Владимир Ерёмин я иду по ковру… Кинороман Памяти Эммы посвящается

Вид материала

Документы

Содержание Андре покачал головой. - Зачем?

Подобный материал:

• Книга памяти, 11757.15kb.
• Плотникова В. И., заместитель директора по воспитательной работе мбоу многопрофильный, 211.21kb.
• О. Ю. Дыхание на каждый день или Учимся дышать правильно Светлой памяти удивительного, 2569.8kb.
• Автобиография йога посвящается памяти Лютера Барбанка, американского святого, 6716.77kb.
• Сияющая пустота Эта книга посвящается памяти Чогьяма Трунгпы Ринпоче, несравненного, 12391.07kb.
• Владимир Щербаков – Асгард – город богов (история открытия), 3133.08kb.
• Сергей Лукьяненко, 4074.17kb.
• Хозяйственный механизм общественных формаций. Избранное, 464.7kb.
• Всероссийская научно-техническая конференция «Повышение эффективности механообработки, 59.91kb.
• Дэвид Дойч. Структура Реальности, 4999.94kb.

14


Спиров и Даша возвращались из-за города, с дачи. За рулем сидела Даша. Девчонки, умаявшись за день, спали на заднем сиденье. Даша включила поворотник, уверенно обошла прущую по осевой «газель», вернулась в свой ряд.

- Молодец, - похвалил Спиров. – Ты уже настоящий ас.

- Тебе правда нравится?

- Конечно. Из тебя вообще выйдет классный водила. Пока ты ездишь, так сказать, головным мозгом…

- А ты каким?

- Я – спинным... Осторожно!

Машина сделала правый поворот и оказалась на вершине холма; вдалеке внизу кажущийся игрушечным тепловоз тащил длиннющий хвост игрушечных вагонов.

- Хорошее место, - вдруг как странно, весело сказала Даша. – Интересно, если здесь кувыркнуться вниз, есть шанс уцелеть?

- С чего это ты? - повернулся к ней Спиров.

- Просто так... – Даша встряхнула головой, словно избавляясь от наваждения. - Ты не волнуйся. Тут недавно мама решила застраховаться, ну, и я с ней – за компанию. Если что, имей в виду – тебе причитается…

Спиров нахмурился.

- Это что, юмор у нас теперь такой? Между прочим, у тебя двое детей. Это как?

- Ну, во-первых, не у меня, а у нас...

- Но я же не собираюсь...

- Тем более, - неожиданно перебила Даша. - А во-вторых, не надо относиться ко мне, как к детородной машине...

Спиров смотрел на жену во все глаза: таких проявлений за ней он ещё не знал, их отношения никогда не выходили за черту умеренности и аккуратности.

- А я и не отношусь. К чему ты всё это...

- К тому, - перебила она. - Хочу, чтобы ты знал: если не будет тебя, мне на всё остальное - плевать! В том числе и на детей. Понятно?

Даша говорила спокойно, и оттого смысл её слов становился ещё более угрожающим. Сбитый с толку, Спиров умолк. Неужели этот до сих пор тишайший омут ожил? Неожиданно он вспомнил фотографию из её семейного альбома: совсем ещё не старая женщина с необычайно тревожными, больными глазами - бабушка Даши; о ней в семье вспоминали редко и крайне неохотно; причиной тому была душевная болезнь, приведшая её, мать пятерых детей, к самоубийству - Анну Тимофеевну вынули из петли на даче спустя несколько дней после того, как она, без всяких на то видимых причин, решила свести счеты с жизнью. «У меня неважная наследственность, - не то в шутку, не то всерьез, обмолвилась как-то Даша, - имей это в виду...» Он тогда пропустил это мимо ушей - и напрасно; что, если у заложенной предками бомбы вспыхнет фитиль, и тогда...

По спине у Спирова пробежал холодок.

- У тебя нет никаких оснований так говорить, - тоже стараясь быть спокойным, произнес он. - С какой стати ты вдруг завела этот разговор?

Даша смотрела прямо перед собой, её лицо было сосредоточенно и бледно.

- Извини, - сказала она через паузу. – Мне как-то не по себе. Такое ощущение - что-то надо мной сгущается…


15

Видимо, её недаром назвали Викторией - её жизненный путь был победителен и утверждающ. В короткое время она преодолела дистанцию от “хлопушки” - помощника режиссёра - до заместителя директора фильмов. Все знали о её шумном романе с бизнесменом Ромой Шулькиным, с недавних пор известным в кинематографических кругах своей спонсорско-меценатской деятельностью.

Анатолий Васильевич ничего не знал о романе своей будущей жены, и редкие появления Ромы на горизонте он воспринимал спокойно. Более осведомленной Майе его присутствие действовало на нервы.

- Надеюсь, твой роман с Романом теперь закончен? - спросила Майя, когда впервые возникла тема близящегося брака.

- О чем ты говоришь! - оскорблено округлила глаза юная мачеха. – Ну, разумеется!

Однако в течение последующих трех месяцев Майе дважды передавали, что Виктошу и Рому видели вместе: на “Аиде” в Большом и за ужином в “Пушкине”.

Майя сделала ещё одну попытку, как это называл Спиров, пропальпировать ситуацию, но ответом ей был всё тот же невинный, недоумевающий взгляд из-под длиннющих пушистых ресниц: ну да, встречались, но мы теперь друзья, просто друзья, что в этом дурного? Разве не может быть дружбы между мужчиной и женщиной? Несомненно, Виктоша лгала, однако делать было нечего, не пойман - не вор...

Отец ни о чём не догадывался ещё и потому, что был поглощен совсем другим. Его посетила болезнь, поразившая в последние годы многих людей его профессии - операторы покидали привычное место за камерой и становились режиссерами-постановщиками. Прискорбный гибрид оператора и режиссёра был прозван режопером. Не избежав этой печальной участи, папа тоже стал режопером и целыми днями пропадал, обивая пороги банков, акционерных обществ и прочих учреждений в поисках денег на своё кино. И по этой причине не замечал того, что творится у него под самым носом.

