Этнокультурные представления об основах латышской идентичности: исторический контекст, взаимосвязи, современные аспекты (середина XIX начало XXI вв.)
| Вид материала | Документы |
- Этнокультурные особенности одежды негидальцев (вторая половина XIX начало XXI вв.), 421.78kb.
- Исторический опыт культурного взаимодействия русских и корейцев (середина XIX начало, 1539.97kb.
- Трансформация миграционного поведения русскоязычной молодежи Эстонии (середина XX начало, 464.83kb.
- Эволюция туристических практик русских во Франции (начало XIX начало XXI в. В.), 447.51kb.
- Этнодемографическое развитие коренного населения предгорий Северного Алтая (xix - начало xxi в.), 359.69kb.
- Гази-кумухское ханство в системе социально-политических образований дагестана, 2265.01kb.
- Е. А. Бондаренко Институт содержания и методов обучения рао, 87.83kb.
- Диалог между римско-католической и англиканской церквами в конце XIX начале XXI вв.:, 886.71kb.
- М. В. Ломоносова факультет политологии кафедра российской политики сузи а. М. Формирование, 1247.16kb.
- Символические и социо-нормативные аспекты современного этнополитического движения Республики, 365.78kb.
^ Третья глава «Cultura Lettica: Особенности представлений о «латышском» в этнонациональной картине мира латышей» посвящена анализу представлений о «латышском» и «латышскости» в различных культурных сферах – культурной географии, религиозной культуре, художественной образности (в литературе, театральных постановках и кинематографе), стиле в изобразительном и декоративно-прикладном искусстве, повседневности, праздничной сфере, фольклористике.
^ 3.1. «Латышский ландшафт»: этнокультурный символизм и практики. Ландшафтные образы – важная составная часть всякой этнонациональной культуры, они служат территориальному укоренению человеческих сообществ, связывают природные и культурные границы, наделяют отдельные разнообразные топографические единицы культурными чертами.
Предшественником «латышского ландшафта» были несколько исторических этапов и версий «балтийского ландшафта», элементы которого описаны в польских, латинских и немецких средневековых источниках. Отдельные черты культурного пространства будущей Латвии (священные рощи, особенности поселений местного населения, формирование «узуса» Ливонского ордена, как монашеской братии, так и городского торговых и ремесленнических слоев, строительство укреплений, замков, церквей, складывание городов, проведении базаров) были описаны в «Хронике Ливонии» Генриха Латвийского (XIII в.), Рифмованной хронике (XIV в.), а также в хронике Балтазара Рюсова (1578 г.), хронике Саломона Хеннинга (второй половины XVI в.), в сочинении Пауля Эйнхорна «Historica Lettica» (1649). Более яркие и пространные образы пространственного и экологического поведения местных народов появляются в немецкой литературе XVIII в. Своеобразный облик балтийского культурного ландшафта создавался на протяжении XVIII и начала XIX в., в трудах на русском языках, для которых различия между прибалтийскими землями были довольно незначительны, их часто объединяли под общим названием – «Остзейские губернии».
В истории формирования латышского ландшафта можно выделить следующие два этапа: художественно-романтический, когда создавались художественные, поэтические образы, в которых активно использовался мифологический материал, и краеведческо-этнографический, когда шло закрепление представлений на данной территории, это создание и актуализация определенных «мест памяти», формирование почитаемых мест и святынь регионального и национального масштаба. Пространственный образ единой Латвии (хотя еще без Латгале), построенный на этнографическом принципе, был заложен в 1850–1870-е гг.
