Конкурс виктор бычков. Перекрёсток веры, надежды. Григорий большунов
| Вид материала | Конкурс |
СодержаниеКирсанова из кирсанова Выпускное платье Не плачь, не грусти! |
- Протоиерей Григорий Дьяченко Борьба с грехом Благословение Свято-Троице-Серафимо-Дивеевского, 777.44kb.
- Солошенко Анастасии «Дневники Надежды», 6.91kb.
- Учитель: Федорова Галина Николаевна, 10.79kb.
- Р. В. Щипина Святитель Григорий Нисский, 3701.1kb.
- Белорусская Православная Церковь Минская Епархия Свято-Елисаветинский Женский монастырь, 27.77kb.
- Григорий Фёдорович Пономаренко и Виктор Гаврилович Захарченко. Работа по теме урок, 33.45kb.
- Описание профориентационной методики перекресток (Пряжников), 360.33kb.
- Мартин Бубер. Два образа веры, 2036.01kb.
- Христианская церковь против евреев, 353.52kb.
- Xi международный фестиваль-конкурс детских, юношеских, взрослых любительских и профессиональных, 360.1kb.
И прозвенел звонок.
В классе я продолжала рассматривать мальчишек и девчонок, удивляясь, что девочки сплошь симпатичные и выглядят взросло, а ребята на их фоне кажутся совсем пацанами. Одноклассники тоже искоса поглядывали на меня.
На первой же перемене мальчишки из соседнего класса во главе с Гуровым оттеснили меня к окну, взяли в кольцо и стали требовать, чтобы я назвала своё имя.
Ничего хамского в их поведении не было – лишь озорное любопытство с лёгкой ноткой заигрывания.
Я назвалась, и ребята расступились.
– Значит, Таня? – переспросил Гуров.
Чуть в стороне за всем происходящим наблюдала невысокая светлая девочка в очках.
– Это и есть Лидка – подружка Гурова, – сказала Завертяева. –
Но он и с другими не теряется, как я погляжу. Ты, Танька, свою бабочку дурацкую сними. Она тебе вовсе не идёт.
Домой вернулась весёлая.
На кухне что-то стряпала квартирная хозяйка. Её дочь Нина – глазастенькая пятиклассница – покачивалась на стуле и скорчила рожицу при моём появлении. А тётя Маша довольно резко сказала:
– Пока мы тут обедаем – посиди в своей комнате.
Я направилась к себе, а за спиной прозвучало:
– Пускали на квартиру двоих, а тут третья появилась!
В тесной своей клетушке мне стало совсем неуютно. Праздничное настроение схлынуло. «Вот что значит – жить в чужом доме!» – подумалось мне.
Пока хозяева обедали и мыли посуду, я перебирала на столе новенькие учебники, включив настольную лампу. В дверь заглянула тётя Маша и снова сделала замечание:
– Чего бы и свет-то жечь средь бела дня?
Я выключила свет и обидчиво решила не выходить на кухню до прихода тёти Зины. Но сидеть сиднем было тоскливо, и я зашла в родительскую спальню.
Мне стало любопытно, что хранится в деревянном сундучке под кроватью. Вытянув его, открыла крышку и обнаружила целый склад яичного мыла. Сильно пересохшее, оно приобрело нехороший душок.
На четвереньках возле сундучка меня и обнаружила тётя Зина.
– Ты чего ищешь? – спросила она.
– Так... Просто интересно. Зачем ты столько мыла запасла? Оно же пропало!
– Как пропало?
– Пахнет плохо!
– Во-первых, пересохшее мыло экономнее мылится, а во-вторых, яичное мыло самое полезное для кожи, и в-третьих, всё надо запасать впрок! Мало ли что?!
В этом была вся тётя Зина!
– А на шифоньере коробка с чем? – спросила я.
– С обувью.
– Ничего себе! У вас с отцом столько обуви?
– Нет, там только моя обувь – старая. Носимую обувь я держу в другом месте.
– Зачем же ты старьё хранишь?
– Вдруг пригодится. Подмётку поменять, латку поставить, шнурок какой понадобится или пряжка... Есть откуда взять!
– Ну ты даёшь! Как Коробочка!
– Зато вы с отцом – сей-вей! Поэтому ничего у вас и нету. А меня приучили вещи беречь и ничего не выкидывать.
– Тоже мне богатство!
Вот ведь какая тётя Зина! С хламьём расстаться не может, а купить что-нибудь новое не допросишься!
В такие моменты я начинала злиться и раздражаться на неё, большую часть возмущения проговаривая про себя: «Нищие квартиранты! Всякую дрянь храним. У Григоровых и телевизор есть, и холодильник, и даже собрание сочинений Горького. На кухне всегда лимончиком пахнет. Чай пьют с московскими конфетами. А мы... Нет! В самом деле надо получше учиться, чтобы не трястись потом над старыми башмаками!»
Вернувшись с работы, отец спросил первым делом:
– Как в школе?
– В школе-то хорошо...
– А где плохо?
Что ответить отцу? Что во все семнадцать лет жизни у меня не было дома, не было защиты от недоброй воли других?
Конечно, рядом с бабушками я не чувствовала себя сиротой, но – чего греха таить? – нет-нет да и проскользнёт бывало в словах иноковской родни колкий намёк, кто здесь хозяин, а кто гость.
Обижаться на это было глупо, жаловаться – нечестно. Истина, как ни тяни её в разные стороны, остаётся истиной. Она, как резиновый мячик, всегда обретает родную форму.
Приезжая на лето в деревню, я безоглядно распускала душу, рассупонивала её от всех городских «нельзя», как и всякий человек, вернувшийся домой. Но кончался август, и ледяным цыганским ливнем на голову обрушивалась простая истина: отгостила, голубушка, – пора восвояси!
А где они – эти свояси?
Вот и выходило, что мой дом – всегда приют! У тётки – приют, у мачех – приют, в интернате – приют.
Казалось бы, ребёнку под родительским крылом – везде дом родной. Но что делать, если и родительское крыло перебито? Сам бесприютный скиталец – как мог защитить меня отец? Чем, кроме собственного дома, он мог защитить себя, свою женщину, свою дочь от цыганского ливня, от лихой житейской дурнопляси?
Что я могла ответить?
Что это он виноват в нашей бездомности? О, если бы так! И жестокая правда горька, но жестокая несправедливость – вдвойне!
Будь я взрослее, может, и сказала бы, что хватит измерять судьбу любовью да ревностью, искать истину на донышке стакана, пора забыть осколки и обрывки прошлого!
Но учить сорокадвухлетнего отца уму-разуму было бы дерзостью непростительной, и я молчала.
Несложно было догадаться, о чём он думает, отложив газету, уставившись в одну точку, забыв тлеющую папироску в жестяной пепельнице.
Хотелось напомнить отцу про тлеющую папиросу не ради папиросы – шут с ней, с отравой, – но отвлечь его от мыслей, в которых ничего хорошего не виделось.
Кстати о пепельнице. Я её ненавидела. Скверная, продолговато-пупырчатая тарелочка из непонятного металла, она словно бы скрадывала его здоровье и особенно противна была, когда выпивший отец курил много и жёлтые окурки копились в ней вонючей горкой.
Пепельница эта всю жизнь дымилась у отца под рукой. Позже я покупала ему разные другие пепельницы: и в виде негритянки со стопкой тарелочек в подоле, и стеклянную, и мраморную – но пользовался отец только своей жестяной тарелочкой.
Ценность этой вещи я внезапно ощутила, когда отца не стало на свете. Пепельницу да старые часы с пожелтевшим, потрескавшимся стеклом мне захотелось взять на память о нём. Но не получилось.
Конечно, отца изводила тоска по собственному жилью. Никто лучше не знал этого, не усвоил на собственной шкуре, как усвоила я.
Забегая вперёд, расскажу случай.
На весенней улице встретили мы с отцом одного старого знакомца. Он был завхозом у нас в интернате, но выбился в начальники городского масштаба – решал жилищные дела в исполкоме. Отец не раз уже ходил к нему на приём и униженно просил войти в наше положение.
Вы, мол, Пётр Вениаминович, хоть дочь мою, Татьяну, пожалейте. Она же при вас в интернате училась... Сирота с двух лет... Помогите хоть маленькой комнаткой!
Так вот, на углу Плехановской, в двух шагах от нашей калитки, мы встретились с этим Петром Вениаминовичем. Отец был крепко хмелён, ухватил жилищного распорядителя за рукав, принялся тянуть к нашему дому:
– Ага! Вас сам бог мне послал! В кабинетах своих вы дюже важный! Может, на улице поговорим? Идите, гляньте, в каких условиях моя дочь живёт!
– Оставьте меня в покое, товарищ Брыксин! На улице, как изволили заметить, я эти вопросы не решаю! Да прекрати сейчас же рвать мой рукав, дебошир! Я милицию позову!
– Милицию, подлец? Я тебе покажу милицию, сучий ты сын! Я тебе...
Я кинулась к отцу:
– Папка, не надо! Ты пьяный! Папка, отпусти его! Пойдём домой!
Пётр Вениаминович отдёрнул руку и презрительно сказал:
– Дочь умнее вас. Даже ей стыдно за пьяного отца.
Повернулся и ушёл.
Отец схватил меня за локоть и поволок к калитке. Втолкнув во двор, начал охаживать кулаками, не заботясь, куда попадает. Бил и приговаривал:
– И ты против отца? И ты?
Не знаю, как мне удалось вырваться, но, кинувшись к калитке, захлёбываясь слезами, я крикнула:
– Всё! Больше ты меня пальцем не тронешь! Я на тебя в милицию заявлю!
И побежала вниз по улице, в сторону Пурсовки. Казалось, отец бежит за мной, почти догоняет, грозно и матерно крича на бегу:
– На отца в милицию заявлять?! На родного отца?! Чтоб ноги твоей не было в этом доме!
Отплакав на окраинном пустыре, я решила не возвращаться к отцу никогда и ни за что. До темноты бродила по городу, не в силах одолеть горе. Ни к Надьке, ни к Вале Кашиной, ни к бабушке Маше с дедушкой Сёмой не могла идти со своей бедой. Оказалось, вообще некуда идти. «Может, в интернат? – мелькнула мысль. – Нет! Никому я там не нужна!»
Ночь скоротать не проблема. Но как жить дальше? Бросить школу за два месяца до окончания? Уехать в Иноковку? Нет! Нет! Надо
доучиться! Надо придумать что-то! – думала я, прячась в темноту, вздрагивая от шагов за спиной, пугаясь собачьего лая.
Окна в домах начали гаснуть одно за другим, и наступила ночь.
Приютили меня Григоровы. Всё как есть я рассказала тёте Вале. Она покормила меня и уложила спать, сказав, что отец с тётей Зиной дважды уже приходили сюда.
