I. Комната в Царском ~ Совершеннолетие Володи Дешевова Лида Леонтьева, Поездка на Валаам Нешилот Юкс и Юкси 7 дневник

Вид материала

Документы

Содержание Н.н.пунин - а.е.аренс-пуниной. ДНЕВНИК. 1923 год Вечером того же дня Н.н.пунин - а.е.аренс-пуниной

Подобный материал:

• Экскурсии по Гродненской области, 50.92kb.
• Знамя Мира Рериха на Валааме, 35.21kb.
• «Нить судьбы», 276.34kb.
• «Нить судьбы», 276.09kb.
• Всё началось в 19ч. 00м. Как и во всяком сказочном государстве у нас в школе были различные, 8.53kb.
• Загородная поездка в мемориальный комплекс «Хатынь». Поездка в историко-культурный, 20.89kb.
• Боливийский дневник 7 ноября 1966 года, 1056.64kb.
• В фонд поддержки Володи Ланцберга, 16.58kb.
• «кижи + валаам + соловки» Москва – Петрозаводск – Кижи – Сортавала Валаам – река Шуя, 123.75kb.
• Конкурс рисунков Кл комната Кл комната, 157.14kb.

^

Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС-ПУНИНОЙ.

июля 1923 года

Судя по Вашим письмам, Вы наивно смотрите вперед, и это меня беспокоит; как будто Ваша ревность и боль Вашего само­любия, словом, вся прошлая зима, сами собой исчезли и не по­вторятся уже вновь. Так ведь не случится, их нужно разумом и усилием одолевать, нужно найти какие-то согласные условия жизни. Не видеть А.А., Галочка, я не могу. Об этом-то Вы слов­но забыли и ничего не пишете в Ваших письмах. Нам не легче будет жить, если мы не договоримся и не сумеем осуществить то, до чего договоримся. Подумайте, друг, об этом, но без слез; и не рвитесь, как бабочка на огонь, в Питер, в Липецке Вы счастли­вее. Только плакать не надо, все, что только я могу принести Вам в жертву, приношу и принесу.

.Мы получили ужасное известие: Зютек убит, третьего дня пришло раздирающее письмо от Зины*. Все время думаю о ней, и никакой помощи ей оказать нельзя.

Жить тяжело. Неутоляющее беспокойство о деньгах. Вче­ра встал завод, так как выключили ток за неплатеж. Думаю, что это еще не конец, но конец недалек, по-моему.


Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС-ПУНИНОЙ

1 августа 1923 года. <Петроград>

Дорогой мой друг, нежная Галочка, я уже решил написать Вам последнее письмо, настаивая на том, чтобы немедленно выезжала, так как невозможно, запрещено так скучать; поэтому-то и взял у Полетаева деньги, чтобы Вы могли тотчас же выехать. Теперь оказывается — Вы уже остае­тесь до 15-го. Я тотчас же позвонил по телефону Зое и сказал, что отрекаюсь от Аренсов, так как это сплошная истерика, и я тут ни при чем. Кроме того, жаловался на Вас Ире, говоря: ну и дал же тебе Бог маму, то она едет и пишет в письме о том, что скучает обо мне и всех моих друзьях и недругах, а тебя даже по имени во всем письме не назвала, как будто тебя и не существу­ет, то она не едет, то о том, что она виновата, то, что виноват я, то, что мы оба любим, то, что любит она одна, то просит проще­ния, то нападает, и, словом, ничего понять из длинного ее пись­ма нельзя, кроме того, что «пришлите мне еще столько же де­нег, сколько уже прислали», то есть 2Уг миллиарда. Как, Ирла, сама посуди, можно твоей маме верить, когда расчет она делает из будущего месяца, когда мы с тобой думали уже видеть ее здесь. На все это Ирла мне отвечала:

«Действительно, мама моя немного сумасшедшенькая, осо­бенно от любви к тебе, за что я ее немножко ненавижу, так как сама тебя очень люблю и подымаю визг, когда тебя издали ви­жу. Ну, все равно, деньги ты ей, конечно, пошли и пусть дела­ет, как знает, а до любви вашей мне дела нет, буду большая и прочту твой дневник, тогда и скажу». А я ей: «Ну, Ирла, знаешь, кандидатов на чтение дневника и так слишком много, иди-ка ты лучше гулять в сад, а я уж сам с этим делом разберусь»,— на этом мы и расстались.