Существенным источником формирования латышских культурно-ландшафтных представлений стал латышский фольклор, целенаправленный и планомерный сбор которого начался в 1860-е гг. На пересечении профессионального художественного творчества и становящегося все более известным в широкой публике фольклора рождались ключевые образы ландшафта Латвии. Яркие образы латышского ландшафта появились в художественной литературе и прежде всего, в поэзии Аусеклиса, Е. Лаутенбаха-Юсминьша, А. Пумпурса, Райниса. В латышской художественной литературе XIX в. были выделены такие важнейшие ландшафтные образы, наполненные этно-мифологическими представлениями, и составившие золотой фонд латышских этнонациональных географем, как Балтийское море, скала Стабурагс, Синяя гора, река Даугава, озеро Буртниекс, озеро Лубанас. В дальнейшем этот список дополнялся, появлялись культурные ландшафты локального и регионального значения; весьма приветствуемая (начиная с 1920-ых гг.) практика познавательного туризма по Латвии способствовала выявлению и поднятию культурного статуса новых ландшафтных единиц, что наблюдается и поныне, но происходит во многом благодаря энтузиастам на местах. Поиск городищ стал одним из важнейших способов одновременно обращения к своей истории и формирования локальных ландшафтных зон. Особенно интересны случаи с массовым, хотя и не приведшим к активным действиям, недовольством по поводу строительства Плявиньской ГЭС, в результате чего была затоплена туфовая скала Стабурагс – важный латышский этнонациональный романтический символ (разработанный в 1959 г. проект ГЭС был связан с борьбой с «буржуазным национализмом»), и протесты против проекта создания в 1980-х гг. Даугавпилсской ГЭС, которые шли во многом именно под лозунгом «спасения Даугавы» как «нашей», «священной» реки, символа латышской культуры.
Итак, посредством интерпретации фольклорных мотивов, при создании новых художественных текстов, преобразованных, мифологизированных ландшафтов и создании культурных практик вокруг определенных природных элементов (море, реки, озера, леса и деревья, скалы, камни и т.п.) формировалась латышская этнокультурная и этнонациональная семантика географии, топографии и климата Латвии. Главным локусом латышского ландшафта стала сельская местность (лтш. lauki) как освоенная и ухоженная природная среда, по возможности не оторванная от сельского хозяйства, находящаяся рядом с лесом, морем, рекой или озером, и обязательно включающая в себя сад или хотя бы цветник. Как правило, имеется в виду хуторской образ жизни, то есть индивидуальное хозяйство. Примечательно подчеркнутое внимание к микроструктуре местности, окружающей природной среды, что ярко отражено в латышской антропонимии и топонимии (постоянно реферируются «горы», долины, бор, роща, озеро, река, конкретные виды деревьев и т.п.).
Тесная связь Латвии как страны и земли и латышей, до самого недавнего времени отражалась и в историческом представлении о глубокой территориальной стабильности, оседлости латышей, их приверженности своему месту, любви к своему – ухоженному - культурному ландшафту, традиции постоянного ухода за своим домом и могилами своих близких, любовь к сбору ягод, грибов, лекарственных трав, а также и в таком общем мнении, что «только в Латвии латыш может чувствовать себя хорошо». Правда, современная глобализация, и в частности, активная латышская эмиграция последних лет, может серьезно изменить и эти представления.
^ 3.2. Рига в латышской истории и культуре: город и миф. Особую тему в культурной географии и истории Латвии составляет город Рига. Во многих трудах немецкой остзейской историографии создание Риги представлялось одним из главных фактов окультуривания немцами местного пространства. Формировался образ города, выросшего словно бы «на пустом месте», где усилиями пришлого населения –духовенства, рыцарства, ремесленников и торговцев был создан развитый духовный, экономический и культурный урбанистический центр, подобный ряду других городов Северной Европы. Это в принципе не оспаривалось российской историографией, хотя здесь делался акцент на русском присутствии в экономической жизни города, начиная с самого раннего периода, с XIII–XIV вв. Преодоление идеи «немецкой Риги» стало одной из задач латышской национальной историографии. Рига, как общий облик города, так и его история, очень разнообразно и интересно представлены в латышском фольклоре.
Рига в латышской истории постепенно стала центром латышской культуры, но всегда оставалась средоточием и этнических проблем, и экономических, политических и культурных возможностей. Этот город представляет собой особый социальный и культурный феномен, давно и по-разному освоенный культурной и исторической памятью всех живущих там этнических сообществ. Это отражено как во многообразной, наслаивающейся друг на друга, городской топонимике, так и в традициях городского фольклора. Однако, несмотря на то, что до сих пор существуют черты, позволяющие (в основном, в историческом, конфессиональном и биографическом планах) говорить о «русской», «латышской», «еврейской», «немецкой», и даже «польской» и «английской» Риге, повседневная городская культура тут, как и способы общественной организации граждан, оказывались скорее объединяющим началом, превращающими всех участников, вне зависимости от других форм идентичности, прежде всего, в рижан.
