Этнокультурные представления об основах латышской идентичности: исторический контекст, взаимосвязи, современные аспекты (середина XIX начало XXI вв.)
| Вид материала | Документы |
- Этнокультурные особенности одежды негидальцев (вторая половина XIX начало XXI вв.), 421.78kb.
- Исторический опыт культурного взаимодействия русских и корейцев (середина XIX начало, 1539.97kb.
- Трансформация миграционного поведения русскоязычной молодежи Эстонии (середина XX начало, 464.83kb.
- Эволюция туристических практик русских во Франции (начало XIX начало XXI в. В.), 447.51kb.
- Этнодемографическое развитие коренного населения предгорий Северного Алтая (xix - начало xxi в.), 359.69kb.
- Гази-кумухское ханство в системе социально-политических образований дагестана, 2265.01kb.
- Е. А. Бондаренко Институт содержания и методов обучения рао, 87.83kb.
- Диалог между римско-католической и англиканской церквами в конце XIX начале XXI вв.:, 886.71kb.
- М. В. Ломоносова факультет политологии кафедра российской политики сузи а. М. Формирование, 1247.16kb.
- Символические и социо-нормативные аспекты современного этнополитического движения Республики, 365.78kb.
Истоки формирования представлений о «Древней Латвии» (и их важнейших компонентов – образа «потерянного мира» и героя) лежат в конце XVIII – начале XIX вв., и во многом, в художественной образности. Позднее это были планомерные археологические исследования, давшие основу для развития исторической реконструкции (пример тому - озерное поселение в Арайши), а также и новые проекты, связанные с «историческим воображением» (здание Латвийской Национальной библиотеки – «Замок света»). Качество и задачи современных реконструкций различны: если одни группы и мастера стремятся к аутентичному воспроизведению артефактов далекого прошлого, то для других на первый план выходит привлечение широкой аудитории, хотя и тут имеется обращение к реальному археологическому материалу (например, «древнелатышский» замок «Uldevene» в Лиелварде).
Период «Древней Латвии» моделировался в середине XIX в., корректировался в 1920–1930-е гг. и в 1980-х гг.; каждая из этих эпох стала не просто «фильтром», но источником творения «Древней Латвии» как «места памяти» эпохи формирования латышской этнонации. Создаваемый последовательно в сходных исторических контекстах и с конкретной общественной задачей, этот период и его отдельные элементы укоренились в латышском искусстве, литературе, повседневности, став общим местом в исторической памяти и существенным атрибутом латышского национального сознания. В художественной стилистике «Древней Латвии», порождаемой по сей день, видны черты эпохи национального романтизма, «пробуждения» середины XIX в., а также модерна начала ХХ в., и своеобразного национального «ампира» 1930-х гг.
Интерпретации периода «Тринадцатого века» различаются в разных традициях: в немецкой остзейской историографии XIX в. эта эпоха выступает началом собственно истории балтийских земель, она сменяет «археологическую древность». Речь идёт о распространении тут христианства, формировании государственных образований, образовании общественных классов, развитии ремёсел, градостроительства и каменной архитектуры, интенсификации торговли. Отчетливо читается культуртрегерская идея принесения сюда порядка, прекращения междоусобных войн между местными племенами, и введения балтийских земель и их народов в ареал христианского Запада. Преодоление этой точки зрения стало важнейшей задачей латышской национальной истории: «тринадцатый век» интерпретируется как время катастрофических перемен, деградации местного ремесла (в частности, кузнечного дела), потери независимости, начала долгого несвободного существования подчинённых народов (ставших, по сути дела, крестьянским сословием).
Совокупность сложных представлений о событиях конца XII – начала XIII вв. во многом заложили содержательную основу латышской национальной истории, до сих пор актуальной для построения образности других исторических эпох. Ощущение «нескончаемости» «тринадцатого века» в Латвии – одно из общих мест в описании этнической психологии. Это связано с актуальностью в латышской исторической памяти мифа «о тринадцатом веке», расколовшем местное общество на «своих», «чужих» и «своих, но предателей». В литературе, искусстве, публицистике, знаковой сфере, повседневной культуре межвоенной, советской и современной Латвии имеется множество обращений к этому периоду. К мифу о XIII веке примыкают (или из его логики вытекают) многие представления о “Древней Латвии” и 700-летнем иге, об атмоде середины XIX в., о революции 1905 г., о латышских стрелках и их роли в событиях Первой мировой и гражданской войны, и даже о латышских военных частях Второй мировой войны. Примерами референции к XIII веку являются современный латвийский государственный флаг, празднование Дня единства балтов (Baltu vienības diena, с 2006 г.), деятельность ряда клубов исторической реконструкции.
В профессиональной истории, отчасти в публицистике, в христианских кругах, сложились и иные образы событий XIII в. Это наблюдается и в переосмыслении таких мест как Икшкиле в качестве «своих» (а не форпоста «чужих»), и даже отчасти в деятельности клуба «Ливонцы» (по крайней мере, в конце 1990-х гг.), которые в целом представляют не столько «Ливонию», сколько именно образы «тринадцатого века».
Прямых исторических референций к «Немецким временам» (или «Государству Ливонии») в латышской культуре почти что нет (за исключением, пожалуй, деятельности группы «Ливонцы», интересующейся событиями всего периода «немецких времен», хотя стиль их творчества чрезвычайно близок другим молодежным группам, реконструирующим более раннее историческое время). Другое дело – образ вообще «средневековья» (простирающегося от XIII до XVIII в.), его городской культуры, ремесла и праздников, что стало общим местом в латышской художественной литературе, изобразительном искусстве и массовой культуре.
С завершением «Ливонского периода» и с разделением балтийских земель история областей будущей Латвии складывается по-разному. Среди последующих исторических периодов-«времен» национальной историографии Латвии («польские времена» в Задвинском герцогстве (1561–1629 гг.), преобразующиеся в «польские времена» в Латгале (1629–1772 гг.), «Курземское герцогство» (1562–1795 гг.), «шведские времена в Видземе» (1629–1710 гг.) и долгие «русские [или царские] времена», длящиеся в разных землях с 1710, 1772 или 1795 гг. до, фактически, 1918 г.); особо выделяются два довольно положительно оцениваемых периода: правление курляндского герцога Якоба (1642–1682) и «добрые шведские времена» Лифляндии. Широкое бытование представлений обо всех этих «временах» зафиксировано в латышском фольклоре, и особенно в анекдотах и преданиях.
