Монография события смутного времени

Вид материала

Монография

Содержание 4. Гадания и колдовство Смутного времени. 5. III период (июнь 1605- июнь 1606). Пик деструктивного развития общественных представлений. 6. IV период (июнь 1606-1618). Спад дестабилизации общественного сознания.

Подобный материал:

• Задачи: -повторить основные события Смутного времени -развивать навыки самостоятельной, 23.01kb.
• Фарберов (Калифорния) "понять события смутного времени", 66.01kb.
• Российское государство в период «Смутного Времени» глазами св. Арсения епископа Элассонского, 523.47kb.
• Ивангородские службы новгородских дворян и приграничная дипломатия накануне Смутного, 347.03kb.
• Урок 2-3 «Смута», 160.93kb.
• 1 вариант. I. Выберите правильный ответ, 45.1kb.
• 1 марта/ 16 День борьбы с наркоманией, 55.03kb.
• Первый вариант Выберите правильный ответ, 77.74kb.
• Реферат по истории России Тема: Вклад полководца и государственного деятеля, 244.68kb.
• 2012 Хроники смутного времени, 3782.54kb.

4. Гадания и колдовство Смутного времени.


Будущее было чрезвычайно неопределенно, и потому было трудно пассивно довольствоваться случайными знамениями, хотелось самостоятельно подглядеть замыслы Бога, узнав их обходным путем, получив откровение “с черного хода”. Общество охватила болезнь различных гаданий, магии и колдовства.

Русские книжные рынки в изобилии были насыщены различными гадательными книгами, всяческими “Волховниками”, “Чаровницами”, “Мысленниками”, “Колядниками”, “Громниками”, “Молониянниками”, “Сонниками”, “Путниками”, “Воронограями”, “Ухозвонами”, “Лопаточниками”, “Метаниями”, “Лядниками”, “Астрологиями”, “Астономиями”, “Звездочетьями”, “Планидниками”, Бегами небесными”, “Рафлями”, “Шестокрылами”, “Аристотелевыми вратами” и др. Общество оснащало себя разветвленной системой гаданий примет и поверий. Причем, гадания были уделом не только простолюдинов, что было вполне естественно, но и самых верхов общества, вплоть до самих государей. И Годунов, и Лжндмитрий I, и Василий Шуйский уделяли этому вопросу исключительное внимание, и о том сохранилась масса сведений различной степени достоверности. Автор “Иного сказания” сообщает, что Борис, прежде чем покуситься на престол, обратился к гаданиям: “И прежде нача испытовати многими волхвы и звездословцы, от многих стран и язык собирая,... и вопрошая, мочно ли ему доступити престола царского и быти царем. Они же, его видя желание великое о сем, и в большее чаяние и радость вводя его, сказующе ему, яко родися в ту звезду царскую и будешь царь великой России...”. Борис выслушал гадателей и “...потом же коварно и потаенно смерти предая их”. (103. Стб. 10-11.) О том же гадании более красочно, с элементами сказочного предания рассказывает “Сказание о царстве царя Федора Иоанновича”. Борис, “...призвав к себе волхвов и волшебников, и вопроси их: о любимые и милые мои гадатели!... могу ли я свое желание получить, буду ли я царем?” Те сказали, что Борис будет царем, но не долго, только семь лет. Чтобы убедиться в подлинности предсказания, Годунов “восхоте их искусити, волхвов и волшебниц, таки ль истинно знают и прямо ли гадание их”. Он велел привести “сожеребую” кобылу и заставил определить пол жеребенка. Одна из волшебниц, баба Варвара, не только угадала пол жеребенка, но и в деталях описала его масть, что подтвердилось, когда кобыле разрезали живот. То же испытание, и настолько же удачно повторилось с сукой. Борис одарил бабу Варвару и отпустил ее. (198. Стб. 758-759.)

Не смотря на легендарное, фольклорное звучание рассказа о гадании Бориса Годунова о царстве, он, тем не менее, имеет вполне реальную основу. В 1917 году Е.М. Елеонская в актах бывшего Министерства юстиции нашла материалы расследования о некоей бабе Дарьице, обвиняемой в колдовстве, причем, как она утверждала, позволение пророчествовать было ей дано в видении неким “старым мужем”. Среди прочего мы находим любопытное сообщение о том, что “царь Борис Федорович, как был в правителях, прислал к бабе Дарьице села Володятина дмитровского уезда дворянина, Микифором звали..., и тот де дворянин загадывал, быть ли де Борису Федо-ровичу на царстве.” (240. С. 11.)

Исаак Масса указывает, что Борис ходил и к другой ворожее, Елене Юродивой, которая предсказала ему скорую смерть. (124. С. 83.) Предсказала она накануне свадьбы скорую смерть и Димитрию. (124. С. 127.) Наведывался к Елене Юродивой, став царем, и Василий Шуйский. (124. С. 127.) Официальный историк Романовых Грибоедов в “Истории о царях и великих князьях земли Русской” следующим образом интерпретировал рассказы о гаданиях Годунова в пользу Романовых: “...Яко зеле любляше он [Борис Годунов] во время свое волхвы и звездочетцы: и тии усмотревше сказаша ему, яко по милости великаго Бога от рода их Никитичев Романовых востати имать скипетродержецъ”, и Борис, приняв это к сведению, начал гонения на Романовых, которые, кстати, имели тоже “колдовской” характер. (80. С. 28.) По оговору на их дворе были найдены коренья, с помощью которых они якобы собирались умышлять против царя. Один из Шуйских, Иван Иванович, брат будущего царя, кстати, так же стал жертвой анологичного “колдовского процесса”, правда, не имевшего для него столь грозных последствий, как для Романовых.

Внимание к гаданиям на уровне высочайших особ, как видим, было чрезвычайным, тем более оно было велико внизу общества, и это при том, что официальное отношение к гаданиям было крайне негативным. Автор “Иного сказания” пишет: “Не смыслят же кто безумнии и веруют сему... И мнятся окаяннии астрологиею непостижимый Божий промысел предрицати... Звездословцы же истлеют и анафема да будет”. (103. Стб. 11.) Бельский летописец передает поучение патриарха Гермогена, посланное им из заточения, которое в основном посвящено поруганию гаданий. Непреклонный патриарх предостерегая и пугая говорит: “А на волшебные и гадательные книги и на ведовство что надеющиеся, и те что на воду опирающиеся...”. (66. С. 260.)

С гаданиями были прочно связаны ведовство и чернокнижество. Наряду со знамениями и видениями волшебство составляло единый фон мистических переживаний общества, правда, находилось оно на самом нижнем этаже, будучи нелегальным и отреченным, но от этого оно не переставало быть чрезвычайно популярным. (У русского народа для колдунов существовала масса наименований, отражавших их специализацию и, соответственно, спрос на их услуги со стороны общества. Среди них были: чародеи, колдуны, волхвы, чернокнижники, чаровницы, зелейщицы, ведьмы, ведуны, обаянники, кудесники, сновидцы, звездочеты, облакопрогонники, облакохранительники, лихие бабы, волкодлаки, волшебники, ворожеи, оборотни, привораживатели, умилостивители, знахари и пр.) Лжедмитрий, умысливший назваться царем и тем смутивший людей, сделал это не иначе, как колдовством. В чернокнижестве и волшебстве обвиняют Отрепьева “Иное сказание” (“и умыслися злохитренными волшествы своими” и др.), в грамоте Шуйского по воцарении указано, что Отрепьев “воровством и чер-нокнижеством назвал себя царевичем” (103. Стб. 67.) Даже такой здравомыслящий человек, как Авраамий Палицин, говорит, что Отрепьев “юн еще навыче чернокнижию и прочем злым” (179. Стб. 490.), “Сказание о Гришке Отрепьеве” постоянно обвиняет его в волхвовании. “История о первом патриархе Иове” упоминает Отрепьева только как чародея (“волхв и чародей лютый”, “ушол с Москву чародейством” и др.) (106. Стб. 933.). Те же слухи передавали и иностранцы. Исаак Масса указывает, что первого Лжедимитрия обвиняли в том, “что он был чародей и водился с дьяволом”, при этом москвичи рассказывали много “басен”. (124. С. 149.) Конрад Буссов объясняет, что это были за “басни”, передавая слышанные им после убийства Лжедмитрия разговоры: “...Кто-то другой говорил, что это сам дьявол... Третий говорил, что он чернокнижник и научился этому искусству у лапландцев [лапландцы тогда считались не только в России, но и во всей Европе, самыми могущественными колдунами], ибо те, дав умертвить себя, могут действительно снова ожить”. (68. С. 129.) Жан Огюст де Ту утверждает, что “Борис обвинял в чародействе Димитрия; Димитрий уличал в том же Бориса”. (200. С. 143.) Народ не мог понять, как можно было решиться назвать себя царским именем, и как удалось безродному самозванцу обмануть все “многолюдное множество”. Напрашивался вывод, что сделать это можно было только с помощью колдовства. Первый Лжедмитрий выступает в народных представлениях в мрачных мистических красках. На народ его появление и разоблачение произвели колоссальное впечатление. Второго самозванца уже никто не называл чернокнижником, он был уже просто “вором”.

