Geum.ru

Конкурс виктор бычков. Перекрёсток веры, надежды. Григорий большунов

Вид материалаКонкурс

Содержание


Не забывай родные дали
Я знаю, с тобой не расстанемся мы.
Перекрёсток веры, надежды...
Никогда не ославим мы наших знамён…
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   13
Р. Рождественский


Нередко случается так, что звучание какой-либо песни навевает воспоминание о человеке или событии, оставившем след в твоей жизни. Всплывают и мои воспоминания о близких моему сердцу людях при звучании песни Роберта Рождественского.

Шестидесятники… Целая эпоха в жизни страны. Ветер перемен осенью 1961 года принёс в школу Ягодной Поляны двух молодых учителей – Юрия Викторовича Трифонова и Ларису Викторовну Князевскую, прибывших из села Золотое, что на правом берегу Волги. Лариса Викторовна, выпускница Вольского педагогического училища, в первую ягоднополянскую осень училась на третьем курсе филфака Саратовского пединститута. Юрий Викторович, будучи студентом Саратовского художественного училища, был призван в армию. Отслужив четыре года на Тихом океане, поступил на истфак Саратовского госуниверситета. Только что связавшие себя узами брака (Лариса Викторовна не стала менять свою «сиятельную» фамилию), с мольбертом в руках, парой новеньких лыж на двоих и стопкой книг, отправились они в Ягоднополянскую восьмилетнюю школу.

Так как приехала молодая чета в село поздней осенью, то от классного руководства их освободили. Зато на следующий год уже сами ученики, в основном из старших классов, стали ходить по пятам за молодыми учителями, уговаривая каждого из них стать их классным руководителем. И была тому причина.

Наш класс и не мечтал о такой чести, так как был самым отстающим в районе по поведению, ну и, соответственно, по успеваемости. Но каким дружным «ура!» мы встретили на сборе дружины сообщение о назначении руководителем нашего отстающего класса Юрия Викторовича Трифонова, причём по его просьбе.

Кроме преподавания основных предметов, Лариса Викторовна взвалила на себя (на общественных началах!) работу старшей пионервожатой. Работа не просто пошла – работа в школе закипела. Не было не охваченных каким-либо делом учеников. Двоечники вдруг стали руководить тимуровскими отрядами, и отличники вынуждены были подчиняться им, слабым в учёбе, но отзывчивым по жизни ребятам. Семью Гольберг, Фаину Яковлевну и Якова Семёновича, совсем уже стареньких учителей, наш класс не покидал ни на один день. Помощь им оказывалась разная, в том числе и материальная. Рядом со школой вспахали огромный участок земли, заложили сад. Сажали картофель, другие овощи, цветы, а осенью каждый год на телеге отвозили и засыпали в погреб одиноким учителям выращенный школьниками урожай. Мальчишки освободили уже слабого Якова Семёновича от рубки дров, а девочки – Фаину Яковлевну от уборки дома.

Лариса Викторовна организовала в школе отряд пионервожатых. Отобрала заботливых и любящих малышей учеников. Вожатые и малыши жили как одна семья. Когда мы были уже старшеклассниками, на переменах к нам в класс залетала стайка ребят со своими жалобами, слезами, радостями, вопросами, да и задачки, что уж греха таить, мы им тоже решали. Малыши нуждались в нас, а мы, благодаря хорошо поставленной работе, чувствовали свою значимость и ответственность за них. Помню, Маша Жаворонская и Женя Филиппов, мои пятиклашки, практически перебрались в мой дом. Каждый день раздавался стук в дверь. Это и правда похожая на жаворонка Машка и ни на шаг не отходящий от неё Женька уже рано утром будили меня. Втроём завтракали, а потом садились за огромный круглый стол делать уроки. Где они сейчас, мои малыши? Заботясь о них, мы, старшеклассники, сами становились другими.

Подготовка к праздникам велась в школе весь год. В организованном Ларисой Викторовной и Юрием Викторовичем театральном кружке мы ставили пьесы и показывали их не только в клубе, но и в санатории, расположенном в ягоднополянском лесу, выезжали в другие сёла, выступали на сцене районного центра. Имена чеховских героев буквально прилипали к школьным артистам. Это ли не признание родного и немаленького, в четыреста дворов, села?

Раздольные песни той поры в исполнении хора, которым руководила Лариса Викторовна, и его солистов (знаменитых на всю округу Лиды Голубевой, Маши Кузнецовой и Раи Громкиной) были украшением любого концерта.


^ Не забывай родные дали,

Родных небес простор и высь.

Не забывай, не забывай, о чём мечтали,

О чём с тобой, о чём с тобой мы поклялись.


Песня подхватывалась слушателями – на ферме или на полевом стане – и неслась ввысь, поднимая настроение нам, артистам, и жителям нашей родной деревни.

Село потянулось к школе. Лариса Викторовна устраивала встречи с родителями за чашкой чая с пирогами, испечёнными самими учениками. Мамы и папы, от зари до зари пропадавшие в поле, на ферме или своём огороде, вдруг оказывались в атмосфере тепла и участия. Здесь-то, думаю, впервые и открылись глаза у простых сельских тружеников на таланты их детей. Трифоновы никогда никого не ругали. Они принимали и любили нас такими, какие мы есть, и, главное, старались увидеть в каждом лучшее и показать его не только нам самим, но и окружающим.

Наши учителя не боялись экспериментов. На одной из таких встреч они предложили раз в неделю, учитывая занятость родителей, юным корреспондентам рассказывать о жизни школы по сельскому радио. Кто-то предложил сообщать результаты учёбы за неделю, а именно: давать по радио список учеников, получивших отличные оценки, хорошие оценки, а отдельно – список двоечников. Сами предложили и сами проголосовали.

Это было очень сильное предложение. И школа начала учиться. В час выхода радиогазеты село усаживалось у чёрной тарелки, висевшей в каждом доме, слушать вести нашей школы. Родители теперь знали всё о нашей учёбе и, чтобы не краснеть перед односельчанами, подстёгивали своих детей. Успеваемость быстро повысилась. Двоечники предпочли положение троечников, о которых вообще не упоминали, а троечники лезли из кожи вон, стараясь попасть в список «хорошистов». Не забыть радость моего одноклассника Серёжки (не буду называть его фамилии). Ему, отъявленному двоечнику, учитель физики Корчагин Александр Григорьевич поставил единственную за все восемь лет учёбы пятёрку. Радость Сергея была так сильна, что буквально подбросила его до потолка и сильно ударила об пол. Сергей всю неделю молился о том, чтобы его больше не вызывали к доске. Бог услышал его. Сергей на одну неделю из списка двоечников переместился в список отличников. Мы все за него порадовались.

Как ни странно, но радиогазета не вызвала неприязни даже у отстающих учеников. Появилось здоровое соревнование, которое шло не только между учениками, но и классами. Победившему мы не завидовали, а радовались за него. Помню, как ко мне, не сговариваясь, один раз в неделю вваливалась толпа одноклассников делать черчение. Круглый стол приходилось раскладывать в овальный, и я, принимая на себя роль Юрия Викторовича, преподававшего нам черчение (а также историю, рисование и физкультуру), объясняла изображение той или иной детали в плоскостях. Ведь Юрий Викторович никогда не давал на дом общих заданий: каждый получал карточку с индивидуальной задачей. Люба Зубкова «тянула» класс по математике, Лариса Горшкова – по химии, Таня Гайдук – по физике, а Валя Иванникова – по русскому языку. Класс за полгода из отстающих стал лучшим не только в школе, но и в районе.

Отдельно хочется рассказать об уроках физкультуры, ставших любимыми. Первое, что сделал Юрий Викторович по приезде в село, – закупил сто пар тёмно-бордовых лыж из карельской берёзы, с ботиночками. На таких лыжах можно было развить гораздо большую скорость, чем на лыжах с валенками. На сверкающих снегом ягоднополянских горных склонах мы осваивали технику лыжного бега, которую, как на экранах олимпийской кинохроники, демонстрировал нам Юрий Викторович. Учитель со своим лёгким пружинящим бегом казался летящей стрелой. Он с легкостью обходил все лесные преграды. Пока мы поднимались из глубокого оврага, он на скорости, набранной при спуске, легко взлетал по его склону вверх. Как мы ликовали, когда наша восьмилетняя школа стала привозить награды не только из Татищева, но и из Саратова, заслуженно отбирая их у школ с одиннадцатилетним образованием. Несколько позже Наташа Рузина на областных соревнованиях в Саратове отстаивала честь завода приёмно-усилительных ламп, Маша Калинина – мединститута, а Валера Северин – техникума имени Яблочкова. Весной в центре села старшеклассники с Юрием Викторовичем сделали волейбольную площадку, расчистили беговые дорожки, оборудовали место для прыжков в высоту.

