Конкурс виктор бычков. Перекрёсток веры, надежды. Григорий большунов

Вид материала

Конкурс

Содержание На волне памяти

Подобный материал:

• Протоиерей Григорий Дьяченко Борьба с грехом Благословение Свято-Троице-Серафимо-Дивеевского, 777.44kb.
• Солошенко Анастасии «Дневники Надежды», 6.91kb.
• Учитель: Федорова Галина Николаевна, 10.79kb.
• Р. В. Щипина Святитель Григорий Нисский, 3701.1kb.
• Белорусская Православная Церковь Минская Епархия Свято-Елисаветинский Женский монастырь, 27.77kb.
• Григорий Фёдорович Пономаренко и Виктор Гаврилович Захарченко. Работа по теме урок, 33.45kb.
• Описание профориентационной методики перекресток (Пряжников), 360.33kb.
• Мартин Бубер. Два образа веры, 2036.01kb.
• Христианская церковь против евреев, 353.52kb.
• Xi международный фестиваль-конкурс детских, юношеских, взрослых любительских и профессиональных, 360.1kb.

ое.

И в огне он горел – не сгорел,

и по водам ходил шибче Ноя.


А теперь – чудеса почудней:

прорва бомбищ низверглась на церковь,

но застряла в микроне над ней,

ни кирпичика не поковеркав.


И на месте пока кирпичи.

Лишь на них да на чудо надеясь,

на руках материнских кричит,

словно к небу взывает, младенец.

Слёзы у крикуна – в три ручья,

и они не впустую пролиты,

если теплится в храме свеча –

хоть одна – и пылают молитвы.


Тем и держится век на весу –

от живого в микроне – погибель.

Битый век судный день на носу

нависает в тягучем прогибе.


Но подхвачен младенческий плач

ектеньёй – в храме ли, в катакомбе –

и бессилен пред жертвой палач.

И возможно ещё не такое.

Босоножка

Девочка-босоножка,

скромница, егоза,

повремени немножко,

не отводи глаза.


Дай приглядеться, что же

светится в них зарёй –

так, что тепло – по коже

и по земле сырой.


Дай приглядеться, что же

светит из их окон.

Нужно на то, похоже,

ведать язык икон.


Вещее есть в них что-то.

И велика их весть,

ведь искупает оптом

морок окружный весь.

_***

Снегу бы! Снегу бы выпасть,

выбелить мёрзлую твердь.

Мир не ему ли под выпас

брошен неметь и мертветь?


Выпал бы, что ли, хоть скупо –

виду б добавил белил,

по чистоте недоступной

вдруг бы тоску утолил.

Колодец

Повдоль знакомого проулка

с час или с полчаса

уединённая прогулка,

и к небу очеса.


Душой блуждаю в эмпирее.

Не до подножья мне –

одно надменное паренье

на сердце и уме.


Милы мне эти моционы.

Болтаюсь, как отвес.

А тут – канализационный

колодец зев отверз.


В него-то я и провалился,

ступивши невпопад,

как в кроличью нору – Алиса,

как с крыши – психопат.


Лечу, от жути коченея,

а дна всё нет и нет.

И мрак вокруг – угля чернее –

не устаёт чернеть.


Но вдруг – удар, обвал сознанья

и паузища вслед –

тугая, долгая, сквозная,

как бы на сотню лет.


За жизнь цепляясь по-колючьи,

час или век спустя

сознанье вышло из отключки.

И, видно, неспроста.


Очухался. Живой, короче.

Сквозь муть в глазах и взвесь

смотрю: я к койке приторочен,

в бинтах и гипсе весь.


Вокруг же – люди. И, конечно,

все в белом. На меня

они глядят тепло и нежно,

глядят светлее дня.

Пытаюсь в лица их вглядеться –

знакомы все до спазм,

причем иные – даже с детства.

И в каждом лике – Спас.


И тут прошила мозг догадка –

и градом пот со лба, –

так от неё срамно и гадко

мне стало за себя.


Дошло, что это мне представлен

воочию, в упор

моей подвергнувшихся травле

терпельников собор.


И эти у моей постели –

терпельники мои, –

хоть от меня и претерпели,

а мне же помогли.


Золой бы голову посыпать!

Зубам на пробу бинт!

Да просто – выдохнуть «спасибо»,

«простите» пробубнить.


Но руки отнялись и ноги.

Но онемел язык.

И лишь по лицам этих многих

глазёнки зырк да зырк.


И под потливой лобовиной

пробилась не слеза –

рассолом немощной повинной

наполнились глаза.


А тем рассольчиком отмылась

скорбь всякая и злость,

и утешение как милость

на немощь излилось.


Могло ж такое отколоться –

и рай и, вместе, ад –

на дне обычного колодца

в несчётный променад!

_***

Вот какого надо беспредела:

бить – наотмашь, и любить – навзрыд.

Чтоб душа звенела и гудела.

Чтобы всё – вразнос и на разрыв.


Радость и веселье – без оглядки.

Горечь – полной мерой и до дна.

А судьба – с неё и взятки гладки,

потому задаром и дана.


Слышишь звон зазывный бубенцовый?

Что там? Свадьба? Гульбище? Разбой?

Побоку запоры и засовы!

Не тебя ль зовёт он за собой?


Нет на это лучшего ответа,

чем вдохнуть и выдохнуть простор –

и в луга ночные, где от века

на паях со звёздами – костёр.

^ НА ВОЛНЕ ПАМЯТИ

Евгений

ВЕНИАМИНОВ

Ямчатая – значит,
из Саратова

Чего греха таить, люблю я в торговые дни походить по базару да посмотреть на публику. Интересное зрелище. Вот где проявляются натуры, характеры и всё самобытное, незаёмное, цельное, нередко с крутым замесом. Тут что продавцы, что покупатели часто стоят друг друга, и понаблюдать за торгом – сущее удовольствие. Особенно в базарных рядах, где продаются старые вещи. В Саратове это место находится на Сенном.

«Сенной» – старое название базара, хоть теперь и повесили над входом табличку: «Центральный колхозный рынок», но он как был, так и остался в умах и сердцах горожан Сенным. Правда, разделение всё-таки есть: что под крышей – это рынок, а что на земле да на ящичках в окрестностях разбросано – то базар.

Сейчас этот базар немного оскудел, торгуют больше перекупщики, но есть и старушки, и дедки, приносящие из дома настоящие семейные реликвии, чтобы приложить к своей скудной пенсии небольшой приработок. Эта часть базара особенно привлекательна. Но с девяностыми годами – никакого сравнения: тогда это был в буквальном смысле слова – базарный Ренессанс. На базар несли всё, что имело хоть какую-то ценность, хоть копеечную, абы не голодать, абы выжить. Вот тогда-то я и познакомился со старинной саратовской глиняной игрушкой. А до этого, по правде говоря, не знал о её существовании и даже о названии таком не слышал. Наверное, это отчасти потому, что сам я не саратовец.

Прошёл бы я мимо этой игрушки, но обратил внимание на зазывной старческий голос: «Кому чёски, пуговицы, булавки, старинная глиняная игрушка… Подходите… Саратовская игрушка!» Я заинтересовался. Наверное, сработало профессиональное искусствоведческое любопытство, пошёл на голос и вскоре увидел старушку, в изношенной, выцветшей, с вытянутыми рукавами кофте и старомодной шляпке. Из-под шляпки выглядывало старушечье лицо со следами былой светскости, с живыми не по возрасту глазами. Рядом сидела на ящике девочка лет десяти. Товар их был разложен на подстеленной крапивной мешковине, прямо на земле. Сейчас таких мешков нет, а в былое время крапивные крупнотканые мешки были ой как в ходу, ещё их называли китайскими.

На мешковине было разложено всё, без чего, посчитали, можно на данный момент обойтись: пара расчёсок, старые чёски для шерсти с загнутыми зубчиками, древний, «времён очаковских и покоренья Крыма», угольный утюг с небольшой трубой, рассыпанные по мешковине пуговицы и среди них штук пять-шесть глиняных игрушек. Одни из них были серо-белого цвета, а другие коричневатые: собачка с отбитой лапой, однорогий козлик с горделиво посаженной головой, несколько петушков-свистелок; рядом золотистый конь с вьющейся гривой, тоже свистелка, только размером больше, на теле которого имелось пять-шесть игральных отверстий.

Девочке он, по всей видимости, особенно нравился, и она то и дело брала его в руки, прижимала к губам и, потихоньку дуя в отверстие, свистела. При этом она перебирала пальчиками по отверстиям, и свистелка, меняя тональность, бодро выдавала набор звуков, какими обладает. Это делалось, видимо, для привлечения покупателей, а может быть, коняшка была очень дорога девчушке и она не хотела с ней расставаться. Потом я убедился, что девочке было жаль конька.

– Иришка! Положи на место! – следовал окрик бабки, и девочка ставила конька на мешковину.

– Ну баб… оставь… а-а-а?– просяще тянула девочка.

– Я тебе оставлю! – говорила бабка сердито. – Одна стоящая игрушка, может, возьмут, а козла с шавкой нечего и считать – калеки, можно было и из дома не нести.

– Так они тоже свистят… – упорствовала Иришка.

– Собачка свистит, а козёл нет, да ещё рог отломан.

– Да он без рога даже клёвее выглядит… – убеждала девочка.

– Сиди уж ты, «клёвее»… где таких только слов понабралась?

Я подошёл:

– Сами лепите или как?

На мой вопрос бабка заинтересованно подняла голову, а девочка сказала:

– Нет, это, дяденька, реликвия, ещё бабулин свёкор лепил, он и горшки делал.

– Свёкор-то в Саратове жил или ещё где? – спросил я.

– В Саратове, в Саратове, на Белоглинской, – закивала головой старушка.

– Ты смотри какое название говорящее! – заметил я.– Игрушку, значит, лепили на Белоглинской улице? Может быть, поэтому и улица так называется?

– Я этого не знаю, – ответила старушка, – свёкор там жил и игрушки лепил, а Ульяна, его жена, торговала ими на «Пешке» и здесь, на Сенном… Может, купите, а?.. Если уж так стариной интересуетесь.