А.А. опять очень плохо себя чувствует, ежедневно темпера­тура 37,6, так что решительно буду настаивать, чтобы не далее как через месяц она уехала в Царское и прожила бы там всю зи­му; нашел там для нее комнату и очень хочу, чтобы так было.

Пришли ко мне сестры Данько* с Фарфорового завода, но хочу кончить письмо.

^

ДНЕВНИК. 1923 год

2 августа

Есть любовь - для которой все: и встреча, и руки, и вместе пить чай; расстаться — и она пройдет, а полдня, прожитого не вместе - трудно. Есть другая любовь, для нее пить чай — все рав­но, что умереть, частые встречи страшны, а разлука желанна. Сегодня странный хаотический ветер, рвет листья и хлещет по лужам. Я приучил себя скрывать боль ее встреч с другим, толь­ко ли ей его жаль? точно ли, что любит меня? - не буду знать и узнавать. Но помнит сердце, что любила больше, его память упорнее того, что помнит мозг. Было бы просто жить, если бы дан был только один разум. Больно — нет бессмысленней, бес­плоднее жалобы, а некуда бежать...

Молчанию не научился.

^ Вечером того же дня

Целый день не мог ничего делать от боли, ходил и ложил­ся; вот как складывались чувства-мысли: Ан. уверяет, что она принесла мне в жертву М., а встречи ее с М. все чаще и дли­тельнее. Если я буду просить, чтобы она с ним перестала ви­деться, и она согласится, причиню незаслуженное страдание не­повинному, и по рассказам Ан., хорошему человеку и принесу огорчение ей, Ан.; если же она не захочет с ним расстаться, то либо я с этим примирюсь, либо мы расстанемся. В первом слу­чае Ан. найдет для меня слова утешения, которые успокоят серд­це, но только до следующего «случая», а с каждым новым «случаем» — новая боль и новые утешения — бессмысленная му­чительная жизнь; если я расстанусь с ней, значит, не любил я, а не она, почему же я в таком случае страдаю, или я страдаю не любя, а от мужского самолюбия — ревности? Я люблю, по­этому не могу с ней расстаться; а если даже от боли расстанусь, от страха боли, от эгоизма, то как горько станет всей этой люб­ви и памяти о ней и ей, Ан., и мне. И что я выиграю, если рас­станусь от боли; лишь преждевременно потеряю ее и омрачу ви­ною своей все прожитое с нею. Неужели же мне остается только смотреть, как нарастает эта ее новая любовь и не мочь пошеве­лить рукою? Если я буду бороться за ее любовь систематически и неустанно — только так и борются,— зачем мне нужна тогда эта любовь, добытая насилием и волей, кому она нужна? Что же делать, я видел, что исхода нет, я так явственно понимал, что если только, действительно, их встречи чаще и длительнее, исхода нет, ни уйти от нее, ни оставаться с нею не могу — гор­ло сжимало болью. Не понимал, как случилось, что она, а не я, как это было зимою, оказалась уходящей, и знал, что ни сказать ей, ни не сказать обо всем этом я не смогу; а что скажу и чего не скажу, не знал. Тогда почувствовал, как больно Гале. Мучительно тосковал в бессильных, бессмысленных, каких-то удесятеренных сомнениях. И верно, если у Ан. нарастает лю­бовь к М., мне нет выхода, мне остается только это понять и доживать последнее, до того часа, когда она скажет: «Не ме­шай мне». И так всем, кто любит; здесь выхода нет, если не счи­тать мучения и насилия, но это уже не любовь.

И вдруг вечером, после чая, все мои мысли-чувства сло­жились по-другому, и я перестал страдать. Сомнений я не раз­решил, и как мне быть, я по-прежнему не знаю, но я перестал страдать, все улеглось в простую схему, и не было тоски, а ста­ло тихо и светло; вот как я стал думать: если изменяет или из­менит, любя, надо простить; плохо бы я любил, если б не про­щал любимой; если на пути к измене или изменяет, не любя, не тоскуй, ибо нет сил, которыми бы можно было заставить лю­бить, и я уже не тосковал; я так устроен; меня нельзя заста­вить страдать больше дня... мне смешно, смутно и недоуменно.

Но и сейчас мне кажется, что М. будет любовником Ан., что она сама этого еще не сознает, что ей от него не уйти.

