этого им кранты! Играем дальше!»

Придя домой, Гена тут же отстучал на машинке: «Стрелка у могилы Аскольда». И с абзаца: «Ровно в одиннадцать ночи два черных «Мерседеса» с разных сторон причалили к бровке неподалеку от входа в парк им. Примакова. В это время здесь пустынно, слышно, как бьются о берег днепровские волны. Конечно же, мы, два журналиста, прибыли сюда, не для того, чтобы любоваться видом ночной Русановки…»

Это была бомба. На следующий день после в парламенте поставили вопрос об снятии вице-спикера, он, оплеванный, занял место в зале, отстранили от голосования. Гена, закрывшись в кабинете, выстукивал разгромную итоговую статью «Конец чернобородой демократии». Фюрер отвалил ему тогда тридцать пять кусков, и на молчаливый вопрос ответил: «Мы же втроем работаем, есть еще один, самый главный человек…» Поди, проверь-разберись, есть ли он на самом деле, или Фюрер себе его долю забирает, ты, Гена, подставляйся, а денежки уйдут тому парню! Впрочем, Фюреру сейчас уже все равно. С одной стороны, если трезво рассудить — то, что его убили — Гене только на руку. Замолчал самый главный его мучитель и контролер, некому будет толкать в самое логово, откуда только один выход. После смерти Фюрера не страшны ни кассеты с компроматом, ни компьютерные файлы, где все его, Генины, статьи, оригиналы документов, письма, ориентировки — что куплено-перекуплено и частично в газете использовано. Да за такое досье солидные бабки можно получить. Бояться теперь нечего — самый главный свидетель исчез.

Милиция, понятно, копошится, следы заметает, народ успокаивает: уже вышли на убийц. Только Гену ведь не проведешь. По отдельным, едва заметным признакам, он понял: дана команда не искать. Так, пошустрить-покричать, но ничего и никого не трогать. Значит, кому-то выгодна смерть Фюрера, кто-то видать заказал, да не с простых, такое убийство провернуть непросто. А если так, почему не допустить, что следующий — он, Гена? По законам жанра выходит. Говорил же Фюреру, не надо брать те бабки паленые, а если взяли — выполнять джентльменское соглашение. Нет, Фюрер упрямый, как осел: за ними не стоит никто, все равно турнут его в шею, приказ заготовлен, сам видел, а здесь — такая шара открывается: деньги сами в руки свалились, зачем же отказываться? А статейку встругнем — еще больше уважать будут!

Довстругались. Неужели следующий — я? Нет, надо не лежать сейчас в Феофании, а идти к прокурору и делать заявление. Немедленно! Чтобы успеть опередить, а не бить по хвостам. Прокурор потом рассказывал: выслушав Гену, порекомендовал ему все забыть и идти долечиваться в Феофанию. Все, мол, само рассосется.

Тогда-то Гена понял: плохо дело, он в вакууме, от него отшатываются, как от прокаженного, разговаривают, как с больным, конченым человеком. Приговоренным. И он записывается на прием к уже как бы и бывшему, но еще занимающему кабинет, вице-спикеру. «Покайся публично, сука!» — приказывает тот, продержав Гену семь (!) часов в приемной. Накануне самого светлого религиозного праздника в «Киевских гадостях» появляется еще одна бомба: «Покаяние. Открытое письмо вице-спикеру парламента журналиста Г.Крокодила». Материал затмил пасхальные праздники и взбудоражил весь Киев. Такого стриптиза души читающая публика не наблюдала давно. Вице-спикера восстановили в должности, он, под аплодисменты депутатов, снова занял свое место в президиуме, а Гену, спустя две недели, назначили главным редактором.