Виктоша между тем цвела и пахла, щеголяла по дому в Майиных нарядах; Спиров, посмеиваясь, утверждал, что в прошлой жизни она, скорее всего, была гребцом на невольничьих галерах, оттого в нынешнем воплощении ей, несмотря на полное отсутствие каких-либо дарований, всё само плывет в руки. В сущности, Виктоша была полнейшей противоположностью Майи, бравшей всё с боем, потом и кровью. Поэтому всякий раз, возвращаясь домой, Майе приходилось делать над собой усилие, чтобы не замечать, как через старательно разыгранное радушие юной мачехи сквозит встречное недовольство и раздражение. Обе чувствовали, что пропасть между ними растет, конфликт зреет, и обе инстинктивно старались отодвинуть его как можно дальше.

Роман был гладок, добродушен и кругл. На церемонии венчания в храме Христа Спасителя он преподнес своей бывшей пассии невиданный букет белых роз и обнимал молодого, то есть папу, как родного.

Майя в церковь ходила редко, только в периоды больших душевных смут. В вопросах веры ей не хватало Илюшиного простодушия, но что было делать? Мешала ещё в детстве привитая отцом потребность, ставшая потом привычкой, всё подвергать сомнению. Да, она была крещеной, венчалась с Топтыгиным в той же церкви, где Пушкин некогда венчался с Натали. Но почему она христианка? Потому, что родилась в этой стране? Но это, в конце концов, дело случая. А если бы ей выпало появиться на свет в Японии? Наверняка она ходила бы сейчас в буддийский храм. А если бы её родителями стали полинезийцы? Поклонялась бы под барабанный бой какому-нибудь деревянному идолу? Отчего этот выбор так случаен?

Илюша, выслушивая эти рассуждения, сокрушенно качал головой. Что толку загружать голову этакой чепуховиной - если бы, да кабы? Одна суета и маета, томление духа. Читай божественные книги - и вся недолга... Но ведь и книги эти писали люди, возражала Майя; - пусть и записывали то, что сошло в своё время с самых авторитетных уст; - а ведь всяко могли напутать. Вот что, к примеру, значит: «Блаженны нищие духом?» Разве духовная нищета может быть пропуском в Царствие Небесное? Или что-то напутано в переводе? И как можно было написать: «Любая власть - от Бога»? Выходит, и Гитлер, и Сталин, и Пол Пот - от Бога? Воля ваша, что-то тут не так...

Иисус жил - в этом не могло быть никаких сомнений - две тысячи лет назад. Но ведь с тех пор сказанное Им столько раз коверкалось в угоду интересам и нуждам церкви и государства! Кто поручится, что Он в самом деле говорил то, что Ему приписывают?

И - самое главное: разве действительно готов Он придти на помощь всякому, кто в этом нуждается? Защитить, утешить, ободрить - каждого, кто в Него уверовал? Каждого муравья из гигантского человеческого муравейника, на который, что ни день, обрушиваются глобальные катаклизмы - терроризм, голод, экология? И разве не религиозная рознь в начале нового тысячелетия стала, как никогда, поводом для взаимоуничтожения, в неслыханных прежде масштабах? Людям отчаянно хочется думать, что Бог - истинный их заступник. Но, как это ни печально и ни ужасно, нет на самом деле никакой защиты, «и от судеб спасенья нет», а есть просто поразительной красоты идея, призванная унять страх перед жизнью. Вера так часто основана на личной выгоде, на желании что-то получить (отпущение грехов, надежды на вечное блаженство, которые сулит бессмертие); но разве можно найти Бога, если ты постоянно что-то у него просишь? И это - «народ-богоносец!» Почему – богоносец? Разве Россия в глубинном существе своём так и не осталась язычницей? Если бы тысячелетия христианства привили ей иммунитет к безбожию, не укоренилась бы так легко и надолго на её теле коммунистическая проказа, посулившая однажды вместо рая на небесах - рай земной?

…Майя почувствовала на своём плече ладонь.

- Пошли, - склонившись к её уху, сказал Спиров. - Ты что, уснула?

Венчание окончилось, все потянулись к выходу. Через неплотно закрытые царские врата было видно, как дьякон, маленький человечек с покрытым пухом округлым черепом, серебряной ложкой с аппетитом доедает чашу с причастием.

- С отцом тебе будет нелегко, мамашка, - сказала Майя, когда свадебный кортеж готовился отъехать от церкви.

- Знаю, - кивнула Виктоша. - Но он - талант. А русская женщина любит за талант... Кстати, я не собираюсь сидеть у него на шее. Мои фотки, которые сделал Толя, Роман взял для рекламы зубных щеток.

Майя усмехнулась.

- Это успех...

Свадебная вечеринка в престижном ресторане «У Егорыча» прошла сумбурно и шумно. Словно опасаясь пауз, от которых торжество могло пойти трещинами, гости наперебой хохотали, шутили и поднимали тосты в честь «союза двух сердец, объединившего юную прелесть и многомудрую опытность». Однако то, о чем не говорилось вслух, становилось от этого тем очевиднее: никто не верил ни в искренность невесты, явно выходящей по расчету, ни в чувства жениха, решившего новым браком доказать бывшей жене и самому себе, что он ещё «о-го-го». Но все старались себя вести, как ни в чем не бывало, и оттого свадьба напоминала Майе дурацкий спектакль, где каждый актёр в то же время являлся и собственным зрителем.

Виктоша старательно разыгрывала роль стенки, стараясь не оставлять без ответа пущенные в адрес «молодых» остроты и комплименты. Жених, и без того от природы молчаливый, был немногословен и тут, - очевидно было, что он чувствует себя не в своей тарелке, хотя и пытается это скрыть.

Илюша выпил лишнего и, будучи в ударе, сыпал байками, которых у него по разным поводам обнаруживалось, – пруд пруди. Рассказ, как водится, сопровождался не менее ярким показом. Сорвав в очередной раз аплодисменты, он поднялся, держа на отлете, по-гусарски, рюмку коньяка.

