Geum.ru

Странная книга. Совмещает очень многое. Проницательность. Острый юмор. Искренность. Флёр романтичности. Грусть от происходящего в современном мире. Ностальгию по былым законам чести

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   36

VII


Небольшую земную впуклость, в которую не так давно всплакнула Раствердяевка, со всех сторон сжимало плотное кольцо людей. Одни обмахивались ветками от комаров, другие чадили кизеки. Здесь были все, от мала до велика: и ловцы жемчуга, и пожиратели огненной воды, и бродячие музыканты – менестрели, и шуты, и щеголихи, и фокусники, превращающие любовь в золото, а платья в божественную литургию роз. Даже бывшие члены реввоенсовета – затхлые столетние старики - и те вылезли из своих нор посмотреть на это светопреставление. И все жаждали только одного – хлеба и зрелищ. Сладкий дурман неправдоподобности носился в разряженном воздухе и охлюпывал незадачливые человеческие головы, накаляя страсти и щекоча нервы. У особо одарённых наливались кровью глаза и лопались зубы, и они стояли как вкопанные, тупо пережёвывая во рту серку давно потухших самокруток.

- Дорогие мои соотечественники, - энергично тараторила в поднесённый к лицу микрофон коротко стриженая очаровашка, - мы с вами находимся в эпицентре того самого хутора Шокин Блю, о котором неделю назад кричали газеты, радио и телевидение, и где должно произойти событие, последствие которого непременно найдёт своё отражение в анналах книги рекордов Гиннеса. Двадцать кружек пива, ведро молока и баллон сжиженного газа – капля в море по сравнению с этим поистине неисчерпаемым супер-источником самой природы. В нём можно пускать кораблики, разводить мальков и даже преспокойненько принимать крещение, как это делали наши отцы, деды и прадеды…. Иоанн, ау! Но нет, нам не нужен Иоанн, нам нужен простой деревенский парень Шалтай. Именно он сделал вызов всему мировому сообществу, пообещав разделаться с этой мерзкой лужей в считанные минуты. И бьюсь об заклад, что ему для этого понадобится всего лишь старый добрый самодельный черпак, каким он привык черпать столетний квас из своей дубовой сорокалитровой бочки. Но, может, я ошибаюсь? Может наш герой, как в старину, зачерпнёт своей богатырской пригоршней последствие этого детского недоразумения и дело с концом?

На противоположной стороне болота молодцевато гарцевал перед кинокамерами лысый мужчина с недельной, иссиня чёрной щетиной на одутловатом лице. Он широко обнажал свои лошадиные зубы в бессовестной улыбке и призывал хуторян делать ставки. Он утверждал, что все люди – сперматозоиды, которые выиграли в бешеной гонке за право обладать. А по сему, гонки продолжаются и надо использовать подаренной судьбой шанс – поставить на Шалтая или поставить ещё на что-то, но непременно поставить. Толпа, задетая за живое, ревела и бурлила. Мужики спорили друг с другом, а бабы галдели им под руку. Ребятишки с визгом носились по кромке воды, обдавая праздных зевак ржавой тиной и грязью, а те, кто были постарше, бросалась хохмами и вычурными репликами. Неожиданно налетевший ветер как по команде задрал бабам юбки, а дальше - визги и улюлюканья, пробки от бутылок и фантики от конфет. Над головами присутствующих поднялся и завис надувной прозрачный шарик, на котором разлаписто было выведено «Fuck по всей морде!» Он медленно, подобно шаровой молнии, стал сползать к краю толпы.

«Ажиотаж и истерия», - угрюмо размышлял Антипкин, стоя у красной ленточки, которая обрамляла мочажину, и за которую ему, как и другим его соотечественникам, было нельзя. Вялая улыбка блуждала на его скомканном, как целлофановый пакет, лице. Шутка ли. До самого утра ползал на карачках и собирал окурки, пивные бутылки, жестяные банки, пластмассовые стакашки и прочие плоды цивилизации, щедро наваленные вокруг одной единственной автобусной остановки хутора Шокин. Сама-то остановка, сляпанная абы как из пережженного красного кирпича заезжими шабашниками, напоминала скорее перевёрнутый и распотрошенный мусорный бак, нежели мавзолей. Поначалу, в конце восьмидесятых, остановка служила укрытием от дождя, вьюги и прочей метели, зато в погожие ночные часы - в безлунные звёздные ночи - использовалась в качестве убежища для влюблённых. Кроме размалёванных стен, шалушек от семечек и скромных, но зловонных разводов по углам, ничто не могло оскорбить взгляда советского труженика. Но подул ветер перемен, и остановка превратилась в отстойник. В неё заходили, чтобы надраться, догнаться травкой и основательно оправиться. Повеяло настоящим демократическим прорывом. Собаки и вороны растаскивали последствия этого прорыва далеко вдоль дороги, аж до самого сельсовета. А где это в Шокин водились дворники? С каких это пор? Оно ведь раньше как было – стукнул кулаком по столу – и дело в дамках. А сейчас можно только карандашиком постукивать, да слюни в стакан пускать, дескать, граждане родители, не соизволите ли вы убрать за вашими детками вон ту кучку дерьма? Такие вот невесёлые мысли бередили сознание Валентина Васильевича, в то время как надувной шарик плавно опускался ему на голову.

- Ну и молодёжь пошла! Это они по ночам окуривают остановку, как кизеками, громко матерятся, гогочут, а под утро расходятся по кустам обстряпывать свои мокрые делишки. А как хорошо было бы без них, без этих задиристых разбитных парней и наглючих, горластых девок.