Всеми историографическими традициями отчетливо выделяется исторический период относительной независимости ^ Курземского герцогства, предопределивший региональную самобытность этого региона и получивший много культурных референций (театральные постановки, художественные произведения, фестивали, государственные награды Латвии и мн. др.). Одной из самых любопытных страниц истории курляндского герцогства, привлекший в ХХ в. особенное внимание как историков, так и широкой публики, стало обретение африканской и карибской колоний, – предприятие, в котором участвовали как остзейские немцы, так и латыши (все в то время назывались «курземцами»). Большой интерес к этой странице истории появился в историографических работах в годы первой Латвийской республики (на фоне отрицательного отношения к немцам-правителям вообще новшеством было возвышение Курземского герцогства как положительного образца государственного образования). Интерес к «своим бывшим колониям» – примечательная черта в латышском историческом сознании второй половины ХХ в. Особенно интересен образ герцога Якоба в латышской национальной историографии, называемого даже «крестьянским королем» и «другом латышского народа», и в какой-то мере приравненного и к легендарным земгальским правителям, и к младолатышам, и в первую очередь к Кришьянису Валдемарсу (оба уделяли внимание развитию мореплавания).
Исходя из подчинения балтийских земель Российской империи, долгий двухвековой исторический период (XVIII в. – 1918 г.) иногда обобщая, называют в просторечии «русскими временами» (krievu laiki, где krievu означает общероссийскую принадлежность, для данного периода – с отчетливой имперской коннотацией). Знаковой фигурой в национальной истории Латвии стал Петр I, его образ стал поводом для выражения негативных взглядов на события начала XVIII в. (Северную войну, совпавшую со страшной эпидемией чумы, и затем вхождение земель будущей Латвии в состав России после победы над Швецией). При этом совершенно иным, в целом положительным смыслом наполнен образ супруги Петра, Марты Скавронской (1884–1727 гг.), императрицы Екатерины I (1725–1727), представляемой иногда как «латышки на российском троне» (точно её происхождение не выяснено), хотя и известно, что в годы своего короткого правления она успела существенно расширить права немецких помещиков в Балтии. В целом российское культурное влияние, в том числе и на формирование местной этнической картины в Остзейском крае в XVIII в., было не очень значительно и не затрагивало широких масс населения. Зато огромное значение в формировании представлений о «латышском» сыграла литературная деятельность некоторых немецких просветителей.
Если в немецкой литературе второй половины XVIII в. появляются отдельные произведения, стремящиеся проанализировать исторические корни общественной ситуации в Остзейском крае, и даже заострить некоторые представления, а латыши и эстонцы предстают как особые народы со своим прошлым и своим «национальным характером», то русское печатное слово в это время ещё пока ограничивается поверхностным описанием ландшафта, только намечая некоторые представления о различиях местного населения, но отнюдь не объясняя их; «латышского мира» здесь пока еще нет. В свою очередь, современные латышские художественные исторические образы, связанные с XVIII – началом ХIХ в., носят, как правило, полиэтничный характер.
Экономические и социальные преобразования первой половины XIX в., задуманные еще в эпоху царствования Екатерины II, но начавшие реализовываться главным образом в 1810–1820-е гг., привели к серьезным переменам в Остзейском крае. Однако, в рамках латышской национальной истории делается больший акцент на преемственность между XVIII и первой половиной XIX в. Численность латышской интеллигенции была еще невелика; за этнонимом «латыши» в это время были закреплены два значения – социальное, как «крестьян» (в данном случае, как людей подчиненных), и языковое (как людей, говорящих на диалектах латышского языка). В это время еще не было представления об общей латышской этнической территории; речь шла о латышах Курляндии, Лифляндии, а также лингвистически родственных им (хотя и отличающихся культурно) латышах Инфляндии (названных в начале ХХ в. «латгальцами»).
Период латышского национального пробуждения, атмоды (1850–1870-е гг.) – это важнейший этап формирования латышской этнонациональной культуры, когда были заложены все ее будущие элементы. В это время были сформулированы различные модели будущего развития латышского народа. Эта эпоха выступила своеобразным «фильтром», сквозь который была пропущена вся балтийская история, и в рамках которой была создана художественная образность «латышской древности» и ее критика. В дальнейшем латышская национальная история не раз обращалась к периоду атмоды XIX в. (хотя и не столько к его событийному ряду, сколько к абстрактному «духу времени»), сопоставляя с ним свои достижения и свой характер и называя некоторые последующие узловые трансформационные времена новыми атмодами.
Последние три десятилетия XIX в. ознаменовались существенными переменами в социальной и культурной жизни балтийского края; складывается идея его автономии. Важнейшим событием начала ХХ в. становится революция 1905 г., вскоре получившая в публицистике того времени название «сумасшедшего года» (trakais gads), а также и «латышской революции». Латвийские историки приходят к выводу, что важнейшими успехами 1910-х гг., обеспечившими рост латышского национального самосознания в самых широких слоях, стали укрепление прав латышских крестьян, формирование латышских стрелковых батальонов (особая тема, важнейшая и острейшая для латышской национальной истории), а также появление довольно многочисленной среды латышских пасторов. Таким образом, это были достижения в трех областях – аграрной, военной и религиозной.
В публицистике и эмблематике (в частности, в знаменах латышских стрелковых полков) начали закрепляться образы латышской национальной географии. Это происходило в эпоху исторических перемен, ознаменовавшихся ослаблением предыдущего миропорядка: балтийский край вследствие нескольких исторических катаклизмов и потрясений (и особенно Первой мировой войны) терял связь с российской метрополией. Главный принцип нового территориального объединения, заложившего основу национального ландшафта, был в значительной мере этнокультурный: ставилась задача «собирания земель латышских», объединения в рамках одной страны людей, говоривших по-латышски (хотя, фактически, также – и по-ливски), и считавших себя латышами, а также быстро ассимилировавшимися тогда ливами и сохранявшими свою самобытность латгальцами, которые в большинстве своём были в ХХ в. летонизированы (межвоенные переписи населения Латгале показывают, что к латышам себя причисляло чуть более половины местного населения: 55.8% в 1925 г., 56.5% в 1930 г., 56.9% в 1935 г., тут дольше сохранялись иные формы самоидентификации).
Сложный, кризисный, переломный в истории Латвии период первых двух десятилетий ХХ века, время нескольких революций, мировой, а затем и гражданской войн, в необыкновенно короткий исторический отрезок времени объединил латышей, заложил основу для реального формирования этнонации. После Первой мировой войны обсуждение темы нации из области философского размышления переходит в практику: закладываются институты власти, формируется национальная идеология (которая позднее, в 1930-е гг., как и в ряде других европейских стран, радикализируется).
Непрост вопрос о применимости термина «второго пробуждения» (otrā atmoda), используемого далеко не всеми историками, социологами, культурологами. Существует несколько версий, чтó именно следует считать таковым: социал-демократическое движение конца ХIХ – начала ХХ вв., революцию 1905 г., политическое движение за формирование Латвии как независимого государства в 1916–1918 гг. и ее кульминацию – противостояние армии П. Бермонта-Авалова латвийским и эстонским войскам при содействии флота Антанты с битвой за Ригу в начале ноября в 1919 г. Существуют и иные точки зрения, согласно которым «вторая атмода» заключалась в усилиях политической элиты Латвии, нацеленной на получение международного признания Латвии в начале 1920-х гг., или даже в установлении диктатуры К. Ульманиса 15 мая 1934 г.