В её голосе было столько неподдельной скорби и сожаления о том, что она вот так здесь стоит, презрев былую гордость.

– Посмотрите: не битая… Козёл с пёсиком – те… того, калеки, – говорила она, протягивая мне конька.

Я взял игрушку в руки. Ладони сразу ощутили тепло нагретой на солнце глины. Конёк был золотистый, очень старый. Чёрный глаз коня ретиво косил в мою сторону; местами сохранившаяся на гриве тёмная краска показывала, что вещь старинная.

– Не подмоченные, – расхваливала старушка товар, поднимая с мешковины козла и баранчика.

– Они что, не обожжённые, что ли, раз воды боятся?

– Так эти, дяденька, «сушки», – улыбнулась Иришка, кивая на козлика и барашка, – они просто из глины слеплены, без обжига, на солнышке высушены и подкрашены, а конёк – обожжённый, потому и цвет у него другой, – блеснула познаниями девочка и похвасталась:

– Я тоже «сушки» умею лепить, только свистки у меня не выходят – дую, а они шипят как змеи, а свиста нет.

– Не встревай! – оборвала бабушка внучку.

– Золотистый – значит обожжённый? Та-ак. А те почему разного цвета? – продолжал я допытываться.

– Так ведь глина разная, – сказала старушка, – и потом, кому какие нравятся: кому коричневые, а кому светлые. Свёкор был большой мастер. Он даже свисток-кукушку умел делать. Другие игрушечники – нет, а он умел.

Я о свистке-кукушке слышал первый раз и поинтересовался:

– Он что, действительно куковал?

– У нас был один, продали, дуешь в отверстие, а он кукует, – объяснила старушка.

– Там, баба, надо было отверстие пальцем закрывать, тогда кукует, – вставила внучка.

– Молчи, когда взрослые разговаривают, – урезонила бабушка.

– Да вы её не оговаривайте, – заметил я, – очень существенное дополнение. – А эти у вас, – я указал на маленькие свистки, рассыпанные по мешковине, – стало быть, не кукуют?

– Эти нет, а этот играет, – ответила девочка и кивнула на глиняного конька, что я держал в руках, – хотите, покажу?

– Ну покажи, покажи, – сказал я и протянул игрушку девочке.

Та взяла конька и, перебирая пальчиками по отверстиям, извлекла нехитрый звуковой перебор. Это был не привычный слуху свист, а некая смесь гудения и свиста, который не резал слух, а мягко растекался, повисая над шумящей толпой.

Я снова взял в руки музыкального конька и стал внимательно рассматривать. Его поверхность чуть-чуть блестела; желтоватое тело было испещрено небольшими вмятинами разной величины и конфигурации. Кое-где во вдавлинах сохранились следы коричневой краски.

– Даже краска полностью не стёрлась. Сколько же ему лет? – спросил я заинтересованно.

– Это не краска, а глина, – поправила старушка, – свёкор игрушки красил не обычными красками, а глиной. Это было дёшево. В нашей местности много разных глин. У него в чулане стояли мешки с красной, коричневой, жёлтой, чёрной, голубоватой, серо-белой глинами. Была ещё глина кровяная красная.

– А вы тоже ему помогали лепить?

– Я нет… что вы! – махнула рукой бабушка и засмущалась. – Свёкор говорил, что я старательная, только и всего. Я ему помогала глину растирать, отмачивать. Глина в кадках отмачивалась, чтоб песок да камешки отобрать. Нальёшь в кадку воды, насыплешь туда глины, а как она в себя воду возьмёт, то лопатой деревянной мешаешь в молоко. Потом через рядно процеживаешь, от мусора освобождаешь, что сверху всплывёт, а там выпариваешь на солнышке. Одну глину высушиваешь, другую до лепного свойства доводишь, третью в виде сметаны оставляешь. И не дай Бог, чтоб глина в глину ненароком попала или язык не на месте оказался. Я раз нечаянно чуть пролила, так старик всю кадку вылил, а уж меня-то и так и сяк костерил…

– А как это – «язык не на месте оказался»? – недоумённо спросил я.

Бабушка улыбнулась, вспомнив былое, и продолжила:

– Я тогда из-за этого от мужа сбежала, и все мои подсобные дела прекратились… У них, у игрушечников, ведь конкуренция была, кто что придумает, нипочём другому не скажет. А я-то по простоте души однажды и ляпнула. У нас был знакомый, тоже игрушечник, подъехал ко мне с вопросами, я ему и выложила про то, какую глину с какой свёкор смешивает. Свёкор узнал и дугой меня от лошадиной упряжи огрел – рука пополам. Меня в больницу, а уж после больницы я к ним и не вернулась.

– А что же муж?

– Васёк был человек хороший, меня жалел, сынишку любил, но слабовольный, против отца ни-ни.

– У бабушки голос был хороший, она потом петь стала, – вставила девчушка.

Старушка смутилась и погладила внучку по головке.

– Пёс с ним, с пением, оно мне счастья не принесло, а с Васьком разлучило.

Глаза её стали задумчивыми. Я понял, что эта тема для старушки больная до сих пор. Потом, как бы спохватившись, она добавила:

– Ну уж какой там голос, так, пела… Глупая была, молодая… Думала, за мужем всю жизнь проживу. В общем, жили не бедствовали, а потом я хотела к нему вернуться, да не получилось: обида улеглась, а он на заработки подался, на лесоразработки, так и сгинул, а я замуж второй раз вышла… – Бабулька помолчала, видимо, вспоминая прошлое. – Это всё, что от нашей совместной жизни с Васьком осталось, Царствие ему Небесное, – продолжила она. – Строгий мой свёкор был, а дело хорошо знал. Его игрушки на Сенном ценились, свекровь моя, Ульяна, никогда подолгу не стояла… Так вы купите или как?

Эта глиняная дуделка мне в общем-то была и не нужна, игрушкой я не занимался: не музыкант, да и детей такого возраста не было, – но после столь доверительного разговора я уже был обязан купить какую-либо игрушку, и я купил конька. Больше я ни эту старушку, ни девочку на Сенном не встречал. Если бы я знал, как обернётся судьба, то купил бы у неё все остальные свистульки, не раздумывая.


С тех пор прошло несколько лет. Я уж и думать забыл про ту мимолётную встречу на базаре, кабы не довелось мне увидеть саратовскую глиняную игрушку снова, и опять же на Сенном. А было это так: за день до новогоднего торжества заглянул я на базар за подарком, чтобы купить что-нибудь сделанное руками: надоел китайский ширпотреб. Мне же хотелось, чтобы подарок был тёплым, не растиражированным миллионами экземпляров и сравнительно недорогим. На проспекте продаются эксклюзивные работы, но цена кусается, ясно, что товар прошёл через перекупщиков. Денег у меня лишних не было, и я отправился на Сенной – авось повезёт.

Этот ящик с выставленными на нём глиняными игрушками бросился в глаза сразу. Блестящие большие и маленькие, они, стоящие вперемежку, с любопытством взирали на проходящих, как бы недоумевая: зачем они здесь?

Я подошёл. От выставленных игрушек повеяло чем-то знакомым и даже родным. Около ящика, перестукивая валенками и похлопывая от холода рукавицами, ходил невысокий мужичок-боровичок (так я его назвал про себя), лет так за пятьдесят, и иногда как бы машинально повторял одну и ту же фразу: «Саратовская глиняная игрушка… глиняная игрушка… местная… местная… подходите… Прошу поддержать местного производителя». И действительно, народ этот ящик не обходил вниманием, то и дело около продавца останавливались покупатели, брали в руки игрушки, рассматривали и начинали рыться в карманах, ища кошельки. При этом я услышал такой диалог. Одна солидная дама проговорила удивлённо:

– Неужели саратовская? Что-то я её здесь раньше не видела!

– Как не видели?! – вмешалась другая. – я у него каждый год покупаю. У меня уже несколько игрушек в серванте стоит. И в этом году специально хожу, смотрю и жду, когда Пётр Петрович появится. Просмотришь, и всё – осталась без подарка.

– А я и не знала! – сокрушалась покупательница.

– Как же вы не знали? – упорствовала первая. – Игрушки Африкантова в музеях выставляются, фильм о саратовской игрушке по телевидению показывали…

Я приблизился к прилавку, если так можно назвать деревянный ящик с картонкой наверху. На этой картонке стояли глиняные барашки, поросята, козлята. Фигурки были большие, маленькие и совсем крохотные. Одни из них имели только две ноги и были вытянуты в морковку, другие – все четыре. По цвету они тоже разнились: золотистые, бежевые, светло-коричневые и серо-белые. А вот роспись на них была выполнена в одной технике: всевозможные геометрические рисунки, разбросанные в определённом порядке по телу животных. В этих игрушках было что-то такое притягательное, тёплое, они очень отличались от всего, что мне приходилось до этого видеть.

Я засмотрелся: игрушки разные – юморные, сказочные, бытовые – и каждая на особинку. Вот овечка – она сама кротость. Рядом мужичок везёт воз сена на лошади. Украшенный геометрическим рисунком воз смотрится поэтически. А вот баран и козёл качаются на качелях или мальчик путешествует на летящем гусе, где гусь в полёте держится на выходящем из печной трубы дыме. А вот из совсем новых веяний: дед-мороз оседлал восточного дракона и везёт из леса ёлку детям на праздник; крохотная собачонка, лая, заигрывает с громадным быком; гуси, вытянув шеи, переговариваются на своём гусином языке; бабушка идёт в церквушку.

Людей среди игрушек немного, в основном животные. Мне бросился в глаза герой сказки Емеля – на печи едет; рядом с ним стоит другая игрушка – торговка саратовскими калачами: на поднятых руках калачи держит, а сама покупателей зазывает; чуть подальше рыбачка в лодке, со стерлядью; рядом, чуть выступив вперёд, со сбитой набок шапкой, ухарь-гармонист жмёт на лады саратовской гармошки; женщина баюкает ребёнка. Игрушки весёлые, но без крикливости, без модерна. И ещё мне запомнилось – ни у одного из игрушечных животных не было очень больших глаз, которые часто рисуют мастера в последнее время.

