Geum.ru

I. Комната в Царском ~ Совершеннолетие Володи Дешевова Лида Леонтьева, Поездка на Валаам Нешилот Юкс и Юкси 7 дневник

Вид материалаДокументы

Содержание


Н.н.пунин - а.е.аренс-пуниной.
ДНЕВНИК. 1920 год
Вечер того же дня
Н.н.пунин - а.е.аренс-пуниной
Подобный материал:
1   ...   27   28   29   30   31   32   33   34   ...   107
^

Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС-ПУНИНОЙ.


мая 1920 года. Троица. <Петроград>

Пишу о Татлине, работа, которая должна наконец дать мне настоящее и бесспорное имя, пишу очень хорошо и совсем не им­прессионистически. Моя грусть прошла, я расскажу почему, ко­гда приеду...

Сегодня у меня живой и острый глаз, я чрезвычайно чуток к живописи, знаете, как это бывает иногда. Я обошел музей и был совершенно поражен — передвижниками, Богдановым-Бель-ским. У него стол написан так, как пишет дерево Штеренберг, а теперь Лебедев. Я записал в дневнике: «Передвижников необхо­димо восстановить... мы возвратимся к ним». Все, что я могу по этому поводу сказать, скажу и сказал уже в монографии о Татлине, следовательно, для письма нет материала. Странно, что когда-то я так любил писать. Впрочем, когда-то я жил по-другому и день был переполнен событиями. А теперь день — толь­ко часть жизни, он не существует без вчерашнего, еще меньше он существует без завтрашнего.

Жду Вас, сам не знаю зачем, от безысходного одиночества в мире, которое я чувствую в пустой высоте моего кабинета, где так глухо-тихо, где так прохладно-молчаливо, где так я один, как будто один в мире. Я так хочу, чтобы сейчас вбежали ко мне ма­ленький сын или маленькая дочка, и этот кабинет был бы для них странно-чужим миром, о котором они потом будут вспоми­нать, как о царстве короля детских и отцовских кабинетов. Ес­ли они только что рылись в песке, если у них лапы черны, а гла­за похожи на Ваши, если они здоровы и если веселы, я даже не хочу от них ничего больше. Но моя жизнь на убыль, и она кон­чится в ужасном одиночестве, в пустоте мира, где я метался, взлетал и отступал, в бешенстве постоянного компромисса, в иг­ре, двуличии и тугой тоске по лучшему, — если не будет ребят.

^

ДНЕВНИК. 1920 год


3 июня

Виделись, была у меня, был у нее. Много говорила о своих днях после моего отъезда. Когда так любит девочка, еще не за­бывшая географию, или когда так любит женщина, беспомощ­ная и прижавшаяся к жизни тяжело и страшно, но когда Ли­ла Б,, которая много знает о любви, крепкая и вымеренная, ба­лованная, гордая и выдержанная, так любит — хорошо. Но к соглашению мы не пришли... Вечером первого я вернулся от нее из «Астории», где нельзя было говорить, и позвонил; в комнате она была уже одна, и я сказал ей, что для меня она интересна только физически и что, если она согласна так понимать меня, будем видеться, другого я не хочу и не могу; если же не соглас­на, прошу ее сделать так, чтобы не видеться. «Не будем видеть­ся»,- она попрощалась и повесила трубку.

Люди годами живут в Петербурге — и не .встречаются; се­годня, едва я успел выйти, встретил ее,— не увидел, прошел со­всем мимо, она покраснела и поздоровалась на ходу сдавленным голосом; пронеслись мимо. Днем я шел на лекцию, она встрети­лась мне на Невском, поздоровались за руку и разошлись. Тео­рия вероятности! «Фаталист». Что это значит?

Час ночи

В одиннадцать часов вышел вместе с Петниковым* за па­пиросами, дошел до Екатерининской улицы и повернул домой, Петников пошел дальше, встретил Лилю Б. Значит, я был от нее на расстоянии нескольких шагов. Петников только что вернул­ся (он у меня живет) и рассказывает, что Л.Б. в тяжелом со­стоянии, мечется и вся в истерике; в таком виде он еще никогда ее не видел (он ее знает давно), ему страшно смотреть на нее, что-то с ней происходит. Еще раз, что это значит? Почему слу­чилось так, что я это узнаю. Кто толкает меня и ее, что ж это — предопределение?.

июня

Вчера вечером, случайно, у Школьника* был небольшой ку­теж. Не потому что развязавшиеся языки много болтали об ин­тригах, отношениях и ценностях, но независимо — от вина зашаталось мое сознание и со всего мира спала чешуя повсе­дневной жизни, оголенный, я почувствовал, как весь я выстро­ен из кусочков, живых и интересных, но плоских, как световая поверхность калейдоскопа; я вышел и встретил на Невском про­ститутку, показавшуюся мне почему-то очень красивой, тонкую и томную, мало похожую на всех. Недлинный разговор, ничем

.не кончившийся, сбил и возмутил меня, и я долго не мог за­снуть в пьяной тоске по силе. Знал я все эти мелочи, кружив­шиеся и легкие, как стили всех эпох и искусств, и потому что я их хорошо знал, хотел с тоской, беспокойством и мукою выйти за них, до глубины, где бы начиналась та, всегда напряженная жизнь, единственная, как сущность, и подлинная, как тожде­ство жизни; хотел, не мог, не понимал, не знал, маточный, хо­тя и живой, сложный, правдивый и выломанный. Романтизм, что же это такое? Доколе будет продолжаться это желание то­го, чего нет, и чего не должно быть, и что путается в исканиях того, что истинно. Первое — здоровая классически-реальная про­стота. Второе романтическая мечта по «невозможному жен­скому лицу» и всему, что в нем и из него исходит. Оба они — желания, и, как желания, они одно, противоречивое, смятен­ное, беззаконное и единственное одно. Одно неоправдываемое, потому что там, где «романтизм женского лица», каким бы жи­вым желанием оно ни было, нет искания, во всяком случае, дви­жения; и я вот стою годы перед отъездом, приросший местом к этому проклятому и безбрежно милому лицу. Не говорите и теть никто не говорит, что «любовница» то же самое, что болтовня. Так долго не болтают там, где нет ничего другого, кроме бол­товни. Вырваться через нее и прорваться за поверхности, туда, где только и может начаться жизнь или работа!.. Эта романти­ческая любовница бьет меня, как стекло, и я дребезги, ос­колки, битые куски, через которые ломается мир, в который не выйти.