- Поступило предложение, подкупающее своей новизной...

- Мне всё это тоже не очень нравится, но ты хотя бы делай лицо, - шепнул Майе сидящий рядом Спиров.

- Устала, милый, - вздохнула Майя. - И потом, насколько я понимаю, дома у меня теперь тоже нет... Молодые должны жить вдвоем. Надо куда-то съезжать - а куда?

- Надо покупать квартиру.

- На какие шиши?

- Спокойно, девушка. Тут у меня наклевывается один классный «левак»…

Майя усмехнулась.

- Да не в этом смысле! – поморщился Кирилл. - Я имею в виду – заработок. Как раз на квартиру хватит…

- Моя последняя жёнка была так ленива, - говорил раскрасневшийся Илюша, - что, когда читала «Обломова», мне приходилось переворачивать ей страницы...

- А сколько ей было? – уточнил Коровкин.

- Двадцать шесть. Но ей было лень выглядеть на двадцать шесть, поэтому внешне она тянула на все сорок...

- Вот нашей невесте - двадцать восемь, - сказал Роман с гордостью человека, причастного к чуду, - но выглядит она от силы на семнадцать.

- Меня эта ситуация по жизни преследует, - подтвердила Виктоша. - Например, у меня есть дядя, которому всего два года…

Илюша, осенив себя крестным знамением, отправил в рот кусок рыбы.

- Илья, а ты всегда крестишься перед тем, как что-то съесть? – спросил Анатолий Васильевич.

Чекунов развел руками.

- Предпоследняя моя жёнка готовила так плохо, что у меня выработалась привычка молиться перед едой... Нет, друзья мои, - жить с женщиной десять лет - это ещё, куда ни шло, но жить с одной и той же?!. Слуга покорный!

- Тоже мне, брачный ветеран, - рассмеялась Виктоша.

- Инвалид, Викуся, инвалид!

Свадебный ужин, хоть и с некоторым опозданием, набрал обороты и покатился уже вполне исправно. Пили, пели, танцевали. Коровкин, разошедшись вовсю и вспомнив юность, «загубленную художественной самодеятельностью», под аккомпанемент собственного «ра-та-ти-та» исполнил «барыню». Молодежь играла в живые шарады. Старички-операторы, стряхивая папиросный пепел в остатки салата, клеймили юную кинематографическую поросль. Официанты, поглядывая на часы, разносили десерт и кофе.

Спиров уехал рано. К Майе подошел мрачный Илюша, сопя, опустился на стул.

- Я сегодня был в театре. Премьеру будет играть Панова…

И, увидев её лицо, добавил:

- Извини...


…Вот и всё, многотерпеливый читатель! На этом месте наше повествование замыкает круг, - ведь на следующий день случилось то, что описано в самом его начале, а именно: героиня, отважившись на неслыханную дерзость, сама, как сумела, свершила справедливый суд, положив начало настоящей театральной легенде. Легенде, обреченной, в свою очередь, на долгую жизнь. Добавим, впрочем, - относительно долгую. Ибо, хотя легенды чаще всего и переживают тех, кто даёт им жизнь, всё быстротечно на этом свете. Даже людская молва…

Однако, это вовсе не означает, что наша история подошла к концу! Напротив, самая занимательная и поучительная её часть только начинается. Так вернемся же в ту памятную ночь, что последовала непосредственно за необычайными событиями той незабвенной премьеры…


Майя и Станислав Константинович в ту ночь засиделись допоздна.

Волнение постепенно унялось, театральный народец разбежался по домам, в бутылочке на гримировальном столике обнажилось дно.

В дверь Майиной гримерной постучали, заглянул Илюша Чекунов, увидев худрука со стаканом в руке, растерянно заморгал.

- Станислав Константиныч, я...

- Заходи, Илья, - обрадовалась Майя. - Хлопни рюмашку...

- Да я уже и так, - заколебался Чекунов. - Я только хотел... С премьерой тебя, мамочка!

Он неловко ткнулся губами в Майино ухо.

Майя плеснула в стакан остатки из бутылки.

- Накати, дядька...

Илюша с сомнением взглянул на худрука.

- Выпей, выпей, - махнул рукой Станислав Константиныч. - Сними стресс...

Илюша вдохнул, выдохнул и опрокинул в себя содержимое стаканчика.

- Строгий коньячок, - одобрил он, вслушиваясь в ток обжигающей жидкости в себе. - Как Христос босичком протопал... Ну, мне пора, не буду вам мешать...

- Посидел бы, - предложила Майя.

- Нет, - Илюша снова опасливо покосился на худрука. - Пойду...

- Ну, давай и мы на посошок, - вздохнул Станислав Константинович, когда за Чекуновым закрылась дверь.

Выпитое никак не сказалось на худруке, разве что взор его стал пронзительней и тяжелей - взор человека, попутешествовавшего по коридорам власти, удержавшегося на волне славы, похоронившего иллюзии. Ни с кем другим Майя не стала бы так откровенничать – только с ним. И не только она. Когда-то Станислав Константинович настоял на том, чтобы его выборы на пост худрука были тайными; когда вскрыли бюллетени, выяснилось, что ни один человек не проголосовал против. Да, он был народным артистом СССР, и его имя на пространстве рухнувшей империи знал каждый – ещё и потому, что сам он оставался при этом надёжным и крепким мужиком из российской глубинки…

- Ты когда-нибудь думаешь о смерти? - безо всякой связи с предыдущим, спросил вдруг он.

- Нет, - удивленно взглянула на него раскрасневшаяся от выпитого Майя.

- Никогда?

- Никогда. А что?

- Так, ничего...

Худрук некоторое время молчал, разглядывая свои жилистые, с набухшими венами, руки потомственного крестьянина.

- На самом деле, думаю, люди умирают не от возраста или там болезней, а оттого, что больше не хотят жить. Даже если не желают себе в этом признаться...

Майя молча кивнула. Уж ей-то это было известно, как никому другому. Не об этом ли так часто в последнее время твердил Топтыгин?