Волейбольная площадка ещё лет двадцать собирала молодёжь села, пока один из председателей колхоза не построил себе на этом хорошо утрамбованном месте дом.

С приездом Юрия Викторовича не менее любимым для всей школы стал урок рисования. Как только учитель (по словам московского поэта Николая Горохова, «лучший акварелист художки») переступал порог класса, свершалось чудо. Класс замирал. Мы все без исключения погружались в атмосферу настоящего творчества. Мы оставались один на один с листком из альбома, красками и нашей свободной фантазией, которую Юрий Викторович умело направлял. На сорок пять минут ученики становились настоящими художниками, и я не сомневаюсь, что они испытывали не меньшие творческие переживания, чем создатели настоящих полотен. Весной и осенью в солнечную погоду мы выходили на пленэр, чтобы запечатлеть на бумаге виды села. А потом делали рамки для своих картин и устраивали выставки. Селяне, узнавая в пейзажах свои подворья, восклицали: «Надо же, это мой дом – лучше, чем настоящий!».

С Трифоновыми школа жила такой насыщенной и интересной жизнью, что родители порой бунтовали: дети приходили из школы домой только ночевать. Каждый находил в школе любимое его сердцу занятие.


Ларису Викторовну рожать повезли прямо из школы. Директор не отпускал её в отпуск до последней минуты. Да и потом чуть ли не из роддома вызвал на работу. Так и осталась в памяти укутанная после родов в пуховый платок наша любимая учительница и старшая пионервожатая. Без неё работа в школе замерла бы. В конце каждого учебного года мы отправляли в районо прекрасно оформленный альбом о работе пионерской дружины села Ягодная Поляна.

Трифоновы отдавали нам себя до последней клеточки. Мы это чувствовали и внутренне были им очень благодарны. Что могли мы подарить взамен? Только свою любовь и цветы цвета неба и глаз Ларисы Викторовны – незабудки, которые каждый школьник норовил принести из леса и украсить ими маленький домик наших учителей.

Пришло время расставания со школой, Юрием Викторовичем и Ларисой Викторовной. Трифоновы уезжали вместе с нами. Взяв на себя руководство нашим классом, они решили довести нас до выпуска и только потом уехать из села. Мы и понимали, и не понимали, как нам повезло. Расставание было очень тяжёлым, даже болезненным. Четыре года, отданных нам, в сердце каждого ученика остались годами Трифоновых. Горько было сознавать, что никакая сила не может изменить надвигающихся событий, что ты ни-че-го не можешь предпринять для остановки уходящего поезда.

Трифоновы уезжали в никуда. Они сами ещё не знали, где будут работать…


Я часто вспоминала своих учителей. Но я боялась их разыскивать из-за боли, оставшейся после расставания и с годами почему-то не покидавшей меня.

О молодых и талантливых учителях из Ягодной Поляны знали в облоно, и от кого-то я услышала, что Трифоновых направили в Дубковскую среднюю школу: Юрия Викторовича – директором, Ларису Викторовну – завучем.

И вот двадцать два года спустя, морозным январским днём непонятно откуда выплыла мысль о моих любимых учителях. Она точила меня и днём, и ночью. Я спросила себя: почему? И меня осенило: двадцать пятого января у Юрия Викторовича день рождения. Лихорадочно сопоставляя даты, я поняла, что это – юбилей. Пятьдесят лет! Надо ехать!

Две недели после работы я занималась только подготовкой подарка: как художнику, вязала ему длинный мягкий шарф, а в память о ягоднополянском периоде жизни выпустила самиздатовскую книжку в духе биографий «Жизнь замечательных людей», с портретом Юрия Трифонова на обложке.

Долго искать дом Трифоновых в Дубках не пришлось. Войдя на просторную веранду, я спросила: «Есть здесь кто-нибудь?» От волнения сердце выпрыгивало у меня из груди…

Вышла Лариса Викторовна…

Началось безмолвное общение. Мы изучали друг друга. Мне было проще: я знала, к кому еду. Передо мной стояла чуть пополневшая, но такая же красивая и всё так же соответствующая своей «сиятельной» фамилии женщина. Добрые глаза Ларисы Викторовны будто проникали в прошлое – было видно, что мысленно она сейчас не в Дубках. И вдруг я услышала тихое: «Нина Мураховская?» Теперь уже слёзно обнимаясь, мы вошли в зал, где сидели гости. Оказывается, накануне Лариса Викторовна предсказала мой приезд. На что незамедлительно последовало от Юрия Викторовича: «Лариса, окстись! Прошло двадцать два года!».

Лариса Викторовна тут же принялась рассматривать самиздатовскую книжку. Я вроде бы описывала в ней смешные истории, а моя учительница плакала.

Потом Трифоновы показали мне школу, построенную под руководством и при самом активном участии Юрия Викторовича. Учебный процесс на время строительства возглавила Лариса Викторовна. Но что меня особенно тронуло – это школьный литературно-краеведческий музей «Современник», созданный, конечно же, Ларисой Викторовной. С января 1986 года музей имеет официальный статус, в 2011 году ему исполняется сорок лет.

На стендах музея висят портреты наших знаменитых земляков, писателей, друживших с ребятами школы: Екатерины Рязановой, Валентины Мухиной-Петринской, Николая Леденцова. Часто посещали школу и устраивали свои поэтические вечера Николай Палькин, Николай Горохов, Зинаида Смолякина. Музей украшают картины Бориса Протоклитова и заслуженного художника России Бориса Давыдова. Ребята сами проводят экскурсии для гостей. Трогательно было слышать про заботу школьников о стареющих писателях. Вспомнились наши тимуровские команды.

Этой весной музей посетила целая делегация саратовских писателей во главе с Владимиром Масяном. Читали свои стихи Павел Шаров, Юрий Алексеев, Николай Ивлиев, Атаулла Кармеев. Рассказал о своём творчестве прозаик Михаил Меренченко. Много лет связывает ребят дружба с московским писателем, членом Союза писателей России, ликвидатором последствий чернобыльской трагедии генералом Николаем Дмитриевичем Таракановым.


2010 год в России объявлен Годом учителя. Семья Трифоновых отдала школе 108 лет своей жизни. В судьбе дочери Трифоновых, Ирины, чувствуются «дубковские веяния» и родительская закалка. Будучи директором Усть-Курдюмской школы, эта хрупкая и деликатная женщина руководила строительством спортивного комплекса и в рекордные сроки открыла его. Вместе с преподавателем истории учениками она создала в школе музей краеведения.

В 1995 году я убедилась, с каким буквально столичным размахом работает Дубковская школа. Мои учителя пригласили меня на празднование её двадцатилетнего юбилея. Ни один гость не покинул зал, хотя праздник длился четыре часа. Какими бледными выглядят концерты под фонограмму артистов Центрального телевидения на фоне живого выступления ребят семи кружков художественной самодеятельности школы! Праздничное настроение ещё долго не покидало меня…

В июле 2007 года, благодаря горячему желанию ребят нашего класса, состоялась встреча Трифоновых с их первым выпуском. Накал чувств был так высок, что намеченных для встречи двух дней оказалось недостаточно. Полетели звонки на предприятия России и зарубежья с просьбой о продлении отпуска без содержания ещё на два дня...


Мне кажется, самая большая награда для любого учителя – память учеников.

...Как-то сидели мы с Ириной Трифоновой за чашкой чая. По радио звучала песня Анны Герман:


^ Я знаю, с тобой не расстанемся мы.

Мы память, мы память,

Мы звёздная память друг друга.


– Ирина, мне почему-то эта песня всегда навевает воспоминания о Ларисе Викторовне и Юрии Викторовиче.

– Это любимая песня моих родителей.

конкурс

Виктор
БЫЧКОВ

КОНКУРС,
посвящённый 65-летию Победы
в Великой Отечественной войне

^ ПЕРЕКРЁСТОК ВЕРЫ, НАДЕЖДЫ...

Рассказ


Виктор Бычков родился в 1953 году в деревне Филиппковичи Гомельской области. В 1972 году поступил в Васильковское военное авиационно-техническое училище, служил в различных гарнизонах СССР, в Афганистане, был заместителем командира роты охраны на Кандагарском аэродроме. Учился в Волгоградском педагогическом институте, на факультете иностранных языков. В 1993 году уволился из Вооружённых Сил. Живёт в Барнауле. Занимается частным бизнесом. Печатался в региональной прессе. В одном из издательств Барнаула готовится к выходу роман В. Бычкова «Везунчик».