Рано-рано, часов в пять, поднялась и на цыпочках выскользнула из спасительного дома. Не зная, куда идти, решила втихаря понаблюдать за нашей калиткой. В голове созрел план: дождаться, когда отец уйдёт на работу, зайти, собрать вещи и с чемоданом попроситься на время к кому-нибудь из подруг. Можно недельку пожить у одной, недельку у другой, недельку у третьей.
Два с лишним часа простояла в оконном проёме строящегося неподалёку дома, откуда хорошо была видна вся Плехановская улица.
Наконец появился отец. Его лица не было видно, но по походке чувствовалось, что он напряжён и озабочен.
Отец скрылся за углом, и я кинулась к своей калитке.
Тётя Зина закричала в голос, но ещё пуще запричитала, когда я взялась увязывать в простыню свои учебники и вещи:
– Таня, остановись! Он всю ночь плакал. Мы к нашим ходили, и к бабушке Маше, и к Наде Завертяевой. Были у Ларисы Клевцовой! Куда ты пойдёшь? А школа? А мы как же?
– Я не останусь здесь! – твердила я. – Ни за что не останусь!
И тут на пороге возник отец.
Оказывается, он не пошёл на работу, искал меня около школы.
Я не испугалась, но складывать вещи прекратила. Молчание казалось бесконечным. Выйти с вещами за дверь в присутствии отца я не смогла.
Никогда больше отец меня не бил, даже не замахивался.
Без этого тяжкого воспоминания трудно, наверное, понять, как наболела во всех нас проблема жилья.
В начале же сентября, когда отец спросил меня: «А где же плохо?» и я не нашлась, что ответить, проблема не была ещё такой острой.
Тогда разговор споткнулся о сундучок с мылом. С простоватой прямотой я сказала отцу:
– Живём как мунышники! Умыться толком нельзя! От вашего столетнего мыла тошнит.
– Зин, купи ты ей ради бога духовитого мыла подешевле! – ответил отец.
Ему казалось, видимо, что яичное мыло времён царя Гороха было главной трагедией для меня.
Зато в школе было хорошо и весело.
Привыкшая всё начинать заново, я быстро подружилась с ребятами, легко втянулась в учёбу. Знаний, нахватанных в семи прежних школах, было достаточно, чтобы не потеряться среди лучших учеников нового класса.
Только с английским вышла заминка. Моё произношение оказалось «чудовищным», по мнению молодой учительницы, только что пришедшей в школу после МГУ. На своих уроках она хвалила лишь Надю Завертяеву, предрекая ей не меньше, чем столичный иняз.
Восторженная Надька радовалась как ребёнок. Вылетев в школьный двор, вцеплялась в тоненькую берёзку, трясла её и пела речитативом:
– Нет, Танька! Жизнь – не обман с чарующей тоскою! Артисткой быть я больше не хочу! Я в МГУ стопы свои направлю! Я поступлю, Брыксуня, в МГУ!
Мелкая золотистая листва осыпала подругу, путалась в её каштановых кудрях, горела на кружевном воротничке школьного платья.
…Но боже! Какая жуткая история стрясётся с Надей через год с небольшим! Подумать страшно!
Моя Завертуха поступит на иняз, но не в МГУ, а где-то в Сибири. В Новосибирске, по-моему... Первую же сессию она завалит по другим предметам, не сможет их пересдать. Сначала её лишат стипендии, а потом отчислят из университета. Надя попросит у матери денег на обратную дорогу, но та откажет ей в помощи. Надька будет просить проводницу взять её без билета, но и проводница, естественно, откажет...
Километра три Надька отшагает по шпалам от проклятущего вокзала и бросится под первый же поезд. Был этот поезд встречный или нагнал мою несчастную подругу в пути – какая теперь разница?!
Милая Надя, пусть хотя бы эти листки останутся памятью о нашей дружбе и моей непроходящей скорбью по тебе!
Надины пятёрки по английскому всех изумляли. Математику и русский, химию и физику она редко вытягивала на четвёрку.
Школьная жизнь на добрую половину протекала в коридорах. Там сообщались новости, рождались слухи, возникали дружбы и любови, выяснялись отношения, переписывались домашние задания и прочее, и прочее. Встречаясь в коридоре с тётей Валей Григоровой, я, как и положено доброй племяннице, целовала её и громко говорила:
– Тёть Валь, ты сегодня вечером будешь дома? Мы с тётей Зиной придём к тебе.
Она укоризненно улыбалась, совала мне какую-нибудь сладость и шепнула однажды:
– При посторонних называй меня по имени-отчеству, а то ребята станут говорить, что твои пятёрки по блату. Поняла?
– Поняла.
– И вот ещё что: ты пореже с Гуровым торчи у окна! Меня уже спрашивают, не серьёзно ли это у вас...
– Ладно!
Я не умела быть незаметной. Так уж получалось. Эмоции часто подводили меня. Оконфузилась и на школьном вечере в день рождения Есенина.
Зал украсили кленовыми ветками, в простенке повесили огромный портрет поэта, на проигрывателе крутилась пластинка с его песнями.
Накануне я весь вечер учила «Ты жива ещё, моя старушка?..» Учила и плакала. За видимым содержанием стихотворения мне представлялась бабушка Оля, тоскующая то ли по мне, то ли по своему беспутному Ванятке. Естественно, и сам поэт со всеми его несчастьями присутствовал в моих видениях. Я любила его и жалела, проклинала финский нож, висельную верёвку, пьяную кабацкую бутылку!
Но жальче всего было Россию, потерявшую такого поэта.
На вечере, выйдя на сцену, не смогла совладать с чувствами – читала с монотонным бормотанием, сквозь слёзы. И было это очень беспомощно.
Учительница с первого ряда попыталась взбодрить меня:
– Держи интонацию! Больше страсти! Активнее!
Я сбилась и не смогла дочитать до конца есенинское «Письмо...». Сбежала со сцены.
Своих стихов на школьных вечерах я уже не читала, даже не рассказывала о них никому.
Лишь отец с тётей Зиной приставали иногда:
– Покажи, что ты там сочиняла до полуночи!
Стихи про деревню и бабушку показывала, про любовь – прятала подальше.
Мне нравились мои стихи, казались складными и звучными. Однажды я отправила их в «Юность». Что их могут не напечатать – даже и в голову не приходило. Отказной ответ больше удивил меня, чем огорчил. Тем более что отец сказал:
– Там только по блату печатают! Отнеси в кирсановский «Ленинец» – возьмут наверняка!
Но в «Ленинец» я не хотела – хотела в «Юность», на худой конец, в «Огонёк»!
Тётя Валя, узнав про мои творческие дела, предложила организовать поэтический вечер в школе специально для меня. Но я отказалась наотрез, опасаясь не то насмешек, не то исключительной непохожести на других.
В школе мне хотелось быть просто девочкой Таней, которая нравится мальчикам. Любая необычность казалась стыдной.
Даже совсем безобидная история, о которой сейчас расскажу, смутила меня чуть не до слёз.
Однажды на большой перемене меня пригласили в кабинет завуча. Я вошла и обомлела. На стуле возле окна сидел мой двоюродный брат Серафим.
– Вот, Таня, тут интересуются, как ты учишься и ведёшь себя, – сказала завуч.
Я молчала. А Серафим деловито распорядился:
– Садись, сестра! Рассказывай, как учишься!
– Ты чего? Совсем, что ли?! Зачем пришёл? Не мог домой зайти? Я не обязана перед тобой отчитываться!
Завуч улыбнулась:
– Таня, это нормально, что брат беспокоится о тебе.
– Пусть он сначала сопли утрёт! Ветеринар несчастный!
– Не груби, сестра, а то я тебя отшлёпаю при всех!
– Вот что, молодые люди, идите побеседуйте в коридоре, – выставила нас завуч из своего кабинета.
– Серафим, ты что, совсем дурак? Зачем позоришь меня? – набросилась я на брата, когда мы вышли.
– Не выступай! Я тебе привет от Шоли привёз!
– Давай сюда!
– Что давай?
– Привет! От Шоли!
– Не ори. Я его как-то в клубе встретил, он тобой интересовался.
– И это всё?! Я его чуть не каждую субботу вижу. Пока! Мне пора на урок.
– Постой! На выходные поедешь в Иноковку? Я зайду за тобой.
– Заходи.
Серафим в то время учился в Кирсановском зооветеринарном техникуме. Каким был глуповатым увальнем, таким и остался! На выходные дни он уезжал домой, как и большинство молодых иноковцев, постигающих науки в своём райцентре. Ездил домой и Борис-Шоля, иногда на воскресенье уезжала к бабушке и я. Трёхчасовой субботний автобус трещал от перегруза, но втискивались все.
Именно в этом автобусе я и встречалась чаще всего с Борисом. Ловкий и сильный, он умудрялся быть одним из первых и даже два места успевал занять: для себя и меня. Положив руку на спинку сиденья, Шоля приобнимал меня как бы случайно.
– Пойдёшь сегодня в клуб? – обычно спрашивал он.
– Не знаю. Как получится...
– Я, наверное, не пойду. Хочется дома отваляться.
– Я тоже не пойду.
В другой раз он говорил:
– Приходи в клуб – кино хорошее привезли!
– А ты откуда знаешь?
– Я всё знаю! Придёшь?
– Приду.
Наша вялая любовь была чем-то вроде попутного ухажёрства. В недельных разлуках сердце не страдало ни у него, ни у меня.
Больше, чем Шолю, я держала в голове Кольку Гурова. На переменах он неизменно заводил со мной всякие-разные разговоры, провожал до дома, угощал яблоками.
Лида с закушенной губой следила за нами, но ни я, ни Колька об этом не печалились.
Однажды Гуров пригласил меня к себе на день рождения. Я
пообещалась, но отец раскричался ужасно. А тётя Зина подлила масла в огонь:
– Зачем тебе этот хулиган? Он машины угоняет... Тётя Валя давно заметила, что в школе он не отходит от тебя.
– Ни Гуров, ни Дуров! Дома сиди! – надрывался отец.
И я осталась дома. Сидела бездельно и смотрела в окно, где холодный осенний дождь осыпал с антоновки в нашем дворе тяжёлые жёлтые листья в мутную лужу. Было горько и тоскливо, хотелось увидеться с Колькой, просто подержаться за его руку.
Совсем уже стемнело, когда в дверь постучали. Тётя Зина вышла в сенцы и тут же вернулась, испуганная:
– Отец, там Гуров Татьяну спрашивает.
Я кинулась к двери, но отец перехватил меня, резко оттолкнул и вышел на крыльцо.
– Ты, щенок, оставишь мою дочь в покое или нет? – гремело с улицы.
В ответ прозвучало что-то совсем неразличимое, и калитка через минуту лязгнула щеколдой.
Долгую нотацию отца я слушала, не вникая в её суть. Сердце колотилось тревожно, затравленно.