Мне особенно нравились игрушки однотонные, золотистые, с ямочками, подкрашенными коричневым цветом. Была в них некая импозантность и даже царственность. «Эти себе цену знают», – подумал я. Игрушки беловатые и светло-коричневые брали своим разноцветьем, особой строгой нарядностью. «А у этих свой шарм, – мелькнуло у меня в голове. – Только не ясно – какая из них саратовская титульная? Наверное, золотистая». И я пододвинулся поближе.

Игрушка действительно продавалась неплохо. Мне иногда казалось, что сейчас всё разберут и мне ничего не достанется, но вот очередь иссякла, словно выдохлась, я подошёл к продавцу и поздоровался, давая понять, что я солидный покупатель, толк в изделиях знаю, намерен выбирать и без покупки не уйду.

– Сами делаете… или как? – спросил я, рассматривая игрушки и желая разговорить мужичка.

– Обязательно сами, – в тон мне ответил продавец, которого одна из покупательниц назвала Петром Петровичем. – А вы что, хотите поддержать местного производителя? – И широко улыбнулся.

– Поддержать-то я поддержу, – сказал я, – но хотелось бы знать, откуда такая королева в нашем городе? Не встречал я раньше такого изделия. По проспекту частенько хожу – ни разу не видел.

– Саратовская это игрушка, как есть саратовская, – отвечал мужичок-боровичок, – а что на проспекте её нет, то не моя вина. В общем, я туда и не рвусь. Что я делаю – и здесь расходится, нечего Бога гневить. Я ведь мастер-передвижник.

– Как это понять? Родственник знаменитых художников-передвижников, что ли? – пошутил я, желая вызвать «боровичка» на разговор.

– Нет. Для тех передвижников талантом не вышел, но тоже передвигаюсь как могу.

– В чём же суть вашего передвижения?

– Когда с одного места, где пристроился торговать, прогонят, я на другое передвигаюсь, вот и передвижник. Тут на ящичке, там на коробке какой.

– Так, негоже мастеру самому продавать, вам надо лепить, красить, а не на морозе стоять или под дождём мокнуть, это же ... – Я не нашёл слов, как эту торговлю назвать.

Тут же промелькнули в памяти сверкающие магазины, набитые безделушками, витрины с богатой иллюминацией.

Продавец меня понял без слов:

– Это не совсем то, о чём вы думаете, – заметил он, – без собственной продажи я и десятой части того, что видите, не слепил бы. Потом, эта игрушка не для подсвеченных прилавков лепилась.

– Не понял… объясните, пожалуйста, ваше ноу-хау, – попросил я заинтересованно.

Продавец понял, что мне это действительно интересно, и потому оживился и стал говорить, выйдя из-за своего ящика и встав рядом:

– Дело это нехитрое, просто для меня очень важно, как люди на игрушку реагируют. А что я, сидя дома, узнаю? Да ничего.

– Так если игрушка продаётся, неважно кем, значит, людям нравится, вот и всё, – заметил я.

– Как это всё?.. Как это всё? Это не всё, мил человек… Это даже далеко не всё… – заспорил мастер. – А кто что сказал, покупая? А что при этом его глаза говорили? Не знаю, как другие, а для меня это первая зарядка души. Вот вы свой мобильник всё время подзаряжаете? – спросил он и, не ожидая ответа, продолжил: – Конечно, регулярно, иначе телефон работать не будет. Так и здесь… Я же ничего не слеплю, если отдачи нет, а она, мил человек, не рублями меряется, а искорками в глазах, улыбкой, поцелуем в игрушечную мордочку, с какой любовью её человек в сумку кладёт, словами, которые он при этом говорит. Иногда бывает, что и мало продам, но если мне добрые слова с пожеланиями сказали, то я как на крыльях домой лечу и сразу за глину. Вот так-то.

– Не могу не согласиться. Добрые слова многого стоят. Плохие-то и не говорят.

– Почему ж не говорят? – «боровичок» сердито хмыкнул. – И такое бывает, но редко. У меня раза два было.

– Разве? – удивился я. – У кого же язык поворачивается на такую красоту чёрные слова говорить?

Продавец улыбнулся. Только эта улыбка его была с горечью. Видно, он что-то вспомнил и подыскивал выражения, чтобы об этом сказать. И я не ошибся: мастер заговорил после минуты молчания.

– Я к таким выпадам отношусь философски… В этом сезоне тоже нашлась одна дама, что выразилась в адрес игрушек нелицеприятно. Я её понимаю. Она не раз подходила к изделиям, всё оценивающе их рассматривала, но не покупала, затем в сторонке стояла и всё посматривала, видно, наблюдала за тем, как берут. В общем, я думаю, она – человек творческий, но завистливый, а вернее всего – творческий неудачник: у самой что-то не получается, вот и выплёскивает зло – в общем, несчастный человек. Я к этому так отношусь. Грех в человеческой душе гнездо свил и не даёт этому человеку ни днём ни ночью покоя.

– А вы философ…

– Все мастера в своём роде философы. Без этого творчества не бывает…

– А вот о подсвеченных витринах вы обмолвились и не договорили…

– Это просто. Когда я леплю, то внутренне представляю, как она будет смотреться на моём прилавке, а прилавок мой, сами видите, – перевёрнутый ящик. Я даже боюсь, что на настоящей витрине она и смотреться не будет… Не представляю я себе зеркальную витрину, когда леплю, поэтому и планку восприятия закладываю «ящичную», «подножную». Мастер, знаете, всё должен учитывать. И потом, эта планка соответствует планке моего предка, не так ли? Вот этот дуб подтвердит. – И он погладил шершавую кору старого дерева, под которым стоял. – Традиция, молодой человек, традиция, её надо поддерживать.

– Что? И ящичную тоже? – изумился я, смекая, что эта игрушка смотрелась бы везде хорошо, куда ни поставь, потому что не место игрушку красит, а игрушка место.

Пока я так думал, мой «боровичок» смотрел на небо, подняв голову вверх, смотрел туда, где, сплетаясь в ветвистое кружево, заиндевевшие ветки нарисовали на серебристом небе замысловатый узор. «Что-то он видит в этой ажурной мгле? Может, его генетическая память глубже и видит он нечто иное, нежели я? Сумел же он вытащить из небытия вот эту красоту! А вдруг он не шутит, говоря про «ящичную» традиционность, или смеётся? Если смеётся, то над чем? Над тем, что история повторяется? Значит, седая старина к нам гораздо ближе, чем мы думаем. И эти реликтовые изделия не смеются ли над современностью, с любопытством посматривая на нас?

– Так, а вам какая игрушка приглянулась более всего? – спросил «боровичок», прервав ход моих размышлений, переведя разговор на продажу.

Я вздрогнул.

– Теряюсь, чему отдать предпочтение. Мне и вот эти золотистые нравятся, и коричневатые, и светленькие... Интересные они. Как у одних родителей дети, вроде разные: этот – смуглый застенчивый, другой – весёлый русый, а повнимательнее приглядишься, а в них, разных, более похожести, нежели разделения… Так, стало быть, говорите, что это саратовская игрушка? Я искусствовед, только не по игрушечной части, хотя располагаю определёнными знаниями, но таких изделий, по правде говоря, не встречал ни в специальной литературе, ни на рынке.

И тут в памяти промелькнули: бабулька, внучка, крапивный мешок и на нём глиняные игрушки, а среди них золотистый конёк. Мой конёк был похож вот на этих, о двух ногах, с вытянутыми туловищами.

– Нет, вру, – сказал я смутившись. – Один раз видел, здесь же, на базаре, бабушка с внучкой старые игрушки продавали. Я даже один музыкальный свисток купил, очень уж на тот, что у вас с краю находится, похож, только старый, неяркий и без такого разнообразия рисунков.

– А эта бабушка не продавала случайно козлика с отбитым рогом да хромоногого баранчика? – спросил Пётр Петрович.

– Точно… были! – удивился я. – Я ещё подумал: «Козлика-то без рога кто купит?»

– Так вот, молодой человек, у неё вы и видели настоящую старинную саратовскую глиняную игрушку, с чем я вас искренне поздравляю. Нет этой бабушки уже. А игрушка у неё была настоящая. Её свёкор игрушки делал, а она у него как бы в подмастерьях ходила. Только дальше подмастерьев дело не пошло: таланта лепного не оказалось. На базаре же она распродавала остатки былой роскоши. Эти игрушки ей муж дарил, когда ухаживал. Она от него ушла, а с другими не сложилось. Васёк-то после её ухода вскоре сгинул, и эти игрушки были о нём самыми тёплыми воспоминаниями. Такая у неё история.

– Она немного рассказывала об этом, – сказал я.

Как я только заговорил о нашей общей знакомой, глаза у мастера сразу повеселели, заискрились, но он скрыл своё волнение и продолжил говорить более предметно, поняв, что покупатель не просто интересующийся из праздного любопытства, а человек с особой душевной тягой. Потому как без тяги обшарпанную старую глиняную игрушку никто не купит.

– Светлым она была человеком. Мы с ней встретились, когда ей девяносто было, – сказал с любовью продавец.

– А вы, Пётр Петрович, – обратился я к мужичку-боровичку уже по имени, – слышу, так вас некоторые покупатели называют, давно саратовской игрушкой занимаетесь или это у вас наследственное?

– А вас как, простите, величают? – спросил он в ответ.

– Меня – Евгений.

– Вот и ладненько, – проговорил Пётр Петрович.

И мы пожали друг другу руки.

– Интересующемуся человеку я всегда рад, потому как я не только мастер и продавец в одном лице, но и популяризатор местных изделий.

– Восстанавливаете забытое прошлое? – спросил я.