1

Отец Василий закончил службу, стоял на крылечке церкви, смотрел, как расходились люди. Ещё во время молитвы он заметил в глазах прихожан, почувствовал в их поведении, прочитал на их угнетённых лицах страх, страх перед днём сегодняшним, перед днём завтрашним. Даже стояли во время богослужения совершенно не так, как требовали того церковные каноны. Куда подевались то смирение, с коим внимали раньше они словам Божиим о терпимости, о любви и сострадании к ближнему, о сплочении и помощи друг другу в тяжкую годину?! Как мог, успокаивал, вселял надежду и веру молитвой, благословлял набраться сил, терпения, без чего не вынести то горе, те несчастья, что выпали на долю прихожан. С началом войны их число резко сократилось: то ли не до молитв стало, то ли боятся люди выходить на улицу? А может, и то, и другое, вместе взятое. Только на сегодняшней службе было не больше пятнадцати человек.

Ещё и службу-то не закончил, а уже началось шевеление, послышалось нетерпеливое покашливание, люди то и дело поворачивали головы в сторону выхода, переминаясь с ноги на ногу. Уходили из церкви второпях, толкаясь в дверях, и шли, не поднимая глаз, не замечая, не радуясь тихому июльскому дню.

Оно и понятно: чему радоваться, если уже второй месяц, как идёт война, и она не минула деревню Слободу, что раскинулась повдоль шоссе Москва–Брест, почти на границе России и Белоруссии.

Небольшая деревянная церковь, с одним куполом, без колокола, который сняли ещё в двадцатых годах, с пристройками, с таким же небольшим домиком для семьи отца Василия, возведена была во времена восшествия на престол последнего царя Российской империи и в его честь. Построенная на перекрёстке дорог, она хорошо видна с любой стороны на подъезде к Слободе со всех близлежащих деревень. Каким-то чудом смогла устоять, выжить в далеко не благодатные для церкви времена, когда рушились и не такие храмы. А вот устояла, выжила, только колокол потеряла. Даже когда НКВД забрал последнего настоятеля церкви, отца Василия, какой-то добрый человек навесил самодельный замок на входную дверь. Матушка Евфросиния даже не заметила, кто и когда это сделал: утром пошла проверить храм, а на нём замок.

Так и простояла церковь закрытой, пока через полгода из тюрьмы не вернулся отец Василий. Ждала, значит.

По возвращении домой сразу кинулся к ней, сам лично трогал замок, но ломать не стал, отложил на утро. А утром она стояла открытой. И внутри всё целое, только слегка припорошено пылью. Прямо чудо какое-то. Две липы со стороны шоссе, кусты сирени по бокам аккуратной дорожки, что ведёт в храм, несколько скрашивали почерневшие от времени брёвна.


В сторону Москвы всё идут и идут немецкие войска. Изредка машины останавливаются у колодца, что напротив, тогда окрестности оглашаются громким смехом, чужой речью. Вот и теперь солдаты разминались, гоняли мячик на обочине, хохотали.

– Да-а, тяжело нам придётся, – батюшка вздохнул, закрыл дверь, перекрестился сам, перекрестил церковь, направился домой.

В здании средней школы расположилась немецкая комендатура, был введён комендантский час.

Вчера вызывали в школу отца Василия.

Немецкий комендант, молодой, лет тридцати, майор Вернер Карл Каспарович, даже вышел из-за стола, любезно предложил стул.

– Не удивляйтесь моему русскому языку, – успел упредить священно-служителя. – Я родился и вырос в России, в Санкт-Петербурге, так что…

– Что вы, господин майор. Я всегда считал армейских и флотских офицеров высокообразованными и культурными людьми. Это только большевики почему-то представляли офицерский состав, особенно царской армии и армий противников, как солдафонов, костоломов и дуболомов, – гость оценил по достоинству и учтивость, и знание иностранного языка. – А я имею в виду офицеров разных армий.

– Да-да. Я вас понимаю. Если мне не изменяет память, отец Василий, вы были полковым священником в русско-японской кампании?

– Хм, завидная осведомлённость, господин майор, – удивился гость. – Хотя, впрочем, чему удивляться? НКВД не успел вывезти архивы?

– Может быть. Но не об этом речь. – Хозяин кабинета вышел из-за стола, взял стул и сел напротив священнослужителя. – Почему вас не расстреляли в тюрьме в тридцать восьмом году?

– Даже так? И это знаете? – Гримаса удивления в очередной раз коснулась лица отца Василия. – Скажу честно: не знаю. Отпустили, и всё. Как арестовали, так и отпустили – без объяснений и тем более без извинений.

– Ну что ж... Это в духе большевиков и комиссаров. Я вас понимаю. А сейчас скажите мне, пожалуйста, как вы относитесь к оккупационным войскам, к новой германской власти?

Пронзительный взгляд голубых, немножко навыкате глаз коменданта застыл на лице священника. Майор даже подобрался весь, изготовился, как к прыжку.

Отцу Василию стало неуютно вдруг: куда подевались выдержка и мудрость прожитых семидесяти с лишним лет, опыт общения с людьми разных взглядов и вероисповедания остались за пределами кабинета. Вот эти глаза как будто раздевали, пронизывали насквозь. Хотелось отвернуться, закрыться, не видеть их. Помимо проницательности, в них затаилась скрытая угроза, притом такая угроза, по сравнению с которой пытки в тюрьме при Советской власти казались детскими шалостями. Там отец Василий отвечал сам за себя, а это совершенно другое дело. Здесь крылось большее: надо будет отвечать и за паству. Гость это видел и понимал, поэтому не спешил, выискивал тот вариант ответа, который удовлетворил бы обе стороны.

– Я признателен вам за возможность совершать богослужения во вверенном мне храме, господин комендант. – Руки священника застыли на нагрудном кресте, голова склонилась в благодарном поклоне.

– Надеюсь, вам не стоит напоминать, что вся власть от Бога? – Комендант сменил позу, закинул ногу на ногу. – Командование наших войск очень лояльно и с пониманием относится к вероисповеданию на оккупированной территории. Полагаю, в своих проповедях и молитвах вы оцените сей факт по достоинству и донесёте его до паствы, отец Василий? В отличие от Советов, Германия в конфессиональной политике придерживается свободы религий.

– Благодарю вас, господин майор. Добродетель всегда останется добродетелью, и ей не нужны дополнительные усилия быть замеченной и по достоинству оценённой прихожанами. Она не нуждается в лести. Добро, как и слова Божии, всегда найдёт дорогу к свету и войдёт в души людей.

– Ну что ж, будем считать, что протокольная часть встречи завершилась, остаётся – официальная.

Хозяин встал, прошёлся по кабинету.

В открытое окно заглядывало полуденное солнце, лёгкий аромат разнотравья и речной сырости доносился со стороны реки Деснянки.

Где-то протарахтел мотоцикл, его звуки застыли, растворились в летнем мареве. Отдалённый взрыв напомнил, что не всё так гладко за окном бывшей школы.

– Реалии таковы, отец Василий, что мы живём по законам военного времени, – в подтверждение взрыва начал комендант.

Его начищенные до зеркального блеска сапоги слегка поскрипывали при каждом шаге, утверждали, впечатывали его слова в сознание гостя, придавая им значимость истины в последней инстанции.

– Из уважения к вам напоминаю, что всякие контакты с советскими военнослужащими, евреями, комиссарами и другими врагами великой Германии категорически запрещены. Вы понимаете меня?

– Да, господин майор, понимаю.

Отец Василий встал и уже стоя провожал глазами расхаживающего по кабинету коменданта.

– Надеюсь, вы знаете, чем чревато неисполнение приказов и распоряжений оккупационных властей?

Комендант остановился напротив гостя, поймал его взгляд.

– Да, господин комендант, знаю: расстрел.

– Правильно, и поэтому прошу вас, отец Василий: будьте благоразумны. Я склонен думать, что мы с вами подружимся.

– Да, господин майор. Истинная вера только укрепляет наши тела и души. До свидания.

Батюшка шёл по тропинке к дому, вспоминал вчерашний разговор с комендантом. «Как мягко стелет господин майор, но он глубоко ошибается. Вера в Господа только укрепляется верой в свою Родину, в свой народ…» Додумать не успел.

За забором, что со стороны колхозного сада, увидел человеческую тень. Оглянулся, задержал взгляд на играющих немецких солдатах и только после этого направился к тому месту.

