Как неразделимы природа и жизнь, в широком смысле слова, так и охота неотделима от природы

Вид материала

Рассказ

Содержание Первые трофеи

Подобный материал:

• Вирусы и антивирусы, 167.44kb.
• Переход от средневековья к Ренессансу, 223.5kb.
• Урок 21. Мир природы в поэзии А. А. Фета и Ф. И. Тютчева, 763.29kb.
• 1. Понятие управления. Природа и характерные черты управления. Управление, 7391.42kb.
• А. И. Солженицын «Крохотки», 730.85kb.
• Задания к теоретической части программы (разработала: Оскирко С. А.) Предмет и задачи, 130.37kb.
• Рон Рубин. Стюарт Энри Гоулд Бизнес в стиле дзен, 1180.24kb.
• Оценка сочинений и изложений, 132.6kb.
• Стюарт Энри Гоулд Рон Рубин Бизнес в стиле дзен Практическое руководство, 1552kb.
• Дмитрий Иванович гениальный русский химик, физик и натуралист в широком смысле этого, 419.06kb.

ПЕРВЫЕ ТРОФЕИ

Ура! В воскресенье мы едем на охоту! Об этом мне только что сказал вернувшийся с работы отец. Я не откладывая, бегу к моему приятелю Альке, чтобы обрадовать и его. У нас есть договорённость о том, что на охоту отец берёт с собой и моего друга.

Ружьё мне подарено с месяц назад и всё это время мы готовились к первой охоте. Вместе с отцом мы вышли за жилые массивы в поле и, укрепив на столбе электропередачи газету, оценили бой нового ружья: все выстрелили по разу. По мнению отца, ружьё оказалось прикладистым, с достаточно кучным и резким боем. Но даже, если бы этого и не сказал отец, всё равно, мне бы оно казалось самым лучшим на свете!

На абонемент отца в городской библиотеке мы с Алькой взяли и просмотрели всю литературу, касающуюся, хоть как-то, стрельбы из охотничьего ружья. Альманах «Охотничьи просторы», журнал «Охота» и книги охотничьих писателей мы читали взахлёб и ранее. Теперь нас интересовала конкретно стрельба дробью по движущимся целям. Мы хорошо понимали, что птица и зверь чаще всего не дожидаются заряда, а стараются улететь или убежать. Однако полученные нами сведения были весьма туманны. Тогда была распространена точка зрения, что стрелять по движущейся цели возможно двумя способами: либо «с поводком», когда выстрел производится без остановки ружья; либо «с упреждением», когда линия прицеливания устанавливается впереди цели и спуск нажимается при неподвижном ружье. Для обоих способов приводились таблицы упреждения для различных пород уток, гусей, куропаток, зайцев, лис и т.д., преимущественно измеренные в корпусах птиц и зверей. Такой методикой стрельбы пользовался и мой отец. Позже мне стало очевидно её несовершенство, но в то далёкое время я добросовестно старался запомнить упреждения при стрельбе по чирку, крякве, гусю и т.д. О стендовой стрельбе я тогда ничего не знал, но о том, как богатые охотники до революции 1917-го года тренировались в стрельбе по голубям, которых для них специально разводили, я читал. Понятно, что у нас такой возможности не было, однако, как могли, мы с моим первым товарищем по охоте к ней готовились. Кроме теории мы много занимались вскидыванием ружья в точку прицеливания и поводкой, причём в качестве траектории цели использовались линии границ стен и потолка в нашей комнате.

Новгородский поезд уходил глубокой ночью. Возбуждённые радостью первой настоящей охоты, мы с приятелем спать не ложились, с нетерпением дожидаясь выхода из дома на вокзал. Боясь опоздать на поезд, мы добровольно взяли на себя роль будильника. На наше счастье всё кончилось благополучно: на вокзал мы не опоздали, поезд пришёл вовремя, нашлись свободные места в вагоне и поезд, мерно постукивая колёсами на стыках рельсов, покатил нас в прекрасное будущее – на первую в нашей жизни настоящую охоту!

Всю дорогу мы тормошили отца расспросами о нашем охотничьем маршруте, о возможных встречах со зверями и птицами, о наших действиях в различных ситуациях, не давая ему подремать. Сами мы о сне и не помышляли.