– Я, с одной стороны, выгляжу как реаниматор игрушки, а с другой – как продолжатель игрушечной традиции, – заметил мастер. – Это с какой стороны посмотреть. Если посмотреть со стороны бытопроживания – то вроде как продолжатель, а если глянуть на родо­словную – то прямых игрушечных дел мастеров в роду нет. Говорили, что одна из родственниц по отцу в Саратове жила, этим делом занималась и продавала. Только я этой родственницы даже и не видел никогда. Дядя по отцу, Василий Андриянович, рукастый был и из глины слепит, и из дерева вырежет. Только чтоб делать и продавать… нет, такого не было. Он прорабом был в Аткарске, целыми днями на колёсах. А вот с нами, ребятишками, любил заниматься, и мы к нему тянулись. Улучит часок да такую игрушку слепит – ахнешь. В этом деле они с моей мамой, Пелагеей Ивановной, в девичестве Ивлиевой, соперничали. С дядькой бывало таких петушков сварганят… Выставят на стол, а петушки их друг на дружку так и наскакивают, а нам, ребятишкам, радость. Это помнится всю жизнь… – он немного помолчал. – Много что помнится, Евгений, особенно из детства. Например, у нас в доме по вечерам всегда был народ. Женщины приходили посмотреть, как моя мать вяжет ажурные кофты, чулки, варежки. Никто так в округе не мог связать, как она, и вытянуть такой тонкой нити на пряхе. Помню, во времена перестройки мы с ней вместе лепили из глины игрушки, чтоб заработать на жизнь, а ей в ту пору уже было семьдесят. Но всё равно старая закваска осталась. Потом, она очень добрая у меня: увидит какого ребёнка, который, может быть, в своей жизни и игрушки не держал, и обязательно подарит ему свистульку или ещё что. Она этими игрушками в основном и торговала. Сейчас Пелагея Ивановна уже давно не торгует и не лепит, зрение не то, руки трясутся, но в качестве творческого ОТК выступает неизменно. Ни одна игрушка мимо неё не пройдёт. Особенно любит оценивать их на стадии разработки.

– А вот о бытопроживании вы сказали, это как?

– Это, наверное, самое важное, – задумчиво сказал Пётр Петрович. – Игрушку ведь не пальцами делают, а душой. Если только одними пальцами будешь делать, то не игрушка, а сувенир получится – холодный и выглаженный до блеска. Игрушка – дело самое что ни на есть душевное. И от того, где она и как образовалась, многое зависит. Думаю, что и восстанавливаться она должна на том же фундаменте. Это всё равно как у растений: температура, влажность и так далее, иначе семя не прорастёт.

– Вы хотите сказать, что для этого должна быть соответствующая почва – условия бытования людей?

– Конечно, Евгений, конечно. Облей соляркой землю, так на этом месте трава не растёт, а если и явится на свет, так уродец или мутант. Зерно прорастает в надлежащей земле. Вот вы, думаете, откуда «покемоны» появились? – И тут же сам и ответил: – Среда их произвела, «соляркой» облитая. Миропонимание такое у людей образовалось уродливое.

– Так, чтобы для игрушки соответствующая среда образовалась, надо вернуться в деревню столетней давности, – заметил я. – Её такую, считай, и наши дедушки не помнят.

– Не совсем так, Евгений, не совсем. В нашей деревеньке – другое миропонимание. Хотя это тоже, наверное, парадокс или загадка истории. Не повезло саратовской глиняной игрушке в том, что нигде, ни один человек о ней пером не чиркнул. Вот о всяких купеческих домах, жёнах – пожалуйста, а о душе народной – игрушке – ни слова.

Петра Петровича, видно, это задевало.

Подошла бабушка, желая купить внуку свисток. Малыш капризничал, но, увидев игрушки, присмирел и потянулся ручонкой к ёжику. Пётр Петрович стал помогать в выборе.

В этот момент я думал о том, что игрушка признана величайшим изобретением на земле. Благодаря ей мальчики – будущие воины – учатся защищать свою землю, любить родной дом, а девочки постигают премудрости хранения домашнего очага, целомудрие, а все вместе они учатся уважать и покоить старость. Думаю, что на покемонах они этому не научатся. С другой стороны, нельзя предъявлять жёстких требований к краеведам. В те далёкие времена глиняная игрушка во многих деревнях не была редкостью, а даже наоборот – она была обязательной составляющей быта, как тряпочная соска для малыша.

Солнечная, умная и добрая игрушка создавалась в тихих селениях. И пусть в них не было электрического света, и пусть они утопали в грязи и хляби – они умели рождать душе на потребу, они умели нести «доброе, вечное». Разве мы должны это забыть? И вроде бы уже забыли, но вдруг вот так, ниоткуда, появляются такие мужички-боровички и ставят к ногам прохожих свои изделия. Когда видишь это, хочется крикнуть в изумлении: «Как? Откуда? Каким образом? Где это всё сохранялось? Этот стиль игрушки, её манерность, особость, её внутреннее достоинство, душевный мир и милая, добрая, излучаемая ею теплота – откуда? Да-да, откуда? в наш забубелый в яростной корысти век?»

Вывел меня из состояния задумчивости голос мастера:

– Меня иногда спрашивают, дескать, может быть, ты к этой игрушке привязан потому, что её твои предки лепили? Передалось как-то? Говорю: «Может быть, и лепили, может быть, и передалось, не знаю, но точно знаю, что незнакомые и знакомые люди говорят: «Поставишь игрушку, что руками сделана (и это необязательно именно саратовская), посмотришь на неё – и на сердце легче становится, будто вливается в тебя живительная энергия и исчезают тёмные мысли, а на их место поселяются мир и покой».

...Пётр Петрович помолчал, поправил на ящике фигурки, хотя они и стояли неплохо, видимо, думая: стоит ли малознакомому человеку распахивать душу или нет? И наконец, видимо решив, что стоит, продолжил:

– Родился я и жил в маленькой деревушке, недалеко от Саратова, километров пятьдесят по Петровскому тракту, Малой Крюковкой называлась, недалеко от Полчаниновки. Больших деревень мало осталось, а таких, как она, – и подавно. В былые времена в ней больше двадцати пяти дворов не насчитывалось. Деревня никогда не была барской. В этом месте землями наделялись крестьяне, выкупившиеся от бар. Хозяева в деревне все были крепкие, а дома ладные, лентяев не было. В советское время она входила в разряд неперспективных, потому и делалось в ней всё как бы нехотя – радио проводилось, телефон, электричество, – в расчёте на то, что она развалится окончательно и никакой стройкой не надо будет заниматься. А люди жили и жили в своём родном «медвежьем углу» и разбегаться особо не спешили. Мне 58 стукнуло, а я помню, как в деревне телефон по­явился, потом радио, а там и электрический свет от движка. А затем – как это всё в обратной последовательности исчезало.

Я помню, как ещё в школе не учился и электрической лампочки в глаза не видел, так мы спорили со своими сверстниками, глядя на электрические лампочки, развешанные на столбах: у кого в доме светлее будет? Мы просто не знали, что лампочки будут и в домах тоже. Но я на это не сетую. И даже наоборот – в моей жизни было то, чего никакой лампочкой и телевизором не заменишь и не восполнишь, если этого нет. Мы катались на санках с гор, а когда промерзали, то забирались на тёплую печь и под завывание вьюги в трубе слушали сказки, которые нам рассказывали не с экранов телевизоров, а родные бабушки и дедушки, и не по книжкам, а по памяти, а то и сами сочиняли, а ещё рассказывали всякие истории, и наши детские души уносились в неведомые дали.

У нас дом был как изба-читальня. По вечерам именно к нам приходили сельчане. Семья была простая, но отец – большой книгочей, песенник и незаурядный рассказчик. Ему было что рассказывать: фронтовик, и не какой-нибудь квасной, а настоящий, в первый день войны был тяжело ранен, служил на границе. Всё прошёл: плен, партизанщину, участник Парада Победы. У меня и дед был боевой. В Первую мировую получил серебряный Георгиевский крест. Все в роду воевали и были орденоносцами. Я этим гордился.

Пётр Петрович помолчал.

– Сейчас детей больше на коммерцию нацеливают, а тогда нас учили не продавать, а дарить. Сделать что-нибудь своими руками и подарить.

– Мы, к сожалению, советских времён уже не помним, – сказал я.

– Откуда ж помнить, годов нет. А я тебе вот что скажу. Героями наших игрушек были не денежные мешки. В лепных изделиях мы отражали окружавшую нас действительность с её нехитрой утварью; стариков и старушек на завалинках; поднявшихся на дыбы сильных и гордых коней с развевающимися гривами; сказочных птиц, домики с вьющимся из труб дымом и многое другое, чем было занято детское воображение. Весь этот умный быт с играми и посильной работой складывался в копилку души, чтобы потом, с совершеннолетием, выписала нам наша деревенька «аттестат» на духовную зрелость и проводила в люди. Такой «аттестат», по нынешним временам, большая редкость. Уверен, что благодаря такому образованию я и игрушкой стал заниматься. Это только с годами начинаешь понимать, что жил в сказке.

Деревенька наша была маленькая, сказочная, и жители в ней были сказочные, с характерами могучими и душами широкими и глубокими, хотя с виду люди были тихие и незаметные.

В нашей школе-четырёхлетке больше пятнадцати учеников никогда не насчитывалось. Мы после окончания четырёх классов ходили в школу за семь километров, в соседнюю деревню Большую Фёдоровку – там была восьмилетка. Хорошо мне только помнится осень: холодно, темнотища, хлюпающая грязь, кирзовые сапоги, на палке привязанная консервная банка с тряпкой, в которой горит коптящим пламенем солярка. Этот факел освещает нам дорогу по полям и оврагам.

В общем-то урбанизацией и не пахло. Но я на это не сетую. Я, наоборот, очень рад, что родился и вырос в такой заштатной деревушке, с её вековыми устоями, традиционным воспитанием, когда тебя мог за озорство наказать любой житель деревни, попросту говоря – отшлёпать. И это было стыднее всего. В общем, старших уважали, стариков почитали, а с младшенькими возились, хотя и очень хотелось убежать и поиграть с товарищами и в укромном местечке, в овраге, где из глинистых берегов бьют ключи, полепить.