Заросли полыни, чернобыла и репейника скрывали трёх человек: двоих мужчин, в форме красноармейцев, и молодую, лет двадцати, девушку, в солдатской гимнастёрке и тёмной юбке, в больших и широких, не по размеру сапогах.

Один из мужчин был, по-видимому, в тяжёлом состоянии, так как голова и предплечье были замотаны грязными тряпками, бывшими когда-то бинтами. Второй – молодой, смуглый, с лицом азиатского типа – смотрел на священника с интересом и некоторой долей опаски. Автомат из рук не выпустил, а напротив, держал его на изготовку, будто готовый вот-вот выстрелить.

– Кто вы? – отец Василий наклонился через забор, внимательно рассматривая незнакомцев. Лёгкое волнение всё же нахлынуло, помешало сохранить полное спокойствие. – Впрочем, что я спрашиваю. Какая нужда привела вас сюда? Вот опять что-то не то говорю. Чем могу служить, дети мои?

– Помогите, батюшка! – Девушка привстала на колени, ухватилась руками за плетень. – Помогите, из-под Минска идём, товарищ полит-рук ранен, идти не может. Вот Азат от Березины на спине его тащит уже который день. – Она указала рукой на смуглого юношу.

Священник ещё мгновение смотрел на неожиданных гостей, потом повернулся, отыскал глазами немецких солдат. Те строились у машин, сами машины стояли с работающими моторами.

«Уезжают, – мелькнуло в сознании. – Значит, это знак Божий. Так тому и быть».

– Проследи, дочка, за мной: я пойду к пристройке, что за храмом со стороны сада, открою, а вы потихоньку перебирайтесь туда после того, как уедут солдаты.

Эта пристройка сохранилась с момента строительства самой церкви. Видно, строители использовали её и под жильё, и под склад. Сложенная в крест из леса-кругляка, она готова была простоять ещё столько же. Отец Василий, по сути, и не пользовался ею: иногда ставил инвентарь, складывал ненужный хлам. А в основном её использовали для своих сначала дети священника, а потом и внуки. Крыша, правда, прохудилась в некоторых местах, всё не доходили руки заменить кое-где сгнившую дранку. Откладывал на «потом». А теперь какая крыша?

«Вот, господин майор, и вступили мы с тобой в противоречие, – священник грустно усмехнулся в бороду, открыл дверь в пристройку. – Как это грамотно и чётко расписали вы права и обязанности мои там, у себя, в германских штабах. Всё хорошо и по-немецки правильно у вас спланировано. Но вы забыли одно, упустили главное, господин комендант. Да, упустили, не учли – и в этом ваша главная ошибка. Русский человек не мыслит себе веру в Христа без веры и любви к Родине. Это у нас едино, неотделимо, а вы пытаетесь поставить нас по разные стороны. Не бывать этому, нет, не бывать! Значит, не долог ваш визит на нашу землю, нет, не долог».

Батюшка спорил с воображаемым собеседником, а руки продолжали разбирать хлам, сооружать что-то наподобие то ли кровати, то ли нар. Убедившись, что это у него получилось, с минуту полюбовался на свою работу, вышел во двор.

Машины с немцами ещё не уехали, но вот-вот должны были начать движение.

Кинул взгляд туда, где оставил красноармейцев: не заметил ни единого шевеления. «Добро. Видно, народ приучен к опасности, – промелькнуло в сознании. – Ну и ладно. Так о чём же это я? Ах, да. Ошибаетесь вы, господа хорошие. Неотделимы мы, не-от-де-ли-мы! Как это вы мыслите? Вот сейчас я возьму и брошу свою паству один на один с вами? Дудки! Вот, видели? – Батюшка сунул куда-то в пространство огромный кукиш. – Вот вам, захлебнётесь собственной злобой, антихристы! Прости, Господи, мя, грешного. – Отец Василий перекрестился. – Не к месту будет помянуто дьявольское немецкое отродье».


Служил он тогда полковым священником в Восточном отряде генерала Засулича под Тюренченом, вблизи китайско-корейской границы, на реке Ялу, что была хорошим препятствием японским войскам на пути в Южную Маньчжурию.

Отец Василий прикрыл глаза, сложив руки на животе, ждал отъезда немцев, вспоминал.

В тот день он был в роте своего товарища по службе, капитана Некрасова. Сидели в блиндаже, пили чай, когда японцы пошли в атаку. Правда, перед ней добрый час обстреливали позиции роты из артиллерийских орудий и только потом начали переправу.

– Вы, батюшка, шли бы отсюда подобру-поздорову! – Ротный то и дело выходил из блиндажа, следил лично за быстро меняющейся обстановкой. – Не ровён час, уж слишком заметная мишень вы для япошек.

– Побойтесь Бога, господин капитан! Это где видано, чтобы русский священник показывал спину врагу?

– Ну, воля ваша, батюшка. Моё дело – предупредить.

Отец Василий хорошо помнит, как умирал от ран у него на руках капитан Некрасов Вениамин Владимирович. А чем мог помочь полковой священник своему умирающему другу?

И тут прорвали японцы оборону на левом фланге роты.

Вот тогда-то и встал из окопа отец Василий, в миру – Старостин Василий, сын Петра, полковой священник.

По сану иметь оружие не положено. Расставив руки и воздев к небу крест, заорал, перекричав шум боя, как никогда ещё не кричал двадцатишестилетний здоровяк:

– Братцы-ы! Не посрамим земли русской! Изгоним басурманов! Дави косорылых!

И пошёл, не оглядываясь, на врага. Знал, чувствовал, как за спиной вырастала стена из русских солдат, и шёл бесстрашно на японские штыки.

В пылу рукопашной кого-то гвоздил кулаком, кого-то – хватал за горло. Видел, хорошо видел и запомнил на всю жизнь, как вокруг него образовалось кольцо солдат, как бились, пластались они, оберегая от вражеского штыка безоружного полкового священника, отца Василия.

А он и не прятался, а напротив, вёл их за собой, кулаком с зажатым в нём крестом прокладывал дорогу. И сбросили тогда япошек в реку, сбросили!

Да, Бог миловал в той атаке. Живым и невредимым вернулся в окопы отец Василий, в изодранной, политой кровью рясе. А спустя минуту осколок от японского снаряда нашёл-таки полкового священника уже среди своих, в разрушенном ротном блиндаже, где лежало тело его друга Вениамина Владимировича Некрасова.

Опомнился, пришёл в себя уже на санитарной повозке.

Затем были госпитали, врачебные комиссии, которые запретили отцу Василию занимать духовную должность в воинских частях.

Золотым крестом на Георгиевской ленте наградили его тоже в госпитале. Из царских рук принимал награду.

А потом были и этот приход, и эта церковка.


«И вы хотите после всего этого моей лояльности к вам, супостатам и агрессорам? Дудки! Хотите, чтобы я забыл духовное и кровное родство, что связывает воедино весь народ на земле нашей? Вот вам, антихристы, вот вам!» – И ещё раз ткнул кукишем в сторону отъезжающих немецких машин.

2

Раввин Авшалом Левин не столько исполнял обязанности раввина, сколько работал портным. Как он помнит из рассказов своего дедушки, старого Гэршома Левина, все их предки только и занимались тем, что шили и не выезжали дальше местечка Червень, Могилёвской губернии. Правда, уже его старшие сын Давид и дочь Дина не стали больше слушаться отца и мать, уехали в Ленинград. Родители остались в местечке вместе с младшими, Ривкой и Мишей, а тут война.

Чудом удалось избежать расстрела отцу и детям, а вот жене не повезло: попала под облаву и не смогла убежать. Осталась там, где и многие другие евреи: во рву за околицей.

Кое-как добрались по лесам до брата Рафаэля, что жил в Бобруйске. Не успели прийти в себя, как по городу пронёсся слух, что евреев будут сгонять в какие-то особо охраняемые районы. Пришлось бежать через Березину в сторону России. А что делать? Авшалом очень хорошо знает, чем заканчивается для евреев особая забота немцев.

И вот уже который день пробираются втроём по лесам, обходят населённые пункты. Спасибо, в садах и огородах, на брошенных колхозных полях уже есть чем поживиться.

Одежда и обувь поизносились, но это ещё можно терпеть. Страшно другое: Миша и Ривка заболели. Сначала была как будто дизентерия, а потом всё хуже и хуже. Поднялась температура, исходят кровью, а их отец ничего не может поделать. Вот что страшно: когда отец не может помочь детям.