Современные референции к событиям этого периода носят иной характер. Тема «латыши в последней трети XIX в.» в основном концентрируется на событиях институциализации – формирования культурных и просветительских обществ (и прежде всего, комиссий Рижского латышского общества), профессионального театра, на оформление хорового движения в регулярную традицию Праздников песни и т.п.
Формирование балтийских государств в 1917–1920-х гг. происходило на фоне распада Российской империи, тяжелых результатов войны, в ходе гражданской войны 1918–1920 гг. События этих лет как начало отсчета не только политической, но и культурной Латвии представлены в трудах историка и дипломата А. Бильманиса. Идея самостоятельности была отражена в лозунге «сами в своем государстве» (где под «сами» имелись в виду и латыши, и вообще «трудовой народ»). Значительным культурным и социальным явлением молодой латвийской республики стала летонизация многих сторон жизни (языка, повседневности, архитектуры, интерьера, костюма, религии). Представления о «латышском» во многом идеологизировались, становились частью культурной политики. Складывалась концепция «государства латышской национальной культуры». Параллельно с закреплением административного членения Латвии создавалась и символическая ландшафтная образность страны. Теснейшие связи «латыша», «природы» и «труда» (прежде всего, труда на земле) стали важнейшими темами в зарождающемся латышском национальном киноискусстве (см. работы И. Перконе) и фотографии.
Период существования Латвийской республики в 1920–1930-е гг. имеет два обозначения в массовом сознании – “Latvijas laiki” («латвийские времена», или «времена Латвии») и “Ulmaņlaiki” («времена Ульманиса»; второе обозначение чаще всего относят к периоду единоличного правления (диктатуры) К. Ульманиса после переворота 1934 г, однако в широком массовом сознании иногда расширяют и на более раннее время его президентства). История межвоенной Латвии для латышского сознания чрезвычайно важна для сравнения со всеми другими периодами истории и для размышления над сегодняшними проблемами. Так, 17 сентября 2009 г. на сцене Латвийского Национального театра был поставлен мюзикл Зигмарса Лиепиньша и Каспарса Димитерса «Вождь» (“Vadonis”), посвященный Карлису Ульманису, но обращающийся к важнейшим вопросам всей латышской истории.
Весьма неоднозначными, а ныне и высоко политизированными, являются представления о «латышском» в связи с эпохой советской Латвии (1940–1941, 1944– конец 1980 гг.). Для латышского сознания особенно острыми проблемами стали анализ и оценка действий латышской политической элиты в конце 1930-х – 1940-е гг., проблема коллаборационизма, сотрудничества «своих», латышей, с советской властью, присутствие латышей в рядах противостоящих друг другу армий в ходе Второй мировой войны, ссылка латышских семей в Сибирь и другие формы политических репрессий, биографии латышей ГУЛАГА. Материалы устной истории, частные рассказы, повествования о жизни и мемуары показывают широкий масштаб, сложность и даже трагизм этих тем. В латышской эмиграции (начавшей складываться в основном в 1944 г., когда на Запад уехало около 120.000 человек) начал формироваться особый «латышский мир», лишенный «своего» пространства, и стремившийся сохранить этические идеалы, мифологемы, культурную память, язык и обычаи (в частности, посредством летних латышских лагерей). Критическая и даже ироническая рефлексия в связи с латышским мифом, сформировавшимся среди латышей-эмигрантов, видна в работах филолога-балтиста Валдиса Зепса (США; под псевдонимом «Янис Турбадс» он издал сказку «Курбадс, сын кобылы», – пародию на большой латышский исторический нарратив) и Юриса Розитиса (Англия). Важным проектом, призванном оценить историческое наследие советского периода Латвии, стал Музей оккупации, созданный в здании бывшего Музея латышских стрелков на Площади стрелков в Риге в 2001 г. при значительной поддержке латышей-эмигрантов. К трагическим и героическим страницам истории Латвии, и особенно к событиям середины ХХ в. часто обращается современный латышский театр. В постановках последних лет заметено усложнение представляемой картины истории, рост психологизма, неоднозначность интерпретации действий героев.
Хотя в современной латвийской историографии еще не создано достаточного количества обобщающих исторических трудов, разносторонне, взвешенно и по возможности объективно отражающих советский период жизни республики, но отдельные исследования в этом направлении имеются. Можно заметить, что на уровне широкого общественного сознания сталкиваются в целом идеологически доминирующая негативная оценка политической ситуации и экономики того времени, жёсткая критика идеологического «колпака» и личной несвободы «за железным занавесом», и достаточно разнообразные, в том числе и позитивная, оценки этой эпохи. Проявляется определенная ностальгия по повседневной бедной, трудной, но «душевной» жизни, подвигавшей людей к взаимовыручке и объединению в борьбе с несправедливой властью. Кроме того, на идеологическом уровне наблюдается ощутимый рост представления о скрытом и целенаправленном сопротивлении латышей правящему режиму. Усиление этой линии необходимо, возможно, для преодоления высокой неоднозначности событий той эпохи (факты коллаборационизма, сотрудничества и даже активного участия латышей в советских руководящих и силовых органах и т.п.), а также и логичного перехода «большого исторического повествования» к следующему историческому периоду – «третьей атмоде» (Я. Страдыньш), движению за демократизацию, и восстановлению латвийской государственности.
Период серьёзных преобразований СССР второй половины 1980-х гг., ярко отразившихся на событиях в Прибалтике, получил позднее в латышской историографии обозначение «третьей атмоды». В англоязычной литературе используется также термин reawakening («нового пробуждения»), что подчеркивает аналогичность процессов этого времени и середины XIX в. «Латышские темы» этого периода выразились в движении неофольклоризма и гражданских инициатив. Начиная с конца 1970-х гг., а особенно в конце 1980-х во всем латышском обществе актуализируется тема «латышскости». Однако события в Латвии середины 1980-х – начала 1990-х гг., неразрывно связанные с процессами кардинальных перемен в политической и экономической жизни всего СССР, не носили исключительно этнический характер. Речь шла о совокупности идей, это выразилось в активной художественной самодеятельности, обращении к своему, местному, локальному, фольклорному наследию, в движении гражданских инициатив. Это было время нарастающего «всеобщего воодушевления», охватившего большую часть населения Латвии.
Годы, последовавшие за «третьей атмодой», еще не стали в полном смысле «историей», несмотря на то, что они уже включаются в учебники истории, и стали главным объектом ряда исследований. При формальном признании Латвии как многоэтничной страны, доминирующее сохранение латышской этнической культуры представляется весьма важным. На уровне широко распространенной точки зрения, даже предубеждения, «государственное» долгое время противостояло «латышскому». Сложившийся устойчивый отрицательный образ «чужой власти» (а иногда и ее некоторая «демонизация») в фольклоре, литературе и широком общественном сознании приводит к ситуации, что «латыш у власти» во многих случаях подвергается остракизму.