У меня игрушки из глины получались лучше, чем у других сверстников, и лепил я их быстрее, наверное, гены сказывались. Старшие братья и сёстры показывали, как это делать. И так из поколения в поколение. Вот тут и думай: реанимированная эта перед вами игрушка или просто – закончился «перекур» в историческом и временном пространстве?

Он опять помолчал, собираясь то ли с мыслями, то ли упорядочивая чувства, и наконец продолжил:

– Я стал профессионально заниматься ручной художественной лепкой из глины пятнадцать лет назад, когда могучая волна перестройки вышибла меня из кресла заведующего редакционно-издательским отделом Приволжского книжного издательства. Я вначале сетовал, а потом и думать забыл, когда устроился работать педагогом дополнительного образования детей в Заводском районе. Сперва думал, что устроился временно, пока товарищи работу подыщут, а оказалось потом, что на всю оставшуюся жизнь. Стал осваивать лепку из глины. Но не столько осваивать, сколько вспоминать то, чем занимался в детстве…

Вскоре я обнаружил, что наследственный дар никуда не пропал, и стал я в себе этот «дар» школить. Да так, что иные ночи напролёт уснуть не мог, всё в моей голове разные поделки возникали. Появятся и пропадут, появятся и пропадут, словно дразнят. Сначала я лепил всякую всячину и только потом, годы спустя, взялся за главное дело в своей жизни: за воссоздание вот этой местной глиняной игрушки – как говорится, себе на развлечение, ребятишкам на потеху, а старожилам на воспоминание. Когда взялся за эту игрушку, то, по правде говоря, до конца не понимал, во что впрягался. Просто что-то потянуло. Это потом она стала основным делом.

Мастер ненадолго задумался, то ли пытаясь сформулировать то, что в нём жило, но не получило ещё словесной оболочки, то ли заново переживая мучительный, но и в то же время радостный процесс рождения чуда. Я ему не мешал, ни о чём не спрашивал, понимая: что надо, человек скажет сам, тут наводящие вопросы ни к чему. Так оно и вышло.

– На Саратовщине не было одного устоявшегося типа глиняной игрушки, как, например, в Дымковской слободе, всяк лепил и вымудрялся по-своему. Потому и назывались игрушки на базаре и по именам мастеров, и по улицам, и по местечкам и деревням, где их делали, например: «Матрёнина», «Глинская», «Поливановская» и так далее. Это уж мне старики говорили. Игрушки были красивые, только не повезло саратовской глиняной с купцом-пронырой, чтобы закупал игрушку оптом и вёз на продажу за тридевять земель, тогда глядишь и спрос бы увеличился, и глинолепов, естественно, прибавилось, а то занималась этим делом одна, редко две семьи из деревни (и то не в каждой), часто в свободное от основной работы время, по вечерам. Да и то не все из семьи, а отдельные мастера ваяли. В городе тоже необязательно сами мастера продавали, а нанимали торгашей, дело ведь житейское.

– А это плохо, что не оказалось купца-проныры? – спросил я.

– С одной стороны – вроде плохо, а как раздумаешься, то вроде и хорошо даже выходит. В Дымковской слободе не только такую игрушку лепили, как мы её теперь знаем, а и другие тоже, и не все выбеливали, а где те игрушки? Нет их.

– Победила конкуренция.

– Нет, Евгений, не конкуренция. Барыга победил… Я рад, что нашу такая участь миновала, а то бы продавали по городам и весям какую-то одну из этого набора, а других покупатель и не увидел бы.

– А если рядом с вашими глиняными поставить игрушки из другого материала? – спросил я.

– У нас были игрушки не только глиняные. В нашей местности из дерева игрушек не резали, только одни свистульки – как карандашики, без каких-либо украшений, а вот глиняных свистулек и глиняных игрушек было достаточно. Ещё мастерицы шили кукол из тряпок и набивали их чаще всего мякиной или опилками, накладывали волосы из лыка, обязательно чтоб была коса или несколько косичек. По крайней мере такие куклы продавались на старом Сенном базаре и на «Пешке». Делали тряпичных кукол и в нашей деревне. Разрисуют им лица, наведут бровки углем, подмалюют губки – и чем не Маша-краса, ржаная коса? Любили этим делом заниматься девушки и девочки-подростки. Я помню, как моя сестра Анна Петровна, в замужестве Жирнова, с подружками таких куклят мастерила. А ещё она любила глиняные игрушки в тряпичные одежды одевать. Я леплю, а она им одежду шьёт.

Глиняных игрушек на базаре в Саратове было несравнимо больше, чем других. Я был тогда маленький, но прилавок на Сенном со сверкающими на солнце игрушками помню хорошо.

Помню, как старьёвщики возили глиняные игрушки в телеге по деревням на продажу, а вот тряпичных кукол не возили. Издали были слышны покрики торгаша-возницы: «Женщинам – заколки, мужикам – мундштуки, ребятишкам – игрушки расписные глиняные, свистки заливистые! Бери, молодка, глухаря – приобретёшь мужа-ухаря! Купишь тройку с бубенцами – под венец помчатся сами!» и так далее. Возил он к нам, в деревню, игрушки одного стиля, видно, одного мастера, возможно, сам их и делал, потому как частенько, отвечая на вопрос «Когда привезёшь собачку?», говорил: «Сохнет», или «Греется», или «Ах, какие вы скорые, разве мне за вами успеть?» У него игрушка была отменная, золотистая. Он «сушку» не возил. У него была только «жжёнка», с крапинками, штришками, кое-где подкрашенная коричневой глиной. Я эту игрушку потом у Никитичны увидел. «Сушку» куда повезёшь в телеге – один бой будет…


Мне непременно этот человек был интересен: живой взгляд, нестандартное восприятие событий. Он не хулит свою забытую начальством деревеньку и даже радуется этой забытости. Было в нём и ещё одно качество – «тихость». Говорит спокойно, не торопясь, и в голосе его чувствуется надежда не на себя, а в первую очередь – на Божье провиденье, что в конце концов и сказалось на его судьбе и на рождении этой игрушки.

Тут нас надолго прервали. Подбежали стайкой девчата и стали выбирать новогодние подарки. Затем подходили ещё люди. Я понял, что обстоятельно поговорить здесь не удастся, а хотелось бы: в разговоре открывались всё новые и новые повороты. Пётр Петрович угадал мои мысли и сказал, отпустив очередных покупателей:

– А вы приходите ко мне в Центр дополнительного образования в Заводском районе. Там в тепле и поговорим. Я обучаю детей навыкам лепки из глины. Обязательно приходите. До «Радуги» доедете, а там у ребятишек спросите.

На этом мы расстались.


В следующий раз мы встретились с мастером Африкантовым в начале весны. Захотелось мне подарить своим женщинам что-то особенное, непривычное, вот я и вспомнил о своём старом знакомом. Подумалось, что лучше саратовской глиняной игрушки не найти, и я отправился в Заводской район. Этого района я не знал хорошо и потому, сойдя с автобуса, спросил толпившихся около газетного киоска ребятишек: «Где тут дом, в котором работает кружок керамики?»

– Лепка, что ли? – спросил один мальчишка.

– Вы, наверное, Петра Петровича Африкантова ищете? – спросила девочка постарше.

Я кивнул.

– Мы вас проводим, – сказала она.

Вскоре мы подошли к пристройке девятиэтажного дома, на дверях которой крупно было написано «Корпус ЦДОД Заводского района
№ 4».

Приехал я немного не вовремя: у Петра Петровича шли занятия. Я заглянул в кабинет: около стола, за которым сидел Пётр Петрович, толпились дети. Он им оживлённо что-то рассказывал. Увидев меня, подошёл, поздоровался: «А-а-а! Евгений… Рад видеть. Ты, милейший, подожди чуток, сейчас группа уйдёт, и мы с тобой пообщаемся».

Ждать пришлось совсем недолго. Вскоре, на ходу одеваясь, детишки высыпали в коридор, кабинет опустел, и я вошёл. Нет, я не прошёл сразу к педагогу, меня увлекло и даже, можно сказать, заворожило убранство кабинета. На стенах висели большие лепные картины с сюжетами из русских народных сказок и множество подкрашенных рельефов поменьше. По углам стояли вылепленные в рост сказочные герои: медведь несёт на спине Машеньку в коробе, Алёнушка с братцем Иванушкой, баба-яга с длинным носом высунулась из избушки, огромная древнегреческая амфора стоит на сейфе.

– Прошу к столу,– услышал я голос хозяина, – потом рассмотришь.

– А я вас сразу узнал, – сказал Пётр Петрович, – вот, думаю, старый знакомый… Это хорошо, что пришёл, значит, забрало наше творчество. Искусствовед, если мне не изменяет память?

Я кивнул.

– Это хорошо, что искусствовед. Этим делом надо заниматься.

– Так я из другой области…

– Неважно, из какой области.

– Мы тогда с вами не договорили… – начал я.

– А я помню, помню… даже пожалел, что покупатели набежали, интересный разговор складывался, не всегда понимающего человека встретишь.

– Нет, я не совсем понимающий, я просто хочу понять.

– А раз хочешь, то, значит, уже половину понял. Ведь вы, Евгений, поди, думаете, что я всю жизнь спал и видел, как игрушку из небытия возродить?

Ничего я такого не думал и даже в голове этого не было. Работал себе спокойненько в Приволжском книжном издательстве заведующим сельскохозяйственной редакцией и к глине никакого касательства не имел, и если бы не горбачёвская перестройка и ельцинская передряга, то, возможно, и Петра Петровича здесь не было. Я говорю «возможно», потому как я только предполагаю, а Бог располагает, и Ему лучше знать, в кого Он какие способности заложил и как этим задаткам лучше проявиться. Вот я хорошо рисовал в школе, участвовал в конкурсах, хотел поступать в Саратовское художественное училище, а не получилось. Окончил Тимирязевский сельскохозяйственный техникум в Татищевском районе, стал механиком, работал трактористом, шофёром, автомехаником, затем филфак, а всё равно к рисованию вернулся. Не знаю, какой я был тракторист, механик или корреспондент газеты, только когда настало время собирать камни, то с чего я начал?.. Вот-вот, начал я с того, что во мне сильнее всего и заложено было… Потом, всему своё время. Раньше что-то никаких желаний и мыслей о возрождении игрушки и в голову не приходило, а потом откуда что взялось? Не знаете?

