А. Г. Дугин Обществоведение для граждан Новой России
| Вид материала | Документы |
- Программа вступительных испытаний по учебному предмету «Обществоведение», 83.74kb.
- Урок по теме: «Санкт- петербург город новой культуры», 78.76kb.
- Программа 4 ой Всероссийской научно-практической конференции «Государственная и муниципальная, 56.05kb.
- Политика, обществоведение, 1009.61kb.
- Ориентировочно составит: для граждан Украины эквивалент 15€, для граждан стран СНГ, 65.03kb.
- Ориентировочно составит: для граждан Украины эквивалент 15€, для граждан стран СНГ, 71.18kb.
- Программа вступительных испытаний магистерская программа «Историческое образование», 296.27kb.
- Программа адресована преподавателям высших учебных заведений, ведущим учебные курсы, 200.68kb.
- Пьянкова Андрея Николаевича по теме: «Обращения граждан в уфнс россии по Курской области», 103.26kb.
- Методические рекомендации к учебнику «Обществоведение. 10-11», 2348.18kb.
Типичным направлением такого рода является романтизм ( XVIII- XIX века) – в философии (Ф.Шлегель (1772-1829), Ф.В.Шеллинг (1775-1854), в поэзии и литературе Новалис (1772-1801), Ф.Гельдердин (1770-1843), К.Брентано (1778-1842), Ф.Шиллер (1759-1805), Э.Гофман (1776-1822), Дж.Байрон (1788-1824), П.Шелли (1792-1822 ), Гюго (1802-1885) и др. Романтики осуждали рационализм и прагматизм Просвещения, призывали к возврату к «великой эпохе» Средневековья и Античности, стремились наполнить мир «божественным присутствием», вытесненным холодным механицизмом Нового времени.
Искусство романтизма стремится снова «заколдовать мир», ищет магических тайн и мистических посвящений, углубляется в фольклор и древние легенды. Отсюда рождается устойчивый интерес к Востоку и архаическим пластам народной культуры. Именно романтикам мы обязаны систематизацией народных преданий и волшебных сказок этносов Европы, которой занимались философы, историки, литераторы и художники XVIII – XIX веков, в частности знаменитые братья Гримм.
Романтизм представлял собой восстание против механического рационального духа Нового времени во имя «вечного возвращения» к истокам культуры и философии.
Немецкая классическая философия и ее парадоксы. Процессы Просвещения проходили в разных странах Европы по-разному и отражали особость культур каждого европейского народа. В Германии, где сохранялось больше элементов традиционного общества, чем во Франции и Англии, реакция против мировоззренческого кода Нового времени была самой сильной. Причем немецкие философы и писатели не просто отвергали Просвещение (этот как раз делали единицы – в частности, Новалис), но чаще всего совершенно по-своему толковали его основные положения, вкладывая в них оригинальный смысл. Эта особенность кроме немецкого романтизма ярко выражена в немецкой классической философии.
В ней можно выделить трех философов, которые подчеркивают эту особенность ярче остальных – Лейбница (1646-1716), Фихте (1762-1814) и Гегеля (1770-1831). Все трое создали развитые оригинальные философские системы, основанные на фундаментальной рационализации многочисленных аспектов широкой философской проблематики – от происхождения мира и его устройства до обоснований научного метода, гносеологии, философии права, учения о субъекте и объекте, философии религии, политики, этических и эстетических теорий.
Лейбниц разработал учение о «монадах», где в новой форме проявились некоторые философские сюжеты, свойственные досократической философии. «Монады» Лейбница противоположны «атомам» Демокрита, они представляют собой «сущности вещей», напоминающие «формы» Аристотеля и «идеи» Платона, но с подчеркиванием непрерывности их субстанциального единства. Рациональная система Лейбница видит мир как непрерывную панораму развертывания монад, что отчасти напоминает «манифестационизм» естественных религий и неоплатонизм, а также «пантеизм» Б.Спинозы (1632-1677).
Фихте, начав с поиска обоснования познания в условиях чистого индивидуализма, постепенно приходит к тому, что различает индивидуальное человеческое «я» и некое абсолютное «Я», в котором субъективное совпадает с объективным. Такое развитие философской мысли снова возвращает нас от искусственной произвольно-субъективной философии Нового времени к моделям познания естественных религий (например, индуизма), где субъект и объект совпадали в высшем онтологическом синтезе («Атман есть Брахман»).