Именно в то время мне приходилось с ним встречаться и контактировать по одному делу, начатому еще Фюрером. «Сережа, — предложил он сразу, — давай забудем все плохое. Хочешь, на колени перед тобой стану. Извини меня, пожалуйста. Ты понимаешь, я же не со зла тогда на тебя наехал…» Эх, дурак, простил ему. Да для такого подонка извиниться, — что высморкаться. А он-то и не думал держать слово, затаился, выждал время, чтобы ударить побольней. И дождался, и всю силу вложил, чтобы окончательно добить. Сам вызвался и напечатал две статьи, подав, тем самым, сигнал силовым структурам — те набросились, как по команде. Если бы не ребята, ночи напролет бившиеся над расшифровкой подброшенных фальшивых платежек и схем, по которым якобы уходили деньги из возглавляемого мной Центра общественных СМИ, — все могло закончиться весьма печально. Закавыка заключалась в последних трех нулях, которые в советской банковской бухгалтерии означали копейки, перед которыми ставилась запятая. Эти несуществующие копейки в результате превратились в миллионы при переумножении, а запятые «потерялись». Штука в том, что на тот момент копейки вообще в Украине не ходили — стояло время купоно-карбованцев.

Обнаружив подлог, теперь уже наша сторона возбудила иск за клевету, Гене светило пять лет за умышленное распространение заведомо ложных сведений. Он, понятное дело, затеял бодягу, не являлся на судебные заседания, апеллировал к свидетелям, но те, смекнув в чем дело, быстренько испарились, слиняли. Больно надо свою задницу подставлять. Гена заложил своего шефа, заявив на суде, что заказ исходил непосредственно от Фюрера. Эх, до сих пор жалко, что мы их тогда выпустили, согласились на мировую, ограничившись опровержением в «Киевских гадостях». А Гена, оказывается, обид не забывал. И когда мне подожгли дверь, и только чудом не сгорела квартира с женой и детьми (я был в командировке), «Киевские гадости» за подписью «Г.Крокодил» поместили об этом заметку. В ней сообщался не только мой точный адрес, этаж и номер квартиры, но и присутствовала следующая ремарка: «Обращаем внимание читателей, что подобные акции с работниками различных изданий случаются чаще осенью, когда проходит подписная кампания на газеты и журналы».

Возглавив газету (сбылась мечта!), Гена, по выражению одной моей знакомой и вовсе «запанів». В кабинете развесил фотографии в дорогих рамках: Гена Крокодил и Папа Римский, Гена и Валерий Леонтьев, Гена и космонавт Леонов, Гена и наш первый Президент, Гена и Евгений Евтушенко, Гена и наш второй Президент, Гена и Фюрер, Гена и вице-спикер и т.д., и т.п. Стал еще круче одеваться. Но носить пиджаки не умел, лацканы карманов у него все время оттопыривались, он их внутрь заправлял, только придурки так носят. С галстуками — вообще беда, не умел завязывать, жена дома мастерила узел, снимал, не развязывая, узлы занашивались быстро, выбрасывать не любил, так засаленные и носил.

Все больше его тянуло на философию. Любил «закатить речуху» на минут сорок, а то и на час на планерке. Людям работать надо, в номер сдавать, а он все вспоминает случаи из практики, описывает во всех подробностях. Когда доходил до пикантных мест, например, передачу денег или получение вознаграждения, о чем никто не должен знать, вдруг замолкал, отделываясь репликами типа: «Ну, в общем, сами понимаете, ударили по рукам, я написал материал, напечатали, столько шуму поднялось, вы себе не представляете…» Играл в строгого следователя, стремясь походить на Фюрера, да куда ему! Тот если и наказывал, — то по справедливости, Гена же — в зависимости от настроения. Направляясь к нему в кабинет, все обязательно спрашивали у секретарши: «Как у Крокодила сегодня настроение? Может лучше не заходить?»