– Мы о мистической стороне говорим, тут сто дорог, а вот как в реальности происходило? Ну, когда камень на голову свалился, образно говоря?

Пётр Петрович улыбнулся:

– О камне это вы хорошо сказали, в самую точку. Не моя это идея – возродить местную игрушку. Я её подхватил, а высказана она была на собрании мастеров в музее прикладного искусства у Виктора Васильевича Солдатенкова. Человек он был, Царствие ему Небесное, незаурядный и людей вокруг себя собирал под стать себе, с изюминкой. Вот на таком чаепитии в музее и зашла речь о глиняных игрушках. Был у нас хороший мастер по резьбе по дереву, он и глиной занимался – Александр Васильевич Фомин, трудовик из пятой гимназии. Это ему принадлежит идея создания саратовской глиняной игрушки. Александр Васильевич даже образцы представил. Фомин был родом не из Саратова и потому не знал, что в Саратове своя историческая игрушка была и заново придумывать ничего не надо, а я уже вам рассказывал, что с младых ногтей эту игрушку в руках держал. Меня поддержали пожилые мастера-саратовцы, они тоже игрушку помнили, только глиной не занимались. Виктор Васильевич Солдатенков и говорит (а он тоже родом не из Саратова): «Раз ты в эту игрушку играл, на ней вырос, помнишь и лепкой занимаешься, то и давай возрождай» – так и благословил. Потом ни Александра Васильевича, ни Виктора Васильевича не стало, а я вот так и леплю с лёгкой их руки. А вы пейте чаёк-то, пейте, – с добротой в голосе проговорил Пётр Петрович, – игрушка – она никуда не убежит, она глиняная, а вот чай остынет...

– Это чай, Пётр Петрович, никуда не денется, его и подогреть можно, а вот об игрушке хотелось бы услышать из первых уст, а не потом в пересказах да с разной «отсебятиной»… Что и говорить – все мы смертные.

– А игрушка-то, значит, зацепила… – сказал Пётр Петрович весело, затем отворил дверцу шкафа и выложил оттуда на стол с десяток игрушек. – Это новенькие, ещё на прилавке не были, – заметил он.

Все игрушки были сделаны в виде свистка, с удлинёнными туловищами о двух ногах. Были тут баба-яга в ступе, русалка с витиевато изогнутым хвостом, волк, филин и другие. К ступе бабы-яги мастер приделал куриные ноги, в результате получилось оригинально. Я присмотрелся: туловища у всех игрушек были одинаковые, а вот головы и некоторые детали, присущие персонажу, разные. Я сказал об этом мастеру.

– Молодец, наблюдательный,– похвалил игрушечник, – правильно подметил! Эти все – о двух ногах, с вытянутыми одинаковыми туловищами – свистушки.

– Свистки, значит.

– Нет, свистки – это самые маленькие, звонкие, а это свистушки. У них голос другой, более низкий. Мы их так в детстве называли. Мастера, может быть, так и не называли, а мы делили… Туловище я оттискиваю вот в этой гипсовой формочке, потому как у свистушки должна быть приятная высота звучания. При помощи гипсовой формы легче сделать пустоту внутри. Это, можно сказать, тональные свистки, я их делаю с двумя игральными отверстиями, получается устойчивый звук и чёткий переход на другую высоту при поочерёдном закрытии пальцами отверстий.

– Я видел у бабушки маленькие свистки с двумя отверстиями, – сказал я.

– Это свистки с высокой частотой звучания, – пояснил мастер, – я такие тоже делаю, но только без игральных отверстий. Слух режет перебор на такой октаве, маленькие дети даже испугаться могут, а этот звук много мягче, но и свистковое отверстие делать сложнее, ведь струю воздуха надо не только разорвать, но и закрутить как надо, тогда хрипов не будет и глухоты. Наши предки это умели очень хорошо делать – и свистки, и тональные свистушки, кукушки, и даже окарины.

– Мне внучка Никитичны о кукушке говорила. Что это такое?

– В кукушке одна хитрость. По сути, тот же свистушок, на одно или два игральных отверстия, только объём резонатора подобран так, что при закрытом игральном отверстии выдаёт звук «до» четвёртой октавы, а при открытии игрального отверстия переходит на «ми». Так и звучит поочерёдно: «до»-«ми», «до»-«ми», а нам слышится «ку-ку», «ку-ку».

Мне хотелось ещё спросить Петра Петровича об окарине. Я слышал о таком музыкальном инструменте, но никогда не видел, разве что на картинке, и тут же спросил:

– А вы окарины тоже делаете?

– Балуюсь понемногу, простые и полифонические.

И он вытащил из стола птицу с вытянутой шеей, элегантным хвостом и короткими приспущенными крыльями.

Птица, казалось, приготовилась оттолкнуться от земли и взлететь. По её туловищу, с обеих сторон, шли игральные отверстия. Пётр Петрович взял изделие в руки, приставил к губам, и тотчас тишину кабинета наполнило бархатное звучание. Птица пела, и мне показалось, что она не желает взлетать, а сидит на ветке и, вытянув шею, всматривается туда, где должны появиться первые солнечные лучи, чтобы своим пением возвестить о наступлении нового дня.

– А вы разбираетесь в музыкальной грамоте? – спросил я.

– В музыкальной грамоте не шибко разбираюсь, самоучка. Друзья есть музыканты. Леонид Халяфович Шейхутдинов руководит детским оркестром народных музыкальных инструментов в нашем районе, так его дети играют и на моих окаринах тоже. Игорь Федотов с ним в паре. Этот инструмент представляет собой большой свисток, только отверстия просверлены не так, как у свистушка, лишь бы яркие звуки выдавить, а согласно звуковой гамме: «до», «ре», «ми»…

Я кивнул, хотя, по правде говоря, не понимал, откуда в этом человеке такая жажда и к музыке тоже. Самоучка, без базового музыкального образования, а замахнулся на инструмент!

– Вы и играть умеете? – спросил я удивлённо.

– Нет, вот играть не умею, – сказал мастер.

– А как же, не умея играть, делаете?

– Играть – это одно, а делать – это другое. Мы же не требуем, чтобы музыканты умели делать пианино или скрипку. Разумеется, основы строя знать надо, хотя, если вы имеете абсолютный музыкальный слух, то и этого не требуется. У меня такого слуха нет, потому и ориентируюсь на знание музыкальной грамоты, а настраиваю под компьютер, раньше под баян настраивал. Компьютер точнее воспроизводит звук, и подбирать под него легче, удобнее, хотя бы растягивать мехи не надо. Я обо всём этом подробно рассказал в книге «Саратовские сказочники». Виктор Васильевич Солдатенков её на грант издал. Эта книга о мастерах и музее народных художественных ремёсел. Я там всю технологию описал.

– А это что у вас за глиняные трубочки на столе лежат?

– А, эти… – и он смущённо сказал: – Я, знаете, на оргбн керамический замахнулся. Это образцы игральных труб. Знаете, кучу литературы перечитал. Мне хочется сделать его в виде аккордеона, чертежи сделал, несколько игральных трубок, а дальше пока отложил, пере-ориентировался на другое, но от задумки ещё не отказался, цепляет.Пока окариной занимаюсь да флейтами.

Я не стал углубляться в «окаринную» тему, хотя понял, что об этом Пётр Петрович может говорить долго и со знанием дела. Мне хотелось побольше узнать о саратовской глиняной игрушке, и я перевёл разговор в прежнее русло.

– И чем же отличалась та саратовская игрушка от дымковской, например, и других известных игрушек?

– Много чем: технологией изготовления, создаваемыми образами. У одних – «водоноска», у других – «Полкан».

– А в саратовской?

– У нас? У нас, если опираться на память, любили лепить коней с развевающимися гривами, птичек и вообще домашних животных, но коней было больше. Я всяких животных леплю, и ничего, а вот как за коня берусь, обязательно в душе что-то ёкает. В этом животном особая поэзия и особое звучание проявляются. А что касается технологии, то здесь ведь всё зависит от глины: какой её цвет до обжига, в сухом состоянии и после обжига. Вот дымковскую игрушку почему выбеливали: основной-то цвет тёмно-коричневый. С этим цветом далеко не уедешь, а в основе глина хорошая. В Саратове для обжига нет хороших глин, все загрязнены известью. Попадёт такой кусочек, величиной с игольное отверстие, и всё. После обжига известь начинает поглощать из атмосферы влагу, увеличивается в размерах, раз в пять-шесть, и разрывает изделие.

Перед тем как сделать «жжёнку», с глиной надо было повозиться: перетереть, пропустить глиняное молоко через ткань, затем выпарить на солнце. «Сушки» было гораздо больше, потому как таких сложностей здесь не было, она не обжигалась, а просто хорошо высушивалась на солнце и раскрашивалась. Сверху все игрушки покрывались молоком. От этого им был присущ матовый блеск. Таким методом в России пользовались многие игрушечники – это не секрет.

– Скажите, если со «жжёнкой» всё ясно – там огонь цвет даёт, а почему у вас «сушки» разного цвета, вы их что, так специально красите?

Тут я слукавил. Я уже знал ответ на этот вопрос от Никитичны, но мне интересно было услышать ответ от Петра Петровича.