В школе Колька усмехнулся:
– Ну, Тань, и отец у тебя... Гром!
Прошло ещё несколько дней. И однажды ближе к вечеру тётя Зина поманила меня пальцем на кухню, заговорщицки шепнула:
– Я мусор выносила – там на углу Гуров стоит. Оденься тихонько и выйди к нему, объясни сама, чтобы не ходил сюда. Торопись, пока отец задремал!
Я вышла на улицу не без опаски. Коля увидел меня и медленно пошёл в мою сторону. Вышло так, что остановились мы перед самым окном хозяйской спальни.
Сбивчиво и неумело я принялась объяснять парню, что с моим отцом шутки плохи, что не следует сюда приходить, лучше встречаться в школе.
Он ответил, что ничего дурного не замышляет, что в школе даже поговорить толком нельзя, что вечером ему особенно хочется видеть меня, что я ему нравлюсь.
– А Лида? Она постоянно следит за нами на переменах.
– При чём здесь Лидка? Она хорошая девчонка, ну и что? Мне с тобой интересно. Хочешь, я ещё раз попробую поговорить с твоим отцом, пусть разрешит нам встречаться.
И вдруг лицо его застыло. Оглянувшись на окно, я увидела, как, отодвинув штору, за нами наблюдают отец, тётя Зина и квартирная хозяйка.
В ту же секунду отец отшатнулся от окна, и минуты не прошло, как он оказался у калитки:
– Татьяна, марш домой!
– Пап, я уже не маленькая! Зачем ты так?
– Я кому сказал?! Марш домой, соплячка!
– Иван Иванович… – попытался что-то сказать Коля.
Но отец категорически заключил:
– Всё! Разговор окончен! Теперь позже семи она на улицу не выйдет!
Дома выяснилось, что тётя Маша услышала за окном разговор и позвала моих полюбоваться, до чего докатилась их дочь.
С того дня меня посадили на строгий режим. А Коля Гуров даже в школе перестал подходить ко мне. Повеселевшая Лидка похвасталась моим подругам:
– Мы с Гуровым сегодня в кино идём! «Девушку без адреса» показывают.
Я страдала... Но не было смысла спорить с отцом. Его родительская власть была суровой и оберегающей одновременно.
Послабление мне вышло лишь после того, как тётя Валя похвалила меня при отце:
– Таня, я рада, что ты перестала встречаться с Гуровым. Даже учителя заметили, что больше он не подходит к тебе. Этот парень – ещё тот жох!
Но они совсем не знали его! Колька был хороший, добрый и вовсе не нахальный!
Зачем мне теперь улица? Раз Гуров с Лидкой в кино ходит, то что мне делать в его переулке, где на двух узеньких скамейках всё ещё собирается школьная ватага с гитарами?
^ КИРСАНОВА ИЗ КИРСАНОВА
По вечерам я писала письма тёте Клаше в Струнино, крёстной в Целиноград, мальчику Милану в Югославию.
Тётя Клаша звала меня приехать к ним в гости на зимние каникулы. И мне хотелось поехать, но отец противился, ссылаясь на безденежье. Тётя Клаша написала и ему, мол, дорогу оплатим и купим Тане туфли к выпускному вечеру.
Отлистав сорок рублей, отец согласился отпустить меня к струнинской тётке на все каникулярные дни, с условием, что эти деньги я не исхарчу на ерунду, но куплю себе под контролем тёти Клаши выпускное платье, а ещё лучше – подходящую материю, чтобы тётя Зина сама определила мне и фасон платья, и его приличную длину.
По итогам полугодия я вышла круглой отличницей, и отец заявил:
– Поездку заслужила! Не боишься одна ехать в поезде?
– Не боюсь.
– В Москве поаккуратней! Пусть тётя Зина зашьёт тебе сорок рублей в лифчик. Да смотри, чтобы в метро тебе подмётки не оторвало!
Старшая дочь тёти Клаши, Таня, училась в то время в Москве, в институте. На её общежитский адрес тётя Зина дала телеграмму: «Встречай двадцать девятого, поезд 9, вагон 4, Кирсанова – Таня».
И я помахала своим провожатым из вагонного окошка:
– Не беспокойтесь! Приеду – сообщу телеграммой...
На Павелецком вокзале меня никто не встречал. Уже и народ схлынул с перрона, а я всё стояла и стояла возле опорного столба, выглядывая Таню Синюкову. «Наверное, опаздывает?» – теплилась утешительная мысль.
Мимо пробежали две девушки, вернулись, подошли ко мне:
– Вы не Таня Кирсанова?
– Нет, – ответила я машинально.
Девочки побежали дальше, и тут до меня дошло, что Таня Кирсанова – это я и есть!
– Девочки, девочки! Я не Кирсанова Таня, я Таня из Кирсанова! – кинулась я им вдогонку.
– Ой, как хорошо! Уж мы подумали, что потеряли тебя! А в телеграмме написано – Кирсанова Таня. Смотри…
Действительно, потеря единственного знака в корявом тексте чуть не стала трагедией для меня. А всё тётя Зина! Написала бы «из Кирсанова» – и все дела! Так нет! Сэкономить на двух буквах! А телеграфистка тире пропустила, и получилось: «Встречай двадцать девятого, поезд 9, вагон 4, Кирсанова Таня».
– А где Таня Синюкова?
– В Струнино уехала. Нам сессию продлили, а в общежитии слишком шумно, чтобы готовиться к экзаменам. Вот она и уехала домой. Завтра к вечеру приедет.
– А как же я?
– Переночуешь на её койке. Она знает, что ты должна приехать?
– Знает. Только не знает, когда...
– Вот и будет ей сюрприз! Пойдёмте в метро!
– Девочки, а можно ехать не на метро?
– Почему?
– Я боюсь, мне подмётки оторвёт.
– Не оторвёт! Ты первый раз в Москве?
– Да.
– Держись за нас, и всё будет в порядке. Кстати, мы так и не познакомились. Меня зовут Маша, а это Валя Столяр.
– Почему столяр? У меня отец тоже столяр. Ну, в смысле – плотник.
– А у Вали такая фамилия... Тань, осторожно, подходим к эскалатору! Не волнуйся и не зевай!
На эскалатор я ступила бойко, лишь чуть покачнувшись, но, съезжая вниз, затревожилась не на шутку. Захотелось повернуть назад, кинуться бегом вверх по торопливым ступенькам.
– Куда? Стой! – засмеялись девочки.
Мужчина, стоявший рядом, взял меня под локоть:
– Я помогу.
Но и на мужчину я не понадеялась. Ступеньки за три до кафельного пола я просто прыгнула вниз, сбив с ног старушку. Маленькая суматоха быстро утряслась. Девочки хохотали до слёз. Я засмеялась тоже.
Ветреная электричка довезла нас до нужной станции. Людская река поглотила меня и понесла по кафелю и мрамору, асфальту и граниту. Рядом плыли вязаные шапочки моих спутниц.
А Москва, как огромная новогодняя сказка, звенела, гудела, сияла, вспыхивала и гасла надо мной и подо мной, слева и справа, в далёком далеке и на расстоянии вытянутой руки. Увидеть что-нибудь внятное, доступное разумению я просто не успевала. Люди, люди, люди – красивые, весёлые, чужие! Шальные автомобили – просто огненный поток, нет – два огненных потока, летящих навстречу друг другу! Рекламное многоцветье, богатство, счастье, кружата!
Такой была Москва в тот вечер. И уже никогда больше не была такой! Нет, конечно, была! Но я это уже видела.
В фетровых ботинках, шерстяном платке и пальто «с пятого класса по десятый», большая и упитанная, я выглядела, наверное, ужасно по столичным меркам. Но и об этом не успевала подумать, ныряя в переходы, втискиваясь в троллейбус, спотыкаясь о бордюры.
Наконец мы остановились. Полуподвальные комнаты девичьего общежития текстильного института успокоили меня, хоть и были шумны и многолюдны.
– Это Танина кровать. Располагайся. Мы сейчас чайник поставим.
В комнату входили и выходили девочки и парни, наспех знакомились со мной, менялись учебниками, спорили, смеялись.
«Как здорово! Как весело, оказывается, жить в институтском общежитии! – подумала я. – Неужели и мне выпадет когда-нибудь такое счастье?»
Танины соседки по комнате оказались замечательными девочками – тактичными и щедрыми. Они угощали меня, чем нашлось, были ласковы со мной. И я догадалась, что Таню Синюкову здесь любят.
Тревожило только одно: как быть с сорока рублями, зашитыми в лифчик? Ведь не должны же девочки кормить меня бесплатно весь завтрашний день! А потратить деньги на московскую еду я тоже не могла. Отец строго-настрого запретил это.
Из разговоров девчат поняла, что Маша собирается замуж и свадебное платье себе заказала из красного шёлка.
Разве бывают свадебные платья красного цвета?! Чудеса – и только!
Вдруг кто-то внёс в комнату живую ёлочку. И только тут до меня дошло, что послезавтра Новый год.
– Девочки, чем будем ёлку украшать? – спросила Валя Столяр.
– Сигаретными коробками! У меня их целая тумбочка накопилась, – ответила Маша.
– А ты разве куришь? – удивилась я.
– Да. А что?
– Маш, ну зачем? Ты же такая хорошая!
В моём представлении хорошие девушки не должны были курить. У нас в школе курили только оторвы, да и то тайком.
– Смешная ты, Таня! Студентки многие курят.
– А Таня Синюкова тоже курит? – забеспокоилась я.
– Курит, но немного.
Чуть подумав, я согласилась, что не обязательно только плохие девочки курят. Ведь не «Беломор» же, в самом деле! Сигаретные коробочки такие симпатичные, такие яркие, что вряд ли так уж стыдно курить из них тоненькие сигаретки с фильтром!
Ночь прошла тревожно. Мне никак не засыпалось в необычной обстановке. Было грустно, что я такая глупая и неуклюжая по сравнению с девочками, так плохо одета. В Кирсанове я казалась себе совсем иной, даже Кольке Гурову нравилась.
Утром Валя Столяр повела меня в соседний кафетерий перекусить что-нибудь со стаканчиком горячего какао.
– Валя, мне нужно деньги отпороть, – упавшим голосом прошептала я.
– Что надо сделать? – удивилась девушка.
Я кое-как объяснила ей, где и почему зашиты мои деньги.
– Не выдумывай, глупенькая! Я тебя угощаю.
В обед меня угощала Маша.
А вечером дверь распахнулась, и в комнату вошла моя сестра. Кинувшись друг к дружке, мы заплакали, обнялись и долго ещё сидели на кровати, держась за руки.
В чёрной шубке и такой же меховой шапочке, в аккуратных новых сапожках на каблучке, моя сестра была загляденье как хороша. Я не могла удержаться от тихой жалобы:
– Тань, я совсем как дурочка выгляжу в своей одежде. Надо мной все смеются, наверное?