Шарик опустился на нос Антипкину – «Fuck по всей морде!» Тут только глава администрации заподозрил в нём вовсе не детскую наивную игрушку, а предмет насущной необходимости для взрослых сугубо личного пользования. Нахлынувшие воспоминания тут же унесли Антипкина в голодное и холодное детство, где даже яблоку негде было упасть. Валентин Васильевич вдруг явственно увидел своего отца, привычным жестом надувавшего по случаю первого мая использованный презерватив. – На, сынка, играй! – говорил он и поддавал ладонью по, чудесным образом, образовавшейся игрушке. Да, суровое было времечко. Хрущёвщина, одним словом. Ни тебе добрых игрушек, ни тебе приличных гандонов! Вот и убивал отец двух зайцев: поймает оргазм, а потом – не пропадать же добру – делал так, чтобы и сынишка успел порадоваться. А теперь девкам бананы, а их ухажерам суп с котом, да пирожки с навозом! Антипкин брезгливо подфутболил надутую резинку и отвернулся.

Пичугин, толкаемый со всех сторон и теснимый очень грубыми и неотёсанными людьми, продолжал испытывать далеко не лучшие времена своей бурно развивавшейся карьеры. Сколько времени он провалялся у Шалтая, история умалчивает. И только сегодня, в столь славное утро, он, после очередной кружки кислого молока, смог поднять себя за шнурки ботинок и занять своё место в строю. Единственное, что помнил Костя, это какой-то потусторонний голос Спасителя, вещавший об игре высшего разума, о ледяных ливнях и о цивилизации муравьёв. «Самогон у Альки больше не пей. Он суть отрава. Настоян на мухоморах, привносит ересь в сознание, подчиняет тебя животным инстинктам и вводит в блуд. Выпьешь ещё раз – почуешь прелесть. А третий раз выпьешь, так и будешь оголтело за мандой бегать. У неё прабабка колдуньей была и она туда же…»

- Как ещё я живой остался? – озадаченно думал Костя. – А может уже и не живой и это не я, а лишь жалкий призрак того, что должно быть мной, а истинное я застряло где-то между второй и третьей? Пичугин смотрел отрешёнными глазами на шумное столпотворение вокруг какой-то лужи и смутно догадывался, что ему нужно делать какие-то заметки, наводить резкость объектива на какое-нибудь слабоумное лицо и задавать кучу каверзных вопросов. Но вот кому? Да, действительно кому? Шалтая не было и в помине. Герой дня ушёл куда-то в ночь, пропал в тине, обещав вернуться к утру. Дескать, пойду творить всенощную, и исчез. Не случилось ли чего?

А в это время…

Шалтай копался на своём заросшем бурьяном и лебедой огороде и мурлыкал себе под нос очередную, выстраданную мантру. Он добывал озимую картошку. Вдруг мантра оборвалась, и он воззрился на колорадского жука, который сидел на корнеплоде и деловито шевелил усами.

– Надо же, - подумал Шалтай, - эти твари уцелели после такой массированной химической атаки. Какие только яды не испытал на себе бедный клоп и всё же выжил, зарывшись в землю. А там, в земле кроме него ищет спасение несметная армия личинок, куколок, жучков, червячков, жаб, землероек, кротов и несть им числа! И все ушли под землю во благо спасения рода. Как нам, человекам, удалось выжить после таких ужасных катастроф на поверхности земли? Только посредством невообразимой мутации и трансформации одних органов в другие. Истинные наши предки, марсиане, зарылись в землю и не вылезают оттуда миллионы лет. Правда, некоторые их цивилизации пробуют осваивать земное пространство, используя летающие тарелки, но слишком коварна земная атмосфера, да и в одну и ту же реку нельзя войти дважды….

Бац! По спине вольнодумца ударил комок спёкшейся земли и рассыпался в прах. Шалтай быстро вскочил и метнул пару молний туда, откуда производилось бомбометание. За плетнём стоял Митька.

- Хочешь перед смертью ухи попросить? – зло крикнул Шалтай.

- Его скрозь ищут, а он паханину роит, что твой крот! Иди щас к людям, а не то враз докажу, где ты есть! Заварил кашу, а сам в кусты? Нет, брат, так оно не пойдёт!

- Сейчас буду, - буркнул Шалтай.

- А мне-то чё людям сказать? Не дюже уморился, мол, просил погодить? Или извиняйте, граждане дорогие, по сырой картошке стосковался страсть как?

- Да иду, иду…. Вот только переоденусь.

- Давай, давай, а я тебя на крыльце подожду, как энтот, секъюрити, а то, не дай бог, скрадут нашего Шалтая инопланетяне, как мне тогда людям в глаза глядеть?

Митька сел на крыльцо и не спеша начал скручивать цигарку.

- Шалтай! Шалтай! - неистово орала порядком заждавшаяся и потому немного одуревшая толпа. Всё это сборище разношёрстных людей походило на первомайскую маёвку. Или скорее на ярмарку, где перед раздурившимися зеваками вот-вот должен был выступить доморощенный кукольный театр. Вдруг кто-то крикнул: «Идёт!» - и все мгновенно затихли.