Сыну – тринадцать, а дочери – одиннадцать лет. Уже взрослые ребятишки, но для отца они дети. А как они смотрят ему в глаза? Нет, лучше не думать об этом. И он тоже не может смотреть им в глаза. Там отчаяние, боль и такие страдания, что и врагу не пожелаешь.

Последнюю ночь Ривка бредила, теряла сознание. Миша ещё крепился, но надолго ли это?

Пытался обратиться за помощью в какой-то деревне, но жители отмахнулись как от чумы. Их можно понять: все окрестности усеяны листовками с призывами не укрывать евреев и коммунистов. За укрывательство – смерть. Что думают эти немцы? Неужели бедный раввин Авшалом Левин так же опасен Германии, как большевики? А тем более его дети? Но он никогда не был ни в одной партии и даже никогда не брал в руки красный флаг, не говоря уже об оружии. Он шил. Хорошо ли, плохо ли, но он шил, как и шил весь род Левиных. Ходить митинговать – это не в семейных традициях. Тем более угрожать Германии. Слава Богу, если никто не угрожает бедному еврею, он уже счастлив этим.

Однако где-то в Германии посчитали бедных евреев врагами. Это так, хотя и не так. Если бы не было так, то зачем тогда немцы расстреливают евреев? Другого объяснения он не находит. Но разве от этого становится легче и можно воскресить его жену Софу? Конечно, нет. Значит, надо спасаться. И спасаться надо в России. Об этом ещё в детстве говорил ему дедушка Гэршом. Он говорил, что Россия большая, а евреи такие маленькие, что они могут свободно спрятаться в такой огромной стране и их никто не заметит. Там они будут спокойно жить и не доставят никому неудобств, а тем более не причинят вреда.

Бог с ним, с дедушкой Гэршомом. Он лет пять назад ушёл к праотцам, и ему уже никто не угрожает. Но его внук знает, что теперь нельзя прятаться там, где есть эти проклятые немцы. А они, кажется, есть везде. Сейчас вся надежда на Россию: именно она должна остановить Германию. Вон, вся Европа не смела даже пикнуть, когда Гитлер замахнулся на неё. А Россия не такая, она обязательно сломает хребет вражеской Германии, не пустит в глубь страны, а потом и обязательно погонит их обратно. Так что направление Авшалом Левин держит правильно: на Россию. Тем более он уже давно, как себя помнит, живёт среди русских и они никогда не причиняли вреда ни ему, ни его детям. А это что-то да значит для бедного еврея.


Вот об этом он и рассказывал этому угрюмому русскому священнику с седой бородой, с такими же седыми бровями и с большими сильными руками, что сцепились на животе поверх рясы.

Около часа Авшалом лежал в саду под густой ветвистой яблоней, решал: стоит или не стоит обратиться за помощью к русскому священнику? Церковь он увидел ещё издалека, и ноги сами вынесли его к храму.

Какое-то мгновение раввин сомневался, потом глянул на больных, измученных сына и дочь, и все сомнения исчезли, испарились.

– Детей оставил в саду, Ривка уже не может ходить, а Миша самое большое, что может, так это сидеть около сестры, сторожить. Хотя какой из него сторож? – Левин махнул рукой, ещё ниже опустил голову.

Отец Василий сидел по ту сторону плетня, прижавшись спиной к столбику, думал, решал трудную для себя задачу, спорил с воображаемым собеседником. Заросший, оборванный раввин Авшалом присел перед ним на корточках, черкал на земле прутиком. Молчали.

Только что ушёл доктор Дрогунов, лечивший раненого политрука. Жаль. Надо бы ему осмотреть детишек. Судя по словам этого растерянного еврея, жить им осталось не так уж и много. А доктор придёт только завтра. Жаль.

Вот, господин комендант, как в жизни-то устроено. Красноармейцы, а теперь и евреи. Выходит-то всё по-нашему: спасаемся вместе, приходим на помощь друг другу. Не к тебе, господин майор, они пришли, а ко мне, к православному священнику, за защитой и за помощью. А ты говоришь – не помогать. Это, может, по-вашему, по-немецки. У нас так не принято. У нас по-христиански всё, вот так-то, господин немец!

– Детишки далеко? – батюшка очнулся, уставился на замолчавшего раввина. – Сам принесёшь или мне помочь?

– Двоих не смогу, у самого уже сил нет. Мне бы помочь...

Дрогнувший голос, поникший вид Авшалома говорили сами за себя.

Нелегко дались ему все эти скитания: тощий, с болезного цвета лицом, он и сам нуждался в помощи.

– Ну что ж, пошли. – Священник поднялся, по-старчески покряхтел, перед тем как сделать первый шаг. – Веди, добрый человек.

Впереди шёл высокий крепкий отец Василий с мальчишкой на руках, за ним, еле поспевая, семенил раввин Левин с дочерью, которую перекинул через плечо, как куль.

Детей поселил за печкой в доме, отдал их полностью на попечение матушке Евфросинии, а мужчине нашёл место с красноармейцами в пристройке.

– Поживи пока здесь, а за ребятишек не беспокойся. Матушка восьмерых своих вырастила, ни разу к доктору не обращалась. Выходит и твоих. Дети – они все дети.

Всю ночь матушка кипятила воду, купала детей, делала отвар из коры дуба, поила по капельке, давала другие отвары. К утру им стало легче, уснули.

Вшивую, рваную одежду сожгла в печи, подобрала оставшуюся от внуков, пересмотрела, подготовила, положила у изголовий.

Отец Василий ворочался на своей половине, не спал. Несколько раз вставал, заглядывал к жене, интересовался.

– Ну, как они, горемычные?

– Слава Богу, отец, слава Богу. Уснули, сон крепкий. А это первый признак, что идут детки на поправку, отец. Слава Богу.

На рассвете всё же сморило, и спал хорошо, без сновидений.

Матушка уже собрала завтрак, отнесла в пристройку, накормила квартирантов, перевязала раненого политрука. Приготовила для него одной ей ведомый отвар, напоила.

Сейчас опять колдовала над детишками, когда батюшка проснулся.

– Зайди ко мне, матушка.

Отец Василий умылся, причесался, облачился в подрясник, потом и в рясу, а сейчас сидел за столом.

– Бегу, отец, бегу!

Жена выставила на стол завтрак, присела напротив, подперев голову руками.

– Вот что, матушка. Душа моя не на месте.

– Что случилось, батюшка?

– Хотел было не говорить тебе, но не могу брать грех на душу. Скажу, а ты уж, матушка, сама решай, рассуди.

– Не томи, отец родной, не томи! – Женщина разволновалась, то и дело поправляла платок, с нетерпением уставилась на мужа. – Что есть – то есть, что будет – то будет. На всё воля Божия, говори, я выдержу.

– Я знаю, матушка, что ты женщина крепкая, потому и скажу. - Отец Василий отхлебнул чая, облокотился на стол. – Помнишь, на днях меня приглашал комендант?

– Да, батюшка.

– Так вот. За то, что мы помогаем больным красноармейцам, еврейским деткам, лечим, укрываем их, мне по крайней мере грозит смерть. Расстрел. А если узнают, что и ты причастна к этому, то и тебе тоже. Немцы – народ серьёзный и страшный, матушка. Они шутить не будут. Вот об этом и предупредил меня немецкий комендант майор Вернер Карл Каспарович.

– Ой! – В испуге старушка зажала рот руками. – Неужто благие деяния наказуемы? Ты не ошибся, отец родной?

Отец Василий встал, прошёлся по хате, матушка осталась сидеть. Тревога, ужас сквозили во взгляде, но она не спускала глаз с батюшки.

Требовательно мяукал кот, просил поесть, тёрся о ноги хозяина. Сквозь открытую форточку доносилось карканье ворон, чирикали под окном воробьи.

– Что скажешь, матушка Евфросиния? Может, пока не поздно, выпроводить незваных гостей? – сказал и с любопытством стал ждать ответа.

Лукавил, лукавил отец Василий. Он очень хорошо знал свою супругу матушку Евфросинию, с которой прожили душа в душу более пятидесяти лет. Знал, что можно было и не спрашивать. Но чувствовал грех в своём молчании, потому и спросил, снял грех с души.

– Ты это кому сказал, отец родной?

Батюшка не ожидал той прыти, с какой подскочила к нему матушка. Уперев руки в бока, она встала лицом к священнику. Глаза сухо блестели, плотно сжатые губы побелели, ноздри подрагивали от негодования.