– Глупости! Давай решать, как сообщим твоему отцу и моим, что ты нашлась. Ведь мы дали телеграмму в Кирсанов, чтобы ты задержалась на пару дней, а дядя Ваня прислал телеграмму в Струнино, что тебя уже отправили. Теперь все с ума сходят!
Мы сбегали на почту и отправили две телеграммы: в Струнино – «Таня у меня. Таня», и в Кирсанов – «Я у Тани. Таня».
К полудню тридцать первого Таня сдала свой трудный экзамен, и мы уехали в Струнино. Переполненная электричка два часа летела по заснеженному Подмосковью. Таня волновалась. Ей нужно было успеть вернуться в Москву. Там её ждали свой студенческий праздник и парень, которому она очень нравилась.
– Не обижайся, что я не пригласила тебя на свою вечеринку. Тебе там было бы неуютно. Да и мама ждёт! А я завтра приеду. Знаешь, какую ёлку папа принёс из леса?! Говорит: «Танечка приедет – обрадуется!» Сама увидишь!
А мне и не хотелось встречать Новый год в общежитии! В чём бы я красовалась среди разнаряженных студенток? В сатиновом платье с вигоневой кофтой поверху?
Праздник, который ждал меня у тёти Клаши, был просто чудом! Сколько радости, сколько вкусноты и красоты обрушилось в тот вечер на мою обомлевшую душу!
Огромная пахучая ёлка в электрических огоньках позванивала колокольчиками от малейшего дуновения воздуха.
Она, как боярыня, стояла в переднем углу и словно бы понимала, что главная здесь.
Смешно, наверное, но я – взрослая девица – до изумления обрадовалась ей. Ёлка – всегда ёлка! Некрасивых ёлок не бывает! Бывают несчастливые ёлки. Эта ёлка была счастливой!
Ближе к вечеру и Люся засобиралась в свою компанию. Меня это расстроило. С ней, с моей ровесницей, мне было интереснее всего. Но и она извинилась смущённо:
– Не обижайся… Мы давно уже договорились встречать Новый год у одного мальчика. Зато завтра буду целый день с тобой!
– Люсь, а почему ты Таню Брыксину (чтобы не путать с Таней Синюковой) не приглашаешь с собой? – возмутилась младшая, Женя.
У Люси брызнули слёзы из глаз, и тётя Клаша разрядила обстановку:
– Что за глупости?! Мы ждали, ждали Таню, а она в первый же день уйдёт к чужим людям! Тем более Новый год!
Честное слово, с Люсей идти мне тоже не хотелось, но лёгкая тень обиды всё же кольнула сердце.
Праздник мы так и встречали вчетвером: тётя Клаша, дядя Паша, Женя и я. И я была счастлива. Меня любили, баловали, обнимали.
На следующий день собралась вся семья. Таня приехала с фотоаппаратом. Решили фотографироваться у ёлки.
– Мам, пусть Таня Брыксина твою кофточку наденет. Не в этом же платье она будет сидеть под ёлкой! – сказала Люся.
Меня нарядили и сфотографировали.
…Снимок этот и сейчас украшает первую страницу моего фотоальбома. Уже взрослая строгая девочка, в тёмном тёткином пиджачке, с чуть деланной улыбкой, смотрит тихо и признательно в неведомую точку родственного мира. На тётю Клашу ли, на дядю ли Пашу или просто на дверь...
Несколько дней кряду мы говорили и говорили обо всём на свете, планировали что-то, откровенничали, умалчивая о самом тайном.
И вот решили тётя Клаша с Таней везти меня в Москву за покупками.
– Так, – загибала левые пальцы тётя Клаша, – сначала купим туфли и ткань на платье, потом поищем болоньевый плащ, раз тебе очень хочется его иметь, потом… кое-что из белья и хорошие чулки. Девушке в твоём возрасте не пристало ходить в маечных рубахах и простых чулках! Остальное посмотрим на месте.
И мы отправились.
Сколько денег потратила на меня тётка – уму непостижимо! Но купили всё намеченное. Даже больше! А Таня подарила от себя настоящую кожаную сумочку.
Каникулы пролетели быстро, и все загрустили, собирая меня в обратную дорогу.
Перед отъездом по настоянию Люси решили сходить в «Сад мира» – посмотреть их чудесную дачную избушку, голубую, как небо. Три года назад в Иноковке Люся в мельчайших подробностях описывала мне все её окошки и приступки.
Снова фотографировались. Я вышла такой нескладёхой на снимках, что и глядеть на хочется. Правда, одна фотография получилась замечательной: на протоптанной в сугробе тропинке стоим рядышком мы с Люсей, а по бокам тётя Клаша и дядя Паша, хохочем жутко. Так смеются только от счастья!
За эти дни я многое успела. Повидалась с родственниками дяди Паши, наезжавшими прежде время от времени к своей зареченской родне в Иноковку, сходила в ДК на концерт, где танцевала наша Женя, пересмотрела множество любопытных вещиц из девчоночьего обихода. А Люся всё подсовывала и подсовывала для пущего изумления то книгу, то пачку фотографий, то часики, то бусики.
Покачиваясь на верхней полке обратного поезда, я перебирала минуту за минутой дни моих необычных каникул. Душа продолжала праздновать, но нет-нет да и взнывала неосознанной горчинкой. Меня томили собственное несовершенство, тяготы прошлого, зыбкость настоящего... О будущем и говорить нечего.
Мне шёл семнадцатый год; на меньшее, чем ослепительное счастье и звонкая красота, я не была согласна!
Туфли-лодочки молочного цвета на маленькой шпильке, купленные мне к выпускному вечеру, радовали меня, конечно. Но ведь сорокового размера! Не тридцать пятого и даже не тридцать восьмого...
«Смешная трагедия!» – скажете вы. Вовсе нет! На семнадцатом году жизни все трагедии серьёзны!
Начав зачислять на счёт моей судьбы свои жестокие пени, жизнь всё сплюсует, помножит, разделит, подведёт итог и вынудит, заставит живыми слезами заплатить по этому счёту.
Уже тогда, в обратном январском поезде, что-то шепнуло мне: «Не жди лёгкой судьбы! Не зови ослепительного счастья!»
Много, много раз потом я рыдала из-за нехватки счастья, но счастлива была лишь там, где зеркала на стенах отражали не истину, но любовь.
А любовь, как известно, слепа. Думаю, что и счастье тоже.
^ ВЫПУСКНОЕ ПЛАТЬЕ
Старая черёмуха в соседнем дворе цвела так пышно и пахла так сладко, что от её аромата, залетающего в мою открытую форточку, я просыпалась по утрам в тревожном недоумении: «Неужели кончается весна? Скоро экзамены! Скоро всё переменится в моей жизни!»
Черёмуха отцвела, пожухлые лепестки осыпались, и тётя Зина повела меня заказывать выпускное платье.
Портниха-надомница без затей и сложностей раскроила голубой шёлк, быстро сметала его на живую нитку, сказала:
– Примеряй!
Шёлк легко скользнул по плечам, холодяще коснулся спины.
– Хорошо? – спросила портниха.
– Плохо... – попыталась возразить я. – Тут мешком, а тут пузырём, как ночная рубашка.
– Хочешь в талию – сделаем в талию! Только талии пока у тебя никакой нету.
– Я хочу, чтобы было красиво и чтобы розочка из такой же ткани была на воротничке.
– Розочки делать я не умею.
В разговор вступила тётя Зина:
– Ладно, розочку я ей в другом месте закажу. А вот силуэт надо подправить. Всё же выпускное платье!
– Чересчур многого хотите за семь рублей! – пыхнула портниха. – Добавьте пару рубликов, я покумекаю над фасоном.
На том и сошлись.
По дороге домой тётя Зина принялась ворчать на весь белый свет: на моего отца, на портниху и на меня, естественно, начав с розочки и кончив четвёркой по географии:
– Неужели география труднее алгебры?! Ты понимаешь, чем рискуешь? Медалью! Завтра же подойди к Нине Петровне и поговори с ней. Может, разрешит пересдать?
– Я уже просила, ты же знаешь...
– Ещё раз попроси! Экзамены на носу, а тут такая загвоздка! Если географичка откажет, придётся к тёте Вале обращаться.
– Тёть Зин, а вдруг я не сдам экзамены на пятёрки?
– И не сдашь с таким настроением! Учти, с четвёркой по географии никто тебя не будет тянуть на медаль!
– Ну и пусть!
– Здрасьте – приехали! Старалась-старалась весь год, а под конец скисла! Ладно, завтра я сама схожу к Нине Петровне.
– Вот ещё! Будешь ты унижаться! Я ещё раз её попрошу.
Думаю, четвёрка эта не была случайной. Нина Петровна недолюбливала меня, раздражалась всякий раз, когда я намекала, что нельзя мне оставаться с единственной итоговой четвёркой.
Я и зачёт-то сдала хорошо, но на дополнительном вопросе по островам Индийского океана поплыла наобум и заблудилась.
– Что ж, Брыксина, больше четвёрки поставить не могу! С каких это пор пятёрочница ищет Сейшельские острова в Индонезии?
– Нина Петровна, спросите меня ещё что-нибудь!
– Нет! И так всё ясно!
Ей-то всё было ясно, а вот мне... Как теперь просить о пересдаче зачёта?
Но и тётя Зина права! Не рисковать же медалью из-за Сейшельских островов. Их и на карте-то не видно почти!
О пересдаче географии договорилась тётя Валя. Конечно, блеск возможной медали тускнел для меня при таком раскладе, но что же делать?
Тётя Валя подвела ко мне парнишку из одиннадцатого класса и сказала:
– Вот тебе репетитор! Знакома с Толей Непрокиным? Он согласился погонять тебя по карте.
О Непрокине в школе говорили: «Золотой мальчик! Ему медаль обеспечена!»
Я не слишком хорошо знала этого парня. Ну, Непрокин и Непрокин! Очкастый отличник из соседнего класса, он вечно ходил в каких-то блёклых рубашках и коротковатых штанах, девочкам не нравился, с ребятами-заводилами не гуртовался, здоровался вежливо и вообще говорил медленно, чуть заикаясь. Бледное его лицо было даже симпатичным, но словно бы отрешённым, очень печальным.
– Х-х-хорошо! Я с тобой п-п-позанимаюсь. П-приходи к школе часам к четырём. Сейчас я д-должен маме помочь на огороде.
Обычно ребята изображали из себя ухарей, а этот просто и откровенно сказал о своих делах, чем чуточку удивил меня.
– Ладно! К четырём возле школы, – согласилась я.
После тяжёлой ссоры с отцом, когда он побил меня и я не ночевала дома, мы почти не разговаривали с ним, и мне не было нужды объяснять, куда и зачем ухожу.