Образы городской «латышскости» менее интенсивны по сравнению с сельскими. Главными обстоятельствами в истории летонизации Риги стали появление рижских городских общественных и культурных организаций латышей как формы самоорганизации масс и предтечи национального объединения (и особенно, формирование в 1868 г. Рижского латышского общества, любовно называемом латышами Mamuļa, «Мамочка», и его разнообразной общественной и культурной деятельности во второй половине XIX в.), появлении государственных символов и эмблем (памятников, других «местах памяти»), быстрый рост латышского населения Риги в последней трети XIX в., а также складывание латышских социально-культурных институтов, в основе которых лежат, как правило, местные городские традиции (студенческие корпорации, хоровая культура, праздники песни, городские праздники, повседневный этикет). Всё вместе это вело к интерпретации городского ландшафта в направлении «латышской Риги».
^ 3.3. «Латышские мотивы»: этнокультурная художественная образность. Латышская художественная литература с самого начала своего формирования была теснейшим образом связана с национальной историей, с развитием языка и с формированием представлений об этнической идентичности, с образами «латышскости». Отдельные представления, коренящиеся в фольклорных и литературных текстах, можно обозначить как своеобразные мотивы, клише, ведущие к формированию частотных сюжетных линий. Будучи в принципе универсальными элементами культуры, выявленные и закрепленные в художественных, законодательных, образовательных, медийных и многих других типах текстов, они начинают «прочитываться» и интерпретироваться самими латышами как специфически латышские.
Они часто бывают кратко и образно сформулированы, имеют некоторую вариантность, и тяготеют к образованию внешних синтагматических связей с другими представлениями. Создание таких ассоциативных полей, клишированных образов составляет дискурсивный пласт национальной культуры. Выступая своеобразными «формулами», общезначимыми и типичными символами, они маркируют общие, характерные для латышской культуры особенности, темы, отношения, а также и способы поведения, как похвальные и желаемые, так и порицаемые. Речь идет о теме «потерянного рая» (отдаленный во времени, но вошедший в песенный фольклор, предания, в календарную обрядность), об образах латышских героев (что тесно связано с национальной историей), о клише «свой уголок, свой клочок земли», «свой дом», «маленький народ, маленькая страна», «судья вовне», «поддаваться судьбе», о таких чертах, связываемых с «латышскостью», как стремление к обособленности, ограничению и уюту.
Итак, «латышские мотивы», особо выделенные в художественной культуре клише, темы, широко воспринимаемые как присущие латышской культуре и истории, обращаются к следующим нескольким линиям. Это необходимость обретения и сохранения своего дома и места, проживание жизни, полной противостояния и опасностей, требующей достойного ответа. Придти к консенсусу, собрать группу единомышленников весьма сложно; как правило, каждая непростая ситуация порождает несколько, часто конфликтующих, точек зрения и моделей решения. Распространены клише «судьба играет решающую роль», «что предназначено, тому не миновать»; герои совершают подвиги, гибнут во имя отдаленного будущего освобождения своего народа, но часто ничего не получают, кроме радости нового обретения своей исходной позиции. Самосохранение, выживание, сохранение семьи и дома оказываются высшей задачей человека.
^ 3.4. «Латышский стиль» в искусстве и повседневности. Формирование национальной культуры может рассматриваться как форма стилеобразования и художественной стилизации, и это хорошо видно на примере экспозиций, построенных на принципе типологических рядов (народного костюма, аграрного или рыболовного инструментария и т.п.) во всех этнографических музеях мира. Подобно языку, в стиле можно выделить «лексику» (пример отдельного элемента - волюта в ионическом стиле, унаследованный барокко) и «грамматику» (принципы организации элементов). Стиль играет вполне определенные функции в культуре - знаковые, конструктивно-организационные и коммуникативные.
Понятие «латышского стиля», зародившееся в самом конце 1890-х гг. в связи с формированием профессиональной латышской живописи и «этнически» декорированной архитектуры (Э. Лаубе) сформировалось в 1930-е гг. в контексте летонизации искусства и дизайна (особенно ярко в творчестве А. Цирулиса), и в дальнейшем использовалось как в профессиональном и массовом искусстве советской Латвии, так и в художественной культуре латышской эмиграции.