Публика раздвинулась, и миру явился «Спаситель» таким, каким он был в главной своей ипостаси – в белой льняной рубахе - косоворотке навыпуск, босиком и с отрешёнными бездонными глазами похожими на само небо. Русые нечесаные волосы спадали ему на лоб, а косичка, перетянутая соцветьем мышиного горошка, была перекинута через левое плечо. Он, молча подошёл к воде, запрокинул голову и прошептал непонятные публике слова. Тут же защёлкали фотоаппараты. После небольшой паузы Шалтай как-то торжественно встал на четвереньки и медленно поднёс свои губы к воде. От места соприкосновения отошли круги. Толпа хором сделала продолжительный и облегчённый выдох «О-о-о-о-х!», что, очевидно, означало началом завязки. Шалтай, как бык, втянул в себя добрую пинту, испустив надсадно-сдавленный горловой звук и замер. Толпа хором сделала продолжительный и крайне напряжённый вдох «А-а-а-а-х!», что надо было понимать, как зарождение новой и завораживающей своей непредсказуемостью интриги.

Шалтай пил, делая глубокие глотательные движения, размеренно втягивая и выпячивая живот. В мёртвой тишине были слышны лишь тяжкие утробные звуки, сопряжённые с проблемой размещения большого количества жидкости по всему периметру брюшной полости. Будто многочисленные литры воды бежали по трубам и оседали в некоем неведомом и бездонном колодце.

Время, казалось, замедлило свой ход, а потом и вовсе остановилось. Вместо него были характерные хлюпающие звуки да неслышное дыхание толпы. Вот так зарождалась новая история. А может быть, и само таинство зарождения нашей вселенной совершенно неожиданной стороной предстало перед очами этого несведущего и наивного в своих представлениях общества.

Наконец Шалтай тяжело встал на колени. Своим мутным взглядом он обвёл, стоящих вокруг него людей. Но людей он не видел. Из его глаз и ноздрей сочилась вода. Лицо его раздулось, как мыльный пузырь, а живот выпятился настолько, насколько в ямине уменьшилось количество влаги. Ему помогли встать. Говорить он явно не мог, иначе бы из его рта засвистел фонтан, и вся эта уйма народу оказалась бы в Петергофе. Двигаться он тоже не мог, поэтому четверо молодых людей подхватили этот аморфный человекопузырь и потащили в направлении его усадьбы.

Это было поистине странное зрелище. У многих, преимущественно у женщин, лица выражали сопереживание и сочувствие.

«Да, дела», - говорили мужики и смотрели себе под ноги.

«Куда наше правительство смотрит, - говорили другие. - До чего может довести себя человек от такой жизни!»

Неожиданно зазвучал Митькин голос:

– Эта, вот… Шалтай велел передать, чтобы его трошки подождали, не расходились, в обчем. Щас придёт, отдышится и придёт. Ждитя, в обчем.

Митька сел и засмолил бычок. Толпа одобрительно загудела. Заговорили и корреспонденты. Они стали вполголоса что-то наговаривать в свои микрофоны. Девушка с короткой стрижкой тараторили всё громче и громче.

- Итак, дорогие друзья, мы являемся с вами свидетелями, как богообразный человек по имени Шалтай приступил к своей нелёгкой миссии. Мы видим, как количество воды в этой огромной ямине постепенно уменьшается, а вот живот у нашего Гулливера увеличивается и увеличивается, увеличивается и увеличивается. Где же предел? Почему замолчал соловей, и застрекотала сорока? Ответить на эти вопросы так же сложно, как и предугадать, кто же одержит верх, вода или человек.


… «Пей воду из твоего водоёма и текущую из твоего колодезя. Пусть не разливаются источники твои по улице, потоки вод – по площадям; пусть они будут принадлежать тебе одному, а не чужим с тобою. Источник твой да будет благословен…» (Библия, Притчи, Глава 5, Стих 15)


Костя положительно ничего не понимал. То ли ему всё продолжало мерещиться, то ли он настолько отстал от жизни, что такая сущая безделица, как высасывание озёр, прудов и рек простыми сельскими тружениками, почему-то, надрывает его психику. Он тупо глядел на зеленоватую поверхность изрядно обмелевшего болота и безучастно слушал бесконечную трескотню вихлявой красотки, собкора какой-нибудь вшивой газетёнки, типа «Эскулап» или «Вселенские новости». Он также не мог переварить тот факт, что эта самая девчонка ни на минуту не пришла в замешательство, как, например, некоторые, как будто то, чему она была только что свидетельницей, было обычным фактом из числа курьёзных её рутинной повседневной работы. И почему-то ни у кого в этой толпе не вылезли глаза из орбит, решительно никто не стал за-за-заикаться, и никто с диким восторженным воплем «о, чудо!» не ускакал голым в народ, распростерши объятья и беспристрастно сверкая ягодицами.

- Надо что-то писать, - бичевал себя Пичугин, - ну почему я такой растыкан?! Ведь вот она, сенсация: «Человек-пузырь», «Человек ниоткуда выпивает тонну воды», «Водяной 21 века – это вам не хухры-мухры»…. Чушь собачья! Нет! Что-то не то и не так…

Какая-то странная апатия навалилась на Костю и не отпускала его из своих удушливых лап.

Митька сидел на прицапках и безмятежно смолил козью ножку.

- Ну что он там, как? – вопрошали его сердобольные бабы.

- Блюёт, - с удовольствием ответствовал Митька и щурился от дыма.

Ровно через четверть часа появился виновник торжества, но уже в сопровождении тех самых четырёх парней - бывших краповых беретов. Изумлению Костика не было предела. Шалтай выглядел так, как выглядел он до своего чудовищного омовения – худощавым, стройным и целеустремлённым. Он приблизился к воде, запрокинул голову и пробубнил непонятные публики слова. В общем, вся дальнейшая процедура ничем не отличалась от предыдущей. Шалтай пил, толпа нервно дышала, а потом сконфуженно глотала слюни. Вот только болото превратилось в настоящую лужу, в которой и гусям то колываниться было гребостно. А Шалтая в виде огромного человекопузыря подхватили четыре молодца и утащили восвояси.