Политизация темы «латышского» отразилась на латвийской этнополитике, достаточно детально критически проанализированной латвийскими и зарубежными политологами, социологами, историками, этнологами (Э. Веберс, Н. Муйжниекс), пришедшими к выводу, что в целом была продолжена советская практика институциализации этничности (с чем была связана системы распределения ресурсов и властных функций), нацеленная на защиту латышской этнической культуры. В усилении этнического компонента во многом заинтересованы политические партии (в большинстве своем они в Латвии 1990-х гг. были моноэтничны, ориентировались на этнически «свой» электорат). Выдвигаются конкретные предложения по принципиальному преобразованию этнополитики (работы И. Апине).
Во второй половине 2000-х гг. наметилась тенденция снижения актуальности этнической темы даже в средствах массовой информации, что связано, по-видимому, с усугублением других проблем, имеющих отчетливо социальную, политическую и психологическую природу, и которые очень трудно перевести в этническое русло. Вхождение Латвии в Евросоюз в 2004 г. открыло новую страницу в ее истории. В крупных работах по истории последних пяти лет подчеркивается закономерность и естественность присоединения Латвии к Евросоюзу (или «Европе»; в публицистике эти два понятия довольно часто смешиваются).
Значительная проблема современной Латвии, связанная с возможностью беспрепятственного передвижения граждан в рамках ЕС, это рост экономической эмиграции, особенно среди латвийских граждан, латышей, среди активных тридцати- и сорокалетних людей, вынужденных искать гораздо более высокооплачиваемые (хотя часто и низкоквалифицированные) рабочие места в Германии, Франции, а также Ирландии, Англии, Норвегии и т. д. Особая тема – это культурные взаимоотношения между Латвией и другими странами Европы.
В латвийском обществе сохраняются разные точки зрения на сам факт существования нации вообще. Для одних этот вопрос решенный (тогда речь идет о латышской этнонации (pamattauta) и окружающих её, дополняющих её или конфликтующих с ней «представителях других народов» – cittautieši, sveštautieši, буквально «чужеродцы», «инородцы», «иноплеменники», которые могут даже иметь латвийское гражданство, но не перестают быть «чужими»). Другие видят положительные преобразования на пути формирования латвийской нации из лояльных государству членов, третьи усматривают значительные препятствия в формировании здесь нации. Представление о «латвийцах» как внеэтнической нации еще не стало очевидным фактором реальной жизни Латвии, хотя некоторые тенденции и имеются (они практически не представлены в политике и масс-медиа, но заметны в частной жизни, повседневности, например, в спорте). Об опыте сближения разных групп в рамках еще довольно слабого, но имеющего определенные исторические корни и ныне формирующегося в Латвии гражданского общества пишет М. Устинова.
Сохранение латышской этнической культуры играет, с нашей точки зрения, две роли в современном латвийском обществе – как часть романтического проекта и как элемент антиглобалистской стратегии. Представления о «латышском» как важном элементе культуры и даже государственности Латвии, артикуляция и канонизация элементов «латышскости» (и по аналогии – необходимость самоопределения других этнических групп Латвии) требуют от всего общества этнического самоопределения в виде сообществ национальных меньшинств со своими организациями, списками «отличительных особенностей», перечнем традиций и т.п. Это не всегда находит отклик в т.н. «русскоязычной среде» и не ведет к формированию единого «русского» меньшинства, поскольку многие потенциальные его участники просто не мыслят себя в этническом формате и этнических терминах.
Материалы первой главы позволяют сделать следующие выводы. Каждая из историографических традиций по-разному интерпретирует тему «латышскости» в истории, но налицо их тесная взаимосвязь и взаимозависимость. Представления о «латышском» в латышской национальной истории фокусируются главным образом вокруг следующих тем: а) латышские (или латвийские) времена (Latvju, Latvijas laiki), под которыми подразумевается период до XIII в., обозначенный в романтической историографии как «Древняя Латвия», период атмоды середины XIX в. (Tautiskais laikmets, “Народное время”), в определенном смысле и т.н. «третья атмода» (ср. книгу писательницы и публициста Марины Костенецкой «Tas bija Tautas laiks»), и эпоха т.н. «первой республики» 1918–1940 (Latvijas laiks). Эти периоды едва ли сопоставимы с исторической точки зрения, т.к. объединяют и относительно продолжительные эпохи, и короткие, хотя и очень насыщенные социальными и культурными переменами десятилетия и даже годы. К ним обращена (пожалуй, за исключением «первой атмоды») определенная ностальгия о «потерянном мире»; б) латышский герой (мифологический Лачплесис, полуисторические-полулегендарные Намейсис и Виестурс, исторические, знаковые «друзья латышского народа» герцог Якоб, публицист Гарлиб Меркель, «латыш» Г.Ф. Стендер, «отцы нации», латыши, деятели «первой атмоды» Юрис Алунанс, Аусеклис, Атис Кронвальдс, Кришьянис Валдемарс и др.); в) латышские локусы (легендарные поселения, ассоциируемые с городищами – Беверина, Арайши, летонизированные города – в частности, Рига, а также и общая территория Латвии, объединившаяся в 1918–1920 гг. по этнолингвистическому принципу); г) латышская одежда (как результат исторической реконструкции на основе археологических комплексов, прямо ассоциирующихся с периодом «Древней Латвии», или этнографических комплексов середины XIX в., изучение и популяризация которых началась в связи с Праздниками песни, см. 3 главу).
Можно выделить следующие характерные черты латышской исторической памяти.