В декоративно-прикладном искусстве поиск «латышского стиля» одними из первых начали Арвидс Дзервитис и Юлийс Мадерниекс в начале ХХ в. Визуальное определение латышского стиля стремилась создать Эрна Рубена – мастер текстиля, теоретик декоративно-прикладного искусства 1920–1930-х гг. О латышском стиле писал также и историк В. Э. Ламстерс, подчеркивавший длительную историческую преемственности определенных технических навыков, художественных форм, орнаментальных традиций, архитектоники, вкуса и т.п. Тем не менее, «латышскость» проявляется не столько на уровне формирования стиля, сколько на уровне предпочтений, частности, преобразований (в основном, по линии упрощения) и сочетаемости определенных форм и элементов. В таком случае речь может идти о некотором наборе художественных качества и черт, с которыми оказались связаны представления о «латышском вкусе», характерные для 1930–1940-х гг.
Итак, в конце XIX – XX вв., в связи с развитием латышской профессиональной живописи и других форм искусства, а также под влиянием этнонационализма, начал складываться комплекс черт, ассоциирующихся с «латышскостью». Это ухоженность, умеренность, естественность, близость природе, простота и ясность форм, склонность к преимущественно приглушенным, естественным цветам (хотя используются и яркие, насыщенные – красный, оранжевый, зелёный), внимание к уместности и сочетаемости. В работах искусствоведов и публицистов зашла речь о своего рода «латышском стиле». Особенно важной его чертой, на наш взгляд, является активное использование орнамента (прежде всего, геометрического), ставшего своеобразным и даже уникальным латышским «языком культуры» (этому посвящена монография автора, см. [Рыжакова 2002]. Всё это, по-видимому, свидетельствует о том, что осознанная, сформулированная и закрепленная в материальной культуре этничность может представлять собой особую форму стилеобразования и художественной стилизации, укорененных в фольклоре и этнографии, но активно развивающихся и рационально осмысляемых в профессиональном искусстве, изобразительном и декоративно-прикладном, а также и в повседневности.
^ 3.5. «Латышские праздники»: особенности этнонационализации праздников. В праздничной культуре латышей несколько праздников осознаются именно как «латышские». В настоящем разделе проанализированы три важнейшие праздничные традиции, с которыми устойчиво ассоциируется представление об их «латышскости»: праздник летнего солнцеворота «Яны», или «Лиго» (Jāņi, Līgo), Праздник песни (Dziesmu svētki) и «Кладбищенский праздник (Kapu svētki).
3.5.1. Праздник Яновой ночи (23–24 июня, ср. Иванова ночь, Иван Купала), непрерывная традиция которого в целом сохранялась в латышской крестьянской культуре, с конца XVIII в. становится важнейшим в рамках национально-романтической модели, попадает в художественную литературу, а в 1920–1930-е гг. становится частью новой идеологии Латвии. В советское время празднование Янов не прекращалось, но не особенно приветствовалось официальной властью. Тем не менее, особенно творческими периодами по возрождению и преобразованию этнокультурных традиций Яновой обрядности стали конец 1960-х в Литве и конец 1970-х – начало 1980-х гг. в Латвии. Это было теснейшим образом связано с деятельностью неофольклорных ансамблей и этнографических коллективов («Ромува», «Скандиниеки», «Савиеши» и другие). Этот праздник в Латвии 1990-х гг. получил статус государственного. В широком общественном сознании за «Янами» было закреплено представление о его преимущественной или даже исключительной «латышскости» (что подчёркивалось, в частности, в русской прессе Латвии; это начало несколько размываться во второй половине 2000-х гг.). Ныне актуальными и довольно широко распространенными являются как некоторые древнейшие, реконструируемые по разным источникам элементы его обрядности, так и значительно более поздние, новые способы интерпретации, и даже более того, сугубо индивидуальные формы семантизации. Это свидетельствует о Яновой ночи как чрезвычайно продуктивном, живом и восприимчивом празднике.