И пусть будет w говоря это, я не чувствую легкомыслия, нет, по всей моей правде, по глубине всей жизни, по пережито­му до конца «я» во мне говорит так: пусть будет. И каждый че­ловек, знающий многое о жизни, только так и может сказать; это и есть, действительно, великое «да» миру.

6 августа

Сегодня было так:

Встал поздно; пока одевался — утренняя неторопливая легкость, с которой старательно мылся. Решал не выходить до вечера и, как оделся, сел за стол работать. Помню хорошо, что почти внезапно из самых недр моих пошло знакомое чувство-желание: увидеть еще и еще Ан. И уговаривал себя не видеть; а это чувство все прибывало, как вода в Неве, волнами и рос­ло; подумал: почему по утрам всегда больше хочется ее видеть, а немного позже: какое странное сегодня желание, не как все­гда, утреннее, а как будто в нем еще чувство ревности; и не по­нимал. Ан., по моим расчетам, должна была находиться дома, днем она собиралась к Володе Шилейко (мужу) обедать, т по­чему я ревную и так смутно? Уговаривал себя и не мог угово­рить; пошел купить папирос и решил на 10 минут зайти к Ан. В саду мне дали письмо от Гали т ужасное, мученическое пись­мо; был совершенно потрясен, чувствовал себя беспомощным, бессильным; еще больше понадобилось видеть Ан., чтобы спро­сить ее, чтобы ей рассказать о письме.

.Прихожу (было без 10 мин. час), Ан. нет дома, минут де­сять как она ушла к Володе и не сказала, когда вернется; торо­пилась, даже отдельно пила чай.

И первая мысль была: как странно, что она торопилась; к Володе она никогда не торопится и никогда так рано к нему не ходит. Вышел, сам не знаю, как повернул направо, как пошел к Летнему саду, как в него вошел и как шел все скорее, по дорож­ке, потом перебежал на парапет, потом показались за деревья­ми два непроницаемых силуэта, как прошел мимо них, каких-то влюбленных, как вышел к петровскому домику, как на скамей­ке против него увидел ~ сидела Ан. Одна. Ждала. Ан. смеялась; протянула мне руку, совсем не помню, что я ей говорил, что го­ворила она; помню только, что я ей быстро все рассказал, а она была весело (незлобно) поражена моим несущимся приходом, и что очень скоро встала и увела меня с этой скамейки дальше к воротам; там мы сели. С час, вероятно, выясняли все подробно­сти этой встречи и отношений. М.М., действительно, должен был в 12.30 ее встретить и проводить к Володе. Оба мы удивлялись тому странному чувству, которое принесло меня к ней. В том, что я снова был счастлив возле нее и что верил ее словам — нет ничего странного, но странно то, что она, действительно, вино­вата совсем не в том, в чем ее обвиняли бы те, которые узнали бы историю этой встречи.


^ Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС-ПУНИНОЙ.