– Ты хоть сам понял, что сказал? – Маленькая, высохшая, она никогда не перечила мужу, а сейчас смешно напирала на высокого грузного отца Василия, размахивая руками. – На мне что, креста нет? Чем прогневила я тебя, батюшка родной, что ты вдруг отделил себя от меня? Иль я нехристь? Иль я дала тебе хоть единый повод за всю нашу совместную жизнь? Иль я была неверна тебе, предавала тебя? Ах ты, негодник! – Она уже колотила сухонькими кулачками в могучую грудь мужа, а сама рыдала, захлёбываясь слезами. – Всю жизнь считала нас единым целым, а он к старости вот как! Ах ты, негодник!

И не выдержала, уткнулась в рясу, зашлась в плаче.

– Как Богу будет угодно, так и будет, батюшка. Как будет угодно Богу, а только долг свой христианский мы с тобой выполним вместе, не обессудь, родимый.

Отец Василий прижал матушку, гладил её худенькую, костлявую спину, а глаза вдруг повлажнели, и слёзы благодарности и умиления одна за другой потекли по щекам, застревая в бороде.

– Будет, будет тебе, матушка. Прости, за ради Христа, прости. И спасибо тебе огромное, Фросюшка. Спасибо за всё, – не сказал, а выдохнул, наклонившись, прижался губами к вылезшим из-под платка седым волосам жены.

3

Политрук шёл на поправку, раны заживали, затягиваясь розовой просвечивающей кожицей. Шум и боли в голове исчезли, правая рука уже двигалась, пальцы приобретали подвижность, чувствительность. Хорошие харчи позволяли набираться и сил физических, которые покинули было его в том последнем для него бою под Бобруйском, когда их сапёрная рота наводила переправу через реку Березина.

Карусель немецких бомбардировщиков с рассвета принялась за переправу, которую еле-еле смогли за короткую летнюю ночь навести сапёры. Политрук в числе первых переправился на правый берег и уже оттуда руководил работой подчинённых. Командир и основной состав роты оставались ещё там, то и дело латали разрушенные плети переправы, не прекращали работу даже во время бомбёжек.

Отходили остатки мотострелковой дивизии. Шли из-под Минска, с боями преодолевая каждый километр пути.

Пётр Панкратович Рогов, бывший секретарь партийного бюро колхоза, что под Минском, был призван в армию в первые дни войны и направлен политруком в сапёрную роту.

Едва-едва успел познакомиться с командиром роты, старшим лейтенантом Николаем Никитичем Мурашовым, как дивизия опять оставила старые позиции. Надо было срочно делать новые линии оборонительного рубежа, готовить укрытия для штаба. А в большинстве своём солдаты роты помогали тыловым частям и тащили на себе орудия совместно с артиллеристами, перевозили часть боеприпасов и продовольствия. В роте даже не было оружия, за исключением командного состава.

Рота всё дальше и дальше уходила от родного дома, который, судя по обстановке, уже был под немцем. А там молодая жена, двое ребятишек. Как они, что с ними?

Пётр Панкратович то помогал солдатам валить сосны, пилил, стоя на коленях, то, перекинув через себя лямку, волочил брёвна по болотистой почве к реке.

Солдаты роты, в большинстве своём из среднеазиатских республик, работали на износ, стоя по горло в воде, вязали брёвна, крепили скобами, вгоняли столбы-сваи в речное дно.

Во время бомбёжек разбегались, прятались, и тогда политрук был вынужден бегать, собирать их по лесу, сгонять к переправе, заставлять опять и опять лезть в воду чинить очередной раз разрушенную часть настила.

После того налёта последние отходящие части перетащили на руках через переправу две пушки, и наступила тишина.

Командир роты решил, что пора переправляться и самим, как к реке выскочили на мотоциклах немцы.

Политрук видел, как расстреливали безоружных солдат, как прыгали в воду и тут же тонули не умеющие плавать подчинённые, как кинулся на пулемёт вооружённый пистолетом ротный Мурашов и тут же рухнул лицом в прибрежный песок.

Потом огонь перекинулся и на этот берег, где находился Рогов с остатками, человек семь, роты.

Немцы уже ехали по сохранившейся переправе сюда, на этот берег, строчили на ходу, а ноги как будто стали ватными, непослушными. Умом понимал, что надо спасаться, бежать в лесную чащу, укрыться за деревьями, а сил подняться не было. Он не был ранен, нет. Потом он и сам поймёт, что это был страх, который парализовал и тело, и сознание.

Однако в последний момент, когда мотоциклы остановились в метре от берега – дальше не было брёвен, – Пётр Петрович как очнулся, бросился к спасительному лесу. Сзади зарокотал пулемёт. Казалось, все пули будут его. Но, видно, Бог миловал, и он успел проскочить открытый участок заболоченной низины, прижался к дереву.

Перевёл дыхание, огляделся вокруг. Тишина, как будто нет и не было стрельбы, не гибли люди и он не бежал только что, не спасался от пуль, и смерть не преследовала его на этом берегу Березины.

Видно было, как возвращались мотоциклисты на тот берег, как запылала облитая бензином переправа.

Постоял, поискал глазами хотя бы кого-то из своих. Но нет, лес хранил молчание, лишь чёрный столб дыма рвался вверх над рекой.

Решил вернуться к переправе, может, кто-то ещё и остался в живых там?

Пригнувшись, от дерева к дереву, от куста к кусту пробирался к тому месту, где несколько минут назад нужен был роте, армии, стране. А сейчас он вдруг потерял под собою ту опору, то основание, что давало ему силы и право быть нужным, необходимым кому-то. Что оправдывало его пребывание на этой войне.

Ни свиста снаряда, ни его взрыва он так и не услышал, лишь перед глазами вдруг встала дыбом земля.

Откуда взялись солдатик и девушка, политрук не помнит, хотя и не единожды напрягал память, пытаясь воскресить события того рокового дня. Но дальше столба земли был полный провал памяти.

А потом была боль: страшная, доселе не ведомая боль, от которой нельзя было ни спрятаться, ни освободиться. Разрывалась голова, мозги то ли не хотели находиться на своём месте, искали выхода, то ли черепная коробка сама решила избавиться от них, но боль была адской, с кругами, с искрами в глазах. Зато правый бок, правую руку не чувствовал совсем, как будто их и не было, а Рогов Пётр Панкратович существовал отдельно от своих частей тела.

– Кто ты? – Над собой он видит молодое девичье лицо, но никак не может понять: где он? что с ним? Может, уже в раю и это ангел? Да и голоса своего не слышит, хотя, кажется, кричит так, что от крика ещё одной болью отдаёт в голове.

– Пришёл в себя? Вот и хорошо, а то я уже боялась, что так и не придёте в сознание.

Вот теперь он слышит, что говорит девушка. Но только не понимает, о ком идёт речь: кто пришёл в себя? кто был без сознания? У него просто болит голова, а так он всё помнит. Ему так кажется, что помнит.

– Азат! – Девушка оборачивается куда-то в сторону. – Азат, он пришёл в себя, очнулся. – И её сухих, обветренных губ коснулась довольная улыбка.

Рядом с девичьим лицом вырастает смуглое солдатское: этого красноармейца политрук уже где-то видел. Напрягает память, и – о, удача! Вспомнил! Именно с ним Пётр Панкратович пилил последнюю сосну двуручной пилой, а потом вместе на лямках тащили её к переправе.

И вот только теперь он вспомнил всё: и переправу, и фашистские самолёты, и командира роты, упавшего лицом в прибрежный песок, и столб вздыбившейся земли.

– Ты кто? Где я? – Разжать губы и произнести несколько слов оказалось не таким уж простым делом.

– Я? Надя, Надежда Логинова, санинструктор батареи, – девушка говорила, а её светлые длинные волосы шевелились от дуновения ветра, и сама она казалась политруку летящим ангелом. – Наша батарея последней прошла по переправе, и я должна была уйти с ними. А старший лейтенант-сапёр на том берегу попросил посмотреть раненого солдатика. Вот я и задержалась, а тут и немцы на мотоциклах. А дальше вы знаете.

– Что я знаю? – Рогову для восстановления всей картины боя чего-то не хватало, он пытался восстановить недостающие детали. – Я тебя не видел среди наших солдат.

– Как вы могли видеть, если я была на том, а вы – на этом берегу? – удивилась Надежда. – Это я вас видела, как с пулемёта стреляли, а вы бежали в лес. Ещё молилась, чтобы успели добежать. И вы молодец – добежали.

Во время беседы солдат молча сидел рядом, зажав между ног немецкий автомат.

– А дальше что? Кто ещё остался из роты?