Наконец, часа через три поезд остановился на маленькой станции. До рассвета было ещё далеко, и мы зашли в помещение. Это был скорее не вокзал, а будка с окошечком кассира в стене, деревянными лавками по периметру, с железным бачком и кружкой на цепи для питьевой воды в одном углу и круглой железной печкой в другом. Никого, кроме нас, на станции не было.

Был апрель, стояла типично ленинградская промозглая, сырая погода. С неба сыпалась мелкая водяная пыль. Отсутствие ветра свидетельствовало о том, что близкого изменения погоды ожидать не следует. Прижавшись друг к другу, как воробьи в ненастье, мы дожидались рассвета.

Как только немного просветлело за окном, вышли. Теперь стали различимы дома деревни. Они стояли тёмные, какие-то нахохлившиеся, с нахлобученными дощатыми крышами, кое-где поросшими мхом, покосившиеся, неприглядные, убогие. С крыш и деревьев капала вода. Дорога посреди домов – сплошное грязное месиво – вывела нас за околицу. Здесь, почти сразу, начинался смешанный сырой лес. Через некоторое время мы дошли до небольшой лесной речки, вдоль которой нам и предстояло идти весь день в поисках уток. По замыслу отца, к вечеру мы, пройдя пятнадцать-двадцать километров, должны были добраться до следующей железнодорожной станции и там, сев на поезд, вернуться домой.

Пропавшее было, при виде деревни, радостное возбуждение вернулось, как только вошли в лес. С рассветом он затрещал, зазвенел, засвистел птичьими голосами. Как-то менее заметными стали сырость и промозглость дня. Всё вокруг стало выглядеть веселее, привлекательнее и таинственнее. Вот свою весеннюю трель выдал зяблик, правда, его трели перемежаются со своеобразным «рюканьем», свидетельствующим о затяжном дожде, но разве может дождь испортить нам радость охоты! Хором пропищала и уселась на ольху стайка чижей, с большой ловкостью они добывают семена из ольховых шишек. Зяблики недавно вернулись из длительного путешествия на родные гнездовья и радуются этому. Вместе с ними радуемся и мы. Просвистел свой боевой клич петушок-рябчик. Весной они такие азартные бойцы – «помани его голосом воображаемого противника – другого петушка – он сядет на шляпу», – говорит нам отец. Но охота на манок весной запрещена, и мы только слушаем голос рябчика, стараясь запомнить мелодию для будущей осенней охоты. Неожиданно отец вспоминает, что у него с собой есть манок. Мы усаживаемся на упавшее дерево, замираем, и отец за пятнадцать минут подманивает петушка. Мы увидели его бегущим по земле между кочек. Пробежав немного с опущенной головкой, он останавливается, поднимает головку и издаёт свой боевой клич: «тии-тии-тиути». Он так близко, что хорошо видно как колышется при этом чёрное пятно на его горлышке. И сам он небольшой, краснобровый, хохлатый, такой взъерошенно-воинственный вызывает восхищение и какое-то невольное уважение. Подбежав к нам почти вплотную, он вдруг почуял подвох, встрепенулся и, взлетев, тут же скрылся за ветвями елей. Расставшись с ним, мы долго остаёмся под впечатлением этой встречи.

Однако наши оживлённые, громкие голоса мешают охоте. Утки уже несколько раз взлетали, не подпустив нас на выстрел. Отец решает уйти вперёд, а нам наказывает отстать от него метров на триста. Услышав его выстрелы, мы должны затаиться, желательно не на чистом месте, а за кустами, которыми обильно поросли берега речки, и, подпустив уток на тридцать-сорок метров, стрелять влёт. Отец уходит, затем и мы, переждав некоторое время, двигаемся за ним. Ружьё у нас одно, поэтому вооружёнными мы оказываемся по очереди. Так мы идём около часа. Иногда отец поднимает уток. Случается, что они летят в нашу сторону. Мы торопимся, нервничаем, мешаем несвоевременными советами друг другу, стреляем, но, увы, безуспешно. Утки, как заколдованные, после наших выстрелов только ускоряют свой полёт или шарахаются в сторону. Но надежда на успех не покидает нас, напротив, после очередного промаха, мы рассчитываем учесть и не повторять, как нам кажется, осознанные нами, ошибки.