«Что за чертовщина?» - не переставал удивляться Костя. Он с трудом пробрался к той самой красотке с микрофоном.

- Прошу прощения, - заискивающе начал он, когда красотка прекратила свою трескотню и отвернулась от объектива, - но не находите ли вы, всё это несколько странным? Тело человека не может растягиваться как… - Пичугин покосился на резиновый шарик лениво, переворачивающийся с боку на бок посредине мистической лужи, - как детская резиновая игрушка. А потом человеческое тело снабжено выходными отверстиями на случай внезапного и чрезвычайного его переполнения жидкостями. У вас в детстве случался понос или, скажем, недержание мочи вследствие аварийной ситуации, когда природный клапан срабатывает из чисто эгоистических соображений, в стремлении во что бы то ни стало сохранить свою физиологическую целостность, нежели ваше реноме?

- Ты вообще о чём? – перебила Пичугина вертихвостка.

- О человеческом теле, которое не может растягиваться как резина.

- Не может растягиваться? – в голосе красотки слышались явно раздраженные ноты. – Да ты же сам только что видел, что может. Ты не находишь, что твой вопрос несколько глуп?

- Да, но… - Пичугин почувствовал себя уязвлённым. На такую откровенную прямолинейность Костя не рассчитывал. Вдруг среди гомонивших людей ему почудилось знакомое лицо. Оно ласково смотрела на него с улыбкой Джоконды, и каким-то необъяснимым магнетизмом тащило к себе через всю эту обалделую толпу. Да это же Алевтина! Чёрт! Костя отвернулся и стал ретироваться. Опять муторные посиделки, сомнительные штучки-дрючки… Костя машинально дотронулся до ещё не совсем сошедшего синяка под глазом. Что скажут люди, да и вообще…. В толпе он наткнулся ещё на одного собкора. Кажется, это была газета «Очевидное и невероятное».

- Что ты обо всём этом думаешь, парень? - с разбегу обратился он к своему коллеге.

- Пусть химики думают и ботаники. А если будем думать мы, то сей материал нужно будет печатать в другом издании.

- Резонно. А каковы твои личные впечатления?

- Ты кто такой?

- Я твой коллега.

- Вот что, коллега. Впечатления - яркие. Погода – отличная. А жизнь – удалась!

- Вот так, да? А разве ты не был свидетелем мировой сенсации?

- Был, а что?

Костя обречённо вздохнул.

- Послушайте, товарищ, э-э-э, гражданин, то есть, брат-казак, - Костя стал тормошить рядом стоящего мужика, - что ты можешь сказать обо всём этом? Ты когда-нибудь видел подобное? Ты удивлён, что человек может выпить столько воды?

- Да мы надысь с Васькой Зарубиным неделю не просыхали. - Из опалённых солнцем морщин поблёскивали пытливые и насмешливые глаза. – Попили её, знаешь сколь? У-у-у! Страсть много! Жёны нас с собаками искали и шиш нашли! А мы залезли с ним на чердак и сидим как в колодце….

- Но ведь вы же не выпили столько, сколько выпил Шалтай?

- А шут его знает, сколь мы её попили…. Может, выпили, а может, и нет….

Кто её считал?

Тяжело выпустив остатки воздуха из лёгких, Костя обречённо повесил голову. Нет, он банально отстал от жизни. Все люди как люди. Пьют воду, одни меньше, другие больше и что уж тут так удивляться? Один вот взял и высадил целый водоём. Ну и что? Что тут такого? Просто поставил очередной мировой рекорд и всё. Прыгают же с шестом на пять метров, поднимают же по триста кг – и нет предела человеческим возможностям!

- Константин Иванович! Константин Иванович! Костя услышал голос Алевтины и бросился в толпу.


VIII


Костя беспричинно копался в капоте своего «шестикрылого серафима». Иван Михайлович Сукочив, старожил хутора Шокин, пожилой мужчина с выпуклым обширным животом и сдвинутыми к переносице бровями, сидел вполоборота на мотоцикле «Урал» и молча следил за бестолковыми манипуляциями городского растяпы.

- Ты куды подаёшь энтот болт и зачем? – Наконец сказал, как отрезал, Иван Михайлович и агрессивно подпёр своё бедро рукой.

Самое удивительное и, можно сказать, парадоксальное было то, что Пичугин на такой простой и предметный вопрос не знал ответа. Вернее знал, но ответить правду, ту самую правду-матку, за которую люди шли на костры и изнемогали на дыбе, он не мог. Слишком уж неприглядная она была. Он стеснялся признаться, что в технике он ни бум-бум. Просто, открыв капот и вертя ключом, он прикидывался в доску своим, тащащегося по железкам, парубком. На самом деле этот парубок боялся попасть под прицельный огонь очередного пытливого расспроса, после которого он выглядел бы в глазах простого деревенского мужика настоящим слюнтяем, потерявшим жизненные ориентиры и запутавшимся в размерах накидных и простых ключей собственной машины.

- Да вот хочу подтянуть ремень, - неуверенно оправдался Костя.

- Ты его у себя на портках подтяни. Неужели не видишь, что бензин у тебя весь ссосали? Вон и шланг сбочь дороги валяется. Закрепи дюжей колесо да ехать надо. До чего у нас молодёжь шкодливая! Всё видят, всё знают. Ещё бы день без присмотра постояла твоя лимузина, так один шкилет от неё бы и остался, - сердито ворчал Иван Михайлович и распутывал верёвку, которую извлёк из люльки.