а) Определенная поэтизация, существенная черта всякой национальной истории, см. [Herzfeld 1997], играет здесь очень значительную роль. Клубы исторической реконструкции восстанавливают не столько исторические эпохи (хотя в материальной культуре и стремятся к аутентичности, что говорит об их интересе скорее к выработке, шлифовке и воспроизведению определённого культурного стиля), сколько моделируют образы «другой жизни», являются живой иллюстрацией к литературному жанру фэнтэзи, внимание к которому в Латвии ощутимо росло в 1990 – начале 2000-х гг. (как, впрочем, и во всем мире; см. [Simsone 2008: 91-109]). В деятельности этих клубов налицо все его элементы: создание особого, отдаленного во времени мира (в данном случае помещенного в историю Латвии, в «славное прошлое» Древней Латвии, или в мало документированную эпоху XIV – XV вв.), героическая борьба героя с антагонистом, высокая цель и жертвенность героя, опасный путь и поиски героя, чудесные события, получение необычных способностей. Нужно подчеркнуть, что фэнтэзи тесно связано с феноменом травмы, это форма художественного создания прошлого, реальную тяжесть которого люди не в силах пережить и изменить, только – пересоздать, придумать заново;
б) Поиск исторической закономерности произошедших событий и формирования национального сообщества. Это достигается тематической избирательностью, в которой присутствует как память, так и умолчание, забвение, см. [Gellner 1983: 193]). На примере современной Латвии мы видим, как недостаточно обсуждаются сложные исторические темы (революция 1905 г., стрелки и холокост), хотя они ставятся в отдельных театральных постановках, общественных и научных дискуссиях, в работах некоторых философов, культурологов, социологов, на страницах альманаха “Agora”, но не получают должный и достаточно громко выраженный общественный резонанс. Многие страницы истории (как и религия) до сих пор остаются тут в значительной мере разделяющими, а не объединяющими факторами. Раздельное существование историографических традиций – немецкой (остзейской), российской и латышской (названной в советское время «буржуазной»), – законсервировавшееся в ходе политических конфронтаций, намеченных еще в середине XIX в., довольно негативно сказывается как на профессиональной исторической науке, так и на массовой культурной и исторической памяти латвийского общества. На примере национальной истории хорошо виден контроль власти над общественным сознанием. Исчезновение класса немецкого остзейского дворянства в 1920-х гг. привело к исчезновению их историографии; распад СССР и второе обретение Латвией независимости в 1991 г. привели к ликвидации официальной политики советской истории Латвии. Однако каждая из историографических традиций не исчезала бесследно: все модели в преобразованном виде продолжают работать и поныне, воплощаясь в социальных и культурных институтах, практиках, а также и в мировоззрении. Это выявляет ротационный механизм (это понятие раскрыто в работах С.А. Арутюнова) в латышской культуре;
в) У латышской национальной истории были всего два «визави», «собеседника» и «оппонента», практически исключительно на которых ориентировались создающиеся повествования, а именно – «остзейские немцы» (история которых закончилась в 1939 г.) и «Советский Союз» (с некоторым участием «Российской империи» и правопреемником СССР, «Российской Федерацией») как персонификация «чужой» власти. Кавычки в названиях здесь стоят, так как речь идет об «адресах», куда в принципе обращены «послания» обращённых к истории текстов. Многие темы, сюжеты, отсылки совершенно теряют свой смысл вне этих двух контекстов, латышско-немецких и латышско-российских теснейших одновременно взаимодействий и противостояний.
Во второй главе «Lingua Lettica: латышский язык и связанные с ним этнокультурные представления» исследуются исторические преобразования представлений о латышском языке, формирование и закрепление его статусов, символики, а также особенности социальной прагматики.
^ 2.1. Роль латышского языка в определении латышской этнической идентичности. Латышский язык – важнейший латышский этнообъединяющий фактор, инструмент и символ формирования латышского самосознания. Это отражено в большинстве учебников Латвии по истории и культуре. Согласно современному латвийскому законодательству, начавшему формироваться с 1988–1989 гг., латышский язык – это единственный государственный язык Латвийской Республики, претендующий на социальный статус национального языка. Законы о государственном языке были приняты одними из первых в ходе юридического восстановления независимости Латвии, Литвы и Эстонии в конце 1980-х – начале 1990-х гг. В современной Латвии на латышском языке осуществляется работа всех властных структур, он доминирует в средствах массовой информации и в образовании, хотя в Риге и других крупных городах и не превалирует в повседневном бытовом общении и в предпринимательстве, практически на равных соседствуя с русским и отчасти с английским языками.
^ 2.2. Этнокультурные представления в истории формирования латышского языка (с древности до первой половины XIX в.). Закономерности, наблюдаемые в эволюции латышского языка, являются более общими, связаны и с другими сферами культуры. Существенная гибкость языка, позволяющая сохранять грамматику, при частых и интенсивных заимствованиях лексики, характерна не только для латышского (а, видимо, и литовского) языка (об этом см. в трудах В.Н. Топорова), но и для фольклора, исполнительского и прикладного искусства.
Латышский язык развивался в двух направлениях – устном, фольклорном (особенно ярко проявившемся в песенном творчестве, в текстах латышских народных песен, обозначенных в конце XIX в. литовским словом дайны [Ozols 1961]; [Blinkena 1985: 5–19]), и письменном (по сути дела, создаваемым балтийскими немцами, просветителями, начиная с XVI-го в., а главным образом – в XVIII–начале XIX вв.). Возможно, первым «мостом», перекинутым между этими направлениями, были тексты гернгутеров – протестантского пиетистского движения, охватившего в XVIII в. многие области Лифляндии (об этом подробнее – в 3 главе). Более систематическое же их сближение начало происходить в середине XIX в., в период национально-культурного пробуждения, совпавшего с началом целенаправленной систематической научной филологической деятельности.
^ 2.3. Представления о «латышскости» латышского языка в 1850–1910-х гг Выдающимися фигурами, серьезно повлиявшими на изменение латышского языка в сторону его летонизации, были поэты Ю. Алунанс и Райнис, общественный деятель А. Кронвальдс, другие «младолатыши». С другой стороны, благодаря работам А. Биленштейна, К. Мюленбаха, Я. Эндзелина началось научное изучение латышского языка. Ведущую роль в этом сыграло «Рижское латышское общество» (см. работы филолога С. Клявини). В 1904 г. Ученая комиссия Рижского латышского общества учредила «Подразделение по языкознанию», задача которого была сохранять и развивать латышский язык (собирать материалы, объяснять синонимы, обсуждать язык художественной прозы, создавать латышскую терминологию). Это учреждение существовало вплоть до 1940 г. с перерывом в годы Первой мировой и гражданской войны, точнее с 1914 по 1922 гг.
Начиная с 1860-х гг., и особенно позднее, в 1870–1880-е гг., в Прибалтийском крае мы видим одновременное усиление нескольких конкурирующих тенденций: 1) политики русификации, 2) отстаивания привилегированной позиции местного немецкого управления и языка и на фоне этой борьбы – 3) роста национального самосознания и языковой культуры балтийских народов. Наиболее ярко это отразилось в публикациях Кажоку Дависа в конце XIX в., призывавшего выявить чистый, не смешанный и неиспорченный латышский язык и внедрить его в латышскую письменность и в разговорную речью.
На конец XIX в. приходится начало деятельности новой плеяды профессионалов-языковедов. Первыми академически образованными латышами-языковедами были Екабс Лаутенбах-Юсминьш (1847–1928), Екабс Велме (1855–1928). В 1890-е гг. появились труды Карлиса Мюленбаха (1853–1916). В 1908 г. начинается реформа латышского письма, меняется орфография.
Особую историю имели верхнелатышские диалекты, распространенные в восточной области расселения балтийских народов – Латгале, земли которой входили в польскую Инфлянтию, а после раздела Польши – в Витебскую губернию Российской империи. Это чётко коррелирует с особым этническим самосознанием латгальцев, носителей верхнелатышских диалектов, объединяющихся в рамках латгальского языка. Среди латвийских филологов имеются разные точки зрения на существование последнего (идёт ли речь о самостоятельном языке, или о совокупности латышских диалектов).