С учебником географии и атласом мира села на скамейку в школьном дворе и стала поджидать Непрокина.
Конечно, я и без него могла бы обойтись, но дома находиться совсем не хотелось, и повод уйти оказался подходящим.
Непрокин подошёл ко мне, сел рядом. Руки его были в земле, словно он так спешил, что и руки вымыть не успел. Перехватив мой взгляд, Толя извинился:
– П-прости! Руки не успел помыть. Ну, д-давай свой атлас!
Взгляды наши снова встретились, и меня удивило ясное спокойствие его глаз. Так смотрят только люди, осознающие свою силу.
Эта прямая ясность без напускной взрослости подсказала мне, что он хороший человек, настоящий. «Такой парень никогда не обидит!» – подумала я.
Распахнув карту мира, Толя объяснил мне, как лучше всего ориентироваться в ней:
– Дели зрительно всю карту на четыре части и запомни, какие океаны, моря и архипелаги находятся в каждой из них. Больше всего островов в Индийском и Тихом океанах, практически в одной четверти карты мира. Вот с этого угла и следует начинать...
Через несколько дней я пересдала географию и получила пятёрку. Толя Непрокин ждал меня в коридоре и обрадовался общему успеху.
– П-поздравляю! По этому поводу п-приглашаю тебя в кино. Пойдём?
– Я не могу. Мачеха просила не задерживаться.
– Т-тогда, может быть, завтра?
– Не знаю... Нет, Толь, не надо! Я не могу.
Честнее было бы сказать «Не хочу!», но я не могла так ответить. Хороший парень, но... Сердце не откликалось! Ясные глаза Непрокина лишь на миг поманили меня. Для похода в кино он казался всё же странным и нелепым. Особенно его короткие брюки и растоптанные башмаки...
– П-понятно! – ответил Толя.
Глаза его скользнули вниз, словно бы догоняя мой взгляд, упавший на потрёпанные носы его несчастных башмаков.
Утром следующего дня, а это была суббота, я валялась на раскладушке с алгеброй в руках. Неожиданно рано вернулся с работы отец. Его голос на крыльце был какой-то странный – глухой и взволнованный одновременно. Тётя Зина, открывшая ему дверь, тоже была чем-то удивлена. В их разговор вплелось совсем незнакомое «Здравствуйте!». Третий, чужой голос прозвучал тихо и невнятно.
И дверь в мою комнату распахнулась. Впереди отца и тёти Зины стояла девочка лет четырнадцати. Высокая, стройная, темноглазая – она смотрела растерянно, подёргивая длинную косу, переброшенную на грудь.
– Встречай! – коротко сказал отец. – Узнаешь, кто это?
– Галя?
– Конечно, Галя! Иди поцелуй сестру! – почти приказал отец.
Мы обнялись и поцеловались. В первую минуту я испытала скорее тревогу, чем радость. Сделалось как-то неловко.
Неловко было и Гале в этом доме. По лицу её можно было прочесть: «Зачем вы привели меня сюда? Кто я вам? Вы не обидите меня?»
Волна забытого горя ударила в сердце. Сестра! Родная сестра! А мы почти не знаем друг друга, и боимся друг друга, и понимаем, что мы сёстры, но этому пониманию явно чего-то не хватает.
Я зарыдала, уткнувшись в подушку.
Тётя Зина кинулась ко мне:
– Ну что ты? Перестань! Радоваться надо, а ты плачешь!
– Тёть Зин, мне Галю жалко! Давай сделаем так, чтобы она с нами жила!
– Как ты это сделаешь? У Гали есть мать. Они на несколько дней приехали в Кирсанов к своим родственникам. Отца нашли... Всё хорошо! Я бы с радостью взяла Галю к себе, да кто же её отдаст нам?
Общее смятение кое-как улеглось. Тётя Зина приготовила обед, усадила всех за стол. Галя ела, почти не поднимая глаз от тарелки.
От этой её отчуждённой робости мне снова становилось больно, и снова слёзы закипали в глазах.
После обеда отец распорядился:
– Зин, дай деньжат девчонкам! Пусть они сходят в магазин. Ты, Таня, купи Галке какой-нибудь подарочек.
Тётя Зина дала пять рублей. Мне показалось, что мало для такого случая. «Может, отец даст Гале отдельные деньги в подарок, а это – так, на сувенир?» – подумала я.
Вышли на улицу. Лёгкого разговора не получалось. Простой вопрос – простой ответ.
– Галь, ну как ты учишься?
– Хорошо, без троек.
– На домре играешь?
– Редко. Я на аккордеоне научилась играть.
– Здорово!
Зашли в посудохозяйственный магазин. Почему именно туда? Не знаю. Видимо, он оказался первым. Вообще-то мне нравилось разглядывать посуду и мечтать о своём доме. Разрисованные заварные чайнички казались символом чего-то счастливого, домашнего и спокойного.
– Галь! Тебе нравится этот чайник?
– Нравится.
И я купила ей по глупости собственных мечтаний цветастый заварной чайник и ещё какую-то ерунду.
– Тань, пойдём к маме сходим. Она теперь волнуется.
Мне не хотелось туда идти, но и Галю огорчать не хотелось.
На квартире у Галиной тётки, где они остановились, меня приняли странно – с любопытством и раздражением. Мой подарок Гале (понимай как подарок от отца!) вызвал едкую усмешку Галиной матери. Она явно рассчитывала на большее. Но что ещё могла я купить на пять рублей?!
Объяснять этим людям, что я не виновата в скудности подарка, что мы бедные, не имело смысла.
– Галь, ну я пойду. Хочешь, завтра съездим с тобой в Иноковку, к бабушке Оле?
– Не знаю, как мама...
– А ты сама-то хочешь? – спросила Галю моя злобная некогда мачеха.
– Хочу.
– Ну, ладно! До завтра, – попрощалась я.
В Иноковке, к полному моему разочарованию, Галю приняли без души. Вежливо, приветливо, но без радости. Бабушка покормила нас и спросила только:
– Галь, как ты учишься?
– Хорошо.
– Молодец. А наша Таня на медаль идёт!
Это «наша» кольнуло меня, словно Галя не была здесь такой же родной внучкой, как и я!
Отозвав бабушку в горницу, я с мукой в голосе спросила:
– Бабань, у нас нечего Гале подарить?
– Они-то тебе подарили чего?
– Нет. Но дело не в этом...
– И-и-их, Таня! Чего ж у нас дарить-то? Пенсию ей свою отдать?
Я и сама знала, что подарить было нечего. Выйдя на крыльцо, смахнула слезинку со щеки.
С последним автобусом мы вернулись в Кирсанов, я проводила Галю до её ворот, и мы расстались с надеждой ещё увидеться.
Но увидеться нам не пришлось. Ещё раз с Галей встретился только отец. В тот вечер он пришёл домой пьяный, рыдал, проклинал жизнь и Любу, жаловался, как она колола его за скупость к дочери, за малые алименты.
Горькая досада, что всё так нескладно вышло, изводила и меня. Я бы не возражала, чтобы отец с тётей Зиной отдали им всю нашу наличность, лишь бы не выглядеть в глазах этой родной девочки скупердяями. На мнение Любы мне было наплевать!
Я слушала отца, и повинная боль переросла в ответную обиду: «В конце-то концов, не мы с отцом виноваты перед Галей! Не по дурости он ушёл от них! Эта тонкогубая змеюка так издевалась надо мной, так мудровала, что отцу и копейки бы ей не давать! А она претензии высказывает! Галю только жалко...»
Пришло время экзаменов, и отмелось всё остальное.
Отсчёт времени пошёл как бы по двум часам сразу. Одни, размеренно тикающие для окружающего мира, общие для всех часы, туго и неповоротливо, едва не останавливаясь вовсе, поползли где-то в наружном, заоконном пространстве. Время не для меня!
Другие – мои часы – бешеные, как метроном, понеслись безо всякой ориентации на точное московское время по своему раскалённому циферблату, сглатывая часы и дни от сочинения до письменной математики, от письменной математики до устной, от физики до химии:
5! – 5! –5! – 5! Химия – 5!
И здесь что-то случилось во временном пространстве, сломалось что-то в часовом механизме...
– Пять! – вылетела я из аудитории, сдав химию.
Толпа учеников в коридоре гудела отнюдь не экзаменационной тревогой!
– Тише ты! Толя Непрокин умер...
– Упал прямо у доски. Говорят, кровоизлияние в мозг.
– Переучился, бедный! Вот тебе и золотая медаль!
Чугунная тяжесть обрушилась на меня. Никому не понять, какую казнящую вину я почувствовала в ту минуту. Пусть не невеста, не девочка, с которой «ходят», я была ему! Но, быть может, последняя, кто отказал Толе в малой малости – сходить с ним в кино! Да и была ли у него девочка раньше? Целовался ли он хоть с одной?
Молчком вышла из школы, села на скамейку, где совсем ещё недавно Толя Непрокин листал испачканным землёй пальцем мой географический атлас... А теперь его нет!
«Буду думать, что умер мой жених, – решила я. – Быть может, его душа почувствует это и легче расстанется с ним?»
Накануне сдачи экзамена по иностранному языку Толю хоронили. Лишь мельком я глянула в его пергаментное лицо. Не было сил видеть закрытыми ясные, умные глаза.
«Буду думать, что умер мой жених», – снова решила я, и слёзы, первые с позавчерашнего дня, потекли из глаз.
Английский я сдала на четвёрку.
Странное дело, но трижды на экзаменах мне попадался билет № 14!
Валька Зайцева съязвила:
– Неспроста Брыксина вытаскивает всё время четырнадцатый билет! Если бы моя тётка была здесь учительницей, я бы и на тринадцатый согласилась!
Валька ошибалась. Никакой подтасовки не было! Странная, но случайность! Тем более что по английскому мне поставили критическую четвёрку.
Тётя Валя махнула рукой на мою жалобу:
– Глупости всё это! Счастливый билет – это когда ты его, единственный, знаешь – и он тебе достаётся! А вот четвёрка по английскому – это досадно! Золотой медали уже не будет! Хорошенько готовься к остальным!
С нелёгким сердцем я вернулась домой. Моя неудача огорчила и отца с тётей Зиной. Особенно тётю Зину:
– Все старания насмарку! Остаётся надеяться на серебряную медаль! Сколько осталось экзаменов? Два?
– Садись, занимайся! – сурово сказал отец.
С его рабочей фуфайкой и учебником истории я забралась на крышу сарая, сняла сарафан и, подставив солнышку голую спину, разомкнула книжные страницы.
На экзамене по истории четырнадцатый билет мне уже не достался. Но и семнадцатый я знала как свои пять пальцев.
– Так, хорошо. А теперь скажи, в какой битве наступил переломный момент в Отечественной войне? – спросил кто-то из экзаменационной комиссии.