Самым грандиозным построением в рамках немецкой классической философии стала система Гегеля. В ней рефлексии были подвергнуты наиболее тонкие формы работы человеческой мысли. При этом в основе философской конструкции Гегеля лежит религиозный миф, с помощью которого он расшифровывает человеческую историю, философию, культуру. По Гегелю, изначально существует Абсолютная Идея (Абсолютный Дух) как источник всей онтологии. Эта Абсолютная Идея едина и самотождественна. Но чтобы проявить себя, она вынуждена пройти циклы отчуждения от себя самой, становясь множественностью объективного мира. Так, она одновременно и проявляет, и скрывает себя. Смысл исторического процесса состоит в том, чтобы Абсолютная Идея перешла от рассеянного состояния в вещах к вновь собранному состоянию единства в человеческом сознании. Задача философов -- воссоздать единство Абсолютной Идеи как субъективного явления и завершить тем самым историю мира.
Современное ему состояние философии, включая позитивистский метод познания, Гегель называл переходной стадией, на которой осуществляется концентрированное осмысление человеческим рассудком исторически оформляющейся Абсолютной Идеи. Свою философию он считал заключительным аккордом этого процесса. Для Гегеля философская модель мышления Нового времени была ни чем иным, как прелюдией к собственной философской системе, восстанавливающей на новом диалектическом (на сей раз, субъективном) уровне единство Абсолютного Духа. Снова мы сталкиваемся с мистико-религиозной теорией слияния субъекта с объектом, только на сей раз оно развертывается как историко-диалектический процесс. Мысль для Гегеля совпадает с бытием, следовательно, гносеология имеет онтологический характер.
В разделах этики и эстетики Гегель развивает свои идеи применительно к истории искусств и морали.
Философия Лейбница, Фихте и Гегеля -- пример того, как в рамках современного мышления, оперирующего категориями Нового времени и эпохи Просвещения, формулируются и развиваются идеи, отражающие мировоззренческие коды совершенно иного типа общества – общества традиционного и религиозного.
Феномен Канта. В эту логическую цепочку немецкой классической философии совершенно не вписывается тот, кто считается одним из ее основателей и кто фундаментально повлиял на Фихте и на всю современную философию в целом – Иммануил Кант (1724-1804). Кант представляет собой мыслителя, который полнее и откровеннее других исследовал те принципиально новые условия, в которых оказалась философия в Новое время. Если Лейбниц, Фихте и Гегель выражают рационалистическим языком современности мистические интуиции, поданные в оригинальной творческой трактовке, то философия Канта является современной и по форме и по содержанию. Кант мужественно осмысляет философскую ситуацию Нового времени и описывает ее наиболее существенные стороны. Он закладывает начала критической философии, ставя под сомнение многие моменты теорий своих прямых предшественников, в учениях которых проникали неотрефлексированные и инерциальные (а подчас и сознательные – как, видимо, у Лейбница) элементы мышления предшествующих эпох и типов обществ.
Кант начинает с того, что пытается осмыслить основания процесса познания (гносеологии) в условиях, где никаких догматических утверждений на этот счет на веру не принимается. В ходе своих рассуждений он приходит к важнейшему выводу, что человеческое мышление само по себе не способно вынести строгого и достоверного суждения ни о собственном бытии вещей окружающего мира, ни о бытии самого себя. Оно может устанавливать пропорции, выстраивать отношения, сочетать и разъединять качества наблюдаемых и осмысляемых предметов, но вглубь самих предметов проникнуть не в состоянии. Отсюда рождается знаменитая формула Канта – «вещь-в-себе» (нем. «Ding an-sich»). Она означает, что человеческий рассудок ничего не может сказать о последней природе вещей, о том, что эта вещь представляет сама для самой себя. Нам доступно суждение только о «вещи-для-нас» (нем. «Ding-fur-uns»), т.е. о той стороне вещи, которая обращена к нашему восприятию (чувственному и рассудочному). Точно также рассудок не может вынести однозначно достоверного суждения о своем бытии. Если для Декарта с его «мыслю, следовательно, существую» факт мышления уже заведомо был доказательством бытия, то для Канта это остается под вопросом. По Канту правильной была бы формула: «мыслю, следовательно, мыслю», и это ничего другого не доказывает. Гносеологический процесс не способен служить онтологическим доказательством ни себя самого, ни всего остального. Кант еще верит в Бога (в «бога философов») и в «нравственный закон», но это становится уже сугубо индивидуальным делом. Никакого объективного доказательства бытия Бога в такой философии нет и быть не может.