^ 2.4. Представления о латышском языке в период Латвийской республики (1918–1940 гг.). Процесс летонизации латышского языка. Вместе с созданием Латвийской республики социальный статус латышского языка повысился. Языковеды В. Беларди и П. Дини отмечают, что именно в это время понятия «латышский» и «литовский» начинают обозначать не только говорящие на данном языке общности людей, но и «общие, вновь образованные языки» – соответственно языки латышской и литовской наций. Характерной для этой эпохи стала апология латышского языка (аналогичное отношение в то же время можно наблюдать в истории становления сербо-хорватского, словенского, и многих других языков Восточной (а ранее – и Западной) Европы).
В первой половине ХХ в. понятие latviskot («летонизировать», «делать более латышским») относилось исключительно к языку, и только в дополнение, в виде метафоры, оно прилагалось к другим сферам культуры, а именно к изобразительному и исполнительскому искусству, пластическим формам. Историк религии Людвиг Адамович, описывая возможности «летонизации» языка религиозного культа и вообще религии, отметил первичность «латышскости» именно языка, хотя «латышский характер», с его точки зрения, могут нести также и звуки, цвета, линии и формы.
Одной из наиболее существенных тенденций в развитии балтийской филологии в 1920-е, и особенно в 1930-е гг., была «летонизация» самого латышского языка в духе умеренного пуризма. Прежде всего, преобразованиям подвергалась топонимика, ономастика и терминология. Шла унификация произношения, за норму был принят диалект центральных областей Видземе (в районе Валмиеры) и Земгале (в районе Добеле). Активизировалась работа по очищению языка от заимствований. Уже значительно слабее проявлялась тенденция к словотворчеству в пользу стандартизации, кодификации, унификации. Большое внимание уделялось чистоте и «латышскости» латышского языка. Латышский язык становится национальным символом, в определенной мере воспринимается даже как святыня. Тем не менее, Латвия 1920-х и 1930-х гг., особенно до переворота в мае 1934 г., оставалась в высокой степени многоязычным государством. В период парламентской демократии депутаты Учредительного собрания и Саэйма (парламента) могли говорить на латышском, русском и немецком языках. Еще большее и глубокое многоязычие имело место в повседневной жизни многоэтничных городов и ряде областей Латвии. В Риге довольно обычным делом были газетные объявления о найме прислуги с условием владения ею двумя и даже тремя языками.
В связи с миграцией из Советской России, а затем и СССР, вырос поток людей, двигавшихся через территорию Латвии на Запад. Некоторые оседали здесь, возросло число русских жителей республики. Если в 1920 г. здесь насчитывалась 124.746, в 1925 – 193.648, то в 1935 г. – уже 206,4 тыс. человек. Только около 15 % из них владели латышским языком, так как такой необходимости не было [Blese 1932: 88]. Действовали пять школьных этнокультурных автономий (русских, белорусов, евреев, немцев и поляков), работало множество национальных школ, на разных языках издавалась периодическая печать.
В 1920-е гг. обсуждалась возможность придать латышскому языку статус государственного, и это фактически произошло в рамках усиления авторитарной власти после переворота 15 мая 1934 г., разгона парламента и укрепления власти президента К. Ульманиса. В 1935 г. был принят закон о латышском языке как государственном. Тем не менее, хотя и в ограниченном виде, до июля 1940 г. продолжали действовать школьные автономии.
^ 2.5. Представления о латышском языке в 1940–1980-е гг. Уже в 1940 г. русский язык вошел в официальное делопроизводство Латвии, в политическую и административную сферы. Были ликвидированы все работавшие национально-культурные автономии и их образовательная система. Война принесла перемены и в языковую ситуацию. К 8 июля 1941 г. германские войска заняли практически всю территорию Латвии, был установлен оккупационный режим. 18 августа 1941 г. рейхскомиссар Остланда Х. Лозе издал указ, в котором объявлялось, что официальным языком в государственных учреждениях Латвии становится немецкий.
Серьезные изменения, произошедшие в политической, экономической, этнодемографической ситуации советской Латвии, сказались и на развитии языка. Латышский язык был лишен статуса государственного (этот статус формально был восстановлен в 1959 г. Президиумом Верховного Совета СССР, но в жизнь внедрен не был, и в Конституции ЛССР не был упомянут), он становился всё менее престижным. Русский язык занял более важное место, стал более необходим и в экономической, и в юридической, а отчасти и в технологической сферах. В материалах Центра государственного языка 2002 г. делается вывод, что в советский период в условиях реального двуязычия латышский язык мог полноценно функционировать только в культуре, семье и частично в образовании. В целом создавшуюся ситуацию можно обозначить как частичный билингвизм, или ассиметричный билингвизм. В латвийском обществе сформировалось неоднозначное отношение к сложившемуся двуязычию; нередко выражалась и положительная его интерпретация, в рамках которой подчеркивалась возможность гармоничного сосуществования двух языков (В. Дризуле, А. Блинкена). Однако возникло и языковое сопротивление, подчеркивавшее отрицательные для латышского языка результаты социального и идеологического давления новой власти и связанного с ней русского языка. Это выражалось, в частности, в таких формах воздействия как цензура, запрет обсуждения многих тем и особенно – большинства аспектов истории 1920–1930-х гг., формирование и навязывание языку литературы и прессы некоего нового языкового стиля, базирующегося на фразеологии и лексике советской идеологической доктрины. В результате в Латвии возникло психологическое напряжение, у массы латышей сформировался комплекс особой чувствительности к неуважению латышского языка.
Тем не менее, продолжала развиваться латышская поэзия, литература и (хотя в стесненных обстоятельствах, под прессом государственной советской идеологии, источниками и проводниками которой были как московские, так и местные, латвийские власти) публицистика; высокого уровня достигли искусства театра, кино, хоровая культура. Значительными событиями в истории развития художественного слова и музыки были Дни поэзии, Праздники песни. Продолжали работать комиссии по языку, занимавшиеся стандартизацией языковых норм, разработкой и унификацией терминологии и другими вопросами латышского языка.
Латышский язык воспринимался многими латышами как своего рода «последний бастион» этнической идентичности. Вместо невозможного обсуждения неприятия советской власти и происходящих в обществе событий, обструкции подвергались произошедшие в латышском языке упрощения. Особенно катастрофично ситуацию с латышским языком ощущали многие латышские эмигранты, покинувшие родину в 1940-е гг., и долгие годы оторванные от естественной языковой среды.
Наряду с этим научный интерес к латышскому и другим балтийским языкам рос и в академической среде России, Германии, ряда других стран мира. В Москве начиная с 1970-х гг. стал издаваться альманах «Балто-славянские исследования»; ученые Московско-Тартуской школы, и прежде всего филологи (В.Н. Топоров, Вяч. Вс. Иванов, Т.В. Цивьян и другие), обращают большое внимание на историю, семантику, символику балтийских языков – как в контексте индо-европеистики, так и отчасти региональных балтийских исследований. Это стало той средой, в которой зарождался исток будущего балтийского этнокультурного возрождения – вплоть до восстановления государственности – и параллельно идущего процесса поднятия социального статуса балтийских языков с их последующим юридическим закреплением.