– В битве под Сталинградом.
– Сталинградская битва разрушила миф о непобедимости немецкой армии, – мягко заметил наш историк и директор школы Ильин. – А перелом произошёл...
Кто-то из ребят прочертил в воздухе дугу...
– На Курской дуге! – быстро догадалась я.
– Молодец! Отлично! – похвалил меня историк.
– Слава богу! – заключил отец, когда все экзамены остались позади и четвёрка по английскому оказалась единственной. – «Серебро» наше! Кто же у вас на золотую вышел?
– Славка Воинов и Лариска Клевцова.
– А у Завертяевой что?
– У Надьки по английскому пятёрка, остальные четвёрки.
– Тоже молодец! Когда же выпускной вечер?
– Двадцать второго... Послезавтра.
– Теперь отдыхай и подумывай, куда будем сдавать документы.
Экзамены вымотали меня, и думать о будущем не хотелось. Во всяком случае, до выпускного вечера. Пока вообще ничего не хотелось, даже облегчение не наступало.
– Тань, давай-ка пересмотрим, всё ли готово к выпускному? – предложила тётя Зина. – Примерь платье, надень туфли, бельё приготовь.
Я примерила платье, и оно оказалось слишком просторным.
– Да ты похудела! Господи боже мой! Придётся срочно идти к портнихе – ушивать его.
– Может, я сама ушью, тёть Зин?
– Нет-нет! Первое взрослое платье! Да какое нарядное! Нет! Сегодня же сходим к портнихе.
В тот же вечер платье было готово. В зеркале я с радостью увидела себя – пусть чересчур длинную, но постройневшую, с загорелыми плечами. Голубой шёлк оттенял загар, и выглядела я свежо и симпатично.
Только настроение спотыкалось, как вечерний месяц в облачном небе! То Непрокин вспомнится, то вдруг Гуров придёт на ум...
«С кем я буду танцевать на вечере? – думала я. – У девчонок определились парни, а у меня никого нет! Может быть, Вовка Шевырёв? Он ничего… И поглядывает на меня. Да нет! Вовка играет в оркестре. С ним не потанцуешь!»
Кстати, Шевырёв был любопытной фигурой в нашей выпускной волне. Его отец служил батюшкой в церкви, а сам Вовка был жуткий хохотун и бедолага, играл на гитаре, носил на башке шапку чёрных длинных кудрей.
Учителя приставали к нему:
– Шевырёв, постригись!
Но он и в ус не дул!
Если школьные танцы шли под магнитофон, Вовка дико отплясывал твист и кудри его метались чёрным пламенем.
Нет, с Шевырёвым не потанцуешь! На выпускном вечере он будет играть в оркестре.
Накануне выпускного в актовом зале собрались учителя, родители, кое-кто из активистов. Распределялись обязанности: этим – зал украшать, тем – стряпнёй заниматься и т. д.
Мне выпало с группой девчат идти за полевыми цветами. Посчитали, что садовые – не то!
И мы отправились за город искать по холмам и оврагам ромашки и васильки, иван-чай и колокольчики.
К вечеру актовый зал благоухал тонким полевым духом. Вёдра с цветами создавали щемящую, диковатую, но дивную красоту.
– Не повянут до завтра?
– Не повянут!
22 июня.
Дождаться семнадцати часов было ох как трудно! Всё наготове: платье и туфли, тонюсенькие капроновые чулки и надушенный носовой платочек, губная помада – первая в жизни – и заколка для волос, присланная югославским мальчиком Миланом ещё полгода назад.
Выпускной вечер! Всю зиму я мечтала о нём, всю весну... И вот день этот настал, а самого главного не происходило! Не чувствовалось оглушительной радости, нафантазированной последней детской мечтой, радости, в которой обязано было быть всё: любовь и красота, цветы и музыка, восторги целого мира вокруг!
И было почти всё. Только любви не было. Но какой же выпускной бал без любви!
Тётя Зина ушла в школу пораньше – у родителей тоже хватало забот. Отец пришёл с работы, спросил устало:
– Собралась? Ну ладно, я лягу – вздремну...
Чуть тронув за ухом «Лесным ландышем», поправила причёску и вышла из дома.
– Дорогие ребята! Сегодня в вашей жизни... – начал напутственную речь директор школы.
И нахлынуло смятенное чувство прощания, благодарности к учителям, ещё чего-то, отчего накрашенные глаза девчонок набухли слезами.
– Сегодня вы прощаетесь с детством... – продолжал директор. – Многие из вас шагнут за этот порог с отличными знаниями, умением трудиться, побеждать, любить. Очень жаль, что нет сегодня с нами вашего товарища, прекрасного ученика Анатолия Непрокина. Он был гордостью и надеждой нашей школы. Почтим память о нём минутой молчания...
Слёзы потекли не только у девочек, но и у многих матерей, учительниц, даже директор махнул платком по торжественно-печальным глазам.
«Буду думать, что... Нет! Не буду думать, что он мой жених! Это нечестно! Выпускной вечер – и мой праздник тоже!» – перерешила я прежнее решение.
И началось вручение аттестатов. Оказалось, что медалей пока нет. Их не выдало гороно. Школьных медалей мне не приходилось видеть раньше, и я думала, что, как боевую награду, её можно повесить на грудь. Что это не так, выяснилось к концу лета.
В полночь родители разошлись по домам, часть учителей тоже. А пять выпускных классов – более ста ребят и девчат – продолжали танцевать, бродить по школьным коридорам, целоваться под лестницей.
Мне тоже было весело, хоть и танцевала я «без колокольчика в груди» – то с тем, то с этим мальчиком.
Самые бойкие мальчишки стали вдруг хмелеть. Думаю, не от шампанского.
На один из танцев меня пригласил Гуров. Он тоже был хмелён изрядно, вольничал, и я среди танца вернулась к подругам.
– Чегой-то ты? – удивилась Надька.
– Ничего!
Уже на улице, когда школа высыпала встречать рассвет, Колька снова пытался обнять меня, сказать что-то… Я отбегала с равнодушным смехом, умоляя Лидку держать ухажёра при себе.
– Надь, давай ко 2-й школе подойдём! Может, Трушкина встретим? У него ведь тоже выпускной сегодня, – предложила я Завертяевой.
– Вот это номер! Зачем он тебе?
– Просто так, интересно!
– Не выдумывай! Сейчас все кирсановские выпускники на улице! Может, где и встретим...
Но Кольку Трушкина я так и не встретила. Сама не знаю, что на меня нашло, но вспомнился вдруг интернатский выпускной вечер, запах сирени и Трушкин, уходящий твёрдой походкой из зала...
Надо же, год прожила в маленьком Кирсанове, но ни разу не встретила его!
Уже совсем рассвело, и я вернулась домой. Растёртые в кровь ноги пылали и сладко ныли, когда, сняв туфли, я легла на свою раскладушку.
Перед уходом на работу отец разбудил меня:
– Проснись, выпускница! Можешь на недельку к бабане съездить – нам всё равно придётся другую квартиру искать. А когда приедешь – будем думать, что делать дальше.
– Где же я вас найду, если вы переедете?
– Пока не переедем! Может быть, через месяц... Уж если чего – к Григоровым зайдёшь! Езжай! Там тебя уже заждались.
С трёхчасовым автобусом я уехала в Иноковку.
^ НЕ ПЛАЧЬ, НЕ ГРУСТИ!
В юности я и не предполагала, что когда-то мне будет сорок, за сорок, а может быть, и все пятьдесят. Нет, я знала, конечно, что поблекну лицом и увяну сердцем, но что общего может быть у той жуткой старухи со мной, семнадцатилетней барышней с утренними щёчками и летящей походкой?
Да, я была такой – вся как пожароопасный объект! И что странно, ведь и счастья-то девичьего не было по сути, а жизнь всё равно звучала песней о счастье, песней, в которой непременно прозвенит и мой солнечный куплет. Молодость сама по себе казалась более достойной счастья, чем зрелость.
Мир сорокалетних, как я его видела тогда, был настолько пресным и пасмурным, что соизмерять свою молодую влюблённость с безлюбостью будущего казалось нелепым и зряшным.
Сорвёшь, бывало, ромашку и гадаешь, как дурочка: любит – не любит, плюнет – поцелует, к сердцу прижмёт – к чёрту пошлёт... И если выпадало «плюнет», то казалось, плюнет непременно!
Любить я, конечно, не умела, зато как умела влюбляться! Легко, безоглядно, вся напоказ! Никто мне не объяснил, что быть самой заметной не значит быть самой привлекательной. В предметы сердца я выбирала не по принципу «хороший – плохой», но по «товарности изображения». Чистая шея, крепкие зубы, расклешённые брюки... При этом желательно, чтобы звали его Эдик или близко к этому! Но никак не Вася, Петя или Федя.
Страдать от любви было едва ли не главной радостью для меня!
Нынче говорят «клёвый» и «прикинутый». Тогда говорили «стильный» и «классный».
Стильные и классные подплывали, бывало, на танец-другой и возвращались на свои орбиты, унося в туман неведомого «товарность изображения», а страдание, зацепившись за краешек сердца, длилось и длилось. День, два, от силы три...
Лишь один стильный и классный облюбовал меня дольше, чем на два танца. Звали его Костя Абрамов.
Как мы познакомились, расскажу позже, а пока – об одном из самых памятных вечеров с Костей Абрамовым.
У меня разболелся зуб. Напасть эта, как известно, может накрыть кого угодно, даже влюблённую барышню.
Что делает барышня с головой, коли уж вышла такая неприятность? Сглотнув таблетку анальгина, сидит дома, подвывает, боль баюкает...
Но я была барышня с фантазиями! Вопреки здравому смыслу, ополоснув ноги холодной водой и пройдясь расчёской по стриженой голове, засобиралась в клуб.
Отец, приехавший час назад из Кирсанова, принялся ругать меня, что уже июль начался, все документы подают, а я и в ус не дую.
– Медалистка хренова! Ещё полмесяца – и всё! Никуда не попадёшь! Или ты в швейном ПТУ хочешь приземлиться со своей медалью?
– Какая разница, если ты в ТИХМ не разрешаешь поступать?
– А ты поступишь? То-то и оно! Если и поступишь, то шесть лет я не смогу тебя тянуть. У нас ни кола ни двора! У тёти Зины шестьдесят и у меня девяносто! (Имеется в виду зарплата.) Я решил: будем подавать документы в Котовский индустриальный, на полупроводники!
«Полупроводники» – звучало солидно. Бабушка на этом слове уважительно кивнула головой.
Больше думая о клубе, чем о полупроводниках, я согласилась без спора. Никто из нас точно не знал, что это за профессия такая, но в предположительном смысле виделись огромный светлый цех, интеллигентные очкарики в белых халатах, зарплата не меньше ста двадцати.