Так на верёвке зацепленной за «Урал» он и притянул Костю к себе «на баз». На базу он повелел отвинтить, даденное в аренду колесо и в качестве мзды за оказанную помощь категоричным тоном приказал Кости зайти в хату, - «иначе дед обидится».

В хате у Михалыча было не совсем уютно. Вернее сказать, даже отвратно. В нос шибал запах прокислых щей и ещё чего-то скисшегося и прогоркшего. Сразу было видно, что Михалыч – бобыль. Женская рука давненько не хозяйничала в его закромах и не скребла по сусекам: не мыла окна, не притирала полы, не белила стены, не выносила помои, не заправляла и не стирала скомканные на четырёх кроватях постели, которые служили алкогольно-развлекательным прелюдиям и скрипели лишь от того, что кто-то тщетно пытался угнездить на них разболевшуюся поясницу.

Пичугин сел за стол, который, по всей видимости, перманентно подвергался обстрелу тяжёлыми бутылками и разнокалиберной посудой вперемешку с нехитрой лёгкой трапезой. Он удивительнейшим образом умещал на своей засаленной поверхности все атрибуты первобытнообщинного строя. Гранёные рюмашки с бычками на дне соседствовали с грязными блюдцами, на которых засохшие остатки пищи служили неистощимым Клондайком для мухаты и маленьких чёрных мурашей. Алюминиевая погнутая по краям чашка с кислым молоком была, пожалуй, единственно полезным ископаемым для ночных старателей и неутомимых охотников за привидениями. Посередине стола стоял горшок с полузасохшим кустом декоративного горького перца, а с потемневшей от пыли лампочки над столом почему-то свисала паутина.

Тем не менее, хозяин всего этого желал продолжения праздника жизни неистребимо. Но праздник прошёл, а жизнь продолжалась.

Костя понял, что он круто попал на … праздник жизни.

- Ну, что, Костюха, чай пить будем? – с каким-то глубинным подтекстом спросил Иван Михайлович и озорно поглядел на Константина. «Один раз я уже напился чаю», - подумал Костя, но ответ дал положительный. В предвкушении чайной церемонии Иван Михайлович засуетился не на шутку. Он распорядился слазить в погреб и достать банку тушенки, «да квашеной капустки, да солёненьких грибков, да пару хреновин с морковиной выкопать из песка», в общем, начистить картошки, да покрошить её на сковородку, да полить маслицем…

- Ну, ты чего как первый раз за мужем, - сперва баллон открути, а потом плитку включай. Мешай её дюжей! Мешай, а то пригорит!

Костя чувствовал себя первоклассником и подчинялся безропотно. На вскидку Ивану Михайловичу было за шестьдесят. Он имел осанку олимпийского мишки, ходил вразвалку и говорил с удовольствием, так же как и ходил - вразвалочку, - хриплым баритоном, приковывая внимание к каждому своему слову.

Ладным движением Михалыч сдвинул вчерашний день на угол стола, и водрузил день сегодняшний – скворчащую на сковородке картошку. Вокруг неё быстренько образовались миска с квашеной капустой, пересыпанная тёртым хреном, миска с маринованными опятами, а также тарелка с солёными огурцами, источавшими такой, блин, запах любви к ближнему своему, что Костя чуть не заплакал. Всё это выглядело как-то по-простому, но чертовски аппетитно и трогательно. Иван Михайлович проворно вскрыл банку домашней тушёнки и вывалил её на сковородку. Потом достал из старинного буфета краюху чёрного хлеба и распахал её в огромные увесистые ломти. Кости захотелось выпить и закусить. Откуда ни возьмись, на столе появилась бутылка самогона. Хозяин стола победоносно и испытывающе посмотрел Кости в глаза.

- Ну, чё обробел, насыпай!

Кости ничего не оставалось, как поблагодарить своего спасителя за оказанное доверие. Потом они чокнулись и со словами «дай Бог не последняя» Михалыч легко спровадил содержимое стаканчика вниз по течению.

Костя дал себе слово держать ухо востро, а указательный палец на пульсе истории. А главное - побольше закусывать, что, кстати, он и делал.

- Что же это я про сало забыл… . Ну, да пойди открой холодильник и достань… . Да, да наверху, - диктовал Михалыч.

Копчёное сало превзошло все ожидания. Это было что-то с чем-то. По всему было видно, что «дед», был большим любителем вкусно закусить. Но изощрялся он только в угоду гостям, а для себя ему готовить было лень, - так, перебивался с хлеба на квас….

Как ни странно, Костя быстро насытился. Он медленно дожёвывал кусок тушёной свинины, и ему было хорошо.

- Ну, давай ещё по одной. Насыпай!

- Может, хватит… пока…

- Дед знает, когда хватит, а когда не хватит. Насыпай, говорю!

Костя послушно слил остатки и поставил бутылку под стол. Всё это время Михалыч травил ему байки шокинского разлива, а он, Костя незаметно так подтравливал, подтравливал, чтобы выведать как можно больше информации.

- Ну, ты ешь, ешь, чего надулся как мышь на крупу, не нравится, как дед настряпал?

- Да я вроде уж наелся, - смущённо говорил Костя, перекатывая во рту склизкую шляпку опёнка.

- Да рази так надо исть?! Моя бабка страсть не любила, когда я вот так вымудрялся. То ли дело твой дед, - говорила она, - придёт с работы, навернёт чугунок щей, зажуёт шматом сала, а потом выпьет крынку молока, встанет, резко пёрнит и на печь – еть! Так и прохлюпает всю ночь. Хорошо ещё, что к утру меж ног успеваит прочахнуть, а нет – так и идёшь с изморосью в поле…. Костя поперхнулся.