Неожиданно, впервые за этот день, встречаем охотников. Два молодых парня сидят на потемневшей, кем-то своевременно не убранной копне сена. Над костром сушится их мокрая одежда. Они веселы и распевают песню. Запомнились только вот эти слова: «…Хожу я по болотам, брожу по лесу я. Охота, охота, охота – страсть моя!» Многое забылось из того, с кем и с чем встречался в жизни, но те полуголые парни, сидящие на копне сена, костёр, сушащаяся одежда и незамысловатая песенка остались в памяти на всю жизнь. Наверное, я часто вспоминал эти слова!

Когда мы с Алькой подошли, отец уже грел руки у костра и разговаривал с парнями. Они оказались тоже ленинградскими охотниками. Поговорили о количестве дичи, о тяге и токах, перекусили около их костра и пошли дальше. Впереди у нас был ещё долгий путь.

Речка, по которой мы шли, была, как большинство подобных ей на северо-западе России, болотная, с чёрной торфяной водой, извилистая и неглубокая. Летом она, по-видимому, превращалась в обычный ручей. Но весной, разливаясь и затопляя низкие берега, была солидной водной преградой, а большое количество разливов делало её привлекательной для уток. Она то текла по чистому, открытому месту, то ныряла в густой лес, при этом сильно сужаясь. В одном месте она делала большую излучину, огибая луг не густо поросший ивовым кустарником, шириной в полкилометра. Мы с Алькой сильно отстали и, когда отец уже прошёл всю излучину и вместе с речкой углубился в лес, мы были в самом её начале. Вдруг мы услышали дублет, а вслед за ним увидели стайку уток, пересекающих луг на высоте человеческого роста и летящих прямо на нас. Присев за ближайший куст, мы замерли в ожидании их приближения. Ружьё было в моих руках, сердце трепетало, как пойманная птица, я слышал его стук, от азарта дрожали руки, секунды казались бесконечно длинными. Алька, затаившийся рядом, шептал мне что-то вроде: «привстань на колено – так удобнее стрелять, не спеши, затаи дыхание!» Я привстал на правое колено, медленно поднял ружьё к плечу. Утки, не видя нас, приближались. Вот я уже различаю тёмный клюв, держу его некоторое время на мушке и плавно нажимаю на спусковой крючок. Выстрел сильно толкает меня в плечо ( отец не скупился на порох ), но я этого не замечаю. Я вижу только, что секунду назад летящая утка, уже бежит по земле. Одно её крыло, по-видимому, перебито, и она волочит его, вторым машет, помогая себе бежать. В первые мгновения я даже не осознал, что это я своим выстрелом прервал её полёт. Я уже привык к промахам, смирился с ними в душе и вдруг такая неожиданность! Вскакиваю на ноги и бегу наперерез пытающемуся спастись подранку. Он убегает от меня, но я бросаюсь и телом прижимаю его к земле. И вот он – мой самый первый охотничий трофей – в моих руках. Алька добил его, ударив головой о затылок ружья. Мы с неописуемым восторгом рассматриваем добычу. Наших познаний оказывается достаточно, чтобы определить, что это чирок-трескунок, причём – селезень. У него коричневато-бурые голова и грудь, белый живот и зелёные, окаймлённые белыми полосками зеркальца на крыльях. Он кажется мне красавцем и очень увесистым, хотя я и знаю, что это одна из самых мелких уток. Мой восторг усиливает и то обстоятельство, что из-за быстроты и маневренности полёта чирок в охотничьей среде считается достойной добычей. Я очень горд собой, считаю, что постиг искусство стрельбы влёт и теперь «мазать» не буду. Конечно, это оказалось иллюзией, и я ещё очень не скоро научился прилично стрелять. Мой друг невольно подогревает во мне это чувство гордости собой, снова и снова повторяя всю историю моей победы. Мы так много раз во всех деталях обсудили происшедшее, что стало трудно отличить правду от украшающего вымысла.