3.5.2. Движение любительских хоров – европейская культурная традиция, сложившаяся в первой трети XIX в. и в странах Балтии обретшая особенную массовость и богатый социально-политический контекст. Ее квинтэссенцией стал Общелатышский Праздник песни и танца (с 1873 г.), объединившей в себе художественную, гражданскую, общественно-коммуникативную и массово-развлекательную сферы. «Латышскость» хорового пения, представление латышей о себе как о «народе певцов» стали общем местом в литературе, публицистике и автостереотипах (Д. Була). Праздники песни (и другие причины, в частности, развитие профессионального латышского искусства) сыграли огромную роль в истории формирования самой идеи латышского народного костюма и началом научного изучения крестьянской традиционной одежды во второй половине XIX в. (см. труды А. Карлсоне).
Ныне Праздник песни и танца на самом широком, поверхностном уровне общественного восприятия представлен как «древняя», пусть и преобразованная, традиция латышей, важнейшая форма латышской «культуры народных масс», исконная, «наша», противостоящая «массовой культуре». В латышской культуре развилось характерное отношение к Празднику песни как священному событию. Праздник Песни с момента возникновения стал выполнять функции своего рода общественного ритуала (Р.Килис). Праздник песни адаптировался и был адаптирован советской культурной политикой; эту традицию удачно использовали сторонники разных политических взглядов, она парадоксальным образом оказывалось одновременно и конформным действием, и протестным знаком. Это один из важнейших национальных культурных институтов, редкий пример долгой непрерывной общественно-культурной традиции, в котором хорошо видны как интеграционные, консолидирующие общество механизмы, так и приспособительные свойства. Он сыграл огромную роль в формировании национальных культур в балтийском крае во второй половине XIX в., не терял социального и культурного значения на протяжении всего ХХ в. (хотя и получил множественную интерпретацию), и поныне представляет собой живую традицию, тесно ассоциирующуюся с «латышскостью».
^ 3.5.3. Кладбищенский праздник (Kapu svētki) представляет собой один из важнейших латышских культурных институтов, хотя он крайне мало отражён в этнографических исследованиях. Уход за кладбищами, их оформление и украшение, обычаи повседневного и специального, праздничного посещения могил своих близких очень важны для латышей. «Кладбищенский праздник» распространен как в лютеранских, так и в католических приходах (в последних часто отмечается в день Троицы), а в некоторой мере был воспринят и латвийскими православными. Основываясь на нескольких типов источниках, можно предположить, что его истоки следует искать в религиозной культуре ряда латышских протестантских общин Лифляндии (Нитауре, Кримулда) конца 1820-х гг., а, возможно, даже среди местных гернгутерских общин. В Курляндии этот праздник начал распространяться как заимствование с середины XIX в. В Латгале и отчасти Аугшземе он наложился на местные католические традиции почитания душ усопших с пением Oficium defunctorum (работы М.Бойко). В начале ХХ в. пасторы Андриевс Ниедре (община Виеталвы в Видземе) и Теодорс Гринбергс (в Вентспилсе) сыграли существенную роль в популяризации кладбищенских праздников. В Латвии 1920–1930-х гг. они проводились регулярно, для каждого кладбища был установлен определённый день (воскресенье, в основном в июле или августе), и сопровождались обязательной уборкой и украшением кладбищ, мессой и проповедью под открытым небом, а также и «зелеными балами» - веселыми танцевальными и музыкальными празднованиями, нередко с представлениями любительских театров. В советское время этот праздник не был запрещен, и, по сути дела, оказался единственным дозволенным религиозным мероприятием вне культовых зданий (в тех случаях, когда пастор или священник проводили мессу). Однако произошла его некоторая трансформация (изменялось время и отчасти форма празднования), имелась и некоторая (хотя и не очень сильная) идеологизация. Организатором выступала местная власть (совхоз, колхоз, райсполком и т.д.). Обязательным было накануне привести в порядок, починить, нарядить кладбище. Устраивали шествие – несли венки и цветы. На трибуне произносились речи, играл оркестр. Но интересно, что сохранялись локальность и приуроченность празднования к определенному дню для определенного района или даже конкретного кладбища. Со второй половине 1980-х гг. начало происходить возвращение к старой, конфессиональной модели. Интерес к этой традиции можно наблюдать и в профессиональном искусстве: знаменитый режиссёр А. Херманис создал в 2010 г. художественно-документальный спектакль «Кладбищенский праздник», чему предшествовали любопытные этнографические и краеведческие исследования, проведёнными самими актёрами Нового Рижского театра.