– Никого. – Девушка обернулась за помощью к солдату. – Вот он, Азат, и то на этом берегу реки. Я чудом убереглась в воронке от бомбы. Остальные – кто в реке утонул, кого расстреляли. Я думала, вообще никого не останется после мотоциклистов, а тут, слава Богу, вас увидела, как вы возвращаетесь к реке. И тут взрыв.

– Мне помнится, переправу подожгли?

– Да. Подожгли. Но бензин выгорел и огонь потух: брёвна-то сырые. Вот я и перебралась. Я же плавать не умею, – стыдливо закончила Надя.

Где-то высоко шумели деревья, голова опять стала раскалываться, и политрук в очередной раз то ли потерял сознание, то ли впал в забытьё.

Потом они шли, нет, шли солдат и девушка, а он, политрук сапёрной роты Рогов Пётр Панкратович, лежал на плече своего подчинённого, рядового Азата Исманалиева. Автомат и уже пустую медицинскую сумку несла девчонка. В неё, в сумку, они складывали выкопанную на полях картошку, чтобы в укромном месте разжечь маленький костерок, сварить в котелке, добавить туда собранные в лесу грибы, напоить этим отваром раненого, покушать самим и идти дальше.

Несколько раз пытались найти в попадавшихся на пути деревнях доктора, но безрезультатно, пока не увидели купол церкви.

– Пойдём туда, Азат, там помогут обязательно, – девушка устало махнула в сторону церкви.

Истекающий кровью, обессиленный, политрук не принимал участия в разговоре, только беспомощно водил глазами по сторонам, обречённо ждал решения своей участи. Ему уже было безразлично, что и как с ним будет.

Затем в его сознании мелькали то поп, то доктор, то старушка в чёрном одеянии. Но всегда рядом находились девчонка и солдат. Когда бы он ни открыл глаза, приходя в себя, рядом оказывалась Надя. Она кормила его с ложечки, меняла повязки, даже выносила за ним ведро. Потом Азат стал помогать Петру Николаевичу выходить во двор, справлять нужду, когда стало легче, появилась хоть какая-то сила в теле.

А теперь ему уже хорошо, раны заживают и он сам способен ухаживать за собой.

Три дня назад батюшка привёл еврея, поселил тут же, в ногах у Рогова.

Не очень разговорчивый, но известно, что его жену расстреляли немцы, а он сам с больными ребятишками нашёл временное пристанище здесь, на заднем дворе церкви.

У Нади тут же возникла идея идти к своим всем вместе. Так надёжней, легче добыть пропитание и, в случае чего, есть кому оказать помощь.

Рядовой Исманалиев во всём соглашается с санинструктором, как соглашается и с ним, политруком Роговым. Впрочем, он соглашается и с евреем, и с батюшкой. И даже со старушкой, что приносит поесть, он тоже соглашается, молча, с застывшей навсегда подобострастной улыбкой на лице, да неизменно кланяется, прижав руки к груди.

Политрук привстал на локтях, обвёл глазами помещение.

Короткая летняя ночь заканчивалась. Сквозь щели в крыше и в дверях брезжил рассвет. Солнца ещё не было, но темень уже растворялась, готовая уйти в небытие, уступая место дневному свету. Тихо.

Все эти люди ждут его, политрука Рогова Петра Панкратовича, чтобы вместе идти за линию фронта. Возможно, с ними пойдёт и вот этот еврей, что посапывает в ногах на досках, застеленных каким-то тряпьём. В свой последний приход доктор говорил ему о детях, сказал, что они хорошо идут на поправку, но надо ещё денёк-другой, чтобы детские организмы обрели прежнее, здоровое состояние, окрепли физически, поднабрались сил. Значит, и они идут.

Там, за линией фронта, свои, там закончатся мучения и страдания, неопределённость, там они вновь станут людьми, не изгоями, как вот здесь, на оккупированной территории. Но туда надо дойти. И как? Кто даст гарантию, что эта толпа дойдёт живой и невредимой?

Вот, голова опять разболелась, но уже не от ран, а от мыслей. Рогов открыл глаза, снова обвёл взглядом помещение.

Вдоль стены на досках спит рядовой Исманалиев, за ним, голова к голове, свернувшись калачиком, лежит девчушка, санинструктор Надя Логинова.

В первые дни скитаний, когда сознание в очередной раз вернулось, политрук спросил у солдата, заметив в его руках немецкий автомат:

– Откуда у тебя оружие, солдат?

Тот не ответил, только опустил голову, молча сидел, а за него говорила девушка.

Оказывается, утром они напоролись на немцев. Уходили от погони обратно в лес, но с такой ношей шансов на спасение не было. Тогда Азат спрятал политрука под куст, укрыв его ветками, но немецкий солдат обнаружил его.

Фашист разбросал ветки, за ноги вытащил раненого и хотел уже расстрелять, взялся за автомат, но в этот момент рядовой Исманалиев топором сзади зарубил немца. Вот откуда оружие у солдата.

Да-а, сложная штука жизнь. Кто бы мог подумать, что вот этот паренёк, который и говорить-то по-русски хорошо не умеет, а поди ж ты…

Рогов ворочался, не спалось. Мысли одна тяжелее другой менялись, кружились в голове, мешали уснуть. А вдруг и правда Москва под немцем? А что будет с семьёй, с детишками? Как и когда он сможет увидеть дочурку, сына, жену? И увидит ли с такого расстояния? А если дойдём благополучно, кто даст гарантию, что политрук Рогов доживёт до победы?

4

Отец Василий поднялся сегодня чуть раньше обычного, хотя матушка Евфросиния уже была на ногах, готовила что-то в печи, гремела ухватами, сковородками, чугунками.

Умылся, оделся, причесался, собрался было присесть на кухоньке за стол, как увидел остановившиеся напротив церкви машины.

– Быстро детишек в сад через окно, пусть схоронятся в картофельной ботве, – успел дать распоряжение супруге, а сам поспешил навстречу незваным гостям.

Но уже во дворе идти старался степенно, неторопливо.

Из машин выскакивали немецкие солдаты, руководил ими сам комендант майор Вернер.

– Чем обязан такому раннему визиту, господин майор?

Немец не ответил, продолжая отдавать команды подчинённым. Солдаты кинулись к церкви, некоторые из них забежали в домик священника.

– Это как понимать? – комендант наконец обратил внимание на священника, указав рукой в сторону машин.

И только сейчас отец Василий заметил стоящего чуть в стороне политрука, с низко опущенной головой, под охраной двоих автоматчиков, и всё понял.

– А вот так и понимайте, майор, – батюшка приосанился, гордо, с вызовом посмотрел в глаза офицеру. – Ваша мощь и ваша сила разобьётся о нашу веру в добро и справедливость, о нашу любовь к Богу и к Родине. И уж тут вы бессильны, как бы ни старались отделить нас друг от друга.

– Всё, время дискуссий кончилось, начинается время действий, – комендант отдал команду, и тут же солдаты схватили батюшку, поволокли к церкви.

У стены уже стоял раввин Авшалом Левин, девчонку и солдатика немцы уводили к машинам.

Раввин и православный священник встали рядом, плечом к плечу у стены храма.

Вдруг из дома вышла матушка, отошла несколько шагов, повернулась, перекрестила домик и, гордо подняв голову, пошла к церкви. Немецкий солдат кинулся за ней, ухватил за плечо, стараясь задержать.

Она с удивительной для её возраста сноровкой вырвалась из рук врага.

– Изыди, антихрист! – И даже замахнулась на него, и снова продолжила свой путь.

Солдат остановился, с недоумением посмотрел в сторону начальства.

Комендант безразлично махнул рукой, и тот оставил в покое старушку.

– Зачем, матушка? – Отец Василий кинулся навстречу жене, приобнял её за плечи. – Ступай в дом, Евфросиньюшка. Вот попрощаемся, и уходи, матушка.

– Какой же ты, батюшка, неисправимый! – Женщина встала рядом с мужем. – Ты на этом свете без меня дня прожить не мог, а кто ж за тобой ухаживать будет на том свете?

Прямо напротив пленников немцы установили на сошках пулемёт.

Политрук Рогов, санинструктор Логинова и рядовой Исманалиев стояли чуть в стороне под охраной солдат. Комендант вышагивал впереди, постукивая зажатыми в руке перчатками по голенищу сапог.

У него в голове уже зарождался план, сценарий расстрела.

Дать команду своим солдатам – банально, просто, не будет того внутреннего удовольствия от проделанной работы, когда не вносишь в неё творческое начало. А душа должна испытывать комфорт, удовлетворение, наконец, гордость за себя как за человека неординарного, как творческой личности.