^ 2.6. Дискуссия о языке в 1980-е гг. Поднятие статуса латышского языка. Республиканские съезды писателей 1980-х гг. стали, пожалуй, первыми общественными трибунами Латвии, на которых был проявлен и сформулирован интерес ко всему национальному – фольклору, этнографии, языку, проблемам перевода. Обсуждали это на высоком, элитарном уровне. С конца 1980-х гг. началась эпоха, которую итальянский филолог-балтист Пьетро Дини обозначил как «новое обретение языковой идентичности» (на всех уровнях языковой культуры).
29 сентября 1988 г. Президиум Верховного Совета Латвийской ССР принял «Постановление о статусе латышского языка». Постановление провозглашало статус латышского языка на территории ЛССР как государственного, предусматривало всестороннее развитие и изучение латышского языка, гарантию его применения в государственных органах, в учреждениях и на предприятиях, в сфере образования и науки, службах быта и т. д. Схожие процессы шли тогда в Литве, Эстонии и некоторых других республиках СССР. Язык титульного народа стал официальным, но существенные преобразования начали происходить только после 1991 г.
^ 2.7. Языковая политика Латвии после восстановления независимости.
2.7.1. Первый период: 1991 – 1994/95 гг. Закон о латышском языке как государственном был принят одним из первых при устройстве самостоятельной латвийской государственности. Языковое законодательство отражало прямую связь политики и идеологии, и в особенности – представления о национальной идентичности. Это объединение нескольких политических и стратегических направлений: национальную идею, определение составляющих ее социальных, этнических и иных групп, управление языковым разнообразием. Было определено, что языковое законодательство – часть языковой политики Латвии, которая в этот период начала оформляться более четко. С 1992 г. начинают складываться государственные институты языковой политики. В марте 1992 г. в Латвии был создан Центр государственного языка – государственный институт, ответственный за надзор за выполнением Закона о государственном языке.
В конце 1980-х–начале 1990-х гг. на международных конференциях и симпозиумах (в Гонконге и Страсбурге в 1990 г., в Финляндии, Эстонии, Венгрии в 1991 г.) появляется термин «языковые права», вырабатывается понятие «языковых меньшинств»; рядом балтийских стран были приняты международные документы по языковым правам (прежде всего, Всемирная декларация лингвистических прав (1996 г.). По этой декларации, каждый человек имеет право в стране своего постоянного проживания использовать свой родной язык в качестве официального или неофициального в различных сферах жизнедеятельности. Однако применение этих документов, равно как и истолкование принципа защиты языковых прав, чрезвычайно сильно зависят от конкретной исторической, демографической, социо-культурной ситуации в каждой из стран. В 1994 г. в Латвии был принят закон о гражданстве. «Нулевой» вариант, т. е. автоматическое признание гражданами Латвийской республики всех проживавших в 1991 г. в Латвии жителей, был отвергнут «из-за большого числа русскоязычных граждан, не желающих принять независимость Латвии» (И. Друвиете). Была введена процедура натурализации, включающая сдачу экзамена по латышскому языку. Теснейшая связь латышского языка и латвийского гражданства не раз подчеркивалась в выступлениях и публикациях официальных лиц.
^ 2.7.2. Второй период: 1994/1995 – 2003 гг. К середине 1990-х гг. позиции всех сторон, участвующих в обсуждении проблемы языков в Латвии, определились. Латышский язык, воспринимаемый как залог существования нации, стал атрибутом государственного суверенитета и соответственно важнейшим политическим инструментом. Сложилась ситуация, когда статус латышского языка стал высоким, уровень знания латышского языка в обществе хотя и не быстро, но неуклонно повышается, но многим кажется, что язык деградирует и находится под угрозой исчезновения. Возможно, что в этой ситуации мы имеем дело с известным психологическим феноменом ощущения снижения уровня безопасности при повышении степеней защиты. Языковая политика Латвии была основана на концепции национального государства. Так, министр образования в 1990-ые гг. И. Друвиете, описывая основы языковой политики Латвии как современной реальности, пишет и о национальном государстве, имея в виду важнейший образующий нацию этнический компонент, латышей, и о политической нации, объединяющей всех граждан, и о гражданской нации, в которую превращается латвийское общество.
Новый текст Закона о языке начал обсуждаться с 1998 г. и вступил в силу 1 сентября 2000 г. предполагалось, что он «точнее и строже регламентирует использование латышского языка в структурах государственной власти и управления, предпринимательской деятельности, образовании и публичной информации, чем Закон, принятый в 1989 г.». В Конституции Латвии и в 3 статье, 1 пункте 3акона о языке определялось, что в Латвии существует один государственный язык – латышский. Это важное положение легло в основу и других законодательных документов (Закона о гражданстве, Закона о радио- и телевещании, Закона об образовании Латвии). Механизм взаимоотношений латышского с другими языками Латвии обозначен в 3-й и 4-й статьях Закона о языке, где сказано, что государство защищает ливский язык и латгальскую письменность (в официальной языковой политике Латвии латгальский на сегодняшний день считается диалектом или совокупностью диалектов). Все прочие языки обозначены как иностранные (статья 4). Языковая политика Латвии (конституциональный статус латышского языка, нормативные акты, деятельность Государственной языковой комиссии, Отделов языка Фонда общественной интеграции и Управления натурализации, Агентства государственного языка) стала нацелена, прежде всего, на поддержание латышского языка, на усиление его использования в обществе Латвии.
^ 2.7.3. Третий период: 2003 г. / 1 мая 2004 г. – до настоящего времени. Языковая политика Латвии остаётся вершиной айсберга, представляющего собой комплекс сложных межэтнических взаимоотношений, история которых насчитывает уже около трех столетий.
Две важнейшие официально провозглашенные задачи языковой политики Латвии – это содействие сохранению, развитию и распространению латышского языка, а также гарантия сохранения, развития и выполнения определенных функций языков этнических меньшинств Латвии. Наличие единого официального (государственного) языка понимается в государственной политике как одно из важнейших технических и символических условий существования Латвии. Эту идею в принципе поддерживают сторонники даже весьма расходящихся политических взглядов на развитие страны. Филолог А. Буткус указывает на постоянную готовность латышей в быту говорить по-русски, наличие перевода на русский язык большинства товаров и услуг, в частности, русских субтитров практически всех фильмов, идущих на телевидении и в кинотеатрах Латвии, и деятельность русскоязычной прессы, враждебно относящейся к существующей власти и формирующей параллельную социо-лингвистическую среду. Однако существуют и некоторые подвижки, благодаря которым можно говорить о ряде перемен в отношении к латышскому языку во всем латвийском обществе.