Итак, этот праздник устанавливает чувство единства, связи разных поколений, осуществляет (как никакой другой из праздников годового цикла) встречу родных, друзей и соседей в своих, особенно сельских, местах. Кроме того, он предполагает уход за своим жизненным пространством, средой обитания. Наконец, важный смысл кладбищенского праздника заключается в утверждении идеи вечной жизни, которая, хотя и по-разному, но содержится и в христианской теологии, и в народном сознании. По-видимому, популярность этого праздника среди латышей определяется несколькими обстоятельствами, среди которых – необходимость свободного, неформального общения в своем кругу и поддержание исторической памяти. Здесь также проявляется такая черта латышского характера, как большая ответственность – перед родителями и памятью усопших, перед окружающей средой, перед соседями и т.д. Вне зависимости от реального происхождения кладбищенских праздников, именно это играет доминирующую роль, отчего относительно новая традиция воспринимается как своя, исконная и даже архаическая.
^ 3.6. Представления о «латышском» в религиозной культуре латышей. Религия не относится к числу однозначных этноинтегрирующих факторов латышей. В конфессиональном отношении латыши разделены на протестантов-лютеран и католиков, имеется некоторое число православных, баптистов, адвентистов, пятидесятников, последователей новых религиозных движений. Наконец, немало среди латышей и малорелигиозных, и вовсе неверующих людей, хотя по официальной статистике, бóльшая часть населения Латвии все же относят себя к той или иной конфессии. Современное латышское общество является отчетливо поликонфессиональным. Тем не менее, в религиозной культуре латышей имеются определенная специфика, которая имеет отношение к формированию этнонациональной культуры (вплоть до попыток летонизации христианства в 1930-е гг., пастор В. Сандерс, теолог Л. Адамович).
Два случая сочетания (хотя и весьма различного) «религиозного» и «латышского» нужно рассмотреть особо: это протестантское пиетистское движение гернгутеров, распространившееся во многих областях Лифляндии и Эстляндии еще в 1740-х гг. (позднее и в Курляндии, однако там – в другом культурном контексте), и фактически приобщившее массы латышских и эстонских крестьян к христианству (см. об этом работы Г. Страубе, С. Крумини-Коньковой, И. Миезите, Г. Цейпе, см. [Рыжакова 2010а]), и диевтуриба (своеобразная форма национально-романтического религиозного движения), сформировавшееся в 1920-х гг., но истоки которого уходят в эпоху национально-культурного «пробуждения» латышей 1850-х гг. и второй половины XIX-начала XX вв. (см. работы Х. Биезайса, А. Мисане, см. [Рыжакова 1999]). Примечательно, что и гернгутерское, и диевтурское движение сформировались на территории одной провинции – Видземе, хотя в разное время и в разных культурных контекстах. Они по-разному обращались с латышским этническим наследием. Несмотря на тематическую, территориальную и численную ограниченность, оба повлияли на формирование латышской культуры, и оба были задействованы в формировании представлений о «латышском». Несмотря на значительные отличия, между ними можно выявить ряд сходных черт: это формирование своих небольших общин, где осуществляется религиозная жизнь и где идёт тесное личное повседневное общение (молельные дома гернгутеров, куопы диевтуров), структурное сходство богослужения, огромное значение, придаваемое музыке и песнопению в ходе богослужения, подчёркиваемая ценность календарных праздников, ощущение близости к природе, ценность пиетизма, состояния благоговения перед жизнью, сугубо личное, непосредственное общение со священным. Именно на основе этого комплекса происходили процессы секуляризации латышской культуры.
^ 3.7. «Латышские вещи»: представление о «латышскости» предметов повседневности, брендизация и «инвентаризация» латышской этнической культуры.