В редакции развел сплошной бардак — жил то с секретаршей, то с заведующей отделом, обеим обещал выбить квартиры. С секретаршей любовь давняя. Еще когда спецкором служил, сошлись. Вместе обедали, если Фюрер уходил куда, Гена, выждав момент, в приемную заскакивал, они дверь на защелку — раз! В тесной приемной, на кресле для посетителей часто это все и происходило. Секретарша подкармливала Гену в обед, всякие банки из дому приносила, за окно выставляла, чтобы лишний раз не просить Фюрера — у того в комнате отдыха стоял холодильник. После того, как Гена стал главным, и они, задержавшись на работе, первый раз лежали у него (теперь уже у него!) на диване в комнате отдыха, после всего, уже, секретарша рассуждала о том, что надо купить сюда комплект чистого белья, чтобы не подстилать что угодно, кожа все-таки, он вдруг взорвался: «Я тебе куплю! Разврат здесь устаивать — не будет этого. И банки все из окна забери сейчас же, чтобы я не видел больше!» «Таким строгим стал, ужас, — рассказывала секретарша подруге, когда Гена уехал по делам. — И заплакала: «Представляешь, скотина какая, как раньше пользовался мной, ни слова про банки, а тут, видите ли, стыдно. А я ему, дура, мясо с черносливом в пять утра встала, готовила…»

О том, что Гена начал жить сначала с секретаршей, а потом с заведующей, быстро узнали в конторе. Эта новость живо обсуждалась в курилках, за фаворитками следили. Тогда-то заведующая, не выдержав, устроила скандал Гене, и он вынужден был средь бела дня закрываться в кабинете, тащить ее в комнату отдыха, успокаивать, отпаивать каплями. Каплями, правда, дело не ограничилось, и, когда они вернулись в кабинет, она попросила чаю: «Принесите, пожалуйста, чаю», — сказал Гена в селектор. Через минут пять секретарша вошла с одним стаканом для Крокодила. «Ну, блядь, сама себе приказ подписала!» — подумал Гена, а вслух: «Я же просил два чая! Что за хамство, видишь, у меня человек в кабинете сидит!» — «Где?» — «Два чая, я сказал!» Когда за секретаршей закрылась дверь, заведующая сказала: «Ну что ты с ней панькаешься, она ведь издевается, ты что, не видишь? Выгони сейчас же, проблядь такую!» Мысли совпадают, подумал Гена. И вспомнил, как когда-то давным-давно Фюрер у него на глазах, тогда контора находилась еще в приспособленном помещении на Киквидзе, — несколько перегороженных фанерой клетушек, приглашая его, Гену, на работу, расчитал свою секретаршу за чаинку в сахаре. «Что ж, чему быть, того не миновать», — сказал он, подписывая приказ.

Предметом особой гордости Гены был толстый блокнот, куда он заносил встречаемые им рубрики — 600 или даже больше хранилось в нем. Этот блокнот начинал еще Фюрер, потом ему стало некогда, и Гена упросил передать ему, для продолжения, чтобы дело не заглохло. Такого блокнота, он уверен, ни у кого в Киеве из редакторов нет. Ни у Правденко, ни у Швеца, ни тем более, Миши Сороки. Что говорить о молодых-зеленых! Гена любил нагрянуть в часов восемь вечера, в день подписания номера, в типографию, задержать выпуск, и, небрежно листая блокнот, поменять все рубрики. «Разве это рубрики? Халтура! Сейчас мы другие подыщем, чтоб стреляли, чтоб читатель, увидев, застрял глазами, и весь материал до конца, не отрываясь, проглотил!» Никаких сомнений в своей правоте у Гены никогда не возникало. Фюрер ведь тоже не колебался. «Ставь, я тебе говорю, что ты сопли жуешь!» — кричал он ответсеку. — «Так ведь, Геннадий Крокодил, вам не кажется, небольшое несоответствие наблюдается между рубрикой и собственно материалом…» — «Ставь, ё-пэ-рэ-сэ-тэ! Несоответствие! Козел ты, ни хрена не волокешь в газете! Разве это полоса? Вот мы с покойным Фюрером когда-то полосы лабали, не вам чета!»Уволенная секретарша права: строгим таким стал Гена, ужас!