В философии Канта яснее всего проявляется та фундаментальная метаморфоза, которая произошла с философией в Новое время. Когда были отброшены религиозные и ранне-рационалистические (в духе Декарта) догматы относительно онтологии и философской антропологии, то, оставшись наедине сами с собой и своим мышлением, человек оказался не в состоянии создать новую онтологию и новую антропологию, которые обладали бы всеобщей достоверностью и убедительностью. Остался только рассудок, взявшийся неизвестно откуда, и не способный вынести окончательного суждения о мире, развернутом вокруг него. Достоверным знанием в такой ситуации может быть только знание рассудка о формах его деятельности, все остальное становится непознаваемым, «вещью-в-себе». Любая онтология после Канта несет в себе подозрение в том, что она является продуктом произвольного субъективного вымысла. Это, как факт, признают позже Шопенгауэр и философы солипсисты.
Кантианство и неокантианство стало той философской платформой, которая полнее и очевиднее всего выражает сущность философии Нового времени, тогда как иные философские школы (в том числе и его учеников (Фихте), не говоря уже о Гегеле, который прямо ставил задачу фундаментально опровергнуть Канта) лишь перекладывают на новый язык религиозные и мистические учения, свойственные совершенно иному -- религиозно-догматическому или мистическому -- контексту.
Кантианство и гегельянство. В дальнейшем развитии западно-европейской философии Кант и Гегель стали играть роль, в чем-то аналогичную Платону и Аристотелю. Те философы, которые обращались к Гегелю (в частности, Маркс, а вслед за ним и большинство марксистов), скрывали под философским языком и методикой модерна своеобразный «мистицизм», догматически постулированную онтологию. Те же, кто следовал за Кантом, оставались в границах мировоззренческого кода Просвещения, сохраняя верность той тенденции, которая лежала в основе стремления европейского человека Нового времени освободиться от влияния догм и следов религиозного восприятия мира.
Так философской программой позитивистов была «элиминация метафизики» (лат. «eliminatio» -- «уничтожение, «отмена», греч. «metaphysica» -- «то, что идет после физики», что выходит за границы материального чувственного мира), утверждение строго номиналистского подхода к миру без вынесения каких-либо фундаментальных суждений о природе вещей и человека.
То, что в современной философии продолжает и развивает идеи Канта, может быть по праву причислено к полноценному наследию Просвещения, к каким бы выводам это развитие ни приводило. То, что обращается к Гегелю, косвенно выходит за рамки философии Нового времени, представляет собой завуалированное стремление привнести в философию современности мистические мотивы, сюжеты и методы познания. Эту особенность кантианства и гегельянства проницательно выявил британский либеральный философ Карл Поппер (1902-1994) в книге «Открытое общество и его враги».
Авангардное искусство. В сфере искусства субъективный фактор, системно осмысленный в философии Канта, где вещи постепенно отчуждались и превращались в «вещи-в-себе», нашел свое проявление в сменяющих друг друга эстетических стилях и направлениях последних столетий. В конце XIX начале - XX века искусство классицизма стало стремительно уступать место все более субъективным (неокантианским, солипсическим) направлениям. В частности французскому импрессионизму, позже кубизму, футуризму, немецкому экспрессионизму, сюрреализму. Совокупно эти тенденции стали называть «авангардным искусством» или «модернизмом» (в отличие от «модерна» как эпохи, описывающей период Нового времени от XVII века до конца ХХ века, «модернизм» означает стиль искусства, сменивший собой классицизм).
Если в классицизме и реализме художники изображали (как они думали) «реальный мир как он есть» и его главное действующее лицо – человека, то отныне само бытие мира оказалось под вопросом, равно как место и миссия в нем человека. Субъект не смог найти разумного объяснения ни самого себя, ни окружающей реальности, и эта неуверенность, хрупкость, мимолетность стала содержанием искусства модерна.
Художники-импрессионисты (К.Моне (1840-1926), И.Дега (1834-1917), П.Ренуар (1841-1919) и др.) старались поймать мгновение, случайное сочетание света и тени, так как в мире не осталось более фиксированных и неколебимых объектов. В центре их эстетического внимания оказались эфемерные состояния, чувства, ощущения. В музыке этот стиль воплотился в этюдах Ф.Шопена (1809-1849), ноктюрнах К.Дебюсси (1862-1918), пьесах М.Равеля (1875-1937) и др.