Станислав Константиныч устало провел рукой по лицу.

- То, что ты выкинула - это чёрт знает что. И не реагировать, как ты понимаешь, я не могу. А реакция моя может быть только однозначной...

- Понимаю, - кивнула Майя. - Я же сказала - вот моё заявление об уходе. Или вы уволите меня по статье?

- Это мы решим, не это важно, - отмахнулся худрук. - Через годик-другой скандал подзабудется, и я возьму тебя обратно. Поняла? Но никак не раньше.

Он поднял голову.

- Ну, а что у тебя с правой рукой?

Майя перевернула кисть ладонью вверх.

- Не поняла?

- Почему не наливаешь? Давай, допьем – и по домам!..


16


В тонателье было, как всегда, душно.

Лена Панова и Илюша Чекунов сидели в наушниках у микрофона перед экраном монитора, на котором героиня сериала «Скорая помощь» допытывалась у своего коллеги:

- «Я ввела ему промидол, - одновременно с ней говорила Леночка, - а ты не позаботился о том, чтобы зафиксировать это в его истории болезни. И кто теперь за это ответит?»

- «Я уезжал на вызов, - оправдывался Илюша. - И просил это сделать Джона. А он...»

Неожиданно раздался щелчок, из динамика послышался голос звукорежиссера.

- Стоп... Извините, ребята, но опять эта чертова муха летает, не можем писать!

- Илюха, - шепотом спросила Лена. - Признавайся, это ты муху в павильон принес?

- Да, - засмеялся Илюша. - Было и такое в светлые времена застоя... Притащишь, бывало, в коробочке родимую - и выпустишь потихоньку. Техники за ней гоняются, а смена идет… И денежки!

- Да, хорошие были времена, - вздохнул женский голос в динамике и после паузы сообщил:

- Нет, где-то жужжит…

- Погасить свет и открыть дверь, - посоветовал, снимая наушники и потягиваясь, Чекунов, - она тут же и вылетит. Проверено...

- Покурите минут десять, - попросил голос. - И продолжим...

- Отлично, - обрадовался Илюша. - Я - в кафе…

Лена достала из сумочки пачку «Вог».

- А я тут покурю.

Илюша трусцой умчался по коридору.

Лена с сигаретой в руке прошлась по коридору. Неожиданно из-за распахнутой двери соседнего тонателье послышался усиленный микрофоном, - его явно забыли выключить, - шепот разговаривающих у пульта девиц. Первая жарко делилась тем, как удачно подвигается её роман с неким Бобой, - личностью, судя по описанию, лихой и романтической. Вторая лишь вставляла сочувственные междометия и реплики, выказывая восхищение по поводу удачно складывающейся личной жизни подруги.

Прикоснувшись затылком к приятно холодящей стене, Лена устало прикрыла глаза. Она тяжело переживала нечаевскую выходку. Дело было даже не в том, что в рецензиях на спектакль Панова упоминалась вскользь, с обычной прохладцей, - к этому она уже успела привыкнуть. (Исключение составила лишь одна публикация в «Культуре», названная Леной «заказным убийством», где её разругали в пух и прах). Гораздо хуже было другое, - шквальный успех Майи, к тому же помноженный на скандал: единственный сыгранный ею спектакль мгновенно стал театральной легендой.

Работа, с которой Лена связывала так много надежд на победу, обернулась её поражением - с этой неприглядной правдой надо было как-то свыкнуться и жить дальше. Но подняться после такого удара она пока не умела, не могла, - в этом и состояла главная трудность...

Резонанс, имевший место в коллективе, также был не в её пользу. Нечаевским поступком многие восхищались, многие его оправдывали и уж, во всяком случае, никто не торопился осудить. Каждому, так или иначе, приходилось оказываться в её положении униженного и ущемлённого, каждый лелеял в воображении решительный и яркий жест протеста, но не находил в себе на то ни сил, ни решимости. Поэтому никто не спешил к Лене с сочувствием и утешением, и вскоре она очутилась словно в вакууме. Что оставалось? Замкнуться в гордом молчании? Смешно…

Отношения с Петруччио после случившегося тоже резко пошли на убыль – как ни странно, эксцентричный режиссёр в случившемся обвинил себя, полагая, что сам спровоцировал Майю на столь отчаянный шаг – нельзя же, в самом деле, доводить людей до крайности. Тем самым, сам того не желая, часть вины он перекладывал на Лену, которая при любом раскладе виновной себя не считала. Кошка пробежала между вчерашними возлюбленными – и они начали друг от друга отдаляться.

Петруччио тем временем начал постановку в другом театре. Изначально предполагалось, что и Лена будет в ней занята, но неожиданно руководство другого театра этому воспротивилось, а Петруччио её отстоять не смог – или не захотел. Выходило, что в результате осталась Леночка со своим очаровательно вздёрнутым носиком…

Однако она и не думала сдаваться - ничего, ребята, ещё не вечер, уж коли на то пошло, я ещё докажу, что в искусстве, как и в жизни, побеждает не самый талантливый, а самый терпеливый и стойкий: вас, моцартов, мы ещё пересальерим...

Между тем девичьи откровения за пультом продолжались, и внимание Лены вдруг привлекло несколько раз промелькнувшее: Спиров, Спиров... Она подошла поближе к двери, прислушалась.

Речь шла о какой-то заветной видеокассете, упаси боже, не предназначенной для посторонних глаз и ушей, на которой вышеупомянутый Боба, оператор Спирова, якобы запечатлел совершенно невозможный сюжет о каких-то там, блин, мормонах, предающихся коллективной любви при непосредственном участии самого Спирова...

- ...почему эту кассету они и держат в жутком секрете!..

- А они что, правда, мормоны?

- Мормоны! Или сектанты, не знаю... короче, такая групповуха - закачаешься, и Плеер с ними в первых рядах!

- Так это что, я не поняла, покажут по ящику?

- Ты что, с ума сошла? Это за крутые бабки уже ушло за бугор, просто Боба, хулиган, втихаря сделал себе копию - такая классная порнушка вышла!