– Да нет, не специально. Наша игрушка вообще не покрывалась красителем всплошную, предпочитался естественный цвет глины, тем более глина к этому располагает. Естественный цвет глины есть естественный, а краска – она всегда краска. А почему у меня «сушка» нескольких видов? Можно сказать, это дань старине. Просто в Саратове делали «сушки» из разного цвета глин: из серо-белой глины, которой по саратовским горам видимо-невидимо, из желтоватой и из коричневой. Тут уж всё зависело от вкуса мастера. В большинстве своём «сушки» – самые простенькие игрушки, изготовление их было технологически не обременительным: пошёл, копнул лопатой глинки – и лепи. Тут лепили всяк кому не лень. Но «сушки» делались и профессиональными мастерами. Раньше мастера и мастерицы со стажем обязательно добавляли к серо-белой коричневую, для плотности и теплоты. Из плотной глины свистковые устройства удобнее делать. Я добавляю коричневой с расчётом, чтобы получился состав светло-коричневый или бежевых оттенков, на этих цветах и работаю по «сушке». Какие раньше делали игрушки, такие и я делаю. Да и покупатели разные: кому бежевая нравится, кому серая или светло-коричневая. Сейчас у мастеров возможности другие: красители на выбор, лаки тоже. По «сушке» поработаешь – она звучит, только вот золотистого цвета, как у «жжёнки», у неё никогда не будет – там огонь красит. С огнём ничто не сравнится.

Я посмотрел на «жжёнку» и перекинул взгляд на «сушку». Теперь я хорошо понимал их различия. Первое, что я отметил: штампиковые углубления на «жжёнке» подкрашивались одним коричневым цветом, а на «сушке» мастер использовал разные цвета. «Жжёнка», мне показалось, выглядела импозантнее, а «сушка» была сама непосредственность.

– А что если и у «жжёнки» залить ямочки разными красками? – спросил я.

– Мы, Евгений, в этом случае больше потеряем, чем получим.

– Что же потеряется?

– Историчность. Вот у бежевой «сушки» тоже заливали ямки одним цветом, подгоняя её под «жжёнку», а наоборот никак. Иерархия, дорогой Евгений, иерархия. Ты к ним приглядись!

Я кивнул, а про себя отметил: «жжёнка», имея не меньшую непосредственность, по декоративным свойствам была на порядок выше, однако теряла что-то, если рядом не было «сушки».

– Взаимодополнение,– сказал я.

– Вот именно, – обрадовался Пётр Петрович. – Зайди в цветочный ряд, где стоят одни гладиолусы... Вот и ответ, цветоводы-дизайнеры это понимают. Понимали и наши предки, выставляя на прилавок игрушки разного плана.

– А вот о «жжёнке» вы зря так сказали. Как раз со «жжёнкой» и было больше всего хлопот. Расскажите поподробнее, интересно ведь, – с нескрываемым любопытством попросил я.

– Попробую, тут уж как получится, не взыщите. Я ведь с самого трудного начинал, со «жжёнки». Укоренилась тогда во мне эта мысль о воссоздании саратовской глиняной игрушки. Посоветовался с сестрой, оказалось, она тоже отлично помнит игрушку, даже в деталях, поговорил с сельчанами, кто в Саратове жизнь доживал. Я поначалу всё примеривался: дело-то не простое – историческое. Подготовительный этап длился года два. В основном он был технологический: надо было найти глину в окрестностях города, ведь местные игрушечники за тридевять земель за глиной не ездили, а для этого – рюкзак на спину, в руки лопату и по оврагам и овражкам. Много расспрашивал местных жителей. Старались помочь, делились воспоминаниями об игрушке. Но все рассказы, как бы они для меня ни были значимы, ничто без сырья. Но и такие воспоминания многое дали. Некоторые игрушки саратовские жители мне показывали, но они были не к душе. В памяти была игрушка, в которую я играл, и эта память оказалась ревнивой. Я играл в золотисто-коричневую, с подпалинами, терракотовую игрушку с вмятинками и штришками. Но, как уже опытный гончар, я знал, что такой цвет получить довольно сложно. Нужно найти глину, дающую после обжига точно такой цвет.

Был и другой путь, более сложный. Можно было добиться такого цвета, смешивая разные глины, одна из которых обязательно должна быть светложгущаяся, то есть принимающая после обжига белый или беловатый оттенок. Такой глины я тоже не находил.

Товарищи говорили: «Делай «крашенку», она тоже в Саратове была». А я – нет, и всё. Кроме той, которая в глазах стоит, никакую другую делать не буду, а буду делать ту, которую хорошо помню, на которой вырос, которая в душе сидит.

От меня отмахнулись, дескать, охота по буеракам с лопатой таскаться – таскайся. Перед семьёй тоже совестно – семья с копейки на копейку перебивается, а я, взрослый мужик, отец семейства, в поле ветер ищу. И вдруг – удача. Помог шофёр поломавшегося грузовика, которому я немного пособил как бывший автомеханик. Он-то и сказал, что нашёл очень жирную глину на пересечении кольцевой дороги с Вольским трактом, около старой птицефабрики. Там, когда объездную дорогу делали, целый карьер отрыли, правда, он не знал, беложгущаяся эта глина или нет. Сказал только, что она чёрная. Это давало надежду, главное, не коричневая и не жёлтая. Эти обязательно красный или коричневый цвет дадут после обжига, а тут – чёрная.

Эту глину я нашёл, и она действительно оказалась в сыром виде чёрной. Глина была не только в карьере. В этом месте берег речки был сплошь из этой глины, значит, доступность её предкам была абсолютной. А вот какая она будет в обжиге – неизвестно. Смущало то, что по цвету и жирности такая же глина была гораздо ближе – в карьере керамзитового завода, что недалеко от ВСО, и в карьере кирпичного завода в Елшанке, ну просто один в один. На деле же она оказалась светложгущейся, а те – нет. Немного пришлось повозиться с подбором к ней пары. Глину для смешивания я нашёл на Алтынной горе, в овраге, где начинается дачный массив, она желтоватая. Такие глины около города не дефицит, можно найти повсюду, главное, та –
светложгущаяся.

Теперь нужно было выявить процентное соотношение глин и определить режим обжига. С этим тоже пришлось повозиться. Пробы
выявили приоритетную смесь. Оказалось, что если в смеси 40 процентов красножгущейся глины, то цвет самый благоприятный. Температура обжига 700–800 градусов Цельсия. Этот этап тоже был пройден, наступил второй, самый в художественном плане щепетильный, но и интересный – этап душевного полёта.

Я в это время не жил на земле, а, казалось, летал по воздуху: вспоминались старые игрушки, нарождались в душе свои, все они перемешивались, разговаривали друг с другом, прошлое и современное жило одной жизнью. и когда это произошло, то я уже никому больше никаких вопросов не задавал, я просто лепил и, как всякий мастер, старался сделать игрушку ещё выразительнее, подбирал штампики, разрабатывал и разделывал ямчатые рисунки, выискивал в душе новые образы. Ведь скопировать старую игрушку, хоть по памяти, для мастера какая польза? Да никакой! Никакой уважающий своё дело мастер этого и делать не будет. Важно было в изделиях проявить особенности игрушки, можно сказать, её музыкальный строй. Именно музыкальный термин здесь более всего подходит для объяснения, потому как одно слово вмещает в себя многое. Так и в игрушечном деле: у «дымковки» свой строй, а у ярославской – свой. Есть свой строй и у саратовской. И этот строй просто изумительный, ни на какой другой не похожий. И вот над этим строем надо было работать. Но странное дело: у Никитичны старосаратовскую видел позже, а мыслями всё равно уходил в детство. Тогда всё было гораздо ярче, экспрессивнее.

Меня спасла цепкая художественная память. Обычная память у меня не ахти какая. Спроси, кого как зовут, да ещё с какого года рождения – ни за что не отвечу, это с детства, а вот лица, закаты, росписи – и напрягаться не надо, так в глазах и стоят. Да и не просто лица. Просто лицо я и не запомню, и узор тоже, если, по выражению Шукшина, «по душе не шаркнуло» и по моей образной памяти в детстве. С фантазией у меня тоже было всё в порядке. Меня ведь в детстве малокрюковские ребятишки фантазёром называли. Никто не мог так чего-то напридумывать, как я. Всё эти задатки сохранились и в пожилом возрасте.

– Чудно как-то… – сказал я, – непостижимо…

– Тут всё просто. Тебе вот дети встретились, пятиклашки. Казалось бы, чего в этом возрасте запомнишь? Ан нет… помнят, да ещё как! Те девочки, с которыми я занимался пятнадцать лет назад, сами стали мамами, своих детей ко мне приводят. Берут глину и сами садятся рядом с ними лепить, так навыки и приёмы просматриваются невооружённым глазом, а сами с пятого класса и глину в руки не брали. Так-то...

Старый игрушечник улыбнулся уголками губ, то ли вспомнив себя босоногим мальчишкой, то ли своих воспитанниц, которые теперь стали уже мамами.

– Сейчас хочу о саратовской глиняной игрушке детям книжонку написать, – продолжил он, – чтоб знали, что и как делать, а то неровён час сгинет опять. Я уже главки придумал.

Особенности лепки саратовской игрушки просты. Фигурки лепились в основном правильной формы, по крайней мере, козёл от барана отличался, а свистушки и свистки изготавливались отдельно, по другой лепной технологии, свистушечной, их оттискивали в керамических формочках, гипса не было. Слепит мастер барашка, высушит, а затем оттиснет в мягкой глине с двух сторон – вот тебе и формочка. Я и сейчас по старой технологии свистки делаю. Свистки были большие и маленькие, без всяких излишеств. Как правило, слепленная фигурка «расточивалась». То есть на её чуть подвяленное тело наносился древний ямчатый декор. Раньше мастера использовали для этой цели палочки с разными примитивными вырезками на концах. Эти палочки служили штампиками. По телу слепленного животного они делали вмятинки. Потом в эти углубления, не во все, а выборочно, исходя из художественного решения мастера, закапывалась тонкотёртая коричневая глина, смешанная с молоком. Там она высыхала, и выскрести её оттуда не было никакой возможности.

Использовалась в подкрашивании копыт, глаз, рожек, хвостиков чёрная глина, смешанная с молоком, или густо-коричневая. Чёрная глина – эта та самая беложгущаяся глина, только в сыром виде она имеет чёрный или слегка голубоватый цвет, я о ней уже говорил. Как видите, наши предки на Саратовщине совсем не использовали ни анилиновых красителей, ни темперы, ни гуаши, а тем более масляных красок. Набор для изготовления самый простой.