– Я даю вам шанс остаться живыми. – Майор Вернер остановился, окинул взглядом стоящих перед ним пленников. – Тот, кто вот сейчас выйдет из строя, ляжет за пулемёт и расстреляет врагов великой Германии, тот останется жить, я отпущу его сразу же на все четыре стороны. Слово немецкого офицера! Ну?

Пленники стояли, опустив головы.

–Ты! – Майор ткнул рукой в грудь рядовому Исманалиеву.

Тот вздрогнул, вышел из строя.

– Ну, солдат? Я помогу тебе переправиться через линию фронта, и ты уйдёшь к себе в свои горы. А можешь остаться здесь, решай. Ну?

Азат повернулся к товарищам, сделал шаг вперёд и с силой ударил ногой политруку в пах.

– Шайтан! Шакал и сын шакала! – И направился к церкви.

Проходя мимо пулемёта, пнул ногой, перевернул его и плюнул сверху.

Рядовой Исманалиев встал рядом с раввином Авшаломом Левиным.

– Занятно, занятно! – Коменданта вполне устраивал этот спектакль, где он отвёл себе место беспристрастного зрителя, а главные роли играли обречённые на смерть пленники. – Хорошо! Не ожидал, не ожидал. Браво, солдат! Можно было «на бис», да боюсь, политрук не выдержит. – Майор от избытка чувств даже похлопал в ладоши.

– А ты что скажешь, красавица? – Взяв за подбородок, поднял голову санинструктору Логиновой. – Может, вместо расстрела отдать тебя моим солдатам, а, что скажешь? И им будет хорошо, и тебе приятно. Ну? Или лучше ляжешь за пулемёт, чем под доблестных немецких солдат?

Надя дёрнула головой, освобождаясь, обошла коменданта и направилась к храму, встала рядом с матушкой Евфросинией, прижалась к ней.

– Ну, комиссар, теперь твоя очередь.

Политрук подошёл к пулемёту, какое-то мгновение смотрел по сторонам, потом лёг на землю по всем правилам стрелковой подготовки, широко раздвинув ноги, уверенным движением взялся за приклад, положил указательный палец на спусковой крючок.

Правое плечо не саднило, не болело. Приклад плотно, надёжно вжался в плечо, став продолжением стрелка.

– Жи-и-и-и-ить! – Крик политрука Рогова слился воедино с грохотом длинной пулемётной очереди.

Стрельба вспугнула ворон. С громкими недовольными криками птицы покидали насиженные места на липах у церкви и ещё долго потом с недоумением взирали с высоты на охваченный пламенем храм.

Набежавшая в эту рань невесть откуда тёмная грозовая туча вдруг разразилась над деревней летней грозой: с громом, с молнией, с обильными, крупными каплями, что лили как из ведра, сплошным потоком. Удар молнии пронзил собою небосвод, одним концом коснувшись земли, другой – исчез в бесконечности. Последовавший за ней гром с треском разорвал июльское утро, заставив содрогнуться всё живое.

Солдаты в спешке прятались в кузовах машин под тентами, комендант майор Вернер Карл Каспарович успел заскочить в кабину.

Только на земле осталось лежать распростёртое, бледное, без признаков жизни тело политрука сапёрной роты Рогова Петра Панкратовича, да у стены пылающего храма мокли трупы расстрелянных отца Василия, его жены матушки Евфросинии, раввина Авшалома Левина, санинструктора Надежды Логиновой и красноармейца рядового Исманалиева Азата.

Взревев, машины исчезли в пелене дождя.

А огонь вдруг стал отступать под натиском стихии: вот он ещё раз-другой вырвался из-под купола и изошёл паром, потух. Но сам купол с крестом всё же немножко покосился, наклонился в ту сторону, где лежал последний настоятель этой церкви бывший полковой священник отец Василий, в миру – Старостин Василий, сын Петра.

Так и стояла церковь до конца войны, обгоревшая, с покосившимся крестом, с замком на входной двери, но несломленная, выстоявшая вместе со страной, с прихожанами ещё одну страшную годину в своей истории.

Так и сейчас стоит на перекрёстке дорог, но уже заново отстроенная, обновлённая, с золочёными куполом и крестом, с колоколом на колоколенке, но всё такая же притягательная, радующая глаз, успокаивающая душу, вселяющая в неё веру, надежду…


6 апреля 2010 года.

Григорий

БОЛЬШУНОВ

^ НИКОГДА НЕ ОСЛАВИМ МЫ НАШИХ ЗНАМЁН…


Юность Григория Большунова прошла в Хвалынске. Окончил Саратовский геолого-разведочный техникум, служил в армии. В 1967 году поступил в Кустанайский пединститут. В составе студенческого стройотряда в 1969 году побывал на Колыме. В 1972 году переехал туда жить. Работал тренером, корреспондентом газеты, строителем. На родину, в Хвалынск, вернулся только в 2003 году. Публиковался в журнале «Волга – ХХI век».

Этот день

Тем, кому в этот день

Было не до речей

и парадов

И звенело в ушах

Не от маршей –

снарядов и пуль.

И «Ни шагу назад!»,

И усталые лица

комбатов,

И солдатских сто грамм,

Чтоб стучал

коченеющий пульс.

Для кого этот день

Так и умер

под вражеским танком,

Для кого этот день

Навсегда заметала

пурга,

Для кого этот день

Оказался последней атакой,

Для кого наша жизнь

Умещалась

в «четыре шага».

Тем, кому в этот день

Не надеть боевые

награды

И за праздничной стопкой

Шершавой ладонью своей

Не погладить жену,

Не окинуть улыбчивым

взглядом

Небоглазых внучат

И рабочую

стать сыновей.

Тем, кому в этот день

Не шагать в наших

светлых колоннах

И не пить за Победу

Румяное наше вино,

Говорим: «Никогда

Не ославим мы наши

знамёна,

Как и вы под Москвою –

Священное Бородино.

Так что если придётся –

Надейтесь на нас,

ветераны.

Как и вы, не уроним

Мы славы Отчизны

своей.

За ваш снег на висках,

За друзей, что погибли

так рано,

И за вашу «Землянку»,

Чтоб памяти

стало теплей.

Маме

Жаль, подснежникам рано.

(Здешний климат суров.)

Подарю тебе, мама,

Я букетик стихов.

Заколдую я старость,

Неудачи, покой,

Чтобы снова ты стала

Молодой-молодой!

Чтобы снова – семнадцать,

Чтоб любить и мечтать,

И над горем смеяться,

И цветы собирать.

Подарю тебе, мама,

Первый твой поцелуй,

Робость звёздного марта

И в ромашках июль…

Подарю тебе вёсла,

Лодку, парус, зарю,

Все удачи и вёсны

Навсегда подарю.

Сочный голос баяна,

Море солнечных снов

И букетик стихов.

– Жаль, подснежникам рано.

***

Приеду к деду,

Разольём по-русски

Зелёную бутылку первача –

И чокнемся за батю,

Что под Курском…

Потом закурим,

Про себя ворча.


Дед будет слёзы

Вытирать рубахой

И молча плакать,

Прислонясь к стене,

Весь маленький,

Махоркою пропахший,

Такой родной,

Такой понятный мне.


Растают звуки,

Запахи, предметы…

Весь мир уйдёт,

Лишь только мы вдвоём…

Опять живой

Отец сойдёт с портрета,

В солдатской гимнастёрке

Под ремнём.


Взгляну в глаза,

Родимые до боли,

Смеются губы,

Рамка плечи жмёт…

Писал письмо

Ты прямо перед боем,

Пришла же –

Похоронная вперёд.


В окошко снова

Будут лезть акации,

Дед размотает время-карусель…

Ты в бой ушёл,

Отметив только двадцать,

А мне сегодня, батя,

Двадцать семь.

Без вести пропавшие

Без вести пропавшие

Числятся в живых.

Где вы, затерявшиеся

В далях фронтовых?


Где же вы, пропавшие…

Кончилась война,

В сундучках мамашиных

Ждут вас ордена.


Фото довоенные –

Образами нам,

Ваши вдовы верные –

Ждут вас по ночам.


Ваши внуки дедами

Величают вас.

Ну, скажите, где же вы,

Где же вы сейчас?


Никаким Освенцимам

Не вселить в вас смерть,

Ваши лица светлые

Годам не стереть.


Где вы, честно павшие?

Сколько вас в России?

Без вести пропавшие…

Навсегда живые.

Лев
КАПЛИН

Партизаны
сорок первого года

да