Все подобные тирады Михалыч выдавал бойко, с горячностью полководца, сверкая очами и вселяя в подчинённого тупую уверенность в правоте любого дела, на которое наводит его полководческая длань.

- Михалыч, я вот хотел тебя спросить, а те, что паутину едят, кто они?

- Ерофеевы, что ли? Да так, люди они, кто же ещё, не обезьяны же.

- А почему они её едят?

- Всех пауков пожрали вот и едят теперь паутину.

- Да зачем же пауков есть, у них что, денег нет на продукты?

- А ты чего у них не спросил?

«Да, действительно. Пауков пожрали, что остаётся теперь жрать? Конечно же, паутину. Странный этот Михалыч. О себе говорит в третьем лице, будто он экстериорезированная единица сознания – «дед обидится, уважь деда, дед по ухе стоскавался»…. А может он действительно экстериорезирован и видит себя со стороны? Тогда он должен всё знать, потому что его разум, как у младенца, не замутнён умственными аналитическими расчётами. Да и в его высказываниях сквозит этакая окончательность и бесповоротность. А самогонка у него втыкает. Не ухлюпаться бы…»

- А кто такой Шалтай, Михалыч?

- А разве не он тебя от Альки к себе в берлогу упёр?

- Он.

- И ты не спросил, мол, Шалтай-Болтай, ты кто будешь, откель, мол, каких кровей?

- Нет, не спросил. Голова болела.

- Действительно, большая голова отказала, а малая заработала… Бываит, стало быть, и такое…

- Нет, я серьёзно, что Шалтай за человек?

- Мудрец, каких свет не видывал!

- Как же он умудрился выпить целый водоём?

- Стал быть, пить хотел. Он и ко мне один раз пришёл и всю воду из завалившегося колодца выдул.

- Как это так?

- Как? Опустил «малыш» и всю воду в огород спустил.

- Так ты хочешь сказать.… Это сделал за него насос?

- Ты в каком веке живёшь, Костюха? Давай лучше выпьем и споём:


Ох, ты кочет, кочет,

Кочет, кочеток!

Потоптать он хочет

Лазоревый тьвяток!

Вскочет на порожек,

Бьёть крылами, ой!

Вокруг белых ножек

Бабочки моёй!


- Подпевай, чё молчишь!


«А у этого Ивана Михайловича пичужка, поди, работает справно, - подумал Костя своей пьяной головой и удивился не столько собственным мыслям, сколько способу их изложения. – Поживёшь тут с месячишко, так и перейдешь на паутину, а воду будешь из колодцев ссасывать…»

- Михалыч, а Михалыч, почему подо мной обрушился мост через Раствердяевку?

- Потому что ты на него ступил, дурья башка!

- Да почему же на него нельзя было наступать?

- Потому что он прогнил наскрозь!

- А как же люди перебираются на ту сторону?

- Берут какую-нибудь шалыжину, да прыгают с разбегу. Раствердяевка, чай, не Дон…


Ох, да пообыклися

Хорошо мы с ней!

Ты дарить ей ситица,

Кочеток не смей, не смей!


- Одначе, дед совсем загутарился с корреспондентами. Вставай, Костюха, пойдём скотину в хлев загонять!

Усадьба Ивана Михайловича Сукочева стояла на отшибе и являлась когда-то столицей небольшого хуторка, примыкавшего к окраинам Шокин Блю, под щемящим сердце названием - Тимрюк.

С восточной стороны усадьбу окаймляли холмы и овраги, густо заросшие терновником, - так называемые кущери. Южная сторона полностью уходила в леваду, где брал своё начало небесной чистоты родник. А с севера открывалась панорама серых песков, так называемых балок, ненавязчиво переходящих в поля.

Двор Ивана Михайловича был также запущен, как и его дом – заросший бурьяном и хреном, и, захламленный всяческой утварью, этакий образчик образцового беспорядка. Сломанный комбайн одиноко позиционировал возле огромных деревянных ворот, обитых жестью. Но, как только ветер распахивал их настежь, то мимолётному взору случайного путника или беглого каторжника открывалась милая сердцу идиллия: раздолбленная «нивёнка», стоящая на четырёх костях, куча пустых бутылок, с любовью возложенная подле колеса и рыжая псина, помесь шотландки с гончей, тоскливо взывающая к небу в надежде поставить своего хозяина на попа. Но обычно хозяин долго пролёживал ничком. (Так уж повелось в здешних местах: выпил сам – дай выпить другому, а другой - третьему, это как глухие телефончики – а нет, так и катись ко всем чертям и не пудри мозги). А вокруг ходят беспризорные куры, пасётся пара овец и над всем этим хозяйством кружит скопец, время от времени, издавая тоскливый клёкот всенастного бдения.

На одном из холмов паслась раскрасавица Майя – трёхлетняя рыжая корова с болтавшимся на шее колокольчиком.

Иван Михайлович запасся увесистым дрючком, и они с Костей выдвинулись на штурм. Корова насторожилась.

- Ты обходи её со стороны кущерей, - командовал Михалыч, - а я возьму резко на запад. Главное не дать ей прогалопить вниз через овраг на соседний холм.

Каким-то чутьём Костя почувствовал ответственность момента. Он стал изгонять из себя хмель тем, что сузил зрачки и сделал сосредоточенное лицо, как при написании статьи об энлонавтах, без стыда и совести бороздивших просторы нашей Родины. Намеренно твёрдой поступью он стал огибать вверх по холму, чтобы не дать скотине осуществить манёвр. Та, в свою очередь, повернулась к нему своей телячьей мордой, и, уперев рога в землю, начала бить копытом. «Не к добру», - подумал Костя и в нерешительности остановился.