И не терпел ни малейших возражений. Дома — еще хуже — вдруг что, сразу в крик: «Кто так делает, бараны! Я вас разве так учил?» Домашние чуть в обморок не падали. В редакции шутили: у Гены комплекс первого руководителя, все должны соглашаться, потакать и восславлять, говорить, какой он гениальный, громко смеяться каждой остроте или анекдоту, если шеф вдруг снизойдет. Да что дома, или на работе — в офисе вице-премьера (тот был одним из владельцев газеты), в безобидной беседе, когда его попросили что-то переделать, поменять в статье, Гена сорвался на крик: «Да что вы в газете понимаете, сидите тут, штаны протираете! Лучше бы указы издавали да принимали законы, а не лезли в газету!» И по наступившей вдруг тишине, понял: зарвался, занесло, надо назад сдавать. «Нет, я, конечно, не против, но считаю себя профессионалом, вы ведь тоже профессионал в своем деле, вот и я … Впрочем, решать, конечно, вы должны, извините, погорячился». — «Ничего, бывает», — сказали ему.

Гена, выйдя из офиса, поспешил не к машине, а в противоположную сторону, в первое же по дороге кафе, и дернул с расстройства 200 граммов коньяку, чем перепугал официантку — такую дозу, сколько она работает, никто у нее не спрашивал. «Может, закусить что, бутерброд с икоркой есть, и с буженинкой». Не отрываясь, одним дыханием, Гена проглотил коньяк и, поморщившись, пробасил: «Кусочек сахару. Рафинад есть?» — «Есть… кажется… есть», — официантка смотрела широко открытыми глазами. — «Дайте. Два кусочка!»

Немного успокоившись, вышел на улицу, присел на лавочку у остановки автобуса, закурил. Подошла маршрутка, кто-то выходил, кто-то толкал его сумками. «Ишь, расселся, дымит тут, воздух только отравляет!» — «Ничего бабуля. Капля никотина убивает лошадь. Но ты же ведь не лошадь?» — ответил Гена и сам заржал, как лошадь. Странно, но никто вокруг не засмеялся, не поддержал его шутку, некоторые смотрели с осуждением. Будто все сговорились. «Смеется хорошо тот, кто смеется как лошадь», — услышал откуда-то сбоку. — «Кто сказал? Кто, я спрашиваю?!» — Гена поднялся с лавки, бросаясь то в одну, то в другую сторону. Возле него останавливались люди. — «Кто посмел?! Да я вас, мать вашу, урою! Дерьмом оболью, ославлю на всю жизнь! Вы знаете, хотя бы, кто я? Я — киллер! Киллер Гена Крокодил! Газетный! Понятно? Ублюдки, вам ясно?» — орал он что есть силы, погромче, даже чем обычно в редакции на планерке. — «Да он пьяный!», «Пьяный, смотрите!», «Напился с утра!». «А вон и милиция. Милиционер, идите сюда! Здесь киллера пьянющего поймали!», «Держите его, держите киллера!», «Вяжите его в кутузку!», «Ах ты, сволочь, киллер ты недорезанный!»

Милиционер, пройдя сквозь расступившуюся толпу, пристально посмотрел на Гену — весь в прикиде как бы мужичек, при галстуке, такие вряд ли в автобусе ездят. «Гражданин, — милиционер на всякий случай козырнул одной кистью, как когда-то в армии они, рядовые, отдавали честь ефрейтору, небрежно, одним пальцем прикасаясь, мол, все ли в порядке у вас с головой? — Ваши документы попрошу!»

— «Ты как честь отдаешь, падло? — Гена слез с тормозов окончательно. — Так тебя учили в милицейской школе! Ах ты, блядь! Смирно! Скотина! Жетон свой немедленно! Я сказал: Жетон!» — И со всей силы его в харю, да так, что юшка брызнула.

Упал бедный мент, не ожидавший такого поворота средь бела дня, считай, в центре Киева, да при большом скоплении народа. И сама ведь ситуация ничего угрожающего не обещала. Ну, выпил мужичек, с утречка нормалек, присел на лавочку отдохнуть, зачем только вот людей оскорблять, орать благим матом, они и позвали на помощь.