- Ты это сама видела?

- Ну, конечно! То есть, я слышала, что Спиров по этой части о-го-го, но действительно лучше один раз увидеть...

- Что-то необыкновенного?

- Не то слово, просто гигант!.. Но учти, это строго между нами, если Спиров узнает, Бобе труба...

- Ну что ты, разве я не понимаю?!

Стараясь унять мгновенно охватившее её возбуждение, Лена заглянула в микшерскую - увлеченные разговором, две телевизионные пигалицы даже не обратили на неё внимания.

Лена едва заметно улыбнулась, глубоко вздохнула, подошла к урне и ткнула в неё окурок, - с такой силой, что порвалась бумага и брызнули наружу крошки табака...


17


Майя, как и многие актёры, подолгу служившие в театре, и помыслить не могла, что когда-нибудь останется за пределами этого дома, так похожего на сумасшедший, без этих людей, к которым она всем существом прикипела. Актёры – существа оседлые, хотя оседлость эта – сугубая принадлежность века двадцатого, века репертуарного театра. И, хотя бродяг в этом весёлом цеху во все времена хватало, роскошь менять театры, как любовниц, могли позволить себе немногие, особо одаренные, - те, на кого имелся спрос. Здравый смысл диктовал: сиди на одном месте и бей в одну точку, - особенно в советские времена, когда через парткомы и профкомы пролегал самый короткий путь и к ролям, и к званиям.

Пятнадцать лет Майя выходила на эту сцену, на которой ей был знаком каждый гвоздь, - сначала, как все, в массовках, в эпизодах, а потом в ролях побольше, пока не заняла – лет пять назад – своё сегодняшнее, вполне привилегированное положение. Знала все особенности этого зрительного зала, его акустические «ямы», - откуда публике было хуже слышно, - и способы так посылать звук, чтобы всюду быть услышанной. Старинный, добротной постройки, театр ещё во времена Мэтра был превосходно обустроен, в закулисных коридорах и гримерных было особенно, по-домашнему уютно и чисто, - ковры, цветы, фотографии корифеев. Всё это, вместе взятое, было неотъемлемой составляющей её жизни; казалось, отними – и вмиг станешь бесприютным, бездомным. На эмоциональной волне было просто – забрать из гримировального столика вещички и, хлопнув дверью, уйти. Сложнее стало позже, когда, немного остыв и став восприимчивей к утрате, она почувствовала пустоту в той душевной области, где, должно быть, и помещался театр.

Съемки у французов теперь случались недостаточно часто, чтобы отвлечь от этой ностальгии, но тревога постепенно вытеснилась незнакомым прежде ощущением свободы. Отныне она принадлежала самой себе, и в этом новом для себя ощущении сделала множество открытий. Утренние часы, прежде самые суматошные и суетливые, посвящаемые сборам, дороге в театр и репетициям, обернулись самыми приятными, таящими массу удовольствий – выспаться, полежать в ванной, не спеша выпить кофе, полистать только что извлеченный из почтового ящика журнал, поболтать по телефону. А часы, проведенные в кресле салона красоты? Господи, кто мог подумать, что такие, в сущности, обыкновенные занятия могут быть так необыкновенно приятны? Теперь она могла позволить себе даже такую немыслимую прежде роскошь, как средь бела дня отправиться в кино. Майя бродила по книжным развалам в Олимпийском, скупая новинки, до которых всё не доходили руки, и теперь любимая ею книготерапия врачевала, снимала душевный дискомфорт: ночь, тишина, постель, свет лампы с зеленым абажуром – и книга…

Андре, несмотря на занятость, звонил ей каждый день по несколько раз, рассказывал, как идут съёмки, стонал от московских пробок, съедавших львиную долю съемочного дня, от мелких проблем, диковинных для всякого, впервые очутившегося в России. Его ненавязчивое, но постоянное присутствие в её жизни постепенно стало привычным и, когда однажды он, в течение дня ни разу не позвонил, она с удивлением поймала себя на досаде и легкой тревоге.

Андре кайфовал от российской старины, и Майя возила его по ближним достопримечательностям; её самое радовала возможность глазами гостя заново увидеть Коломенское, Абрамцево, Павлов посад. В одно из воскресений они отправились в Архангельское, бродили по парку; Андре восхищенно прикасался то к старинной колонне, то к балюстраде, то к огромному, в три обхвата, дереву.

- Вы, русские, сами не понимаете, чем владеете…

Нагуляв аппетит, отправились в ресторан. Тут Андре осторожно заговорил об её премьерной выходке; поступок этот представлялся ему совершенно иррациональным, лишенным не только здравого, но и всякого смысла - уже потому только, что в результате она потеряла весьма престижный театр. Она хотела отомстить? Но «око за око» - ветхозаветный принцип. Надо уметь прощать. Разве не этому учит русский, православный Бог?

- Бог - там, далеко, - Майя ткнула вилкой в затянутое белыми барашками облаков небо. - А земля - епархия дьявола, тут кто силён, тот и прав... Особенно в России. Здесь вообще понимают и уважают только силу, доброту принимают за слабость. Тут вообще непросто... страна невменяемых людей…

- Не в меня… не в тебя…

- Невменяемых – значит, сумасшедших…

Андре в сомнении покачал головой; кажется, он не только недоумевал, но и всерьез за неё переживал.

- Выходит, ты тоже – невменя…

- Да уж точно, не в тебя, - рассмеялась Майя. – А в папу с мамой и самоё себя…

- И что теперь?

- А ничего! – Майя весело развела руками. - Ни театра, ни семьи, ни дома… Ни хрена!

- Если хочешь, я буду твоя семья, - вдруг без паузы произнёс он.

И внезапно стал похож на беспомощного ребёнка. Он шёл к этой фразе так долго, что сам не знал, во что она рано или поздно выльется – и вот она прозвучала, неожиданно для него самого.

Некоторое время Майя тяжело, в упор смотрела на него, потом отвела взгляд, откинулась на спинку стула.