- Гони! Гони её, чего ты на неё зенки-то пялишь?! – орал раскрасневшийся Иван Михайлович.

Костя перекрестился и шагнул вперёд. Корова сделала последний реверанс и пошла в атаку. Она полетела вниз с горы навстречу непрошеному гостю. Было поздно что-либо предпринимать, оставалось лишь прыгнуть щучкой в сторону и кубарем покатиться вниз в кущери. У коровы был, очевидно, аналогичный план. Одновременно с Костей она сиганула резко в сторону и с налёту врезалась в самую гущу терновника. Таким образом, оба оказались в овраге среди шокинских неприветливых джунглей. Костя с трудом поднялся на ноги и стал пробираться к двурогой скотине сквозь колючие ветки вместо того, чтобы выбраться на холм. Какое-то время скотина стояла неподвижно, стараясь себя не обнаруживать. Но ком земли, пущенный Михалычем с возвышенности и вдаривший её по крупу, порушил все её надежды на успех. Она взбрыкнула и с места в карьер понеслась на противоположный холм.

«Только не бросай меня в терновый куст, только не бросай меня в терновый куст», - цитировал Костя слова братца кролика и карабкался под гору, на которой уже успела дислоцироваться запыхавшаяся корова.

- Говорил же тебе обходить со стороны! – досадовал Иван Михайлович и, пыхтя как паровоз, пёр через кущери на свиданье со своей любимицей, чтоб её раздуло!

Процесс по загону коровы в хлев напрочь выветрил хмель у начальника заставы и его подчинённого. А когда необычное родео начало повторяться снова и снова, Костя, наконец, понял, в чём его сакральный смысл. Это была каждодневная игра первотёлки под названьем « попробуй, загони», в которую она заставляла играть всех, кто пытался согнать её с холма. Беря разгон по направлению к приближавшемуся к ней человеку, она резко уходила в сторону, чем до смерти его пугала, а потом, пересидевши в терновнике, резко взбиралась на соседний холм. «Мы попали в коровью ловушку», - подумал Костя.

Разгорячённый Иван Михайлович изыскивал такие матерные слова и выражения, которые Костя отродясь и не слыхивал.

- Лёта! Лёта! Лёта! – кликал он рыжую псину. Ты какого хрена предала деда? Ты с Майей за одно, да? Гони эту сукадлу, гони её! Ну, ты куды опять зацвела, блядина?!

Лёта металась с весёлым лаем между скотиной и людьми. Корова, казалось, вообще не реагировала на приближение к ней лающей с повизгиванием собаки. Она с грустью наблюдала за рекогносцировкой двуногих существ и лениво обмахивалась своим, похожим на удавку хвостом. Как только Лёта подбегала к Майе, та опускала морду и Лёта приветливо лизала её в нос, а потом разворачивалась на сто восемьдесят градусов и загребала обратно к деду.

- Ну, сука, я тебе припомню! Я тебя, гадость такая, умою! Уйди от меня, подлючка, уйди от деда! Ты видишь дед еле двашит, а ты и рада! А ты чего встал, как истукан? - обратил он свой гнев к Пичугину. - Гони её, подлюку с холма, гони её!

Костя безучастно наблюдал за происходящим. Весь в поту, со свезёнными коленями и ободранными локтями он послушно пошёл туда, где стояла корова. Но вот Майя выгнула хвост дугой и, как ни в чём не бывало, побрела сама без всякого понукания туда, где каждый вечер хозяин тягал её за сиськи.

- Майя, Майя, Майечка, - гневный тон Михалыча сменился на елейный. Наконец ему удалось поравняться со скотиной, и он тут же с силой потянул её по хребтине сухим дрючком. Телушка испуганно отпрянула в сторону и, ещё выше задрав хвост, закопытила, как антилопа, на баз.

- Я тебе, сука, дам, блядина такая, я тебе покажу, как над дедом смываться!

За столом оба попробовали отдышаться. Но без бутылки дело не шло.

- Костюха, ну да поди в сени и принеси, там на притолоке, увидишь.

На столе снова появилась она, радёмая. Они выпили и, обнявшись, затянули песни. Каждый свою. Михалыч пел про казака, который, как тот бычок, встал на мосток, доска, якобы, обломилась, казак упал и искупался в воде ледяной. Костюха - про одинокого путника, который всё никак не мог добраться до дома. Михалыч пел на русском, Костя - на английском. Но всё было ладно и складно. Во всяком случае, им так казалось.

- Дед совсем совесть потерял, - хныкал Михалыч с какой-то сладкой хрипотцой. - Пора корову доить, а он дубики не стоит. Костян, отмати деда, а? Ну что же он, ети её мать, за скотиной не смотрит? Возьми во-о-о-н там ведро. Да не то! И марлю - молоко цедить. А я почём знаю, где она?

Вышли на баз. Кости совсем захорошело. По телу расползлась сладкая истома: конечности приятно ломили, свежий вечерний воздух, перемешанный с ароматами прелого навоза, сена и болотной мяты пронизывали плоть и кровь, а два кота, мурча от удовольствия в предвкушении миски парного молока, тёрлись о Костины щиколотки так, что чуть не сшибали его с ног.