Решено было завтра же ехать в Кирсанов, с тем чтобы на следующий день отвезти документы в Котовск.
Сказанное мне показалось уже почти сделанным. Успокоились и отец с бабушкой.
– Ну, а теперь-то можно нам с Валей в клуб собираться? – спросила я.
– Пусть сходят напоследок, – довольно робко вымолвила бабушка. Она-то знала, какой противник мой отец дочерних хождений на танцы.
– Только недолго! Сразу после кино – домой! – согласился он.
А зуб болел не переставая. Пожаловаться я не могла, ибо яснее ясного стало бы отцу, какая нужда гонит его дочь на вечерние гулюшки. Лишь сестра спросила мимоходом:
– Ты чего бледная такая?
– По дороге в клуб расскажу...
Солнце спустилось за Новый порядок. Стало быстро темнеть и холодать. Мы вышли на большак, и я поёжилась от вольного ветра, хлынувшего со стороны Хвощевой яруги.
– Валь, меня знобит ужасно. Зуб так болит, что даже подташнивает.
– Ну и сидела бы дома! – ответила сестра.
– А Костя? Уехать, не попрощавшись?
– Подумаешь! Неделю знакомы, а уж какие сложности!
– Не неделю, а почти две! У меня сердце от тоски разорвётся!
– Дура ты! Он что, в любви тебе признался?
– При чём тут это? Валь, я ни в кого ещё так не влюблялась.
– А Трушкин? А Шоля? А Колька Гуров?
– Трушкин – это детство, Шоля – вертихвост, а Гуров – сама знаешь...
– Тань, надо уметь в руках себя держать! Ты Абрамову в душу сначала загляни!
– Я заглядывала...
– Ну и что?
– Не знаю. Зато целуется классно!
– Вот я и говорю – дура!
В этот вечер настроение моё не играло. Мало того, что зубная боль доводила до лихорадки, а брат Серафим гудел и гудел над ухом свои бесконечные глупости, ещё и Кости не было! Уже и послекиношные танцы пылили вовсю, и Валентина со своим кавалером зароилась куда-то, а мой всё не появлялся.
– Серафим, увидишь Валю – передай, что я домой пошла. Ладно?
– Ладно! Только я не пойму, сестра, чего ты такая сердитая сегодня?
– Ничего...
Костя догнал меня почти у ветрогона, схватил за руку:
– Ты чего? Я же сказал, что приду. Могла бы и подождать! Мы с Борисом на Ворону ходили купаться.
– Искупались? И Анька с вами ходила?
– При чём здесь Анька?
– А при том, что я завтра уезжаю поступать. Можешь к Аньке вернуться! – с деланным смехом ответила я, меж тем изнывая сердцем от ревности и обиды.
Костя на провокацию не поддавался:
– Куда ты решила подавать документы? В ТИХМ?
– За меня отец всё решил. В Котовский техникум, на полупровод-ники.
– С медалью могла бы и в институт попробовать.
– Не получается... Ты долго ещё в Иноковке пробудешь?
– Тётка пока не выгоняет. Мне здесь нравится. До конца июля точно пробуду.
– А Анька?
– Опять Анька? Странная ты девчонка! Нафантазировала бог знает что!
– Что я нафантазировала?
– Не знаю. Не обижайся, но жениться я пока не собираюсь!
– Жениться?! Ну ты даёшь! Мне ещё учиться надо!
– Тебе ещё поступить надо! Вот об этом и думай!
К дому подошли молча, остановились возле ограды, на одном из колышков которой сушилась с вечера трёхлитровая стеклянная банка. Не в силах больше терпеть зубную боль, я припала пылающей щекой к её гладкому, прохладному донышку. Костя, не ведая о моих муках, обнял меня и попытался поцеловать.
– Нет, не надо. Иди домой. Я боюсь, отец нас увидит.
– Тогда пойдём погуляем.
– Нет, я не могу.
– Странная ты сегодня. Ладно, вернёшься из Котовска – поговорим.
И тьма поглотила его. А я, сев на крылечную приступочку, загорюнилась. Что же теперь будет?
С Костей я познакомилась в первый же иноковский вечер, приехав к бабушке уже не школьницей, но ещё чуть-чуть – и почти студенткой, взрослой девушкой! В выпускном платье и туфельках на полушпильке вошла в клуб. Меня тут же окружили друзья-подружки прошлого лета. И только Шоля продолжал танцевать с незнакомой девчонкой, хмельно нависая белёсым чубом над её светлой головкой. Это чуточку кольнуло меня. Коротко отвечая на чьи-то вопросы, я продолжала разглядывать танцующих. Молодёжь перетекала с места на место – томная, счастливая, чего-то ждущая, пахнущая духами и одеколонами всех мастей – разная... Группки сиротливых печальниц, как и всегда, жались по тёмным углам. В двух шагах от Шоли танцевала незнакомая парочка. Он – высокий, крепкий, аккуратно одетый, отдалённо напоминал молодого Льва Лещенко. Она – высокая, худенькая, симпатичная.
– Валь, кто это? – спросила я у сестры.
– Впервые вижу, – ответила она.
Танец кончился. Шоля заметил меня и помахал рукой. Незнакомый парень, в сером джемпере с коричневыми ромбами на груди, оглянулся на Шолин жест и о чём-то спросил Бориса. К началу следующего танца оба парня подошли ко мне.
– Тань, привет! Мой друг хочет с тобой познакомиться. Его Костя зовут... – в голосе Шоли прозвучала нарочитая развязность. – Я предупредил его, что ты моя девчонка, а он не верит.
– Тебя послушать, так все девчонки твои! – улыбнулся Костя.
– Ну ладно! Вы тут знакомьтесь, а я пошёл, – совсем по-дурацки заявил Борис и вернулся к недавней своей партнёрше по танцам.
Из всего, что было дальше, помню только, как моя рука касалась шершавой мягкости Костиного свитера и лёгкое его дыхание, обжигающее мне щёку. Весь вечер превратился для нас в один непрекращающийся танец.
Я влюбилась, забыла про сестру и про всё на свете.
Ожогом прозвучал голос киномеханика:
– Последний танец!
Когда и этот танец закончился, Костя сказал:
– Подожди минутку. Мне надо кое с кем поговорить...
Он подошёл к девочке, с которой танцевал до меня, что-то сказал ей. Она выбежала из клуба.
Сцена оказалась не из приятных. Мы вышли на улицу, и я задала Косте первый неправильный вопрос:
– Ты что, как Шоля с девчонками обходишься?
– Ты думаешь, мне её следовало проводить? – ответил он. – Аня живёт через дом от моей тётки. Я и в клуб-то с ней лишь по-соседски ходил.
– А почему выбрал меня? – задала я второй идиотский вопрос.
– Я никого не выбирал. Разве танцевать с девчонкой – значит уже и выбрать? Ты симпатичная и «ш» смешно произносишь...
Стало ясно, что Костя не такой баламут, как Шоля, с ним нужно быть умнее, тоньше, но быть умнее я не умела. В тот момент мне больше всего хотелось, чтобы он поцеловал меня. Однако, проводив до крыльца, Костя лишь спросил:
– До завтра?
– До завтра…
Всю ночь я не могла заснуть. Подперев щёку рукой, смотрела в окно, думала, думала о Косте.
Как это он сказал? «Ты симпатичная и «ш» смешно произносишь...»
А ещё он спросил: «До завтра?»
Завтра… Завтра – это уже сегодня! Сегодня я снова увижу его!
И мы снова танцевали. Почти касаясь губами уха, я шепнула Косте:
– Аня за нами наблюдает.
– Идём! – Костя вдруг резко повлёк меня на улицу.
И почти под фонарём, в световом облаке которого суматошно носились сотни мошек и мотыльков, он впервые поцеловал меня. Потом до самого рассвета мы сидели в копне сена около нашего крыльца и счастливо смеялись чему-то. Ничего другого не было. В то время мораль ещё соблюдалась в достаточной строгости. И жаль, ей-богу, что она извольничалась ныне!
Какой удивительной и прекрасной была деревенская ночь!
На рассвете избяная дверь распахнулась, и вышла бабушка. Простоволосая, в белой полотняной рубахе, она зевнула на крыльце, постояла минутку, вернулась в дом и, одетая, повязанная платочком, прошла с подойником в коровью закуту.
– Иди, – шепнула я Косте, сладко предвкушая несколько часов утреннего сна.
– До вечера?
– До вечера...
И так до нынешнего дня, до больного зуба, до неловкого прощания.
Наутро мы с отцом уехали в Кирсанов. Всю дорогу он говорил о техникуме, о полупроводниках, о великой пользе выпускной медали. И я догадалась, что его гложут сомнения в правильности сделанного выбора. В конце концов он заявил:
– Техникум даже лучше! Будешь работать мастером на заводе. Ответственности меньше, чем у инженера!
Что мне было ответить на это? Спорить с отцом я не хотела. Притихшая, словно бы поглупевшая, снова впала в натужное детство, в зевотную безответственность и зависимость от воли родителя.
Ещё через день с утренним рабочим поездом мы выехали в Тамбов.
На мой вопрос «Почему мы не поехали автобусом?» отец ответил:
– На дизеле вольнее и билеты в два раза дешевле.
– Зато в два раза медленнее.
– Ничего! Успеем.
Четыре часа до Тамбова тянулись долго. Наглядевшись в вагонное окно, я достала из сумки старый номер «Юности», но чтение на ум не шло. Пижонские стихи Вознесенского, хоть и модные в то время, показались полной абракадаброй.
«Надо же... – подумалось мне. – Ещё недавно и я сочиняла стихи! Даже в «Юность» посылала!»
Поэтическая горячка прошла. Ни за что я не призналась бы Косте Абрамову, что читала свои опусы на школьных вечерах!
К обеду мы были уже в Котовске. Городок поразил меня своей ухоженной непохожестью на наш захолустный, полудеревенский Кирсанов. Весь в сосновом лесу, залитый солнцем и хвойным духом, пятиэтажный, сплошь заасфальтированный, с цветниками на каждом шагу – Котовск мне понравился. Говорили, что это закрытый город, что в сосновых лесах попрятались его номерные заводы, что Котовский индустриальный техникум почти так же престижен, как Тамбовский институт химического машиностроения.
И я обрадовалась перспективе жить и учиться здесь. Отец тоже был доволен.
В тяжёлое основательное здание техникума вошла не без робости. Такие могучие двери, как здесь, абы куда не поставят!
– Посиди в вестибюле, – сказал отец, – я пойду поразузнаю...
Очень скоро он вышел из кабинета с надписью на двери «Приёмная комиссия» и бросил на ходу:
– Посиди ещё... Я к директору зайду!
Оказалось, медалистов на полупроводники уже не принимают:
– Пятнадцать – и баста! Остальные по экзаменам! Не хочешь попробовать. Тогда придётся на химико-технологическое отделение подавать. Директор советует не раздумывать и сдавать документы на ХТ. Там и стипендия в тридцать семь рублей за будущую вредность... Ну, что?