«А об игрушках этого не скажешь. Выглядят они не так уж и просто, – подумал я, – даже взять того купленного у Никитичны конька».

– Я когда торговал, один старичок подошёл и говорит: «Наконец в Саратове опять ямчатая появилась. Думал, что сгинула, а она живая». На горшках сделать ямчатый декор – дело не хитрое, круглая форма принимает любое сочетание, а вот в игрушечном деле такая разделка поверхности представляет определённую сложность. Ладно там подчеркнуть штришками вьющуюся гриву у коня или обозначить ресницы или глаз – это и в других местах делали. Заслуга саратовских мастеров в том, что они стали геометрические рисунки наносить на тело, а это особое искусство. Вот посмотрите…

И мастер показал только что слепленное изделие, по телу которого шли выдавленные геометрические рисунки, ещё без подкраски ямок.

– Видите, и подкрашивать не надо, рисунок сам за себя говорит. Раньше некоторые игрушечники совсем не подкрашивали – продавят – и хорошо. Главная особенность рельефа состоит в том, что свет, когда попадает в ямочки, отражается по-разному. Каждая вмятинка по-своему лучи отражает, потому и глаз завораживает, а гладкие изделия – те всей бочиной отражают, глаза слепят.

Неподкрашенный рельеф выглядел весьма эффектно. Крестики, точки, звёздочки веером расходились на груди коня.

– «Неотмирность» какая-то, – сказал я, пытаясь проникнуть в суть рисунка.

– Всё так… – удовлетворённо сказал игрушечник. – Это ты правильно уловил и слово хорошее подобрал. Вот видишь, сам и определил главную особенность саратовской глиняной игрушки, а по-нашему – просто сказочность.

– Посмотрите, – сказал Пётр Петрович, – вроде те же лошадки, свинки, птички, а убери геометрический рельефный декор, и всё пропадает.

И как бы в подтверждение моей мысли поставил рядом с этой игрушкой другого конька, точно такого же по форме, но не украшенного ямчатым декором, и пристально посмотрел на меня, видимо, желая узнать моё мнение.

Отличие было разительное. Гладенькая лошадка проигрывала в главном – это была просто лошадка, каких тысячи, а вот лошадку Петра Петровича и лошадкой как-то неудобно было назвать: в ней была некая фантастичность при абсолютной реальности: настоящая лошадиная голова, туловище, ножки – глиняные палочки.

– Дух другой, – выразил я своё ощущение.

– Верно! – довольным тоном сказал Пётр Петрович и добавил: – Вот в этом духе и вся изюминка. И выражается он вот таким нехитрым способом: точками, крестиками, то есть ямками, а в целом иносказательно.

Пётр Петрович потёр руки и стал говорить о технологии:

– Рисунок штампиками наносится не просто абы как. Это очередная сложность. Каждая ямочка – это готовый неплоскостной рисунок. Он может быть мельче, глубже, но это рисунок. Из таких оттисков составляется композиционный рисунок, который формирует характер изделия. Больше применил колечек – один характер изделия; заменил колечки на квадратики или крестики – совершенно другой.

Я засмотрелся на изделия. Что-то обволокло мою душу, нереальное стало реальным, и этот лихой конь, с косящим зраком, со множеством звёздочек по спине, предстал в ином плане: эти звёздочки – Млечный Путь в необъятном космосе, и по Млечному Пути скачет конь, унося на своей спине вцепившегося в гриву малыша.

Голос Петра Петровича звучал как бы издали, приглушённо. В это же время собственный внутренний голос мне говорил: «И одни из этих дорожек уводят ребёнка в самую настоящую сказку, а по другим поднимают его до высот народного художественного мастерства, за вязью которого просматривается седая старина с резьбой на ставнях, и эта старина становится ребёнку ближе, понятнее и роднее, игрушка соединяет его с предками, с историей... Это один уровень, а другой?..»

– Другой, дорогой Евгений, это тот, где вы только что побывали, не правда ли... – послышался вкрадчивый голос мужичка-боровичка.

Я как бы очнулся и увидел близко от моего лица внимательные, с запрятанной хитринкой в морщинках глаза Петра Петровича. Последние слова он произнёс без вопросительной интонации, как само собой разумеющееся, и широко улыбнулся.

– Не ты один подпал под её чары, Евгений, не ты один. Я вот, когда расписываю, тоже частенько летаю между небом и землёй, сознанием, конечно.

– Вы хотите сказать, что наша игрушка помогает человеку подняться над действительностью, осознать свою значимость, подсказывает ему, что человек – это создание божественное? Что земля – это его временное пристанище?

– Эти вопросы каждый задаёт себе сам и отвечает на них тоже сам, – сказал тихо и спокойно мастер. – Это я хорошо осознал, стоя за прилавком. Вопрос покупателя с ухмылкой: «Почём, дядя, лошадь?» – это одно состояние души. И совсем другое, когда человек присаживается рядом с моим ящиком на корточки и долго смотрит, как вы тогда, помните?.. Я раньше думал: «Чего это они там разглядывают?» И только потом осознал, когда у одной покупательницы на глаза навернулись слёзы…

Мастер осёкся, замолчал, а я представил милое личико покупательницы, рассматривающей игрушку, и понял: люди через игрушку свою душу рассматривают, скоблят, очищают её от мирской грязи и суеты, и когда блеснёт золотом отчищенное место, то человеку в это время радостно до слёз. В это время он познаёт себя и своё предназначение. И в этот момент я ещё думал о том, что живёт где-то далеко от столиц и шикарных офисов и отелей маленький, пожилой, без большого достатка человек, которого я по душевному наитию назвал тогда «мужичок-боровичок», лепит свою игрушку, которую лепили его, да, наверное, и мои, деды и прадеды. И хотя он назвал себя, скаламбурив, передвижником, но в своём деле он действительно настоящий подвижник, и занимает он в своём «игрушечном окопе» круговую оборону против зла, которое лезет в мир в виде безвкусицы. И ещё я подумал о том, что неплохо бы и мне съездить в свои Васёнки и поспрашивать уцелевших стариков, может быть, что-то и вспомнят.

Я улыбнулся высветившейся во мне мысли: вот и меня саратовская игрушка «поскоблила», и блеснули мысли, и оголилась память, и стало совестно перед собой и предками, но больше перед собой – за то, что вовремя не сбросил с души налипшего чужого, постороннего.

В коридоре раздались ребячьи голоса. Я понял, что идёт на занятия другая группа. Но прежде неё в комнату вошла статная девушка, старшеклассница, и, немного смутившись, протянула Петру Петровичу на ладошке красивую птицу, изукрашенную ямчатым декором. Лицо Петра Петровича просветлело:

– А ты говорила, не получится!..

– Форма получилась, а свисток всё равно шипит. Чего я ему сделала, чего он сердится? Как в детстве шипели, так и сейчас шипят… Я вам оставлю, посмотрите, пожалуйста, а я после уроков зайду… ладно?

– Заходи, Ириша, заходи.

Девушка, окинув меня взглядом, вышла.

– Узнал? Нет? – спросил мастер.

Я нерешительно пожал плечами.

– Да Иришка это, правнучка Никитичны с Сенного.

– А, это у ней всё свистки шипели и не выходили, помню-помню, только разве её узнать… Вон какая стала! К вам, значит, ходит лепке учиться?

– Да что там учиться – она уже дипломант областного конкурса, видно, в прадедушку пошла. А свистки у неё свистят, да ещё как, только она желает достигнуть в этом искусстве особого полёта.

Это было очень мило и трогательно, и я тут же решил вернуть купленный когда-то у Никитичны свистушок, как-никак, а родовая память, семейная реликвия. Вскоре я это и сделал. Описывать, какое это действие произвело на Иришу, не буду, просто не всё можно сказать словами.


В коридоре гудела толпа ребятишек. Я заторопился и, чтобы не мешать педагогическому процессу, наскоро попрощавшись, вышел. Мимо меня пробегали весёлые, улыбающиеся дети, и мне на какое-то время захотелось их беспокойности, шумливости и беззаботности. Они спешили в сказочный мир Петра Петровича Африкантова, а точнее, в свой мир. Педагог-сказочник старается лишь предупредить главную болезнь людей – болезнь души: равнодушия, алчности, потребительства…

Я не сразу ушёл из коридора. За дверью раздавался голос педагога: «Сегодня мы будем лепить с вами саратовскую глиняную игрушку – «сушку». Для этого подходит любая глина, которую вы найдёте. Белая – лепите из белой; жёлтая тоже годится; на красную набрели – делайте из красной. Только совсем тёмные не берите. В Саратове делали игрушки из разного цвета глин. Основной цвет глины не закрашивали, а наносили на него рельефный геометрический рисунок штампиками. В качестве штампиков можно использовать колпачки от фломастеров, ручек, пуговицы и так далее. После этого вмятинки от штампиков заполняются гуашевой краской. Для начала используйте один простейший штампик-шарик и вмятинки заполните краской одного цвета, коричневой, и увидите, что получится. Привыкните сначала к одному штампику. Не рвитесь использовать множество штампиков. Бойтесь штампиковой мазни. Рисунок должен быть говорящим. Даже одним штампиком можно делать очень интересные, насыщенные композиции. Самый простой штампик – обыкновенная шариковая ручка. Чем больше найдёте штампиков и составите удачно рисунок, тем интереснее получится игрушка… Вот посмотрите на эти две игрушки: в лепке совершенно одинаковые, а расточка разная, потому и характеры разные...»

«Всё просто в словах педагога, – подумал я, – но, чтобы познать эту простоту, потребовалось столько сил, и в первую очередь душевных».

Я шёл и думал о превратностях людских судеб, о предназначении человека и только на трамвайной остановке понял, что ничего не купил, и даже обрадовался этому: всё-таки какое-никакое, а оправдание моего возвращения...