- Он никогда не будет твой муж, - тихо добавил Андре. - И ты это знаешь...

Майя молчала, наблюдая, как по скатерти старательно карабкалась вверх божья коровка. «Божья коровка, улети на небо, там твои детки кушают котлетки…» Она знала, чувствовала, что рано или поздно услышит это – и всё равно была застигнута врасплох. Пепелище, на котором она сейчас стояла, обдуваемая всеми ветрами, ещё дымилось, - что её ждет, кроме одиночества? Любовь – обман, сладкая приманка, оборачивающаяся болью. Довольно, с неё хватит. Единственное, чего она сейчас желала – это покой. Покой, покой…

Майя подняла голову. Взгляд, устремленный ею на Андре, был красноречивей слов, - недаром мама в детстве заклинала её: у тебя всё написано на лице, учись скрывать свои мысли и чувства, не зря она стала первоклассной актрисой…

Лицо Андре просветлело; он разлил остатки вина, поднял бокал и, справившись, наконец, с дыханием, сказал:

- Я люблю тебя...

Вышли из ресторана, когда уже стемнело, сели в машину, выехали на шоссе.

На землю пал густой туман. Мчась, машина разрывала его в клочья, и Майе на мгновение почудилось, что земля осталась где-то позади, а этот фантастический, миражный ландшафт - другого, инопланетного происхождения: движение, ожидание, скорость, и ничего, кроме этих бесконечных движения, ожидания и скорости...

Машина свернула с шоссе, проселком проехала через березовую рощицу и остановилась на берегу небольшой реки. Со всех сторон окруженные тьмой, Андре и Майя стояли у воды и смотрели, как в свете автомобильных фар плясали белые ночные бабочки. Их было здесь невероятное множество - мелькающих, мечущихся, падающих - гораздо больше, чем снежинок в самый обильный снегопад. Их издающий тихое шуршание танец казался нереальным, призрачным.

- Это однодневки, - сказала Майя. - У них даже нет рта... они живут один день.

Андре покачал головой.

- Зачем?

- Чтобы дать потомство и умереть…

- Я бы хотел умереть рядом с тобой, - сказал Андре. - Вместе состариться и умереть, Май… Май – моя Май…

Майя молчала, а бабочки всё падали и падали, и трава перед машиной быстро белела, словно и впрямь заносимая снегом…


К концу недели начались съёмки в Пущино, съемочная группа поселилась в тамошней гостинице. Гостиничка была не ахти, но ежедневные сто километров в Москву и обратно были ещё накладнее, и все, скрепя сердце, смирились.

Майю поселили в номере окнами в сад, где пахло сиренью, зеленью, свежестью и ещё чем-то неопределимым, занесённым из детства, отчего на душе вдруг становилось спокойно и празднично.

Снимали с раннего утра до захода солнца, вечера неожиданно оказались свободными, и Андре с Майей гуляли в гатчинском парке или чаевничали, сидя у неё в номере.

Однажды ночью Майе вновь приснился часто повторяющийся сон: она выходит на сцену, не зная ни слова текста и ни единой мизансцены, и притом – совершенно голая. И в таком интересном виде стоит на глазах у изумленной публики. Концовка кошмара, однако, на этот раз имела благополучный исход - неизвестно откуда взявшийся Андре набросил на неё что-то белое, взял на руки - и унёс в кулису. При этом Майя крепко, по-детски обнимала его за шею и, испытывая невероятное облегчение, плакала.

Она проснулась в слезах и долго лежала с замирающим сердцем, - так жива и непохожа на сон была стремительно отлетевшая в ночь картинка…

А рано утром, когда она ещё спала, нежданно-негаданно прикатил Спиров - подрулил на своей “ауди” к торцу гостиницы и, вскарабкавшись по строительным лесам, - шёл ремонт фасада, - взлетел к ней в распахнутое окно:

- Владычица! Оченно без вас соскрючились!

Увидев её в постели, пришел в восторг и, путаясь в брюках и прыгая на одной ноге, сходу начал раздеваться - видно, и впрямь соскучился.

Уже через минуту Майя, как это всякий раз бывало, издавала звуки, которые, по определению Спирова, детям до шестнадцати лет слышать не рекомендуется; Кирилл, смеясь, прикрывал ей ладонью рот, - «тише, гостиница!»

Когда же они «вошли в берега» и просто лежали в постели, Майя вдруг неожиданно для самой себя заговорила:

- Спиров, а ты не будешь…

- Буду, - с грузинским акцентом тут же ответил тот. - Я - тибя - всэгда - буду…

- Не дуркуй. Что скажешь, если я замуж выйду?

Спиров, опершись на локте, развернулся к ней.

- Как, и ты?! - неожиданно со смешком вырвалось у него, - на мгновение за спиной у Майи ему почудилась лукаво подмигивающая Илона.

- А кто ещё?

- Да нет, никто, это я так... А за кого?

- Это уже второй вопрос. Ты на первый ответь.

Вместо ответа Спиров встал, вынул из бумажника нарядно раскрашенную кредитную карточку и широким жестом бросил к ногам Майи на кровать.

- Ого! – сказала Майя. – Что это?

- Твоё приданое, невеста. Разве не видишь? Твоя квартира.

Майя взяла кредитку, взвесила на ладони.

- Преступление века?

- Не бери в канистру, - небрежно ответил Спиров. - Так, небольшая халтурка...

Он извлёк из портфеля журнал по недвижимости с отмеченными цветным фломастером вариантами квартир.

- Тут однокомнатные. Я ведь для одинокой женщины старался. А теперь, видимо, потребуется двухкомнатная?

Майя заглянула в журнал, невесело усмехнулась.

- В своём районе искал? А что, удобно…

Она помолчала, глядя в потолок. Потом сказала:

- Ну и ну! А ведь могла пролететь... Бедный Спиров. Как ты попал!

- Ты о чем это?

- Одна умница в театре меня учила: у мужиков, говорит, надо брать побольше денег. Тогда им жалко нас бросать – мол, столько вложено…

Спиров покрутил головой.