Как в исследованиях, так и в прессе отмечается, что незнание латышского языка отчуждает человека, делает его безразличным к политической и общественной жизни Латвии. Хотя, вполне возможно, все происходит в обратном порядке: социальная пассивность ведет к незаинтересованности, нежеланию социализироваться, и как следствие, к незнанию языка. Исследования 2004 г. В. Эрнстоне, Д. Йомы привели к выводу о недостаточном уровне использования латышского языка в повседневном общении в латвийском обществе в целом, что связано с пассивностью самих латышей в отношении своего языка. Знание латышского языка в латвийском обществе выступает, прежде всего, метафорой эмпатии по отношению к латышам. При этом могут иметься в виду как соседи по лестничной клетке, коллеги на работе, так и новая политическая или экономическая элита, бюрократия; для массового русскоязычного обывателя, живущего в Латвии, это совершенно разные аудитории, с которыми у него формируются разные коммуникативные стратегии.
К середине 2000-х гг. наметился и новый аспект в отношении латышей к латышскому языку, а именно некоторое ситуативное снижение серьезности, игра и даже ирония. В последнее время, как среди языковедов, так и в целом в обществе вырос интерес к повседневной речи, к низовым, в т. ч. жаргонным слоям языка, и в особенности к инновациям в них.
Сегодня, как и раньше, проблема языка в Латвии (как и в Литве, и в Эстонии) – это во многом проблема власти. Сосуществование множества языков «эндемично» для Латвии, это всегда было связано с геополитическим положением этой страны. В разные исторические эпохи то немецкий, то русский становились здесь официальными языками, языками управления. Латышский язык начал обретать эту функцию только в период первой республики в 1920–1930-е гг. На повседневном, бытовом уровне сегодня, как и раньше, в Латвии сосуществуют несколько языков, только немецкий и русский дополняются все более и более распространяющимся английским. Знание английского в Латвии еще не достигло уровня стран Скандинавии, но определенная тенденция к росту его знания (особенно среди молодёжи) имеется.
^ 2.8. Латышский фольклор в контексте этнического фольклоризма и неофольклоризма. Обращенность к фольклору – одна из важнейших тематических и стилистических особенностей латышской культуры, теснейшим образом связанная с языком. Фольклор в обработанном виде стал важной частью латышского профессионального и массового искусства, повлиял на представления о «латышском стиле». Такие культурные феномены как фольклоризм (сознательные стилизация и включение фольклорных элементов в разные формы профессионального искусства, зависящего от эстетики данного периода, от данной формы, от взгляда композитора или аранжировщика; в Латвии это наблюдалось уже в 1850-е гг.) и неофольклоризм (ре-интерпретация и новое использование фольклорных текстов с 1970-х гг.) сделали фольклор (точнее, его обработанные формы) существенными этнонациональным элементом. Обращение к латышскому фольклору ныне происходит не столько в силу идеологической необходимости сохранять отдельные формы в прошлом альтернативной культуры как борца с чуждыми режимами (хотя отчасти этот мотив тоже имеет место), сколько как способ символического переосмысления, профессионального и любительского творчества, модернизации традиции. Это «встреча» между «творчеством народа» и «индивидуальностью», между «низким» и «высоким» искусством, между тем, что воспринимается как наследие прошлого, и тем, что современно. Кроме того, как и во второй половине XIX в., с фольклором во многом связываются представления об образцовом латышском языке и речи.
Итак, из второй главы можно сделать следующие выводы. Специфической особенностью латышского языка является двойственность в истории его развития: латышский литературный язык начал создаваться немецкими просветителями второй половины XVIII в., во многом на основе немецкой грамматики и фонетики, с большим или меньшим обращением к латышской лексике, параллельно (и до первой трети XIX в. почти независимо) развивались латышский разговорный язык и фольклор. Внимание к латышскому языку, необходимость его сохранения, научный интерес к нему зародились среди немецких просветителей (Э. Глюк, Г.Ф. Стендер, Г. Меркель), развились в рамках первых латышских культурных обществ первой половины XIX в. Однако созданные ими латышские тексты едва ли были понятны тогда латышским крестьянам. Осознанная и целенаправленная летонизация была важнейшей тенденцией при формировании современного облика латышского языка: метод сравнительно-исторического языкознания поспособствовал определению точного историко-культурного положения латышского языка и легших в его основу диалектов среди других балтских языков, обнаружению наиболее близких друг другу форм. В основу кодификации литературной нормы латышского языка были положены две группы довольно близких друг к другу диалектов –среднеземгальских (Добеле, Митава) и видземских (Валмиера), сохранявших (по мнению Я. Эндзелина) наиболее правильные и архаичные балтские грамматические нормы. При создании современного латышского языка учитывались данные других балтских языков – как живых, так и исчезнувших в ходе истории. Огромную роль сыграли фольклорные материалы, и прежде всего – латышский песенный фольклор, до сих пор считающийся эталоном, сохранившим в наибольшей полноте и чистоте архаичные языковые формы и несомое ими содержание.
Обнаруживается тесная связь представлений о латышском языке и латышской истории: уже Й.Г. Гердером была высказана точка зрения (поддержанная затем трудами Г. Меркеля), что именно латышский язык и история латышей – факторы местной «древности», самобытности этого народа. Кроме того, имеются этнопсихологические интерпретации латышского лингвистического материала (в частности, широкое использование деминутивов), связывающие представления о языке и о национальном характере. С самого начала кодификации латышского языка весьма чувствительным и постоянно актуальным вопросом был его социальный и культурный статус. Статус играл важную роль в формировании представлений вокруг латышского языка; об этом свидетельствуют юридические документы, публицистика, художественные тексты. Латышский язык стал важнейшим, знаковым элементом латышской этнонациональной культуры. Внеязыковой, социально-культурный фактор играл важную роль в формировании представлений о латышском языке; об этом свидетельствуют юридические документы, публицистика, художественные тексты. Латыши в целом демонстрируют высокую чувствительность к своему языку, трепетное отношение к его чистоте и правильности, а также вообще к сохранению звучащей латышской речи. Отношение (как внимательное, позитивное, так и пренебрежительное, негативное) к латышскому языку со стороны иных, нелатышских жителей Латвии воспринимается латышами чрезвычайно остро. Фактически, отношение к языку прямо ассоциируется с отношением к его носителям. Языковой нигилизм со стороны представителей советской власти и многих мигрантов в Латвии сыграл чрезвычайно большую роль в формировании среди латышей негативных стереотипов по отношению к русским и россиянам во второй половине XX в. Сильная политизация языкового вопроса в Латвии в конце 1980–1990-е гг., с одной стороны, пробудила большое международное внимание к проблемам взаимоотношения латышей с не говорящими на латышском языке жителями Латвии, но, с другой стороны, поляризовала и политизировала позиции по отношению к такой проблеме, которую, с нашей точки зрения, следовало бы решать более рутинно, долго и спокойно, не усиливая борьбу непримиримых общественных групп, но создавая пространства реального диалога.