Колдовства боялись и верили ему, так же, как и гаданиям, не только низы общества, но и его верхушка. Стоит только посмотреть подкрестные записи Годунову и Шуйскому, где подданные клянутся не умышлять против своего государя. Добрая их часть состоит из обещаний не умышлять различными колдовскими способами. В этих записях можно ознакомиться с подробным перечнем ведовских ухищрений. Мартин Бер и Петр Петрей передают рассказы о том, как и Василий Шуйский прибегал к помощи колдунов. (Петрей, по всей видимости, всего лишь свободно пересказал сообщение Бера.) Когда Лжедмитрий II соединился с Мариной Мнишек и подступил к Москве, Шуйский “собрал со всей земли колдунов и колдуний, чтобы чего не мог сделать один колдун, умел сделать другой; для употребления этих чортовых детей при их чарах и ворожбе, он велел разрезать многих брюхатых женщин и достать плод из их тела, застрелить нескольких здоровых и резвых коней и вынуть у них сердце”. (135. С. 267.) Затем это все было зарыто в землю “около того места, где стояло царское войско. Оно было невредимо, уверяли чародеи, доколе не выходило за черту; но лишь только переступало ее, всегда было поражаемо. С поляками случалось тоже...”. (67. С. 141.) Сообщение это имеет, конечно, фольклорный сказочный оттенок, но, во-первых, оно могло иметь вполне реальный прецедент, как в случае с гаданиями Бориса Годунова, и, во-вторых, оно было реальностью для тех, кто передавал эти слухи и верил им.

В одном из сообщений Конрада Буссова мы находим еще более неправдоподобный рассказ о том, как Шуйский прибегает даже к помощи чертей, чтобы, запрудив реку Упу, вынудить сдаться Болотникова. Буссов сам слышал эти рассказы. Когда Тулу затопило, явился некий “монах-чародей” и пообещал за 100 рублей нырнуть, разогнать чертей и разрушить плотину. Но после неудачной попытки он сообщил, что Шуйскому помогают 12000 чертей, 6000 ему удалось склонить на свою сторону, но остальные оказались непреклонны. (68. С. 146.)

Народная вера в колдовство, усилившаяся в Смутное время, рождала даже трагикомические последствия. Так в Перми в 1606 году местные жители с полной серьезностью обвинили некоего крестьянина Талева в том, что он напустил на горожан икоту, за что его вполне не шуточно жгли огнем и на пытке ему было три встряски. (АЮ. №388. С. 362.)

Гадания и колдовство, как видим, стали болезнью Смутного времени. Отреченные откровения и чудеса были спутником народных бедствий, зачастую они находились в неразрывной связи со слухами о знамениях, причем внимание к ним было тем сильнее, чем более была непонятна и тревожна обстановка.


5. III период (июнь 1605- июнь 1606). Пик деструктивного развития общественных представлений.


Со смертью Бориса Годунова, устранившей его от борьбы за престол, и приходом Лжедмитрия в Москву общественный кризис вступает в новый этап, приближаясь к апогею непонимания, растерянности и психологического дискомфорта. Борис умер, народная молва уверяла, что он отравился от страха. Во имя Димитриево убили сына Годунова, Федора Борисовича, погромили его родственников и сторонников, подняли руку на патриарха. Чаяли чудесного, окружали им все события, и верили, что царевич Димитрий спасся от рук убийц чудесным образом. Но внутри продолжала сидеть заноза сомнений, в особенности боярство не могло поверить в царское происхождение самозванца, он был хорош только для свержения их собрата, Бориса Годунова.

После перехода под Кромами царского войска к самозванцу, московских погромов и присяги с нетерпением ждали Димитрия в Москве, который должен был занять вновь опустевший престол. И когда он, наконец, прибыл к Москве, торжественно встречавшая его толпа стала свидетельницей недоброго предзнаменования. Конрад Буссов, сам присутствовавший при этом, пишет: “Как только Димитрий въехал по наплавному мосту, проложенному через Москву-реку, в Водяные ворота, поднялся сильный вихрь и, хотя в остальном стояла хорошая ясная погода, ветер так сильно погнал песок и пыль на народ, что невозможно было открыть глаза. Русские очень испугались, стали по их обычаю осенять лицо и грудь крестом, восклицая...: “Боже, спаси нас от несчастья.” (68. С. 109.) Причем, как заметил Буссов, при въезде царской невесты в Москву поднялся такой же ужасный вихрь, “что многими было истолковано, как дурное предзнаменование”. (68. С. 115.) Первое сообщение Буссова повторяет компилятор Петр Петрей, добавляя вымышленную подробность о том, что вихрь был так силен, что опрокидывал коня со всадником. (135. С. 207.) Второе сообщение Буссова повторил дословно его соавтор Мартин Бер. (67. С. 73.) Но самое важное то, что знамение при въезде Дмитрия в Москву независимо от иностранцев знает и русский Новый летописец, что указывает на то, что знамению придали действительно серьезное значение. При выезде Дмитрия из Коломенского в Москву было явлено знамение: “Дню же бывшу тогда велми красну, мнози ж людие видеша ту: над Москвою, над градом и над посадом стояше тма, акромеж града нигде не видяху”. (128. С. 66.) Стоит отметить, что даже с литовской стороны от похода Дмитрия на Москву не ждали добра. Летописец крупнейших православных литовских князей Острожских сообщает: “1605. Поляцы до Москвы князя Дмитра Ивановичи на царство отпровадили... Того же року декабря 4 дня трясение земли было”. (130. С. 212.)

Свадьба Дмитрия вновь родила слухи о недобрых знамениях. К тому времени народу стало уже чересчур трудно обманывать себя в отношении самозванца. Женитьба на католичке, введение ее в храм и причащение, буйство гостей-поляков в Москве, все это подтачивало последние крохи доверия к чудесно спасшемуся царю. Исаак Масса сообщает слухи того времени. Во время самой свадьбы Дмитрий потерял с пальца кольцо с алмазом, “многие это приняли за дурной знак”. (124. С. 135.) После свадебных торжеств была намечена травля зверей в Кремле и военная потеха, “собирались брать приступом крепостцу, но все отменили по причине дурных предзнаменований”. (124. С. 136.) Это был именно тот штурм потешной крепости, во время которого по московским слухам должны были по приказу самозванца перебить бояр, чтобы дать волю полякам и ввести латинство. Можно предположить, что ссылка на предзнаменования была лишь удобным предлогом для отмены опасных игрищ, но Масса описывает одно из таких знамений, которое он наблюдал лично. “Около 4 часов дня пополудни на безоблачном небе со стороны Польши поднялись облака подобные горам и пещерам”, причем появились они совершенно внезапно. Облака странным образом трансформировались, приобретая явные очертания то льва, вставшего на задние лапы, то верблюда, то великана, то некоего “со-вершенного” города, “и многие видевшие это люди были повергнуты в страх”. (124. С. 136.)