- Ну вот, а говорят: актрисы – дуры… - Спиров подошёл, подсел совсем близко, заглянул ей в глаза. - А как насчет – счас и сейчас?

Майя рассмеялась, обняла его.

- Да. Счас-тлива. Сейчас… Очень. Даже страшно. А вдруг ты и, правда, меня любишь?..

Потом она проводила его до машины.

- А ты недурно выглядишь, - прищурившись, на прощанье сказал Спиров. - Мочалкой моешься?

Майя усмехнулась.

- Если курице отрубить голову, она ещё некоторое время машет крыльями, бегает по двору и, кажется, неплохо себя чувствует...

- Ну, не преувеличивай. Всё не так ужасно... Любой театр примет тебя с распростертыми...

- Мне любой не нужен, - рассердилась Майя. - И вообще, не тронь моё разбитое корыто!

- Прости, старуха, - поцеловал ей руку Спиров. - А как у нас с чувством на букву «ю»?

- Как всегда, - сказала Майя. - На букву «ху»...

- Ну, вот... Будем считать, что хорошо!

Спиров обнял её, и из-за его плеча она увидела французов, которые у входа в гостиницу грузили в микроавтобусы аппаратуру; невдалеке на ступеньках стоял Андре, смотрел в их сторону.

- Все, всё, пока, - пробормотала она, неловко высвобождаясь из объятий. - Мне пора на грим...


Снимали на помосте, специально для этой цели выстроенном над водой. Во время очередного дубля Майя, не заметив края помоста, оступилась и, потеряв равновесие, шлепнулась в воду, вызвав всеобщий переполох. Ничего страшного, впрочем, не произошло - в том месте, куда она упала, было неглубоко, только от неожиданности она хлебнула воды из пруда, уже зацветшего, подернутого ряской, - вот и вся неприятность. Майю высушили, (”Падшая женщина!” - с удовольствием сказал, поправляя грим, Волик), одели в запасное платье - и съёмки продолжились своим чередом.

А на рассвете следующего дня она проснулась у себя в номере с полным ощущением того, что умирает: тошнота, озноб, дикая головная боль. Из зеркала, закатывая глаза, на неё выглянул зеленый изможденный полутруп.

Дрожащей от слабости рукой она набрала номер телефона Коровкина; дальнейшее было подернуто пеленой серебристо-мутного тумана: перепуганные лица киношников, выплывшее из мути лицо Андре; вот он несет её, закутанную в простыню – ба, да ведь ей это снилось! - гостиничным коридором, вот укладывает на упругое ложе “скорой”, и холодная рука в его руке, а он почему-то в светлой пижаме, - это последнее, что её удивило перед тем, как померкло сознание...

Спустя полчаса киношная машина уже стояла у закрытой на ночь районной больнички.

- Доктор, - упрямо повторил Андре. - Нам нужен доктор.

И снова постучал в стекло.

- Нема, - ухмыляясь, отвечал из-за двери привратник, для пущей убедительности показывая скрещенные руки. - Никого нема. Мертвый час...

Он нетвердо стоял на ногах, но ситуация, в которой с полдюжины людей были поставлены в зависимость от него, похоже, его забавляла.

- Человек умирает, тебе говорят! - отчаянно забарабанил в стекло Коровкин. - Понимаешь?!

- Понимаю, - кивнул привратник и вновь осклабился. - Ну, помирает... Больница-то здесь при чем?

По лицу Андре пробежала судорога, он оскалился, побледнел и, резко повернувшись, двинулся к стоящей на обочине “скорой”.

- Больше ехать некуда, - расценив его действия как отступление, задыхаясь, сипло выкрикнул ему вслед Коровкин. - До города мы её живой не довезем!

Однако Андре, резким движением оттолкнув стоящего у машины водителя, в одно мгновение оказался за рулем “скорой”. Взревел двигатель, круто развернувшись и взвизгнув тормозами, машина рванулась к больничному входу - и на полной скорости врезалась в двери. Женские крики смешались с истошным воплем привратника и звоном разлетающегося вдребезги стекла. Выскочив из машины, Андре устремился в пролом. При виде его перекошенного от бешенства лица охранник шарахнулся в сторону, уступая ему дорогу в фойе, а по лестнице вниз уже сбегали переполошенные люди в белых халатах - мужчина и две женщины.

Выбросив вперед руки в успокаивающем и одновременно предупреждающем жесте, Андре в запале стремительно что-то произнес по-французски, но, тут же спохватившись, в возбуждении с трудом подбирая слова, заговорил по-русски:

- Я не хочу ничего плохо... Женщина... с нами женщина... помощь! Нужно помощь...

Он выхватил из кармана бумажник и, зажав в кулаке, потряс над головой:

- Помощь! Пожалуйста, помощь!..

Через несколько минут всё благополучно разрешилось, сонное больничное царство пришло в движение; Андре шёл рядом с каталкой, поправляя съезжающее одеяло, всматривался в посеревшее, безжизненное лицо Майи.

Вдруг её губы шевельнулись, он наклонился.

- Ты сумасшедший, - едва слышно прошептала неожиданно пришедшая в себя Майя. - Сумасшедший...

- Да, - кивнув, всё ещё возбужденно дыша, ответил Андре. - Я говорил, мы - похожи...

Прозвучал и остался висеть в воздухе страшноватенький диагноз: “ботулизм”, - не иначе, палочку этой смертельно опасной гадости попала в Майю вместе с водой в момент её падения в пруд. Однако, врачи трудились с рвением, прямо пропорциональным предложенному им гонорару - промывание, барокамера, барокамера, промывание, и к вечеру, - о чудо, - пациентка уходила от них через стекло восстановленных за счёт Андре дверей хоть и на слабых, но всё же собственных ногах.

- Поставь свечку Пантелеймону, что к нам попала, - проворчала на прощание старая нянька, - увезли б по “скорой”, нипочём бы тебе не жить...

У выхода её ждал Андре.