Истеричный день, дергающийся на живых нервах, боль­ной — и, правда, мне же от него в конце концов больно, потому что я - живой человек и настоящий. Жаловаться! Нажаловал­ся! Нет оснований думать, что эти жалобы в то же время — и оправдание. Оправданий нет.

Даже жизнь мне теперь не дорога, да так не дорога, что вместе с нею не дорога и она, эта пропавшая для меня, сладкая женщина. Стоишь и думаешь — пойдет жизнь или не пойдет, будет день, будет любовь или не будет. Как мальчик, жадно так, каждую каплю ловишь; напоить сердце и мысль, утолить уста­лое нервное, напряженное тело — так хочется. И не можешь. Грусть, мысль горит, тело тянет на кровать, от кровати к дива­ну, ходить, устать, вышататься; и не найти, умолять в одиноче­стве; хотеть ее и знать, что никогда больше, что кровать пуста, смята тобою же; еще раз вынуть фотографию и убедиться еще раз, что в ней не она и что если бы даже она, так бумажная; запереть, закрыть все и встать среди комнаты, думая о том, в каком еще углу искать, и так далее.

А там, в глубине, в душе сознавать, как напечатанное, что и поехать к ней нельзя, что все равно ничего не выйдет, что это сделано, додумано, кончено, что от всего этого только и оста­лось гарь сердца и воспоминание тела, которое скоро уляжет­ся, скоро станет обычным, как чайная чашка, забудет, привык­нет утром до отдела, а вечером по музейному парку до постели.


Утро 26 июня

Проснулся с тоской под сердцем, как перед смертью. И опять не знаю, будет жизнь или не будет. Воспоминание о Лиле Б. все реже и все бесцветнее; жадно ловишь обрывки перегоревшего чувства; чуть заколышется сердце и опять мертвая зыбь — идет и не идет день; пустовато, холодновато, пошловато.

^ Вечер того же дня

Все эти чувства старые чувства. Любить до смерти — это одно только и осталось.

Но даже это «нет» не имеет своей глубины, потому что «она» — участница дела.

Не объемистый ли мистицизм с «незнакомками» и «бурями жизни» — это все? И да и нет. Как я весь вообще и «да» и «нет». Поистине, проклятый я... (из письма к Гале).


^ Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС-ПУНИНОЙ.

июля 1920 года. <Петроград>

Я не могу утешить Вас - не обладая бодрым духом, и через силу пишу письмо, зная, что Вы ждете.

Читаю поэтому свой дневник: радующий, утешающий, слад­кий... Этот дневник — документ разве только для меня? Неуже­ли только для меня — интересный дневник? Буду ли я когда-нибудь вправе и состоянии по этому дневнику написать авто­биографию; впрочем, это не выйдет, либо она будет суха, как протокол, либо ее нельзя сделать самому. Надо любить героя, а герои отменены; никакой романтики, никаких чувств, никакой мистики не позволяет Татлин.


ДНЕВНИК. 1920 год.

июля

Вечер строил у Татлина «Памятник»*. Делали заклепки ре­ек. Были Бруни, Меерзон и еще один ученик, имени не знаю. Толстая делала свое стекло и варила кашу.

Мастерская Татлина занимает часть мозаичной мастерской Свомаса (бывшей Академии). Едят, как на палубе и как «подон­ки общества», отбивают друг у друга еду с лаской рук, которые от работы могут ломать подковы. Я в этом участия не прини­маю, мне никак не хватает силы и отговариваюсь, что я — изящный. Съедают целый котел, что опять-таки меня не интересует, но весело, как дома в детской. Острят, как могут, изо всех сил над живописью, искусством, модернизмом и пр. Если латка не пришлась по рейке у кого-нибудь, кричат с хохотом — модер­низм, а Татлин увещевает медленно и солидно: «Ничего, това­рищи, это у него от «Мира искусства» графическая форма; по­работает, мерзавец, станет делать лучше».

«Никакого искусства,— сказал на днях Татлин,— пошлите искусство к ебени матери, все искусство — искусный, вот и все» -это он рассердился на одного художника, что-то толковавшего о чистом искусстве. «Я с Меерзоном дверь видел в Петергофе, бе­лая, простая дверь, так мы как болваны стояли перед этой две­рью; белая, как фарфоровая поверхность; Меерзон, так тот весь день молчал, а вечером сказал: «А я знаю, как дверь выкра­шена» вот и искусство, а Меерзон в малярах работал. Мне скрывать нечего, на мою жизнь и на учеников у меня секретов хватит».

Ужасно хочу, чтобы памятник был скорее закончен.. июля

Сегодня в парке (музея) видел Анну Ахматову с Шилейко*. Хорошо себя держит. У меня к ней отношение, как к настоящей; робею ее видеть. Чувствую благодарность за то, что ушла от бо­гемы и Гумилева и что не читает и не печатает сейчас стихов.