Распаленное недобрыми предчувствиями воображение искало чудес и находило их. Вскоре после свадьбы 17 мая 1606 года человек, назвавший себя Димитрием, был убит. Толпа, подстрекаемая боярами-заговорщиками во главе с Василием Шуйским, бросилась в Кремль защищать бояр и Дмитрия от якобы собиравшихся их побить поляков, а получилось так, что убили Димитрия. Это соответствовало планам бояр, но в народе это внезапное нечаянное убийство вызвало страх и неуверенность. Этот момент Смуты безусловно можно считать апогеем психологической дестабилизации об-щества, после которого активно развивается социальная деструкция, реаль-ное разорение земли. Непонимание происходящего и его абсурд в этой точке достигли своего максимума. В тот момент еще далеко не все были уверенны, что убили самозванца Гришку Отрепьева, получалось так, что впервые в русской истории народ убил своего царя. К тому же убийство это в народном представлении было совершенно бесцельным. Если Годуновых свергали во имя истинного хозяина престола, то Лжедмитрия просто убили, причем ведь сначала было даже непонятно, кого именно убили, то ли истинного царя, то ли самозванца. Общество вновь осиротело, причем на этот раз исключительно по своей вине. И если государь был отец своему народу, то в Москве свершилось отцеубийство. Чтобы избыть ужас, с остервенением начали громить поляков, а заодно и всех иностранцев, вымещая страх на чужих, в очередной раз доказывая свою ксенофобию. Опьяненная толпа в ужасе от содеянного в исступлении надругалась над трупом своего бывшего царя и его любимца Петра Басманова. Чтобы оправдать себя, толпа готова была верить самым чудовищным слухам, вплоть до того, что самозванец на самом деле был воплощенным дьяволом. Еще при жизни Димитрия являлись обличители, уверявшие, что севший на царский престол есть ни кто иной, как антихрист. Мещанин Федор Калачник, когда его вели на казнь, вопил всему народу, что поклоняются они посланному от сатаны. Народ же тогда ругался над ним и кричал: “Поделом тебе смерть!” (121. С. 186; 180. С. 111.) После убийства лжецаря ситуация радикальным образом изменилась, теперь уже все были готовы верить, что убили “слугу дьяволова” и “проклятого еретика”. Н.И. Костомаров записал в селе Тушино позднюю, но очень показательную легенду о том, как “Гришка-рострижка по прозвищу Отрепкин” заключил с сатаной договор, скрепив его кровью, чтобы стать царем на Москве, в обмен он, как водится, предложил свою душу и, кроме того, обещал ввести в Московском государстве “поганую латинскую ересь”. (268. С. 287.)

В 1606 же году над трупом самозванца явились жуткие знамения. Автор “Иного сказания”, писавший вскоре после событий, рассказывает: “Егда же лежащу трупу его на позорище, не точию человеком гнусно зрети нань, но самая та земля возгнушася, от нея же взят бысть... И лежащу ему на поли, мнози человецы слышаху в полунощное время, даже до куроглашения, над окаянным трупом его великий плащ и бубны и свирели и прочая бесовская игралища: радует бо ся сатана о пришествии своего угодника. Ох, увы и люте тебе окаянному, яко и земля возгнушася на себе держати проклятого твоего еретического трупа и аер ста неблагонравие плодити, облацы дождя не даша, не хотяще его злоокаянного тела омыти, и солнце не восия на землю огревати, и паде мраз на всеплодие и отъят от нию тука пшенична и гроздия, дондеже злосмрадное тело его на земли повержено бяше”. (103. Стб. 59-60.) И так продолжалось до тех пор, пока тело еретика не сожгли. И с воцарением Василия Шуйского Бог “дарова с небеси дождь и теплоту солнечную на всеплодие”. (103. Стб. 62.) (Стоит заметить, что “Иное сказание было написано явно в угоду Шуйскому.) Рассказ “Иного сказания”, добавив ярких сказочных интенций, повторило “Сказание о царстве царя Федора Иоанновича”. (198. Стб. 831-834.)

Это же сообщение дублируют и добавляют к нему массу новых ино-странцы. О морозе, погубившем “всеплодие”, говорят они практически все. Исаак Масса пишет, что “когда тело убрали, в ту самую ночь в окрестностях Москвы содеялось великое чудо, ибо все плоды, как злаки, так и деревья, по-сохли, словно они были опалены огнем, да, и так на 20 миль вокруг Москвы, да и вершины и ветви сосен... повысохли... Того ради московиты говорили, что он и мертв, но душа его с помощью дьявола творит чары, поэтому сочли за лучшее сжечь его тело”. (124. С. 147.) Жак Маржерет, французский офицер, бывший в России в 1600-1609 годах, капитан иноземных телохранителей Годунова и Лжедмитрия I, сообщает приблизительно то же, но, по его сведениям, мороз начался сразу же после убийства Дмитрия. (123. С. 94-95.) Мартин Бер, тоже очевидец тех событий, пишет, видимо, о том же морозе, но дело в том, что по его сообщению предзнаменование было накануне убийства, а не после него. “Ночью на 16 мая случился такой мороз, какого еще никогда не бывало: все овощи завяли. Это не предвещало ничего доброго”. (97. С. 79.) (Самозванца убили 17 мая.) Такая разница сообщений говорит лишь о том, что кого-то из авторов подвела память, но, тем не менее, явление это имело место и обсуждалось оно чрезвычайно активно. О нем же сообщают со слов очевидцев Жан Огюст де Ту (200. С. 168.) и Элиас Геркман (79. С. 294.). Марина Мнишек, находившаяся в то время фактически в заточении и получавшая слухи из Москвы, видимо, от приближенных, которые могли общаться с горожанами, среди прочего сообщает и о морозе. Когда похоронили трупы всех убитых в погромах, а вместе с ними и Ди-митрия, “то сделался холод и над могилами чернь видела горящие свечи”. После чего тела вырыли и сожгли, “...когда тащили трупы в последние вороты, внезапно поднялся страшный вихрь и сорвал с оных три щита, кото-рые упав на землю невредимы, стали подле дороги...”. (81. С. 63.) Целый список чудес творившихся у трупа самозванца приводит Конрад Буссов, выделив их даже отдельной главой “О чудесных знамениях, которые происходили у тела Димитрия”. На третью ночь после убийства по обеим сторонам стола, на который выложили на позор тело ложного царя и его любимца Басманова, появились из земли огни, причем, когда сторожа пытались подойти и рассмотреть их, они всякий раз исчезали. Об этом было доложено вельможам. После освидетельствования, чтобы не смущать народ, тело самозванца распорядились вывезти в церковь за Серпуховские ворота. Когда вывозили тело, по пути следования поднялась буря, она сорвала крышу с ворот у башни на Кулишках. Серпуховские же ворота ветер сорвал вместе с деревянной стеной до фундамента. (О том же самом знамении говорит и Марина Мнишек, и Элиас Геркман, писавший со слов очевидцев. При этом “крыша с деревянной стены унесена была так далеко, что до сих пор не найдут”. И починить эти ворота никак не удается, поскольку, не смотря на все старания, они постоянно разрушаются. (79. С. 296.)) В церкви, где тело самозванца лежало вместе с другими, на утро его не нашли, не смотря на то, что церковь была заперта. Труп нашли перед воротами, рядом с ним сидели два голубя. Когда к телу подходили, повторялась та же история, что и с огнями, - голуби улетали. Труп решили бросить в яму, куда складывали нищих, опившихся и замерзших, и закопать ее. Но 27 мая, то есть через 10 дней после убийства, тело обнаружили на другом кладбище. “Весь город немало перепугался”. 28 мая труп был сожжен, а пепел развеян. (68. С. 129.) Передавая эти же сообщния Петр Петрей сделал следующее предисловие, подтверждающее, что русские придавали всем этим загадочным событиям большое значение: “После того, как Гришка или Димитрий получил такой жалкий конец, некоторые русские распустили такой слух, что много чудесных знамений бывает у его тела; я расскажу их несколько, хоть сам и не видел их, а слышал от других и немного сомневаюсь в истине, потому, что русские охотно занимаются такими лжами, баснями и сказками”. (135. С. 231.) Элиас Геркман, голландец, бывший в России уже в царствование Михаила Федоровича, со слов очевидцев рассказывает, что монахи Андрониевского монастыря с одобрения бояр распустили слух, что в их монастыре, где погребен Димитрий, “бывают видения на могиле и вокруг нее горит так много огней и при этом является столько чертей, что монахи не могут ходить рано утром в церковь к заутрене...”. Правительство, воспользовавшись этим слухом, распорядилось вырыть труп и сжечь его. (79. С. 295.) Георг Паерле добавляет, что труп не просто сожгли, но пепел “зарядили в огромную пушку, выстрелили им в те ворота, коими он вступил в Москву”. (99. С. 70.)