Я подвешиваю чирка к патронташу за лапки, но при этом его крылья некрасиво повисают и он создаёт впечатление бесформенной пёстрой тряпки. При ходьбе он раскачивается, трётся о мою одежду, теряя опрятный, привлекательный внешний вид. Через некоторое время я перевешиваю его за шею. Так мой трофей выглядит много эстетичнее. Мы подходим к отцу, он ожидает нас. Он видел мой первый удачный выстрел и высказывает несколько слов похвалы. Я сияю от гордости!

Всю дальнейшую, до самого дома, дорогу я потихоньку, украдкой, посматриваю на свою добычу и не могу насмотреться. По пути от вокзала до дома мне кажется, что все люди на улицах города завидуют и восхищаются мной.





Вторым моим охотничьим трофеем был тетерев-черныш. Прошла короткая весенняя охота, не принёсшая мне другой удачи; закончилось беззаботное школьное лето; пожелтели и пожухли листья на деревьях и пышные летние травы. Наступила золотая осень. В пушкинских парках и пригородных лиственных лесах земля покрылась золотисто-багряным ковром. Природа на этом ковре создала узоры, недоступные самой развитой человеческой фантазии. Ни с чем не сравнима красота осени на российском Северо-западе. Особо впечатляюща она в редкие в наших краях яркие, солнечные дни, когда природа отчётливо проявляет все две тысячи оттенков цветов, доступных человеческому глазу. Открылся, наконец, долгожданный охотничий сезон.

За лето наш дворовый охотничий кружок расширился. Благодаря нашим с Алькой восторженным рассказам о природе, животном мире и охотничьих подвигах, почерпнутых в прочитанных книгах и услышанных от моего отца, этой страстью заразились ещё несколько таких же, как мы, мальчишек. Двое или трое, будучи «взрослыми», самостоятельными рабочими людьми, приобрели ружья и вступили в охотничье общество. Надо сказать, что в то время охота не была уделом избранных. Приобретение охотничьего ружья, боеприпасов и предметов первой необходимости, а также вступление в охотничье общество, были доступны даже самому низкооплачиваемому рабочему или студенту. Одностволка, новая, в магазине стоила 180 рублей, курковая двустволка – 400 рублей, это при средней зарплате 600-700 рублей или институтской стипендии 300-400. С рук всё можно было купить значительно дешевле.

Благословенными для птицы и зверя, а значит и для охотников, были 40-е – 50-е годы. Сельское хозяйство в результате боевых действий, особенно в их зоне, пришло в полный упадок. В первую очередь это относится к пригородам Ленинграда. Ранее окультуренные земли заросли мелколесьем: ивой, ольхой, осиной, берёзой. Природа ещё не залечила нанесённых ей войной ран. На местах недавних боёв ещё сохранилось множество противотанковых рвов, траншей, окопов, землянок, воронок от бомб и снарядов. Они заполнились водой, заросли болотной растительностью, заселились мелкой рыбёшкой и представляли собой прекрасное место для гнездования водоплавающих птиц. Восстановление разрушенного войной требовало много строительных материалов. Вблизи Ленинграда появилось множество карьеров, где добывали песок, щебень, глину. Наскоро было построено большое количество мелких полукустарных заводиков по производству кирпича, рядом с

месторождением подходящей глины. Глину добывали и доставляли к формовочным цехам и далее к печам самым примитивным способом, используя, в основном, мускульную лошадиную и человеческую силу. Рядом с такими заводиками быстро росло число карьеров, где тоже селилась утка.

На необработанных полях во множестве расплодились серая куропатка, заяц-русак, лиса; в мелколесье – тетерев.

Наши, ребячьи, охотничьи угодья располагались между Пушкином, Павловском, Колпино и Пулково. На незамерзающей речке Славянке утки держались даже зимой. Пригородные парковые пруды, реки и каналы Ленинграда они тогда ещё не освоили, были дикими, а не полудомашними, как сейчас. В этих пригородных угодьях мы – пятнадцати-шестнадцатилетние мальчишки - и получали свои первые охотничьи навыки. Наша охота была ходовой. Охоту на утиных утренних и вечерних перелётах – на зорьках – мы не признавали. Мы были молоды, неутомимы в ходьбе, азартны и неподвижное ожидание уток на зорьке нас тогда не прельщало.