– Давай на химию!
Ещё через полчаса без малейшего моего участия в деле я стала студенткой КИТа.
На солнечную улицу Котовска вышли почти счастливыми людьми.
– Так, Татьяна, твой папка заслужил сто грамм? Заслужил или нет?
– Заслужил.
– Тогда пойдём искать буфет. Тебе куплю пирожное с лимонадом. Идёт?
– Идёт! – развеселилась я.
В ту минуту мне показалось, что ни за что ни про что получила счастливый билет в скупой жизненной лотерее. Вчерашняя выпускница стала вдруг человеком взрослым и значительным, с собственным содержанием в тридцать семь рублей. Свобода нахлынула на меня, подхватила, подняла над солнечным городком, над речкой Цной, над сосновым лесом и понесла, повлекла невесть куда. Даже томительная мысль о Косте Абрамове просвистела в этом вольном просторе тонкой струной и затихла на время.
Всю обратную дорогу отец рассуждал о преимуществах химии над полупроводниками:
– Что такое полупроводник? Да ерунда! Ослепнуть можно! А химия – царица индустрии! Сам директор техникума посоветовал мне... Возьми хоть расчёску! Что это? Химия! Говорят, химия скоро научится продукты питания изготовлять. Будешь папке химическую колбасу привозить с завода! А медалистов-то, медалистов! Вот тебе и ТИХМы!
Пятнадцать медалистов на факультете – действительно звучало убедительно!
Моему поступлению не обрадовался только дедушка Митя:
– Господи! Чего удумали! В химию внучечку определили! Чего в ней хорошего, в химии-то? Отрава – она и есть отрава! Вот Макаровы во дворе удобрение просыпали, а куры наклевались и передохли!
Его любящее сердце не хотело довольствоваться одним лишь фактом моего поступления. Дед словно бы предвидел, что делать мне придётся не синтетическую колбасу, но кое-что повреднее.
...Это «кое-что» отравит мой организм во цвете лет, лишив здоровья на всю оставшуюся жизнь. Да кто же думал тогда об этом?!
И я успокаивала деда:
– Не горюй! Я же не курица! Удобрение клевать не буду!
А бабушка Дуня вздыхала:
– Не понимаю, про что вы гутарите.
Бабушка многому удивлялась в то лето, сетовала, что я лишь на денёк-другой прибегаю к ним от висожарской бабушки, что в клуб ходить повадилась, а у неё душа покоя не знает, пока я не вернусь со зряшной своей гулянки.
По утрам, садясь на краешек моей кровати, бабушка Дуня с тревожным интересом разглядывала меня:
– Не могу привыкнуть к твоей стриженой голове. Ты чем старше, чем больше на Парьских становишься похожа. Мать-то твоя беленькая была... Я тебе вот что скажу: ты учись поболе молчать, а то судишь обо всём, как твой отец. Вчерась с Шуриком зачала спорить... А чего спорить? Ты девочка! Улыбнись скромно да в сторону отойди...
Бабушкина речь звучала мягко, неназойливо. Мне становилось стыдно чего-то, и я обещала поумнеть.
По вечерам собирались в клуб и мои двоюродные братья, Шурик с Колей. Я пристраивалась к ним.
В те «бестелевизорные» времена к хождению в клуб относились очень серьёзно. Парни в своём усердии не отставали от девчат. Рубахи, чаще всего белые, светились чистотой, брюки утюжились до ломких стрелок, зеркально блестели ботинки. Сборы завершались горстью одеколона на шею и свежим носовым платком в задний карман.
С моими высоченными красивыми братьями я шла по деревне гордая, чуточку жалея, что они мне братья и достанутся сегодня каким-нибудь Тоньке с Лидкой.
От Зареки до клуба было далековато, и я тревожилась, что братцы слиняют со своими подружками, а мне придётся топать одной, если, не дай бог, Кости не окажется в клубе и не подвернётся случайный провожатый.
Можно бы и на Висожары уйти после танцев, но зареченские старики с ума сойдут, не приди я ночевать!
А ночи стояли чёрные, как чулан после светлой избы!
Однажды мои опасения сбылись. Шоля сунул мне записку от Кости, где сообщалось, что он срочно уезжает в Кирсанов по домашним обстоятельствам, но непременно вернётся в начале августа.
Душа заметалась. Недосказанная любовь, недоцелованная мука, осиротевшее счастье – всё обрушилось на меня разом.
Но не бежать же мне было за ним вдогон! Гордость, робость, боязнь показаться смешной были сильнее печали.
На следующий день вернулась на Висожары. Рядом с Валей легче было переносить внезапную разлуку.
Всякий раз, подбегая к сквозному клубному крыльцу, я надеялась тайком, что любовь уже через два, три, четыре дня вернёт Костю в это ночное деревенское лето.
И начался август. Зарядили дожди. Клуб обезлюдел на глазах. На расшатанном столе возле сцены местные шофёры из молодых лупили костяшками домино. Девки под тридцать лениво вальсировали друг с дружкой под унылые мелодии. Между ними носились бойкие ребятишки, осыпая девок подсолнечными кожурками.
Однажды киномеханик объявил:
– По причине отсутствия зрителей сеанс отменяется. Танцы тоже.
Валя, когда мы уже подходили к дому, категорически заявила:
– Всё! В клуб я больше не хожу!
– Валь, ну пожалуйста, ещё разочек сходим завтра?!
– Нет! Неужели ты не понимаешь, что он уже не приедет? Хочешь, чтоб отец за тобой с шалыжиной явился?
Я это понимала. Не дожидаясь отца, расцеловала свою золотую родню и уехала в Кирсанов, надеясь попутно, что где-нибудь там встречу Костю.
Кстати, этим летом тётя Нюра продала колхозу свой дом и с новым мужем переехала жить в Никифоровку. Валя собиралась к ней.
Мне казались нелепыми разговоры о том, что у тёти Нюры с дядей Федей любовь и – дай им бог счастья! Какая любовь в сорок лет? Складывайте зарплату, варите щи, покупайте сервант – и всё счастье! Лишь бы дядя Федя не пил да в сторону бывшей семьи не глядел!
Вот у меня любовь! Вот у меня несчастье!
В Кирсанове прожила до конца августа, готовясь к техникуму.
Костю Абрамова так и не встретила в те дни. Но история эта имела своё продолжение – счастливое и горькое одновременно.
Встретились мы лишь в октябре, но на этих страницах уже не будет места моей осенней заплаканной радости.
В конце августа совсем и без остатка догорела звезда моего детства. Взошла новая звезда, и ей стали смешны прежние слова, а новых слов душа не накопила.
Числа 29-го отец отвёз меня в Котовск. Мы ехали хлопотно и трудно – с матрацем, одеялом и подушкой, с чемоданом моих вещей и фанерным коробком провизии на первое время. Денег у меня было сорок рублей с небольшим.
– До стипендии доживёшь, – сказала на прощанье тётя Зина.
– Буду тратить по пятьдесят копеек в день, ещё и останется! – весело согласилась я.
Квартировать отец определил меня на самой окраине Котовска за восемь рублей в месяц. Странная старуха по имени Марта Феоклистовна впустила нас в дом и сказала с порога:
– Раскладушку пока свою дам. На месяц. Свет по вечерам не жечь, подруг не приводить. Для продуктов место в чуланчике я уже приготовила, но без моего ведома керогаз не запалять. Квартплату вперёд!
Отец потоптался расстроенно, разулся и занёс в комнату мои вещи. Я с трудом сдерживала рыданье. Страх и тоска, страх и одиночество, страх оказаться без малейшей защиты перед лицом нового дня...
Усевшись на двух табуретках возле самого порога, мы с отцом посмотрели друг на друга. Я не вынесла его горьких глаз и заплакала взахлёб, по-детски.
– Ну-ну, хватит... Хватит, ну... – еле выговорил отец задрожавшими губами. И добавил, обращаясь к хозяйке: – Хозяюшка, ты уж не обижай тут мою дочку.
И принялся объяснять мне, чем поужинать сегодня, чем позавтракать завтра.
Заплатив Марте Феоклистовне за квартиру, отец отдал мне оставшиеся деньги:
– Экономь! Про сладости и думать забудь. Если чего стрясётся – дай телеграмму на Григоровых, и я приеду. Ну, мне пора. Как это в песне поётся? «Не плачь, не грусти...»?
– «Не жалей, не грусти...»
– Ну, что ж, дочка, не грусти...
И мы вышли на улицу.
Стоя у чужой калитки, смотрела отцу в спину и умоляла про себя: «Оглянись, папка! Возьми меня домой! Папочка, не оставляй меня здесь!»
Но отец уходил, не оглядываясь. Он лучше меня понимал, что этого дня не миновать, как и этой минуты.
Вернувшись в дом, попросила хозяйку сварить мне на ужин две картофелины и яичко.
– Сварю, – уныло ответила она.
И добавила чуть погодя:
– Воды тебе не нагреть? Может, ополоснуться хочешь с дороги?
– Хочу.
– Тогда жди. Купаться будешь в корыте, а тазик для головы за дверью висит.
Когда согрелась вода, обнаружилось, что я забыла взять мыло из дома. Порошок взяла, а мыло нет.
«Ладно, – решила я, – вымою голову стиральным порошком...» Просить что-либо у хозяйки было боязно.
Внезапной душной волной подкатило к горлу сожаление, что рядом нет тёти Зины. У неё всегда всё есть: и шампунь, и мыло!
Марта Феоклистовна всплеснула руками, увидев, чем я мою голову и в чём собираюсь купаться:
– Кто же моет голову стиральным порошком? Волосы вылезут! На тебе кусок мыла. Со стипендии отдашь...
поэтоград
Руслан
КОШКИН
вдохнуть и выдохнуть простор
Руслан Кошкин родился в 1975 году. Живёт в Вятке (Киров). Окончил Вятскую государственную сельскохозяйственную академию, экономист. Работает по специальности. Финалист «Илья-премия–2004» (Москва). Участник Форума молодых писателей России (2005, 2007, 2008, 2009), Форума молодых писателей Приволжского федерального округа (2006). Стихи публиковались в «Литературной газете», в журналах «Наш современник», «День и ночь», «Волга – XXI век» и ряде других центральных и региональных изданий. Автор книги стихов «Чур» (2003), изданной при поддержке областной писательской организации.
Литургия под бомбами
Прорва бесов и бед у дверей,
бойня душ и кровавые лужи.
Но – церквушка, а в ней – иерей
литургию под бомбами служит.
С неба валится огненный град,
месит прах за оградой церковной.
А в церквушке – молитвы горят
со свечами пред старой иконой.
Да не старый – бывалый скорей –
этот образ, творивший чудн