Появление и особенно убийство Лжедмитрия I породили целую массу далеко не христианских чудесных явлений. Причем, стоит отметить, что знамения этого периода, по сравнению с предыдущим, теряют природную глобальность, но мельчая, не становятся менее страшными. Но опять же, по сравнению с предыдущим этапом, здесь появилась возможность группировать знамения вокруг совершенно определенной персоны - Дмитрия. Именно поэтому предзнаменования становятся более локальными, опускаясь зачастую до бытовых примет, но возведенных, правда, в ранг государственного значения. Тревожные ожидания сгруппировались вокруг Димитрия и вокруг Москвы, эпицентра событий. Вынужденное бездействие и неопределенность, нагнетающие страх, в этих знамениях достигли максимума. Все это выдвинуло на первый план архетипические образы, наиболее приемлемые в условиях неясности. Знамения связанные с убийством Димитрия прекрасный тому образец. Русский летописец ужасается, что и “сама земля возгнушалася” держать на себе труп еретика, причем это является лейтмотивом рассказов о морозах после убийства самозванца. Для того чтобы умилостивить землю, труп еретика сожгли в потешной крепости на Котлах, а пепел развеяли. Указанные иностранцами, неотредактированные русскими книжниками, знамения отразили непонимание и неоднозначность ощущений вызванных убийством Димитрия. Свечи и голуби над трупом, как и во многих житиях, свидетельствовали скорее о святости, чем о сатанинстве убиенного. С другой стороны, перемещения трупа и слух о том, что Дмитрий научился у лапландцев искусству оживать после смерти, позволяют реконструировать представления об убиенном Димитрии, как о “залежном” или “заложенном” мертвеце, который, по русским поверьям, мог оживать и являться в нужное время, что уже предвещало его скорое появление во втором самозванце. Общество готовилось к появлению нового Лжедимитрия.

Максимилиан Волошин, глубоко понимавший судьбы России, в 1917 году в стихотворении “Диметриус-император” из сборника “Неопалимая купина”, выявляя так волновавшие его примеры “исторического демонизма”, писал, подводя итог пути этого “демона”:

Так, смущая Русь судьбою дивной,

Четверть века - мертвый, неизбывный -

Правил я лихой годиной бед.

И опять приду чрез триста лет. (227. С. 128.)


6. IV период (июнь 1606-1618). Спад дестабилизации общественного сознания.


После убийства Дмитрия, апогея психологической дестабилизации, “смуты ума”, происходит ее спад. Преодоление неопределенности происходит через деструкцию. “Смута ума” сменяется реальным разорением. Летом 1606 года разворачиваются восстания в “Диком поле” и в Рязанских пределах при известии о государственном перевороте, которые затем охватывают все Поволжье до Астрахани. Взбунтовались терские казаки, во главе которых встал самозванный царевич Петр, волнения охватывают Тверь, Псков и Новгород. Крестьяне отказываются признать “боярского царя”. Конкретные действия значительно ослабляют мистические переживания. С этого момента определяется конкретный враг - казаки, собственные “воры” и поляки, позже к ним присоединятся шведы. Самозванцами уже просто играют, их находят и провозглашают исключительно для того, чтобы попользоваться разорением. Казакам понравились самозванцы. Явился целый сонм царевичей: сыновья Федора Иоанновича - Петр, Федор, Клементий, Савелий, Семен, Василий, Ерошка, Гаврилка, Мартынка; внук Ивана Грозного, сын Ивана - Лаврентий; князь Иван - сын Грозного от Колтовской, царевич Август и т.д. Воссевший на престоле Василий Шуйский уже заранее был дискредитированной фигурой. Возглавляя комиссию по расследованию событий в Угличе, он в угоду Борису Годунову утверждал, что царевич сам “набрушился” на нож в припадке “падучей немочи”. Затем, с приходом первого Лжедмитрия, утверждал угодное ему. Поняв, что самозванец стремительно теряет авторитет, он устроил заговор против него, провозгласив, что истинный царевич убит в Угличе по приказу Бориса Годунова. Склонный ко лжи старик, ограниченный в своей власти боярами, без собора всей земли “выкликнутый” на царство толпой, авторитетом не обладал. При девальвации авторитетов, дающих потенциальную возможность конструктивной деятельности, вся застоявшаяся под спудом страха энергия народа вылилась в негативизм, реализовавшись в многочисленных поруганиях и государственных, царских, и церковных ценностей, и даже обыкновенных морально-этических норм (об этом красочно свидетельствует масса сочинений Смутного времени). На этом фоне значение чудесных предзнаменований ослабевает и они получают христианскую окраску, в свои права вступают христианские видения, смещающие своей определенностью знамения на периферию.

После восшествия Шуйского на престол мы еще можем отметить несколько знамений, имевших характер предыдущего периода и получивших общественный резонанс уже по инерции. Пискаревский летописец указывает за 7115 (1606-1607) год: “Повелением царя... Василия Ивановича Шуйского... поставлены хоромы и сени новые на место царя и великого князя Феодора Иоанновича..., и у тех хором подломились сени, а мост и бревна, и брусье были новые и толстые. И все люди пришли во удивление о таком чюдеси”. (137. С. 215.) (Заметим, что аналогичные несчастья случались, как мы помним, и с хоромами Бориса Годунова.) Исаак Масса так же сообщает, что в марте 1607 года “ночью отвалился язык у большого колокола в Москве, что было принято за худое предзнаменование”. (124. С. 169.) (Кстати, как мы помним, Пискаревский летописец при наречении Годунова на царство так же сообщил о выпадении языка у колокола как о недобром для нареченного государя предзнаменовании.) Знамения эти выражали явное недоверие Шуйскому.

То же отношение обнаруживали известные знамения в Архангельском соборе в Кремле и в церкви Рождества Богородицы в Москве. Но это уже были иные явления - первые знамения с начала Смуты с определенной христианской символикой. Они получили чрезвычайно широкий отклик. Мы обнаруживаем, как минимум, семь оригинальных рассказов о них, причем записанных не как отдельные замечания, а как вполне самостоятельные произведения, расходящиеся во многих деталях и толкованиях. Благодаря тому, что сообщения об этих знамениях были обличены в пространную литературную форму и потому, что распрстранялись они подобно видениям, и по тому значению, которое они приобрели, исследователи отождествляли их зачастую с видениями, несмотря на то, что по сюжету и содержанию они таковыми не являлись.