августа 1923 года. <Петрдград>

Друг мой, родная Галочка - уже три дня во всех трамваях обдумывал, как ответить Вам на Ваше и дерзкое и мученическое письмо, но сегодня получил №14, и теперь я уже совсем не знаю, что Вам писать. Правду? — но правда относительна, я не пом­ню, чтобы я говорил Вам когда-либо или писал неправду. Вы же лучше, чем кто-либо, знаете, как меняется «мироощущение», как вчерашнее сегодня кажется уже не тем, чем было, и как трудно в самом себе дойти до той глубины, до тех корней, где живут бо­лее устойчивые чувства. Ваши письма этого лета служат тому лучшим примером. Большинство из них написаны так, что не я только один могу сказать, что в них мало правды. Я знаю, на­пример, что Вы меня любите, но как многие Ваши письма не по­хожи на письма любящей. Любовь неограниченна и безрассуд­на — это известно,— но настоящая любовь не есть наполненность чувством любящего, она прежде всего помнит любимого, его ви­дит, его знает. Только уверенность моя, почерпнутая из совер­шенно других источников, не давала мне забывать, что Вы меня любите. В чувстве Вашем ко мне есть чудовищная примесь, ею я объясняю Ваш несправедливый отзыв о Саше*; оттого что он изменил или изменяет (а кажется, что это вздор), он не стал ни меньше, ни больше; нет в самой жизни ничего такого, что бы говорило о том, что измена мужчине или женщине сама по себе преступление. Я не хочу сказать, что чувство ревности не связано с любовью, а только — не всякая ревность от любви. Насколько я чувствую, ревность — прежде всего - боль, мы ее не хотим; но если мы любим, мы посылаем на борьбу с ней два других чувства: прежде всего прощение изменившему, при этом легкое и быстрое (вспомните пушкинское: ревнивая дева бра­нила, пока юноша не заснул), это тогда, когда мы верим, что изменивший любит; если же не верим — тогда подымаем свою любовь до разлуки, т.е. расстаемся с изменившим. Никаких дру­гих форм ревность от любви не знает. Но есть ревность не от любви, она может принимать чудовищные формы, смертонос­ные, противоречащие человеческой жизни. Знаю, что все это очень холодные рассуждения, но кое-что из этого я чувствовал и знаю. Во всяком случае, я не сужу Вас и стараюсь не забыть, как жизнь сложна, как непреоборимы чувства; все эти длин­ные рассуждения направлены к тому, чтобы показать Вам, как условна правда; и я не знаю, больше ли ее в Ваших письмах, чем в моих. Хочется только сказать — если любите, любите чи­ще, и это не только Вам, но и самому себе и всем живым. А теперь обо мне и о Ваших страданиях. Как безмерны страда­ния, я чувствую это почти каждый день, иногда до безысходно­сти, до отчаянного желания бежать куда-нибудь. Чтобы их бы­ло меньше, я делаю все, что могу, больше, чем могу. Вы можете верить мне или не верить, но иногда я мучительно хочу Вашего возвращения и Вашего присутствия, легче видеть Вас и быть в состоянии Вас утешить, чем читать Ваши письма, легче Вам со мною, чем вдали от меня. И я не боюсь больше Вашего возвра­щения, в Вашем отъезде для меня есть только одна хорошая сто­рона: это физический покой, когда я дома; зимой Вы отнимали последнее, что было оставлено мне - этот покой; я шел домой с тем, чтобы меня опять разрывали и метали, как разрывали и метали вне дома; эти два месяца я возвращался в благословен­ную тишину дома, в молчание. Я хорошо помню, что для Вас все это так же, как и для меня, даже больше, я же понимаю, что Вы невинны и что в то время, как я хозяин своей жизни, и то, что делаю, делаю сам, сознаю, что делаю и хочу так делать. Вы живете условиями, которые исходят от меня. Но это-то и есть то, что я называю Вашей несамостоятельностью, и здесь я бессилен. Либо я должен отказаться от своей жизни (не может быть, чтобы Вы этого хотели), либо я могу делать только то, что я делаю. Вы спрашиваете меня, хочу ли я по-прежнему (то есть после Вашего письма) жить с Вами. Да, да, да; не только

.жить, но беречь Вас и уберечь от всего, что в жизни есть страш­ного. Вы не хотите это считать любовью, ну, не считайте, для этого, конечно, есть большие основания, но все-таки «да» есть «да». Разумеется, это странное «да» , но сама-то жизнь разве не странная, не насквозь — противоречие. Скажу больше, этому «да», может быть, предстоят еще большие испытания — жизнь, а Вы сами в особенности можете сделать для него непоправи­мое, и все-таки оно остается «да». Что это значит? Не знаю. Можно хотеть жить с человеком, которого не любишь? Или можно, или, значит, любишь. Что же тогда А.А. ? Не знаю, од­но только скажу и, вероятно, скажу этим много, она напоми­нает мне Даму Луны, в своем прошлом она — слепок с Дамы Лу­ны. Самое же главное — это то, что с нею я выхожу в какую-то стихию, которую мне так давно хотелось чувствовать. Я не таю, мне иногда хочется всегда быть с нею, но мне все-таки чаще и больше хочется продолжать быть с Вами, кроме того, я знаю, что быть всегда с нею — совершенное безумие. Сейчас мне ка­жется, что я так жестоко, так безрассудно с Вами откровенен; говорю Вам последнюю правду, какую только могу сказать, эта жестокая откровенность немного вызвана Вами, но мне страш­но, т.к. я не верю, что Вы достаточно сильны для того, чтобы все это знать. Скажите, да? Итак, я кончаю, я не написал и десятой доли того, что думал по трамваям, но всего и не напи­шешь. До чего не нравится мне «Ваше» желтое письмо... Посы­лаю Вам свою статью, которая наделала достаточно шума, дерз­кая статья*.