Вдвоём, втроём, вчетвером мы выходили из дома ранним воскресным утром, и весь день бродили по полям и перелескам, обходили известные воронки, пруды и карьеры, искали уток по ручьям и речкам. Встречая птиц и зверей, изучали на практике места их обитания, кормовую базу, повадки, отличительные особенности. Не будучи слишком добычливыми, эти походы приносили нам большую духовную и физическую пользу – учили понимать и любить природу, развивая духовно и физически. Большинство из тех моих товарищей всю жизнь оставались достойными людьми и страстными охотниками.

В тот ясный, прохладный осенний день мы, как обычно, вышли втроём часов в 6 утра, пересекли Витебскую железную дорогу, полями и перелесками цепью пошли в направлении Ям-Ижоры. Примерно посередине пути был кирпичный завод с множеством заросших камышом больших и малых карьеров вокруг. Мы поделили их между собой, для осмотра, и каждый, с должной осторожностью, осмотрел свою часть. Удачливым оказался наш старший товарищ – Женька. Ему было семнадцать лет, он работал на Ижорском заводе, получал свою зарплату и чувствовал себя взрослым независимым человеком. Мы с Алькой ему немного завидовали, ведь мы были школьниками.

Женька выгнал из камыша подпустившего его совсем близко крякового селезня. Матёрый, откормившийся к зиме селезень свечой стал подниматься вверх и Женька в верхней мёртвой точке, когда тот должен был перейти на горизонтальный полёт, сбил его как неподвижную мишень. Подбежав, привлечённые призывными криками счастливчика, мы втроём, подробно, во всех деталях, обсудили эффективность такого выстрела. При тогдашней нашей неопытности он был самым надёжным, уверенным и обещающим успех. К сожалению, птица не всегда взлетает по такой траектории!

Мы долго сидели, курили и обсуждали достоинства крякового селезня на берегу того рокового для него карьера. Летом он перелинял, зелёная блестящая голова, белое ожерелье, синие зеркальца на крыльях, светло серые брюшко и бока, завиток над хвостом и красные лапки – делали его очень нарядным и праздничным. Мы с Алькой в душе завидовали обладателю такого красавца. Но, как оказалось позже, напрасно, поскольку удача в этот день не обошла и нас.

Осмотрев старые карьеры кирпичного завода, а затем, переправившись через Славянку, мы углубились в мелколесье. Все нынешние поля Детскосельского сельскохозяйственного предприятия в те времена от Славянки до Московского шоссе представляли собой молодой смешанный лес, здесь преобладали берёза и осина. Пушкинцы собирали в нём грибы. Двигаясь цепью на расстоянии пятидесяти метров, мы прочёсывали этот лес.

День был яркий, солнечный; под ногами шуршала опавшая листва; деревья, ещё не полностью сбросили свой золотой наряд – всё создавало приподнятое, праздничное настроение, даже, несмотря на то, что тетеревов, которых мы здесь надеялись найти, не было. Мы уже подходили к Московскому шоссе. Часов тогда у нас не было, но по положению солнца можно было судить, что дело идёт к вечеру – пора возвращаться домой, ведь до дома часа два пешей ускоренной ходьбы.