Первоначальным рассказом о знамении в Архангельском соборе, видимо, следует считать сообщение “Иного видения”, известного по рукописи ГПБ. Q. IV.17, где оно помещено непосредственно за “Повестью о видении некоему мужу духовну”, чем и объясняется его название. В этом варианте сообщение о знамении является протокольной отпиской ночных сторожей Архангельского собора в Кремле. Знамение было 27 февраля 1607 года в ночь с пятницы на субботу. Отписка подробно перечисляет семь сторожей-свидетелей, со слов которых было записано знамение, и которые передали виденное окольничему и казначею Василию Петровичу Головину и дьяку Меньшему Булгакову. В 5 часу ночи в церкви начал “шум быти и говор велик, по смете голосов з двадцать или с тридцать; а один де из них говорил по книжному за упокой без пристани..., а в те поры в церкви свеча горит. И после де того промеж ими учал быти смех, и один де из них изо всех голос толст, а против де его говорили все встречно, а один де таки говорит по книжному заупокой; и толстоголосый на них на всех крикнул, и они де пред ним умолкли. И после де того в церкве промеж ими учал быти плач велик; а по церкве де в те поры по всей свет велик был; и как де свет поидет к верху, ино де осветит верх весь и всю церковь; а как свет поидет к низу, ино де осветит мост церковный; а в лице де никого не видети и речей де их не разумети”. Все это продолжалось с пятого до седьмого часа, “а заглядывали де те сторожа в церковные в двои двери ущелми и сквозе замки, и их де всех сторожев в те поры взял страх и ужас велик”. Прилежные свидетели даже указали, что “Истомин де сын Козма в те поры отходил ис паперти прочь”. (102. Стб. 184-186.)

Толкования чудесному явлению отписка, естественно, не дает. Но в скрытом подтексте стоит учитывать, что дело происходило в Архангельском соборе, где покоились московские великие князья и цари, следовательно, разговоры в церкви, можно предположить происходили между ними. А некоего обладателя “толстого” голоса, видимо, можно отождествлять с Иваном Грозным. “Совет великих князей”, вероятно, сделал печальные для Руси выводы, поскольку во все его время читали за упокой, и кончился он “плачем великим”. Определенное же толкование этому знамению дают его переработки в других сочинениях.

“Иное сказание” (103. Стб. 121.) и Хронограф 1617 года (207. Стб. 1307.) приурочили его к новой дате - 20 октября 1609 года (“четвертое лето царствование Шуйского”), в ночь с четверга на пятницу, и включили его в повествование о последних месяцах царствования Шуйского, с чем, вероятно, и связано смещение даты. (Шуйский был отстранен 17 июля 1610 года.) В обоех редакциях текст довольно близок, и носит соответственно названия “О чюдеси бывшем” и “О чюдеси бывшем еже во царстве Василиа царя”. Причем, оба источника указывают такую подробность: пели в церкви 118 псалом “со аллилуями”. И “рекоша же тогда мнози от народа, яко царство Василия вскоре с плачем скончатися имать”.

Псковская I летопись сообщает за 7118 (1609-1610) год об этом явле-нии, как о знамении “перед самым разорением царьства Московского”. В Псковской летописи это сообщение послужило прологом к рассказу об идентичном местном знамении. “Того же лета бысть таково же знамение в Великом Новегороде: в Торгу нощию шум и гласи и стонание в церкви Великомученика Георгия: в самую же утреннюю бысть шум в церкви, яко и церковники выбегоша и вси людие елице беша не могоша пребыти, убояшеся; и бысть тако весь день, яко и князем града и всему народу сошедшемуся слышати”. (172. С. 327.) Здесь знамение предвещало разорение скорее не всей Русской земли, а конкретно - Великого Новгорода. Подтверждает это Новгородская III летопись. Похоже, что в составе Повести “О взятии Великаго Новаграда от Немец, и о разорении его” он говорит о том же знамении. Летописец сообщает, что перед взятием Новгорода (17 июля 1611 года) “бысть проявление в Великом Новеграде, по многим церквам вой бысть, ова на вечерней зари, овогда на утренней; и се знамение многажды бывше”. (116. С. 352.)

Аналогично, в контексте разорения Руссской земли, передает сообщение о знамении в Архангельском соборе Пискаревский летописец, наиболее близкий по тексту к отписке, даже дату он указывает приблизительно верно - 7115 (1607) год 20 февраля, вместо 27 февраля в “Ином видении”. (137. С. 215.) Так же расценивает знамение и местная Вологодская летопись, правда, сильно ошибаясь в дате, упомянув о нем за 7112 (1603) год 20 октября. (74. С. 174.)

В паре со знамением в Архангельском соборе источники всегда сообщают о чуде самовозженной свечи в церкви Рождества Богородицы в одном из монастырей Москвы. “В нощи... возжеся свеча сама о себе огнем небесным перед святым Ея Богородичным образом.” (103. Стб. 122.) И “Иное сказание”, и Хронограф 1617 года (207. Стб. 1307-1308.), и Пискаревский летописец (137. С. 216.) указывают одну дату - 18 февраля 1610 года. Только Вологодская летопись, ошибившись в дате предыдущего знамения, и здесь в паре с ним указывает 7112 (1604) год 18 февраля. (74. С. 174.) Москвичи наутро, узнав о таком чуде, собрались во множестве у церкви. Сам патриарх Гермоген отслужил молебен, но “егда же бысть третий час дни недельнаго, тогда убо зелно належащу ветру, во двери церковныя дохнувшу, и абие свещу самовозженную погаси; бе бо велика ношашеся буря. От сего убо вознепщевати показатися, яко вмале царствовавшему светеяся благодать мимо иде”. (103. Стб. 122.) Возможно, именно это чудо самовозженной свечи, погашенной ветром, вместе с толкованием и датой, реально близкой к низложению Шуйского, дало повод “Иному сказанию” и Хронографу 1617 года изменить дату знамения в Архангельском соборе, чтобы в паре с Рождествеенским знамением они имели большую убедительность и логическую законченность.

Через пять месяцев 17 июля 1610 года Василий Шуйский был действительно низложен и насильно пострижен в монахи. Чудеса с хоромами Шуйского, вывалившимся языком у большого колокола, плач в Архангельском соборе, возгоревшая и потухшая свеча - все это еще раз убеждало москвичей и тех, до кого доходили эти слухи, в том, что благодать “иде мимо” царствующего. К тому же рассказы об этих двых последних знамениях были чрезвычайно популярны. Кроме того, что они вошли во многие сочинения Смутного времени, знамения эти позднее переписывались даже и вне контекста событий. Так оба они, например, включены в рукописное Сказание конца XVII века “О бывших знамениях на небеси и на воздусе” (РГБ. Ф. 218. № 753. Л. 583-583об.), которое собрало самые впечатляющие знамения, начиная с Римской истории, и обрывается как раз на рассказе о самовозженной свече в Рождественской церкви.

Недоброе для Шуйского предзнаменование излагает и некий Евстратий, бывший его “самовидцем”, в своей “Повести о некоей брани, належащей на благочестивую Россию, грех ради наших, и о видении некоего знамения в нынешнем последнем роде нашем”. (156. Стб. 249-260.) Но это литературно обработанное знамение хоть и получивше резонанс в современной научной среде, начиная еще с открывшего Повесть С.Ф. Платонова, современникам тех событий было пратически не известно. Очевидцами знамения были только двое, сам Евстратий и толмач Посолского приказа, рассказано оно было Евстратием игумену некоей “честной обители”, который, кстати, и “понудил” его к написанию Повести. В других источниках мы не находим упоминания об этом знамении, в настоящее время известно только три ее списка: ГПБ. Собр. ОЛДП. Q. 272; ГПБ. F.IV. 222 и список Флорищевой пустыни Владимиро-Суздальского историко-художественного и архетиктурного музея-заповедника, инв. № 5636/396. Знамение это явилось скорее поводом для риторических упражнений самого Евстратия и его же тщеславной попыткой продемонстрировать свою ученость, которую он стремится показать к месту и не к месту. И С.Ф. Платонов (287. С. 153.), и Д. Успенский (318. С. 147.), и А.А. Назаревский (283. С. 126.) чрезвычайно уничижительно высказывались о литературных достоинствах напыщенной Повести и ее достоинствах как истоического источника. Но все-таки, даже несмотря на то, что Повесть была написана уже после избрания Михаила Фе-доровича, тем не менее, написал ее все-же очевидец и, что весьма ценно, его рассказ и внимание уделенное предзнаменованию, безусловно, являются показательными для царствования Василия Шуйского, и все-таки толкование данное знамению было современно событиям.