Со второй половины XIX в. ряд предметов повседневности и быта обрели отчётливый латышский этнический символизм. Это, прежде всего, элементы одежды и особенно украшения (металлические, янтарные, тканые и др.), определённые комплексы в основном крестьянской одежды (сохранившиеся и реконструированные), предметы утвари и домашнего убранства (плетёные, глиняные, деревянные изделия, скатерти, гобелены, диванные покрывала и т.д.), детали интерьера и архитектуры и прочее. Также это отдельные продукты и блюда латышской кухни (ржаной хлеб, домашний круглый творожный сыр, серый горох со шпеком, десерт из ржаного хлеба, сухофруктов и взбитых сливок, открытые пирожки скландрауши, кисломолочный напиток скабпутра), ставшие почти что «эмблематическими». Всё это может быть как результатом индивидуальной ручной работы, так и продуктом заводского происхождения. Наконец, это товары массового потребления, в том числе и латвийские бренды, связь которых с «латышскостью» неоднозначна (см. [Рыжакова 2009]). Укрепление представления обо все этих вещах именно как о латышских происходило на протяжении последних полутораста лет. Особенную популярность, и даже своего рода культовость, они получили среди латышской послевоенной эмиграции на Запад, стремящейся сохранить и передать детям свою латышскую идентичность. Однако и в советской Латвии предметы декоративно-прикладного искусства выполняли две важные функции – с одной стороны, служили сувенирами, а с другой – были маркёрами латышской идентичности (например, повязанная вместо галстука тканая подвязка приевите, используемая в качестве броши фибула сакта). Существенный признак как проанализированного выше «латышского стиля», так и «латышских вещей» составили знаки латышского орнамента (см. [Рыжакова 2002], используемые и как элемент декора, и как отдельные графемы, эмблемы, связанные с конкретными смыслами (вырезанные из дерева, они продаются как сувениры, используются в декоре помещений и в ювелирных украшениях, интерпретируются как магические, защитные знаки, амулеты и талисманы).
Исследуя представления о «латышском» в современных латвийских товарах, можно заметить следующее. Построение латвийских брендов в настоящее время ориентировано на три темы, которые являются, фактически, трендами, обладающими ярким эмоциональным содержанием, проработанными в художественной литературе и публицистике. Это романтизированное европейское (по сути, немецкое) средневековье, и, прежде всего, его ганзейский, торговый аспект, связь с магией, алхимией и мистикой; это пропаганда традиционных ценностей идеального крестьянского хуторского «зелёного» образа жизни, что ныне связано с темой экологии, чистого биологического хозяйства (как форма представления «свой», «родной»). Наконец, это подчеркнутая индивидуальность клиента. В век массового конвейерного производства, обезличенного глобального товара, локальные бренды создаются на основе усиления видимого внимания к личности, исторической реконструкции (тема ретро растёт) и всё более и более строгой приверженности экологическим нормам. Всё это – универсальные, глобальные современные ценности. Латышская этничность сама по себе довольно слабо выражена как в деятельности компаний, так и в процессе формирования всех локальных брендов Латвии. Однако умение приноравливаться к духу времени, имитировать лучшее, быстро ориентироваться на рынке, легко пере-интерпретировать «чужое» как «свое» (в частности, летонизировать), а «свое» как модное – характерные черты латвийского национального «брендинга». «Национальность» современных брендов заключается в созданном и сохраняемом стиле, который может «приписываться», подчёркиваться как типичный, характерный для данной культуры.
Другой формой создания «латышских вещей» стала инициатива, появившаяся в начале 1990-х гг. и направленная на инвентаризацию и стандартизацию латышской культуры (одним из первых к чему призвал известный поэт, а ныне и общественный деятель Имантс Зиедонис [Ziedonis 1991], [Ziedonis 2006]). Речь шла о выявлении и закреплении в широком общественном сознании (а отчасти и юридических документах) наиболее ценных и важных материальных и духовных артефактов, т.е. вещей и идей, составляющих основу латышской культуры.
Любопытен список национальных символов Латвии, разработанный к середине 2000-х гг. с привлечением социологических опросов Институтом Латвии, публикуемый в информационных брошюрах, на сайтах, и используемый в маркетинговых целях и в туризме. Помимо официальных государственных символов – флага, герба, знамени, гимна, Памятника Свободы, как о национальных символах Латвии говорится о птице –белой трясогуске, цветке – маргаритке, насекомом – божьей коровке, деревьях – липе и дубе, реке Даугаве (как «реке судьбы Латвии»), празднике Яновой ночи, а также и янтаре. В дискуссиях, предшествовавших формированию этого списка, «латышскость» была важным критерием отбора (так, предложение внести сюда в частности, и дубовый венок, было отклонено, так как этот символ был осмыслен как отчётливо «немецкий»).