Ваш Ника. Крестики. Как научить Вас мудрой жизни, как дать Вам счастье?


А.В.КОРСАКОВА - Н.Н.ПУНИНУ.

августа 1923 года. Йорен-ауф-Руген

Дорогой мой друг Юксинька, я чуть не плакала от радости, увидев конверт с Вашим именем. Прочитав же письмо, была так счастлива, что Вы на меня ни за что не сердитесь и по-прежне­му любите. Вы начинаете письмо под шум падающего снега, а я отвечаю на него под шум морских волн. Это очень поэтично и красиво, но все же не надо лучше таких художественных кон­трастов. Пишите чаще. Ваши письма, какие бы они ни были «не­удачные», по-Вашему, для меня полны смысла и значенья и я по нескольку раз их перечитываю и вникаю в смысл, кроющийся в словах и между строк. Все, что Вы пишете, ценно и заслужива­ет внимания. Хотя Вы, конечно, правы, что нельзя ни написать, ни сказать — ни нарисовать того, что хочешь и как хочешь. Все­гда остается неудовлетворенное, грустное чувство бессилия. Все же для внимательного наблюдателя — достаточно и этого... За фотографии Вашей жены и дочки тысяча благодарностей. Же­на Ваша прелестна и в ней масса обаянья — поцелуйте ее от ме­ня. Ирина как сморщенное печеное яблоко, ничего не видно от солнца.

Теперь что писать о прошедших месяцах? Лурье я больше не видала, по слухам, он уезжает, кажется, в Англию. Месяц то­му назад его видели в Берлине. Его музыкальные произведения раза два исполнялись. Хиндемит им, по-видимому, заинтересо­вался, этот молодой квартет «Amar»* составляет себе за послед­ний год очень хорошее имя, и для Лурье это, конечно, удача, что Хиндемит со своим квартетом его принял в свою программу. Они ездят по всей Германии и даже рискуют уже за границу, и, та­ким образом, Лурье будет часто игран. Я не нахожу, что он по­ступил в отношении нас гадко, как Вы пишете. Просто мы для него не представляем никакого «интереса», т.к. живем мы страш­но замкнуто, нигде, кроме Бузони, не бываем, и в смысле «об­щественной жизни» и успехов для него люди совершенно беспо­лезные. Бывают у нас люди лишь ради нас самих. Что мы для него не оказались достаточно ценны — конечно, грустно, особен­но потому, что я не успела его хорошенько расспросить о Вас. Был он у нас всего три раза, из них два раза главным образом говорил с Гальстоном о своих композициях и Гальстон играл его вещи, а третий мы были вместе на выставке (русской), после то­го мы его больше не видели.

По моему восхищению русской выставкой Вы можете су­дить, насколько я здесь, в Германии, за эти годы голодала. Ко­нечно, эта выставка не законченна, но все же, сколько свеже­сти и молодости и таланта. Здесь все так сухо и серо, несмотря на вульгарную пестроту и грубость красок. Не знаю, получили ли Вы мое последнее письмо из санатории? В общем послала Вам 5 заказных писем и ни на одно не получила ответа.

Я себя сравниваю со скаковой лошадью, превращенной в крестьянскую рабочую лошадь. Переход тяжел, но что же де­лать? Для нас, женщин, не остается теперь выбора. Искусство и интеллигентный труд, если имеешь семью, без посторонней по­мощи, то есть прислуги — немыслим. Мы же до сих пор не могли доставить себе такой роскоши... час-два в день удается урвать, чтобы заняться художеством, т.к. я ведь зарабатываю все же на­столько, что содержу маму.. августа 1923 года Как жаль, Юксинька, что Вы перестали писать стихи. И почему это? Я их очень люблю. А помните в Нейшлоте ска­зочку? Не удивляйтесь, что я так все помню. Дружба с Вами в те годы была для меня ступень жизни, между двумя периода-

.ми, и Ваш облик имел и имеет еще до сих пор большое значе­ние на мое развитие, на всю мою жизнь, это трудно так выра­зить. Во всяком случае, сознание того, что Вы есть, даже если бы Вы и перестали быть моим другом, достаточно, чтобы об­рести силы к борьбе с жизнью, и будьте Вы за это благословен­ны. До свидания, пишите скорее. Привет. Ваша Юкси.