Евстратий с толмачем Посольского приказа Григорием Кропольским был послан дьяком Василием Телепневым “с царскими епистолиями на собрание чина воинского” в Преяславль-Залесский, Ростов, Ярославль, Кострому и Галич. Из-за страха перед шайками “воров” они были вынуждены ехать окольными путями. И на пути от Александровой слободы к Переславлю в Петров пост (в тот год с 23 мая по 29 июня) 1608 года посланцы стали “самовидцами” “ужасного знамения”. Они узрели на небе громадного льва окруженного множеством зверей и противостоящего ему змея “прелютаго и прегордаго” со множеством змей малых. Противоборство кончилось тем, что оба зверя со своими воинствами исчезли и “облака паки устроишася в своем естестве”. Толмач Григорий Кропольский объяснил смысл знамения: лев знаменовал собой царя Василия, змей - “Тушинского царя коварственного” и поскольку оба зверя исчезли, то “вскоре обоим царям будет изменение и прекращение, а не един каждого не одолеет”. (Сообщение о внешне типологически сходном знамении мы встречаем в Летописце Императорской Публичной Библиотеке, процитированное С.Ф. Платоновым. За июль 1613 года Летописец сообщает, что на солнце нашли два зверя, один “яко змий велик”, другой “яко медведь великий”. Они рвали солнце на куски и почти разорвали, как вдруг исчезли и солнце засияло снова. (287. С. 423-424.) Комментария к этому рассказу Летписец не приводит, но можно предположить, что медведь и змей представляли собой поляков и шведов, основных определившихся к тому времени врагов, пытавшихся разорвать Русское государство. Общество было уже настроено на скорое прекращение бедствий, поскольку к тому времени и Москва была очищена от поляков и своих изменников, и выбран был, наконец, всею землей новый государь.)

Весь приведенный выше ряд знамений убедительно доказывает, что положение Василия Шуйского на троне народному мнению не представлялось прочным, его воспринимали как “временного” царя, скорее исполняющего обязанности, время которого вскоре должно было кончиться. Борис Годунов и первый Лжедмитрий не были “временными” царями. Их приняли как царей, хотя и ожидали от их царствования бедствий. Василий Шуйский, не смотря на то, что на троне задержался на пять лет, был переходной фигурой, с которой не особенно считались. Он с легкостью, в обход мнения земли, стал царем, и точно так же с легкостью был смещен.

Приведенные выше знамения являются, пожалуй, единственными знамениями “общегосударственного” значения за период с воцарения Шуйского до самого конца Смуты. Когда “земля побрела розно” и началось разорение, когда оказалось возможным выбирать себе государя по вкусу, а по Руси побрели иноземцы, из русского обихода исчезают централизованные знамения. Из общественной жизни исчез социальный и духовный центр, каждый стал “лукавне мысляще о себе”. Перед лицом бедствий начался интенсивный процесс обособления местностей. Интересы сузились до местных происшествий. Утраченное единство земли отразилось в мистике знамений, которые теперь касались и группировались исключительно вокруг отдельных городов и монастырей. Вместе с этим их количество заметно сократилось, значение знамений, как предвестников событий, и внимание к ним резко упали. Их место начали активно занимать христианские видения.

На природные явления, традиционно имеющие характер предзнаменования, вообще стали меньше обращать внимания. Источники умалчивают о многих очевидных явлениях подобного типа. Так, например, прохождение через перегелий кометы Галлея 17 октября 1607 года, на которую трудно было не обратить внимание, не отразил ни один источник. Шесть полных и частичных солнечных затмений, которые можно было наблюдать на территории России, указанных Д. Святским, тоже прошли незамеченными. (302. С. 14.) Два лунных затмения, в августе 1616 и 6 августа 1617 года, отмеченные Острожским летописцем, и которые вполне могли наблюдать на юге и юго-западе России, отечественным летописцам неизвестны. (130. С. 214.)

За этот период мы не встречаем знамений связанных с Москвой, поскольку ее судьбу предопределяли уже исключительно видения. Но были знамения связанные с Троице-Сергиевым монастырем, обителью святого Сергия, защитника земли Русской. Авраамий Палицин, писавший свое Сказание для прославления Троицкого монастыря, келарем которого являлся, указывает на два знамения в самом начале его осады и одно знамение в самые тяжелые ее дни. 25 сентября 1608 года на третий день после начала осады “бе тоя нощи ничто же ино от градских людей слышати развее воздыха-ние и плачь, и понеже от окольних стран мнози прибегше и мневше, яко вскоре преминется великаа сия беда”. И тут же Палицин переходит от устрашающего знамения к знамению ободряющему, как бы доказывая, что молитвами святого Сергия, в конце концов, все закончится благополучно. “Тогда же нецыи стары и мнози людие видешя знамение не во сне, но наяве”. Над Троицкой монастырской церковью “над главою столп огнен стоящ, даже до тверди небесныя... И по малу столп огненный начат низходити и свится вместо, яко облако огняно, и вниде окном над дверми в церковь святыа Троица.” (179. Стб. 1034-1036.) Знамение это явно означало нисхождение благодати на дом святого Сергия, оно изобразило процесс обратный исхождению благодати широко известный в русской книжности, одним из самых известных прототипов которого явилось исхождение благодати из храма Святой Софии в Константинополе. Повествуя о самых тяжелых днях осады, Палицин сообщает и о “неведомом пении” в церкви Успения Богородицы, выделив чудо отдельной главой. (179. Стб. 1112-1114.) Неведомое пение слышали ночью сторожа. Попытавшись проверить, они убедились, что при приближении к церкви пение утихало, а при удалении вновь возникало. Так и не добившись ясности, сторожа ограничились докладом воеводе. Знамение это чрезвычайно напоминает заупокойные молитвы и плачь в Архангельском соборе в Москве, но здесь оно не имеет пессимистического оттенка, скорее оно читается в контексте укрепления осадных сидельцев.

И еще одно знамение, связанное с Троицей, передает сразу несколько источников. Когда ополчение, собравшееся на очищение Москвы от поляков, 18 августа 1612 года выходило из Троицкого монастыря, оно, выстроившись на горе Волокуше, принимало благословение от архимандрита Дионисия и братии монастыря. Но едва войско выступило в направлении Москвы, навстречу подул сильный ветер, что было принято, как дурное предзнаменование, войско охватили сомнение и страх. Но после того, как Дионисий вновь окропил войско и дал ему приложиться к образам, ветер тут же перемнился, подув в тыл ополченцам, при том с такой силой, что люди едва сидели на конях. Эта перемена была сочтена чудесным предзнаменованием, указывающим на заступление святого Сергия, чему в ополчении очень были рады. И ветер тот продолжался до полного очищения Московского государства. Об этом знамении сообщает Новый летописец (128. С. 123-124.) и Симон Азарьин, включивший его в два сочинения, в “Книгу о чудесах преподобного Сергия” (64. С. 37.) и в “Канон преподобному отцу нашему Дионисию”, в части, где помещено житие Дионисия. (63. С. 54-56.)