Гена пытался было мента вонючего ногами, но его не пустили, кто-то саданул Гену в лицо, и по почкам. «Падло, не только вам нас бить!»

— Ты на кого руку поднимаешь, подонок! — Гена бросился к обидчику. —- Донбасс никто не ставил на колени!

Из подворотни напротив, он еще это успел заметить, выбегали прятавшиеся там от милиции не то наркоманы, не то еще какая шушера, бежали прямо на Гену, в руках — стальные прутья. Толпа сомкнулась, повалили на землю, добивали ногами. «Ты на кого, падло, замахиваешься, на нашу милицию?», «Ах ты ж блядь такая!», «В лобешник его бей!», «И по яйцам, по яйцам!» Последний удар нанесли прутом по голове, что-то там треснуло, враз все стихло, толпа расступилась.

Побитый милиционер, отряхиваясь, вызвал по рации машину. «Ну хватит, хватит с него, «Скорую» давайте, «Скорую»!» Милицейская «Тойота» и «Скорая» подъехали почти одновременно. Смерть констатировали тут же, на месте, при свидетелях.

На завтра газеты вышли с сенсационными заголовками. Фамилия Гены Крокодила была набрана крупным шрифтом. Последний раз в жизни. На оперативно сделанные снимки во всю полосу смотреть было неприятно, тошнило, внутренности головы торчали, как в фильмах ужасов. Союз журналистов подготовил пафосное заявление об участившихся случаях со смертельным исходом среди его членов, да старшие товарищи, в лице вице-спикера, не порекомендовали. «Незачем, — сказали, — будоражить народ».


6. Крысы

…Теперь — осторожненько, чтоб никого не разбудить и не скрипнуть дверцей, достать из шкафа футболку. Хоть и придержал, а дверца так заскрежетала, еще только хуже вышло, да браслетом металлическим по стеклу задел, мертвого поднимешь, — звук противный, тягучий, аж зубы заныли. Выбирать прикид некогда, тащи любую, что в темноте попадется. Глаза скосил — черно-белые цвета туринского «Ювентуса», номер десятый, Аллесандро дель Пьеро. Супер-прима по тем давнишним временам, еще до того, как он провалил Евро-2000, самый высокооплачиваемый игрок мира, за каждый матч получал по 110 тыс. долларов США. Правда тогда, 2 марта 1997 года, любимец местной публики так и не распечатал наши ворота, а «Юве» не одолел «Динамо» на родном стадионе.

Яркой вспышкой — нарядный мартовский Турин, дорогая одежда, запах трубочного табака, легкий медовый дымок, головокружительная парфюмерия, роскошные витрины магазинов разве что не в золото одеты. Тепло и сухо, оживленный бульвар, звенит трамвай, разбрасывая искры на поворотах, совсем как у нас, где-нибудь на Новодницком спуске. Впрочем, там уже нет трамвая, давно сняли. Но тогда же, когда я об этом думал, — был ведь? Вот мы с Пашей Запорожцем, два безбилетника, почти на ходу и впрыгиваем в этот трамвай, ехать всего-ничего, пять кварталов вниз, магазинчик частный мужской одежды. Наводку дал отставной генерал, говорит, задешево по костюмчику себе справите. А если по два, — скидка хорошая, еще и презент будет. Кто откажется, спрашиваю я вас. Уже жэдэ вокзал ихний проявился, с ратушей и часами с химерами, ну прямо тебе флорентийский стиль, как на картине. По закону пакости, — то ли кондуктор, то ли контролер, шут их разберет, с дощечкой, что-то там мелом помечает, и к нам приближается. «Драпаем!» — шепчет Запорожец. — «У тебя же кредитная карточка, расплатишься!» — «Ты лучше свою закомпостируй». Тогда только завелись карточки, форсили друг перед другом. Контролер шустро продвигается, на нас поглядывает поверх очков. И вдруг, о спасение, стоявший рядом негр дергает за ручку, раздается короткий звонок, трамвай притормозил, дверь отворилась, и он бодренько так соскочил, а за ним выпрыгиваем, не теряя достоинства, и мы с Запорожцем. Смеялись и матерились до самого магазина, аж слезы повыступали. Надо же — триста лет у себя в Киеве трамваем не ездили, а тут — Италия, Турин, в день сражения с «Ювентусом», зайцем в местном трамвае проехали, как школьники какие. И ладно бы денег не было — так навалом, по три костюма прикупили, да рубашек, галстуков, белья — упаковались! «Не проехаться ли нам на трамвае обратно?» — «Нет уж, я тачку сейчас тормозну».