Я остановился на полянке, плотным кольцом меня окружили небольшие золотые берёзки. Закинув ружьё за спину и, сделав из ладоней импровизированный рупор, прокричал в него: «Ребята, пора возвращаться домой, поворачиваем назад!» И в это самое мгновение в пяти метрах от меня, шумно хлопая крыльями, взлетел матёрый чёрный тетерев. Он только успел подняться над берёзами, как, сорвав ружьё из-за спины и взведя курок, я прицелился под него и выстрелил. Тетерев комом упал. Я не мог поверить своим глазам: он падал даже не подранком, а битым чисто. На мой радостный зов подошли друзья. Ошалевший от счастья я не сдвинулся с места, переживая выпавшую удачу. Ещё бы: влёт свалить огромного черныша! Такого со мной ещё не случалось. Когда подошли товарищи, показал откуда и в каком направлении стрелял, сказал, что тетерев падал камнем. Все трое рьяно бросились искать. Долго ходили между деревьями, раздвигая высокую уже пожухлую траву. Искали добрых полчаса и не могли найти. Ребята, усомнившись в правдивости моего рассказа, пытались убедить меня в том, что я только ранил тетерева и он улетел низом или я промахнулся, а тетерев просто нырнул вниз от пролетевшей над ним дроби. Да и сам я начал уже сомневаться в том, что видел. Ребята, потеряв надежду, двинулись вперёд в сторону города, а я решил в последний раз пройти с места откуда стрелял в сторону куда, как мне запомнилось, падал тетерев. Встал на исходную позицию, отметил заметной вершинкой берёзки нужное направление и пошёл, внимательно глядя под ноги. И вот удача: шагах в сорока лежит он – мой первый черныш! Лежит на спине, неподвижно, лапками вверх, голова с яркими красными бровями запрокинута, на клюве виднеется капелька крови, крылья с белыми подкрылками прижаты к телу. Он так хорошо слился с окружающей палой листвой и травой, что его трудно заметить. Поднимаю его, он ещё мягкий и тёплый, и во весь голос кричу: «Нашёл! Нашёл!» Возвращаются ребята. Они радуются вместе со мной и уже сожалеют о своём недавнем недоверии. Из обрывка верёвки я делаю две петли для головы и лапок птицы, затягиваю их и вешаю тетерева за спину.

Оживлённо обсуждая удачную охоту, мы не замечаем, как доходим до города. Встретившийся на улице малыш говорит своей матери: «Мама, мама, смотри, мальчик несёт за спиной дохлую ворону!» Мне очень хочется остановиться и объяснить, что это вовсе не ворона, а первоклассный охотничий трофей – матёрый, крупный тетерев-черныш. Но я этого не делаю - чувствую себя выше этого. Мне, охотнику, не приличествует рассказывать непосвящённой женщине и её малышу о недоступных им взрослых, мужских, специфических, серьёзных вещах!

Открывший мне двери нашей квартиры отец, тоже очень горд своим сыном – продолжателем семейной традиции.





В начале ноября выпал первый снег, продержавшийся несколько дней. Он сплошным белым покрывалом укрыл израненную ленинградскую землю. Ночами температура воздуха опускалась на несколько градусов ниже нуля, днём немного поднималась. Появились свиристели, снегири, чечётки. Во всём чувствовалась близкая зима. Небольшие водоёмы покрылись тонким ледком, но на больших - лёд днём держался только у берега. Стали отчётливо видны следы жировавшего ночью зайца, лисы и её потенциальных жертв-мышей и серых куропаток.

По какой-то причине, не помню, я вышел побродить в «наших» угодьях один. Решил осмотреть большие карьеры у кирпичного завода, пройтись по берегу Славянки в надежде поднять уток, при случае потропить зайца или погонять куропаток. Эти птицы, заметив опасность, вначале убегают по земле, а, поднявшись на крыло, далеко не улетают. Можно по каким-либо приметам заметить место их приземления и снова попытаться подойти к ним на расстояние выстрела. Зимой мы, мальчишки, бывало, умудрялись их так замучить своим преследованием, что они подпускали совсем близко и взлетали из-под самых лыж.

Иду полями, дышится легко и свободно, душа радуется хорошей предзимней, солнечной погоде, свежему прохладному чистому воздуху и ожиданию охотничьих встреч. Молодость бурлит во всём теле, а ноги сами несут его будто невесомое.

Вот здесь ночью прошёл заяц, параллельно его следам ровная цепочка других. По-видимому, его преследовала лиса. Следы уходят вдаль. Нет смысла тропить этого зайца, за меня это сделала лиса.

Совершенно неуместными, даже безобразными, на фоне чистого, искрящегося снега, выглядят засохшие, корявые ветки репейника, усыпанные колючими шариками, мимо которого проходит мой путь. Но его семена очень любят щеглы. Сейчас они, как яркие, разноцветные ёлочные игрушки, украшают репейник. Ловко удерживая лапками колючие плоды, они извлекают из них своё лакомство. Щеглы похожи на маленьких акробатов-эквилибристов, а если немного напрячь фантазию, то можно их светлый клюв, обрамлённый большим бурым пятном, принять за лицо маленького человечка.