Укрепляющие знамения христианского характера, не фигурирующие до начала ”разорения земли”, мы можем отметить в осаде другого монастыря - Псково-Печерского. В 1611 году 10 февраля под монастырь пришел Лисовский и, не взяв его приступом, начал осаду. 27 апреля ночью в разгар осады в монастыре видели знамение, о котором сообщает “Сказание о нашествии иноплеменник к Печерскому монастырю”: “Посреде лучу велию стоящу, два лучи от него исхождяши - единому лучю меж востока и полудне, а другому лучю к северныя страны, яко на пробитая места Печерскаго мо-настыря”. Сказание не дает толкования, только говорит, что “сие же показует Бог, яко же хощет своею тварию”. Знамение это представляет собой не что иное, как Константинов крест, победительный символ, вдохновляющее значение которого неожиданно прорвалось в Смутное время, почти что уже забытое к концу XVI века. (190. С. 196.)

Вышеприведенные знамения, связанные с Троицким и Псково-Печерским монастырями, все-таки одни из немногих знамений оптимистического вдохновляющего характера. Как правило, они продолжали предвещать бедствия. Взятию Смоленска 3 июня 1611 года польским королем Сигизмундом предшествовали, безусловно, трагические знамения, о том сообщает “Повесть о победах Московского государства”. Накануне взятия богородичная икона испускала слезы, “людие видевше и ужасни бывше, понеже бо беззакония наша превзыдоша главы наша”. И далее указывает еще более грозное знамение: “Мнози же от верных в нощи видевше, бысть от соборныя апостольския церкви яко столп огнен исхождаше и к небеси воздвизашеся. Люде возможе ужасти быша”. (162. С. 27.) Таким образом было продемонстрировано то, что благодать уже покинула Смоленск и взятие его уже предрешено. В самом конце весны 1611 года, когда, видимо, и наблюдали эти знамения, скорое падение крепости уже было несомненным, но на это должна была быть воля Господа. Смоленску, удерживавшему долгое время под своими стенами Сигизмунда и пережившему тяжелейшее осадное сидение, предстояло не просто пасть под ударами врага, но вместе с этим и лишиться присутствия святого благословения над своим городом. Подобная апокалиптическая безысходность, безусловно, была рождена действительно тяжелой и геройской осадой, от которой долгое время зависила судьба Москвы. Под стенами Смоленска судьбы России решались и стратегически и дипломатически. Осада удерживала Сигизмунда от выступления к Москве на помощь к засевшему там польскому гарнизону. И там же под Смоленском шли упорные и бессмысленные переговоры об избрании на российский престол королевича Владислава. Упорство защитников города давало возможность московскому посольству настаивать до определенного момента на своих требованиях. В связи с тем значением, которое придавали обе стороны этой осаде, вполне объяснима апокалиптичность, с которой восприняли падение Смоленска.

Но уже позднее, после взятия города, и самому Сигизмунду было в нем недоброе предзнаменование. Когда в последних числах октября 1612 года Сигизмунд выезжал из Смоленска к Москве, перед ним рухнула решетка ворот, которую не смогли убрать. И приняли то “в знак нетщетный, что въезду княжего в Москву ему получить будет невозможно”. (175. С. 50-51.)

Недобрые знамения окружают взятие Новгорода и Гдова. Псковская I летопись по списку Оболенского уазывает, что в 1613 году, когда шведы вошли в Гдов, “тогда божиим посещением, в соборнеи церкви подняся огнем местная икона чудотворная великомученик христов Димитрии Селунскии; се же все бысть грех ради наших, в показание, иконная же дска вся около в уголь огорела...”. (173. С. 140.) III Псковская летопись по 2-му Архивскому списку за 7122 (1613-1614) год сообщает, что за год до того “бысть знамение на небеси: над Варлаамскими вороты и по всему Запсковью кровавые луны ходили, зимои, в нощи”. (174. С. 278.) К этим же недобрым предзнаменованиям можно отнести и приведенные уже выше сообщения из “Летописца Новгородского церквам божиим” и из Псковской I летописи о вое, гласах и стенаниях в Новгородских церквях.

Среди прочего можно указать в качестве примера и одно прославляющее знамение, связанное с Рождественским Богородицким Пафнутьевым Боровским монастырем. По дороге к Москве, двигаясь на Серпухов, казаки второго самозванца в июне 1608 года приступили к монастырю, который был сдан им изменой. Воевода князь Михаил Волконский с немногими стойкими людьми до последнего сражался с казаками и был убит уже в самой церкви рядом с ракой, где покоились мощи Пафнутия Боровского. И после ухода “воров” учинилось “знамение крови”, она не смывалась с клироса и во время панихиды выступила из ям, где погребли убитых. (128. С. 98.)

Завершение Смуты для Руси ознаменовалось несколькими сообщениями о кометах. И, что показательно, растолкованы они уже были на пользу Русскому государству. Псковская III летопись по 2-му Архивскому списку за 7125 (1617) год указывает: “Тое же зимы, в великои пост, явися звезда копеиным образом, с востока на полудне грядуще, в нощи являющеся с вечера, заходя на запад, перед зарями таяшеся; и пребысть многое время”, она проявляла “турских приход на Литовскую землю [1621], а на другои год Крымскои на них прииде”. (174. С. 280.)

Прохождение еще одной кометы в момент прихода королевича Владислава под Москву (Владислав вступил в Тушино 20 сентября 1618 года) вызвало много разговоров и толкований. Новый летописец сообщает: “...На небесех явися над самою Москвою звезда. Величиною же она бяше, как и протчие звезды, светлостию ж она тех звезд светлее. ...Хвост же бяше велик. И стояше на Польскую и на Немецкие земли хвостом. От самой же звезды поиде хвост узок и от часу ж нача распространятися; и хвосту распространившуся яко на поприще. Царь же и людие все, видя такое знамение на небесех, вельми ужасощася. Чаяху, что сии есть знамение к Московскому царству, и страшахуся от королевича, что в тое же пору пришел под Москву. Мудрые же люди филисофы о той звезде стаху толковать, что та есть звезда не к погибели Московскому государству, но к радости и к тишине. О той звезде толкуется: как она стоит главою, над которым государством, и в том государстве подает Бог вся благая и тишину...; а на кои государства она стоит хвостом, в тех же государствах бывает всякое нестроение... Також толкование и збысться...”. (128. С. 146.) Та же комета стала предметом обсуждения на первом посольском съезде в деревне Деулино 23 ноября. Польские послы начали стращать русских “звездой с лучом”, виденной в пятницу под Москвой, “а вы по той звезде увидите, что над вами сделается за такие неправды”. Но московских послов уже было не напугать кометой: “Знамение небесное бывает всякими различными образы, и о том рассуждать никому непригоже; Бог не дал знать, которому государству что от того будет... Небесное знамение тварь божия, ему, творцу, и работает, а рассуждать про то никому не надобно”. Московские послы выразили даже уверенность, что знамение это свершится над поляками. (Цит. по 308. Кн. 5. С. 107.) Видимо о той же комете за зиму 1619 года сообщил Острожский летописец (130. С. 215) и Сводная Галицкая летопись (“...в том же году [1619] появилась на небе метла.”). (Цит. по 302. С. 161.)

Русские толкования относительно этой кометы были чрезвычайно характерны для конца Смутного времени. Люди чаяли успокоения, которое с громадными усилиями начало устанавливаться. Но под Москвой явился королевич Владислав, которму не так давно присягали, и который имел формальное право быть русским царем. Это грозило возобновлением Смуты и новым соперничеством претендентов на престол. И недаром царь и все люди “вельми ужасошася” такому знамению. В начале Смутного времени подобные знамения рождали неутешительные выводы, в соответствии с которыми следовало готовиться к грядущим “нестроениям”. Но в 1618 году от бедствий и “саморазорений” устали и к новым готовиться уже никак не хотели. Проще было перетолковать знамение в соответствии с тем, чего с таким нетерпением ждали. А ждало Московское государство “тишины”. Экстремальная ситуация, в которой русское общество просуществовало все Смутное время, подходила к концу. Значение знамений и внимание к тому, что они предзнаменовывали, чрезвычайно упали, поскольку общество обрело уже почву под ногами и реальные приоритеты, достижимые вполне реальными средствами. Комета, традиционно недоброе предзнаменование, явилась в “неурочное” время, и поскольку ситуация проигнорировать ее не позволяла, казуистикой толкования знамение использовали для укрепления надежд на скорое благополучие.