А трамвай-то — вот он, перед носом дверь отворил, мы только поднялись со своими клунками, — вот тебе раз! Тот самый, оказывается, и тот же контролер в очках и с дощечкой. Как заметил — в момент других обилечивать прекратил — через весь вагон к нам. Запорожец не растерялся — за звоночек дернул, трамвай пикнул, притормозил, и мы второй раз его объегорили. Ехали, правда, всего-ничего. Тачку поймать не удалось, зашли в кафе, кофейку с хорошим коньячком заказали. Свисток — вбрасывание, — за победу! И за удачу, и за успешную езду в трамвае, что так кровь разгоняет. До отеля пешком добрались, как жлобы какие — в каждой руке по два огромных пакета со шмотками. Лавка-то и вправду оказалась со скидкой, хозяин нам по голубой рубашечке «Милано» презентовал как оптовым покупателям. В прогнозе на предстоящий футбол разошлись. Итальянец ставил на своих — 2:0. И то, наверное, из вежливости, в душе надеялся на три или четыре безответных гола. Из той же вежливости поинтересовался нашим прогнозом. Меня вдруг осенило. Так бывает иногда. Спроси Запорожец пять минут назад, я бы не ответил, не знал, что сказать. А сейчас цифры увидел, да ясно, четко, как будто игра уже закончилась, и счет на табло высвечен, известен каждому. Наши бросаются обнимать Гусина, а итальянцы со штрафного сравнивают. «Один-один», сказал я и показал для верности по одному пальцу на руках. — «Ван ту ван». Итальянец закивал сочувственно, смотрел, как на тяжелобольного. Когда Гусин забил головой во втором тайме, Запорожец крикнул мне через ряд: «Если сравняют, — убью, ты лучше сразу уходи со стадиона, придурок малохольный!» Сравняли итальянцы минут через десять, правда, с игры, не со штрафного. Так и я ведь не волшебник, учусь только.

По дороге на спортплощадку все гадал — что бы это значило, — футболка Дель Пьеро? При сегодняшнем моем раскладе. Что за знак такой — именно 12 августа, в понедельник, так много для меня значивший, можно сказать? Удача? Фиаско? А может, как тогда, в Турине, — ничья? Оттяжка всех проблем на более поздние сроки? В моей коллекции — 23 футболки лучших клубов — и «Милана», и «Манчестер», и «Реал» с «Интером». А выпала сегодня одна, слепой жребий. Что ж, посмотрим.

Ступив на баскетбольную площадку, как всегда с левой ноги, привычно засекаю время: шесть минут восьмого. Опоздал, может, за счет зарядки компенсировать, обойтись без силовых упражнений, учитывая остроту момента? Неистребима у нас тяга к примитивным решениям, чтобы одним махом — и разрубить все проблемы. Да еще и просачковать, проволынить. Любишь ты себя, Серега, жалеешь, боишься перегрузиться. Помнишь, что тебе говорили: первые, пришедшие на ум, три варианта любого решения отбрасывай как тривиальные, лежащие на поверхности. Вот именно перед таким днем, как сегодняшний, нагружать себя надо максимально, никаких послаблений.