Катух, где выстаивалась Майя, был приземист, мал и узок для того, чтобы в нём находилось более одного человека. Навоз в нём не убирался со времён последнего турецкого похода, а обмазанные саманом стены просто дали честное слово день продержаться и ночь простоять. Тем не менее, трухлявая калитка в этот самый катух прилежно закрывалась на крючок из тоненькой и ржавой проволоки.

Костя пригнулся, и, опасливо обогнув корову, занял место где-то там, во тьме со стороны хвоста. Майя, по всей видимости, почуяв поступь настоящего мужчины, перестала жевать серку и напряглась. Пахло молочными реками и кисельными берегами. Это были запахи жизни, такие знакомые и приемлемые для обаяния всех людей на Земле, будь то пигмей, будь то японский городовой. На какое-то время Костя проникся странными чувствами к этому громоздкому, но беззащитному животному.

И в самом деле, трудно сейчас представить жизнь современного человека без коровьего молока. Оно преследует его всюду: и в масле, без которого просто невозможен утренний бутерброд; и в сыре, без которого стакан доброго красного вина превратился бы в простое химическое соединение на основе желудочного сока; и, наконец, в кефире, без которого студент лишился бы своего почётного звания «бедного студента». А много ли мы знаем о корове? Как ей жуётся? Как ей спится? Какие сны видят коровы, заедаемые гнусом и неоднократно задеваемые неприличными бранными словами за живое? А как беспардонно обращаются с ними быки? Что хорошего, кроме «телячьих нежностей», да «коровьих ресниц» сказал человек об этих незаменимых для него и по-своему трогательных животных? Косте захотелось немного поосезать. Он осторожно прикоснулся ладонью к массивно-мосластому и в то же время такому ласковому коровьему заду. Майя испуганно крутанула белками и с силой передёрнула волосяным покровом, будто решила вспугнуть назойливых оводов. Костя отшатнулся. «Дура, я к ней по-хорошему, а она…»

В это время Михалыч громыхнул ведром. Он, кряхтя, уселся на низенькую детскую табуреточку и потянул руки к сосцам. «Майя, Майя, Майечка», - с притворным чувством всепоглощающей любви ласкал он свою кормилицу, пока не нащупал сплошные глиняные комья, на месте нежных телячьих титек.

- Ты где так обватлалась?! – с недоумением воскликнул Михалыч. – Ну, блядва! Как, по-твоему, я тебя буду выдаивать?

Иван Михайлович начал марлей протирать коровьи сиськи и при этом изрыгать такой мат, что у Кости немного подвяли уши.

- Сты-и-й, сука, смирно, а то дед тебя щас так перепояшет, что рога в спираль закрутятся!

Первая струя со звоном ударила в днище ведра. Корова, казалось, превратилась в каменное изваяние. Постепенно струи стали захлёбываться в собственной пене и, натурально потянуло молоком, да парным, каким только Костю поили в раннем детстве. «Вот бы попробовать», - промелькнуло у него в голове. Почему-то именно после этой вполне естественной, казалось бы, но идиотской Костиной мысли, корова, как-то, приосанилась и стала задирать хвост. «Нет, - мысленно воскликнул Костя, - только не это!» Из её чрева дугой забил фонтан, такой же парной, но с мерзким запахом прокисшего пива. Костя, обдаваемый противными мелкими брызгами, что есть силы, прижался к стене.

- Что ж ты, сука такая за целый день не выгадала поссать?! Что ж ты, падла, над дедом так смываешься ноне?! - взвился Михалыч. – Гнида! – изрыгнул он и стал ждать.

Костя ждать больше не мог. Однако не скажет же он: «Извините, товарищ корова, мол, выйдите, пожалуйста, на минутку, а то мне через вас не пролезть. Я тут, понимаешь, совсем заждался вашего молока и решил попить просто чайку…» Скорей бы это всё кончилось.

Костя почувствовал, что трезвеет. В ведро с новой силой ударили струи. Корова вновь окаменела. Она перестала даже жевать и лишь изредка с шумом выдыхала пропитанный сброженным сеном воздух. Михалыч, тяжело кряхтя, зло орудовал пальцами, доверху наполняя ведро молочной пеной, лёгкой, как пух и белой, как вата. Но боги были не милостивы в этот день. Должно быть, у его подопечной зачесалось где-то в подбрюшье. Она резко ковырнула задней ногой и задела ведро. Оно беспомощно звякнуло, и парное молоко омыло своим девственным теплом Михалочевы галоши, медленно смачивая его шерстяные, одетые на босу ногу карпетки. Михалыча затрясло.

- Ты, ты… Ты чего добиваисси? - процедил он сквозь зубы. – Ты чего, сука такая, добиваисси?! Стервоза рогатая! Уключина подколодная!

С этими словами он поднял детскую табуреточку и с бешеной силой хватил ею по коровьему хребту. Кормилица присела и, как собака, прижала уши. – Я тебе, падла, покажу, как деда в х…й не ставить! Он тебе и траву косит, и титьки маслом смазваит, а ты что с ним творишь, сукадла грёбаная?!

Было такое впечатление, что корова его действительно слушала и даже кое с какими аргументами была согласна. Но что она могла поделать со своей коровьей тупостью? Если бы, скажем, кто-нибудь из присутствующих почесал ей брюхо, ведь этого бы не произошло? Ведь не произошло бы?

Майя взмахнула хвостом и больно хлестанула его глиняным набалдашником по уху своего хозяина - зачесалось в боку. Но прежде чем хозяин, исходясь истошным матом, огрел бы её ещё раз табуреткой, она рванула к выходу, вынося на рогах наглухо скрепленную ржавым проволочным крючком трухлявую калитку, скрепленную с таким привычным для неё миром, миром беспробудного постоянства.