***

Рассматривая знамения Смутного времени, с самого первого взгляда можно отметить, что всплеск их, пришедшийся на этот период, является беспрецедентным для русской истории. Вспышка митстических архетипических интенций была вызвана, в свою очередь, беспрецедентными событиями, опыта восприятия которых русское общество не имело. Знамения, как инструмент общественного сознания, во всей яркости проявили себя, как экстремальный механизм эмоциональных реакций на экстраординарные события. За этот период с 1591 по 1618 год нами найдено сообщений более чем о 80 знамениях, при этом еще следует учитывать, что, безусловно, основная их масса просто не попала в письменные источники, так и прекратив свое существование в устной молве. Значительная плотность сообщений о знамениях и толкования на них за весь период Смуты позволяют реконструировать комплекс представлений о происходящих событиях на низовом уровне. На этой основе все Смутное время достаточно отчетливо разделяется на четыре периода.

Первый период начинается с 1591 года, с убийства царевича Димитрия в Угличе, и продолжается по 1598 год, до смерти Федора Иоанновича и избрания на престол Бориса Годунова, когда стал очевиден надвигающийся династический кризис. После неотвратимо приближающейся смерти “блаженного” царя, престол должен был занять кто-то из его “холопов”, скорее всего, царем должен был стать “цареубийца” Борис Годунов, что по-том и свершилось. Этот период характеризуется латентными страхами, смутными ожиданиями грядущих “нестроений”. Насыщенность знамениями еще недостаточно велика, за это время мы находим в источниках сообщения лишь о десяти знамениях. В этот период они максимально неконкретны и децентрализованны, толкования на них встречаются крайне редко, записи их отрывочны и лаконичны и находятся в основном в летописях в практически необработанном книжниками виде. Местные знамения толкованиями смещаются в общегосударственный контекст. Христианский элемент их чрезвычайно незначителен.

Второй период начинается с избрания на царство Бориса Годунова и заканчивается к лету 1605 года, со смертью Бориса, крупными успехами первого Лжедимитрия и его вступлением в Москву. Он охватывает несчастливое царствование “рабоцаря” Годунова. В этот период происходит стремительное нарастание дестабилизации общественного сознания, на него приходится около сорока знамений, отмеченных источниками. Реальные природные бедствия были истолкованы как знамение “умножения грехов”. Явления природы были включены в социальный контекст. Неопределенность и экстраординарность событий вызывали нарастающую неуверенность и страх. Ожидание грядущих бедствий было страшнее, чем сами бедствия. Отсутствие реального врага и деградация позитивных ценностей и авторитетов оборачивались вынужденной бездеятельностью. На этом фоне активно развивалась дестабилизация общественного сознания. Знамения становятся все более грозными, приобретая впервые в русской истории явный апокалиптический характер. Признаки конца света перестают быть простой книжной риторикой, сетованиями на “последние времена”. Но, тем не менее, этот период не рождает эсхатологии, то есть непосредственных предсказаний о конце света. Потенциал конструктивной деятельности был еще достаточно прочен, он не переходил границу самопокаяния и не углублялся в деструктивное самоотрицание. Целостность православия дала возможность остановиться у этой черты. Недаром поиски авторитетов в этот период проходят среди духовных подвижников. Остановило “саморазорение” и появлние реального внешнего врага и собственных “воров”, на которых можно было сложить вину за все бедствия и объединить против них общие усилия. Знамения разворачиваются во всей силе нехристианской архетипической символики. Большое значение получают гадание, магия и колдовство. Знамения начинают проявлять и определенную географическую конкретность, они тяготеют к Москве и начинают локализовать угрозу со стороны Польши, вместе с этим начинает вырисовываться образ врага - поляка. Прежде чем, что-либо предпринимать, русским надо было внутренне увериться, что поляки действительно враги, “накопить злобу”. Происходит и определенная персонификация знамений, они указывают на “неистинного”, а, следовательно, и несчастливого, царя Бориса Годунова, как на источник обрушившихся бедствий. Но повышенная определенность предзнаменований не привела к реконструкции христианской символики, скорее наоборот, мы наблюдаем дальнейший отход от нее, поскольку события все еще не поддавались традиционному объяснению и приоритеты действий все еще не определились.

Третий период является пиком психологической деструкции, он охватывает менее года, с вступления первого Лжедмитрия в Москву (20 июня 1605 года) до его убийства (17 мая 1606 года) и всех перепитий связанных с захоронением тела. Ситуация этого периода для русского общественного сознания была невиданной. Ради чудесно спасшегося царевича, который вполне мог быть и самозванцем, самовольно убили сына царя, которому успели, кстати, уже присягнуть, “поругались” над патриархом, а заодно устроили в Москве погромы. Успели насмотреться в Москве на поляков, надругающихся над святыми чувствами москвичей и притесняющих их, женили царя на католичке и присягнули ей. Внезапно и бесцельно впервые в своей истории убили царя, который хотя и мог быть самозванцем, но признанным царем он все-таки уже был. Неясность и страх достигли в этот период своего апогея. Знамения сгруппировались вокруг Москвы и Дмитрия. Они потеряли природную глобальность, но от этого не стали менее ужасными. Нехристианская архетипическая символика знамений уже на самом нижнем своем уровне, уходящем в бытовые поверия, также достигла максимума. Менее чем за год мы можем отметить сообщения о 15 знамениях. Знамения, явленные после убийства Лжедмитрия, обнаруживают полное смятение умов относительно содеянного и далеко неоднозначное отношение к убитому. В скрытом подтексте этих знамений вырисовывается образ Дмитрия, как “залежного” мертвеца, что свидетельствует о том, что общество уже заранее готовилось к появлению нового самозванца.

Убийство первого Лжедмитрия стало переломным этапом, после которого дестабилизация общественного сознания развертывается в социальную дестабилизацию общества. Начинается “разорение”. С этого момента до самого конца Смуты, до 1618 года, мы прослеживаем четвертый последний этап развития мистики знамений. Активная деятельность, как конструктивная, так и деструктивная, снижают мистическую напряженность неопределенности. За этот период мы обнаруживаем 22 знамения отмеченных источниками. Знамения начинают резко терять свое значение, вытесняемые христианскими видениями, важнейшие события с этого момента санкционируют уже исключительно они. На фоне социального обособления и “разделения земли” знамения локализуются. Они начинают приобретать узко местное значение. Они развиваются по линии конкретизации и персонализации. Среди них уже начинают преобладать знамения с христианской символикой (из 22 знамений этого периода - 15 христианских). Характерно, что знамения этого времени, типологически тяготеющие к прошедшему периоду, группируются вокруг Василия Шуйского. Они выражают устойчивое представление о нем, как о “временном” неблагополучном царе. Рассказы о знамениях становятся гораздо пространнее, начинают искусно украшаться риторикой, из летописей они переходят в повествовательные жанры, что свидетельствует о снижении их устрашающего воздействия. Эмоциональная переориентация санкционирует появление оптимистических вдохновляющих знамений, что типически для них не свойственно. На последнем этапе толкования знамений обнаруживают чрезвычайную гибкость, а это уже показывает их реальную невостребованность. Весь этот период проходит под знаком вытеснения и изживания мистики знамений. Сыграв свою роль, они сходят со сцены и забываются или становятся весьма удобным риторическим материалом для книжников.