Интуиции импрессионистов о мимолетности и эфемерности мира в гораздо более трагическом и катастрофическом ключе развили пост-импрессионисты Винсент ван Гог (1853-1890), Поль Сезанн (1839-1906), Поль Гоген (1848-1903). Реальность, описанная в их полотнах импрессионистскими мазками, несет в себе неизбывную боль, растерянность, раскол. Единство мира распадается на составляющие, и отдельные предметы начинают агрессивно теснить человека, отрываясь от целого и превращаясь в кошмар («Ботинки» Ван Гога). Некоторые из пост-импрессионистов видят выход в бегстве в архаические культуры, чтобы там найти «потерянный рай» традиционного общества, необратимо утраченный европейцами (П.Гоген).
Поэты символисты Ш.Бодлер (1821-1867), А.Рембо (1854-1891), П.Верлен (1844-1896), Лотреамон (1846-1870), С.Малларме (1842-1898) со своей стороны описывают реальность, состоящую из отдельных ярких фрагментов: пятна восприятия, гротескные образы, парадоксальные сочетания, пронзительные экстатические состояния, питающиеся экзальтированным эротизмом, экстравагантные пейзажи, картины далеких и культурно чуждых европейцам стран и цивилизаций. Картина мира распадается на глазах, рушится мораль и нормы прекрасного. Символисты воспевают в стихах «зло» и «безобразие», «уродство» (Бодлер «Цветы зла», Лотреамон «Песни Мальдорора», «Сезон в аду» Рэмбо).
В немецком экспрессионизме (поэты Г.Бенн (1886-1956,), С.Георге (1868-1933), художники Э.Нольде (1867-1956), Э.Кирхнер (1880-1938) и др.) человеческие формы расплывались, уступая место развоплощенным энергиям, – боли, отчаяния, одиночества, -- оставшимся после того, как стройная картина дала трещину. Экспрессионисты призывали изображать вещи такими, какими их знают, нежели какими их видят.
Течение кубизма (испанец Пабло Пикассо (1881-1973), француз Жорж Брак (1882-1963) и т.д.) видели мир как набор геометрических фигур. Эстетика кубизма основана на полном отрыве от этики и смысла. Чистые визуальные формы вытесняют содержание. Если, начиная с эпохи Возрождения перспектива, визуальный реализм, натурализм считались достижениями живописного метода, формой освобождения от «диктатуры Средневековых канонов», то теперь уже визуально достоверный реализм, в свою очередь, тяготит художников. Кубисты уходят от него к плоскости и цветовым пятнам. Но это не возврат к символическому сакральному канону Средневековья, а движение в сторону «декомпозиции реальности», где на смену разъятой на части реальности не приходит ничего – ни эмоций, ни новых священных смыслов, ни драматического трагизма. В этом ярко проявляется нигилизм современной европейской культуры, завуалированный на предыдущих этапах «моралью освобождения».
Еще дальше идут Дадаисты (Т.Тцара (1896-1963), М.Дюшан (1887-1968) и др.), выстраивая абсурдные словесные и визуальные конструкции, выводя на первый план эстетику ужасного, абсурдного и отвратительного, так как отсутствие строгих канонов в философии не позволяет более аргументировать красоту красивого, а следовательно, безобразное перестает быть отрицательной эстетической категорией и получает право на соучастие в творческом процессе
В творчестве сюрреалистов (поэт А.Бретон (1896-1966), художники С.Дали (1904-1989), Х. Миро (1893-1983), кинорежиссер Л.Бунюэль (1900 - 1983) и др.) преобладают образы сновидений, случайных ассоциаций, фигур подсознания. Сюрреалисты обращаются к подсознанию, сфере иррационального, противопоставляя буржуазной рациональности систематизированный галлюциногенный абсурд, возведенный в статус канона.
Но дальше всех в выражении этих нигилистических тенденций зашли абстракционисты (К.Малевич (1878-1935), В.Кандинский (1866-1944), Пит Мондриан (1872-1944) и др.), которые вообще отказались от фигуративных изображений. Знаменитый «Черный квадрат» Малевича подводит итог эстетике и философии модернизма. Отказавшись от сакрального смысла, которым были наделены бытие, человек, мир, познание, этика, эстетика, и пойдя по пути нигилизма, западная культура и философия не приобрели нового смысла, а полностью утратили смысл как таковой. «Черный квадрат» ярко и убедительно подытоживает логику развития философского кода современности. Встав на путь освобождения от Бога и сакральности, западная философия пришла к ничто.
Философский кризис позитивизма. В конце ХIХ века оптимистическое (позитивистское) утверждение философии Нового времени стало сменяться сомнением и пессимизмом. В авангардном искусстве это проявилось ярче всего, но параллельным путем двигалась и философская мысль, вся яснее отдавая себе отчет в том фундаментальном кризисе, в каком оказалась западно-европейская цивилизация, разорвав свои связи с Традицией. Постепенно стали набирать силу критические тенденции.