Я замедляю шаги и направляюсь к кормящейся стайке, стараюсь высмотреть наиболее голосистую птичку. Их возраст, а также красота и многообразие звуков, составляющих песню (певческий талант) напрямую связаны с количеством белых перьев в хвосте, по числу которых различают «четвериков», «шестериков» и даже «двенадцатериков». Птичкам не нравится моё присутствие, они с цыканьем срываются и волнообразно перелетают подальше, демонстрируя при этом чёрные, белые, жёлтые и красные оттенки своего оперения.

Подхожу к карьерам кирпичного завода. Маленькие – как я и ожидал – замёрзли. Осторожно приближаюсь к большому карьеру. Он велик только в сравнении, всего примерно сто на семьдесят метров. Его крутые голые берега представляют собой отвалы породы. Из-за бугра оглядываю карьер. Мне повезло: на его середине, чистой ото льда, плавает одинокая утка. Чёрная, белобокая, средней величины – это морская чернеть. Картина – достойная кисти Рылова. Яркий солнечный день, голубое небо, белые бугристые берега, чистая зеленоватая вода и на ней чёрно-белая утка! Она спокойно плывёт к противоположному берегу.

Скрываясь за отвалами породы, я подбираюсь к ней на выстрел; лёжа тщательно прицеливаюсь. Азарт даёт о себе знать: руки мои дрожат. Выстрел. Сноп дроби накрывает её. Утка делает попытку взлететь, но тут же падает на воду и ныряет. Вероятно, я ранил её, а возможно она была ранена кем-то до меня и потому осталась на ночёвке, не имея возможности улететь со стаей. Вынырнула она уже вне досягаемости дроби. Началось единоборство.

Я, то, низко пригибаясь, то ползком, огибаю карьер, чтобы приблизиться к утке на уверенный выстрел. За это время она, будто бы понимая мой замысел, перемещается к другому берегу. И когда я оказываюсь на намеченном для стрельбы месте, она – уже у противоположного берега.

Так повторяется много раз. Раздосадованный я стреляю по ней, находящейся вне зоны уверенного выстрела, дробь осыпает место, на котором она сидела секунду назад, но утка ныряет, видимо, прежде чем дробь долетает до неё и уходит невредимая.

Значительно позже я узнал, что водоплавающие, питающиеся рыбой, например, крохали, имеют такую хорошую реакцию, что, услышав щелчок ударника по бойку ружья, за время действия капсюля, горения пороха и полёта дроби на сорок метров, успевают нырнуть. Я лично проверял это. Возможно, то же было и в том давнем случае, возможно, я просто «мазал» от неопытности и избытка переполнявших меня чувств, но мой поединок с той уткой длился не один час. Наконец, после очередного моего выстрела, утка не ушла под воду – трепещущая, она осталась лежать белым пятном на тёмной, уже вечерней воде. Ещё некоторое время ожидал пока лёгкая рябь и волны, поднимаемые камнями, которые я бросал, принесли её к берегу.

Домой вернулся в полной темноте. По сути, весь день охотился за подранком! Отец взялся приготовить мою добычу сам, не доверив на этот раз это маме. Своим кулинарным мастерством он остался очень доволен, чего нельзя сказать обо мне. Всю жизнь меня привлекали не потребительские качества дичи, а процесс её добычи. Держа же её ещё тёплую, а порой и трепещущую в своих руках, я всегда испытывал какое-то смешанное чувство победы, жалости и разочарования. Причём это чувство никогда не посещало меня во время подготовки к охоте, поиска, преследования и стрельбы по птице или зверю, а, возникнув, полностью проходило до следующего случая.

На протяжении моей активной охотничьей жизни мне приходилось, должно быть, сотни раз принимать участие в коллективных охотах и охотиться в одиночку. Были случаи и много острее и значительнее, чем те, о которых я рассказал. Многие из них с трудом всплывают в памяти, даже когда о них напоминают товарищи-очевидцы, но те первые охоты и трофеи оказались наиболее впечатляющими, яркими, как и память о первой любви и первом поцелуе!