Мяч подброшен как можно выше, еще, лови отскок, двойной шаг, бросок с отклонением — два очка. Еще, еще раз. Теперь с двух метров — чистый мяч, теперь с угла, драйв, твой коронный бросок — сетка приятно зашуршала, можно и трехочковый попробовать — смазал. Ну что ж, для начала неплохо. Засекаем минуту — и вперед. Откуда поймал — оттуда и бросил. Шесть бросков минимум за шестьдесят секунд. Рекорд — восемь бросков — семь попаданий. Сегодня — четыре из шести. Средний показатель. Попробуем с точки пересечения лицевой и трехочковой. Бросок — мимо, еще бросок — мимо! М-да! Устал, что ли? Поменяем точку, слева у линии фолов, чуть дальше. Два шага, обман влево, бросок в прыжке с отклонением — есть! Еще раз — мимо. Третий раз — точно! Пятнадцать минут — броски, десять — разминка, включая пресс и силовые отжимания, еще пятнадцать — баскетбол, всего — 40 минут. Если бы еще и вечером так — идеальный вариант при сидячей малоподвижной работе. Но вечером не получается, пацаны не покидают площадку до ночи, а бегать с ними сорокавосьмилетнему дедушке не пристало. Как-то пробовал, они кричат: «Батя, пас на ход давать надо, не в ноги!» С тех пор играю только один, плохо, что подниматься приходится рано. Зимой, когда играть нельзя, спортивной ходьбой стадион обмеряю, десять кругов. Тренировка сегодня образцовая — ни разу не вспомнил про службу. Только в ванной, когда уже чисто выбритый намазывал голову шампунем от перхоти, специальным, из Германии привезенным, несколько ящиков, кольнуло внутри: так сегодня же должно решиться все окончательно, принципиально! Придут потенциальные покупатели, торговаться, сколько прокрутилось вариантов, людей прошло — не так-то легко выбрать, или отказать проявляющим интерес фирмам, инстинктивно угадывать — у кого серьезные намерения, а кто вступил в переговоры с надеждой «кинуть», обвести вокруг пальца. Неписаные законы киевского бизнеса торжествовали: «Ты хочешь быть честным? Будь честным… дураком. В нашем деле — кто первым обманет, тот и побеждает». Для моего поколения, воспитанного на элементах советской морали, с обязательными понятиями чести, благородства, вся эта коммерция — за гранью сознания. Непостижимо: взять деньги и не вернуть. Для большинства нынешних бизнесменов — это азбука, пустячное дело. Не усвоить ее — значит заранее проиграть. Лучше тогда не начинать никакого дела, устроиться куда-нибудь на работу, жить на зарплату.

От этих мыслей может испортиться настроение, лучше еще раз прикинуть, что и как. Самое главное — то, что уговорил, настоял на встрече на своей территории. Не в каком-то неизвестном кафе, где все им знакомо, не у них в офисе, где запросто могли забрать документы, а самого в лес вывезти. Встречаться надо только у себя. Во-первых, два кольца охраны. И в приемной попросил, чтобы человек пять сидело. И за их машинами внизу можно присмотреть, кто там, сколько, куда собираются, что за автомобили, номера переписать, после в ГАИ расшифруют — ребята знакомые помогут. Главный вопрос: как оформлять сумму? Сегодня до этого не дойдет еще, день потратим на составление бумаг, но думать надо. Снова простое решение, так и просится: брать наличными, и дело с концом. Нельзя! И понимаешь, что нельзя, а просится, само в голову лезет. Взять у них на глазах — навсегда себя повяжешь, потом не разделаешься, не отвяжешься, всю жизнь будут шантажировать. Во-вторых, завтра или через десять дней поймают на улице, в машину, опять же в лес, не сами, конечно, из их конторы, свои же бабки начнут выбивать. Это у них обороткой называется. Адвокат один рассказывал, что блатных защищает. Гонорар не успеет получить, дело выиграть, а его в лес тащат, раскошеливают. Все никак понять не мог, что за люди, откуда? А это те же самые, которых он защищает, нанимают братву за двести баксов, они и выбивают. Нет, здесь надо аккуратно, чтобы никто не мог подкопаться. Можно открыть кодированный счет в банке у знакомых, подождать, когда бабки придут туда и лягут. Так ведь 250 тысяч — деньги большие, их сразу засекут службисты. Сам банк же и заложит им. Запорожец рассказывал: в банках давно действует заведенный порядок: кто открывает валютный счет больше 500 долларов, банк обязан ставить в известность СБУ. И не придерешься: закона о банковской тайне в Украине нет.