Солнце за его головой, садясь, образовало гротескное подобие сияющего нимба, и Майе вдруг на мгновение показалось, что прежняя её жизнь - та, что должна была сегодня оборваться, и впрямь закончилась, а вместо неё родилась новая, и этот с растревоженными глазами чужого роду и племени человек и есть начало всех её начал...

На следующий день Андре перепланировал график, объявив ближайшие дни выходными, - с тем, чтобы дать Майе возможность поехать домой и как следует отлежаться, привести себя в порядок. Кроме того, и у него, и у Робера в Москве были дела.


18


Отель «Президент» спал. Из коридора не было слышно ни звука, и немолчным фоном этой тишины была работающая вентиляция, похожая на едва заметный шум в ушах, когда самолет идёт на посадку.

Андре мыкался по номеру, пытаясь чем-нибудь занять себя. Но вскоре убедился, что ни чтение, ни телевизор, ни державный вид из окна - храм Христа-Спасителя, Москва-река и омываемый ею церетелиевский Петр - не в состоянии отвлечь его от незримо присутствующей где-то совсем рядом Жюльетт. Режиссера мучила совесть, и на сей раз эта эфемерная субстанция имела обличье его недавней подружки: тоненькие, почти просвечивающие, ручки, ножки и шейка, слегка вздернутый веснушчатый носик, - словом, что-то непобедимо птичье, - но обличье весьма приблизительное: как ни силился и не сердился на себя Андре, лица Жюльетт в данный момент он катастрофическим образом не помнил и в податливом воображении своём нарисовать не мог. Ощущение это было из новых, прежде не изведанных - впрочем, в этой чертовой стране он многое почувствовал впервые, и теперь, наедине с собой, проклинал тот день и час, когда дал согласие снимать в России. Знакомый только по литературе и кино, этот медвежий угол мира притягивал чем-то невысказанным, иррациональным, и теперь, когда Андре очутился здесь, его словно поймали, забрали в плен... хотя, из плена этого ему назад, на волю совсем не хотелось...

Он зашел в ванную, поплескал холодной водой в разгоряченное лицо, взглянул в зеркало. Моложав. Сорок три, а на вид - не больше тридцати с хвостиком... Не молод, а именно моложав. Вероятно, это следствие инфантильности - на ней всегда настаивает Жан-Клод, его психоаналитик. Чёрт побери, разве он не прав?

Отец всегда говорил ему: ты чересчур впечатлителен и внушаем, Андре. Чересчур открыт - и добру, и злу. Но добро требует куда больших усилий, чем зло. А ты, к сожалению, ленив. Поэтому берегись, чтобы не очутиться в лапах у зла... Интересно, в чьих лапах он находится сейчас? Андре вслушался в себя и с удивлением отметил, что ему всё равно. Что бы это могло означать? А, наплевать!

Андре лёг в постель, закрыл глаза. Вот она, Жюльетт, на расстоянии вытянутой руки, со смутным, расфокусированным лицом, - похоже на операторский брак. Смотрит на него из тумана, укоризненно и немо. Не даёт уснуть. В чем он перед ней виноват? Они работают с Робером целую вечность. И пока она росла, он относился к ней, как к девчонке. Шутка ли - двадцать лет разницы. Просто она видела его чаще других мужчин - и, естественно, влюбилась. Поначалу его это забавляло. А когда она подросла, стало волновать. А тут ещё и Робер: «Я не желал бы ей лучшей партии, малыш...» И Андре попался на этот крючок. Он, убеждённый холостяк - всё для дела, всё для кино. Семья - не для него. Он создан для работы. Кто мог предположить, что встретит в России эту рыжую? Откроет для себя эту планету? Эту цивилизацию по имени Майя?

Андре взглянул на часы - половина четвертого. Завтра на съемке он опять будет, как вареный. Не спит по-человечески уже целую неделю. Куда это годится? Половина четвертого! Спать осталось полтора часа. Бич кино - это ранние вставания. В восемь утра - мотор. Актёры приезжают на час-полтора часа раньше - грим, костюм... Интересно, спит ли сейчас Майя? Половина четвертого...

Андре приподнялся, сел. Хватит играть в прятки! Он должен позвонить Жюльетт и всё ей сказать. Что - всё? Что он ей изменил. Но с Майей у них ничего не было. И, вполне возможно, ничего не будет. Всё равно. Разве он не изменил Жюльетт в мыслях? Много, много раз. Пусть она его не ждёт. Найдет себе хорошего парня. Ровесника... Чёрт! Зачем он лукавит? Этот звонок нужен ему, а не Жюльетт. Чтобы успокоиться и наладить отношения с самим собой. Отец говорил: главное - ладить с самим собой... Эгоист! Ах, какой же он эгоист...

Андре потянулся к телефону, набрал номер. Представил, как вызванный им к жизни импульс полетел через всю Европу... на другую сторону континента… чтобы вернуться голосом его бывшей возлюбленной.

- Жюльетт? - волнуясь, заговорил он. - Привет, это Андре … Я, конечно, тебя разбудил? Прости, что звоню среди ночи… Как ты? Сдала последний экзамен? Поздравляю…

Некоторое время он слушал, кивая - как будто она могла его сейчас видеть. У неё всё хорошо, она сдала последний в семестре экзамен в университете... А как он?

- Ну, а я продолжаю сдавать, - усмехнулся Андре, - да, каждый день… и последний, видимо, будет ещё не скоро…

Голос Жюльетт звенел в трубке - она радовалась его звонку.

- Жюльетт, я хотел тебе сказать, - собравшись с духом, полетел в бездну Андре, - мне очень жаль, но… я тут встретил одну женщину, и она… ох, даже не знаю, как сказать… со мной такое впервые… Нет-нет, она – нет, у неё своя жизнь… но если она согласится, мы с ней… словом, прости меня, но наша помолвка…

Она что-то тонко, отчаянно кричала...

- Да-да, ты совершенно права, но что я могу поделать, тут от меня ничего не зависит… Жюльетт… Жюльетт, я… Ну, послушай… Жюльетт! Жюльетт!!

Но она уже бросила трубку.