Кризису рациональной атеистической (или остаточно деистской) мысли способствовали выводы, к которым пришли сами философы-позитивисты, пытавшиеся отыскать в реальности «атомарные факты». Эти «атомарные факты» должны были бы быть очевидно реальными и не зависеть от их истолкования человеческим рассудком. Поиск «атомарных фактов» привел позитивистов (в частности, Людвига Витгенштейна (1889—1951)) к тому, что таких фактов не существует, и заставил обратиться к исследованию логических механизмов сознания и структур языка (в духе неокантианства). Оказалось, что структуры рассудка сами покоятся на вере и абстрактно заданных постулатах, и лишь на их основаниях выносят свои суждения о разумности или даже реальности предметов, вещей и явлений. Витгенштейн показал, что первичным является язык и его внутреннее устройство.
Так кантианская философия с ее выводами об ограниченности рационального сознания была полностью подтверждена. Это в немалой степени подорвало философские основания современной науки, так как ее идейной основой была позитивистская система, которая теперь сама по себе (как, впрочем, и все остальное) оказывалась под сомнением.
Критика оснований классической науки. Кризис философских оснований науки усугублялся исследованиями таких философов как Т.Кун (1922-1996) и П.Фейерабенд (1924-1994), которые увидели в истории современной науки порочный круг «самосбывающегося пророчества». Вначале кто-то объявляет нечто истиной, потом строит на этой предпосылке (как на аксиоме!) систему, а затем полученные результаты приводит в качестве доказательств (хотя изначально, они были уже взяты в начальной стадии как нечто безусловно верное). Томас Кун приходит к выводу, что критерий истины в современной науке подменен «договором академической элиты», и каждый раз, когда кто-то делает научное открытие, ставящее этот договор под сомнение, академическая элита, если не сможет это открытие проигнорировать, заключает новый договор.
Пол Фейерабенд обратился к истокам формирования научной картины мира у ее отцов-основателей – Галилея, Ньютона, Бэкона и т.д., и вскрыл в их рассуждениях многие спорные моменты, который ранее не бросались в глаза исследователям. В книге «Против методологического принуждения» он показывает, что Галилей добивается успеха только потому, что нарушает важнейшие правила научного метода, изобретенные Аристотелем. Весь «прогресс» науки того времени, по мнению Фейерабенда, объясняется тем, что современники Галилея не замети имевшихся фундаментальных трудностей и противоречий, и вследствие этой небрежности наука тогда развивалась быстро и в «правильном» направлении. Однако стоило бы им более последовательно применять каноны научного метода, вести более целенаправленный поиск научных фактов, занимать более критическую позицию, никакой бы революции в научном познании в XVII веке не произошло. «Невежество обернулось удачей», -- пишет Фейерабенд.
По Фейерабенду, Галилей просто подделывает свои знаменитые опыты с помощью тех методов, которые сегодня мы назвали бы «пиаром» или «пропагандой», пользуясь психологическими хитростями и дополняя ими разумные основания. По мнению Фейерабенда, Галилей открыто и сознательно прибегает к «естественным интерпретациям», «работе ума, которая следует за чувствами», т.е. субъективному методу. Применение этих хитростей, по Фейерабенду, оказалось весьма успешным и привело к победе. Но оно завуалировало произвольность и субъективность его нового подхода к опыту и на столетия задержало возникновение «здравой» философии. Оно скрыло тот факт, что опыт, на котором Галилей хотел обосновать коперниковскую концепцию, является не чем иным, как результатом его собственного богатого воображения, что этот опыт изобретен им. Оно скрывает этот факт, внушая мысль о том, что новые результаты всем известны и всеми признаются, и нужно лишь привлечь наше внимание к этому «наиболее очевидному выражению истины». Иными словами, Фейерабенд видит в основе «научной картины мира» и ее «убедительности» -- внушение. И это внушение, констатирует он, перестает действовать, рассеивается. Точно также – как «коллективное внушение» -- понимает философию Нового времени и ее «убедительность» другой философ Рене Генон.
Сам Фейерабенд, в конце концов, предложил рассматривать любую научную гипотезу, доказуемую или нет, как ценную сама по себе, так как критерии научной истинности представляют собой, по его мнению, «чистый произвол», отражающий философские предрассудки тех или иных академических сред, а научное творчество не должно быть ограничено ничем.