Душ, бритье, укладка волос феном, кофе с творогом — все это привычно, на автопилоте, как заведенный, как баскетбол, занимает сорок минут. Десять — одеться. Голубая тенниска, купленная в Барселоне, в универмаге на площади Каталонии, галстук из Парижа, желтый в небесного цвета васильках, в то лето такие носили все парижане, последний хит, двадцать долларов, легкие кожаные туфли из Норвегии, где чемпионат мира по хоккею проходил, заколка золотая, подарок Запорожца… Точно по расписанию звонок в дверь — охранник. Выглянул в окно — серебристая «Тойота» на месте. Другой охранник с водителем перекуривают. Ну, ни пуха!

Шесть минут, потерянные утром в поисках футболки, удалось нагнать за завтраком, как всегда, в девять ноль пять мы отъехали. Раньше охрана, по правде, доставала, да и неудобно перед соседями. Ведь когда в сопровождении едешь в лифте, а он останавливается на нижних этажах, и каждый раз охранник объясняет: «Извините, но вам придется съехать следующим лифтом», — людей нервирует. Но потом ребята закодировали кнопки так, что вниз лифт спускается без остановок, жильцов поначалу это задевало, но через год привыкли. Вверх же, после работы, ребята сами ориентируются, — соседей в лицо знают. Издержки того, что живу в обычном доме, а не в номенклатурном, где у всех своя охрана. Там это воспринимается в порядке вещей.

Не люблю нагонять время, на меня это действует. Как-то Паша сказал: хочешь избежать инфаркта? Никогда не соревнуйся со временем. Пусть себе бежит. А ты двигайся параллельным курсом. У меня так не получается. Вся жизнь зациклена на часовых стрелках. Со стороны такое впечатление, что я никогда никуда не опаздываю, и все делаю с улыбкой. На самом деле, самоорганизацию строить надо не один год. Но если выдержал, потом только поддерживай, выполняй все в заведенной последовательности. Так когда-то по специальному рецепту научили чистить зубы — пять минут, со всех сторон, каждый зуб снаружи и изнутри полости рта, щетка ходит в руке, как у фокусника, переворачиваясь. Думал, никогда не смогу. Ни фига! Зато теперь все делается автоматически, и уже пять лет как ни один зуб не болит. Но попробуй хоть раз перед сном не почистить или после завтрака (по этой методе надо чистить не до еды, а после) — не заснешь, у меня такие случаи были. То же, что с немытой головой выйти на улицу — лучше заживо погибнуть, впечатление, будто осы в волосах роятся. Кто думает, что все просто и легко дается — и прическа, и зубы, как с рекламы, и шмотки, в этом-то и штука — как будто ничего лишнего, но каждая вещь свою цену имеет, фасон, именно в этот ансамбль вписывается. И никто никому ничего не доказывает. С улыбочкой снисходительной, с небрежной походкой, рукой игриво: «А, подумаешь, что за пояс такой, обычный, не обращал внимания», — не будешь же посвящать, что в Сантьяго куплен, в универмаге, не в Стамбуле даже и не в Афинах средь улицы, на асфальте, а в дорогом фирменном магазине. Где-то слышал: пока вы в Турцию десять лет катались, те, кто умнее, настоящие шмотки из Лондона привозили. И который год носят. Но только носить — мало. Надо уметь еще подать, так дед, Иван Иваныч, покойный, учил, спасибо ему за науку!