В 2008 г. Министерство культуры Латвии инициировало проект по созданию ^ Канона латвийской культуры, по примеру уже имеющегося подобного проекта в Дании. Это список культурных «единиц» (отдельные личности, шедевры архитектуры, изобразительного и исполнительского искусства, литературы), признанных наиболее важными, ценными, интересными, принципиальными для культуры и истории латвийцев. Одной из первоначальных целей была, по-видимому, представительская – Канон был призван репрезентировать латвийское искусство на международной арене. Однако, с другой стороны, этот проект был обусловлен также и стремлением уточнить, и сформулировать национальную самобытность, а также и наметить пути её сохранения в условиях глобализации. Группой латышских экспертов был выработан такой раздел как «народные традиции» (такого аналога нет в датском Каноне), куда вошли (в результате многоступенчатого отбора) следующие тринадцать элементов: латышские дайны (народные песни), традиция бурдонного многоголосия, музыкальный инструмент кокле и игра на нем, «Яны» (празднование Яновой ночи, или Лиго), Праздник Песни, традиции народного христианства (и прежде всего, католический обычай майских песнопений у распятий и молитва об усопших, распространенные в Латгале), традиция ухода за кладбищами, латгальская керамика, лиелвардский пояс, латышский народный костюм, традиции выпекания ржаного хлеба, рыболовецкое культурное пространство ливов, обычаи рыболовов, а также культурное пространство суйтов (субэтнической группы латышей Курземе). Здесь объединены действительно важнейшие и интереснейшие для истории латышской этнографии и фольклористики черты, особенности и культурные институты, хотя и приходится признать методическую нечёткость, смешение тематического, регионального и общенационального принципов выделения, как и некоторую неравномерность при отсутствии ряда значительных локальных традиций, сохраняемых в Латвии (например, культура местных староверов). «Канонизация» культуры в той форме, как мы это видим на примере Культурного канона Латвии, представляет собой не столько форму культуры, ее естественный рост изнутри, сколько её политику и идеологизацию, это способ организации и оценки. В каком-то смысле сами латыши призываются стать «туристами» в пространстве своей культуры, последовать за выделенными и описанными достопримечательностями.
Итак, на основе материалов третьей главы можно сделать следующие выводы. Составленный тезаурус культурных образов «латышскости» даёт возможность выявить исторический контекст формирования этих представлений, время и особенности закрепления за ними представления об их «латышскости». Изначально неотрефлексированные, жизнеобеспечивающие, соционормативные и гуманитарные факторы становятся типичными (то есть входят в группы, в широкие единицы – типы), комбинированными (всегда появляется определенная синкретия), клишированными и кодированными (встроенными в семиотическую систему). Кодируясь, механизмы становятся референтными текстами – этноса, части этноса, государства, а затем – подобно языку – подвергаются стандартизации и канонизации. На основании проделанного нами исследования можно выделить такие принципы формирования латышской культуры, как контрастность, или эксклюзивизм, комплиментарность, гомогенизация, стандартизация и летонизация.
Все части рассмотренного нами тезауруса (представления о ландшафте, стиле, мотивах, праздниках, вещах, религиозности) оказались тесно взаимосвязанными. Все они испытали на себе влияние латышской художественной образности, коренящейся в национальном романтизме. Все они актуальны и по сей день, хотя в разной степени: описанные праздники – это важные институты, вплоть до государственных символов (Праздник песни и танца), латышские «стиль» и «мотивы» верифицируются скорее ощущением (наиболее тонкие, чувствующие эту тему, в частности, Э. Рубена, В. Кайякс, М.Свире, Я. Стрейчс, А. Херманис), организации диевтуров и гернгутеров почти маргинальны в латышском обществе, хотя отдельные созданные ими идеи и образы широко распространены. Все рассмотренные единицы тезауруса используют исторически и культурно значимые для общества референции, выполняют важнейшую общественную функцию – обеспечивает и материализует сознание латышского культурного единства и культурной преемственности, что является одним из главных компонентов национальной культуры, уже отчасти устаревающего явления современной Европы, размываемой миграционными, социо-инновационными, глобализационными процессами.