Вместо предисловия
| Вид материала | Документы |
СодержаниеВыбор цели Меня в армию забреют С фронта приехал домой капитан |
- Оглавление з Вместо предисловия, 16.65kb.
- Сжигание отходов и здоровье человека. Краткий обзор (вместо введения и предисловия), 1212.58kb.
- Василию Акимовичу Никифорову-Волгину посвящается Вместо предисловия сказка, 2696.41kb.
- Вместо предисловия, 850.61kb.
- Литература вместо предисловия, 605.49kb.
- Источниковедение в век компьютера (вместо предисловия), 1388.68kb.
- Литература вместо предисловия, 628.96kb.
- Содержание: Вместо предисловия, 860.74kb.
- Вместо предисловия, 298.02kb.
- Валентин соломатов, 1718.67kb.
Большинство ребят нашего села, закончив семилетку, разбегались, кто куда. Одни оставались в колхозе, считая, что семилетнего образования вполне достаточно. Другие всеми правдами и неправдами старались исчезнуть из деревни. Кое-кто женился или выходил замуж, обрекая себя на вечный принудительный сельский труд. Тогда паспортов у колхозников не было, а без него человек не имел никаких прав. Покинуть село можно было только с помощью какой-нибудь лазейки. Например, подкупить за бутылку председателя сельсовета, чтобы он выдал справку на получение паспорта, или завербоваться, как, скажем, поступила моя сестра Клава, на так называемые «великие стройки коммунизма». Был и еще один путь, когда деревенские парни, отслужив в армии, получали паспорта и в колхоз уже не возвращались.
После окончания семилетки я, как и некоторые мои сверстники, летом стал немного подрабатывать. В соседнем колхозе, называемом Писаревкой, сгребал конными граблями солому. За это мне заплатили какие-то гроши, но я все равно был доволен и с гордостью отдал матери свою первую получку. Взяв деньги, мать заплакала:
— Вот и у нас в семье появился кормилец. Был бы живой отец, посмотрел бы на тебя. Похож ты на него стал, как две капли воды.
Хлопотавшая возле печки бабушка тяжело вздохнула и еще громче загремела чугунками.
Какое-то время я пас колхозных коней. Из-за нехватки седел, приходилось иногда садиться на лошадь, подкладывая под себя какую-нибудь подстилку. Это однажды спасло мне жизнь, когда оказавшаяся норовистой подо мной лошадь стала неуправляемой и во всю прыть неожиданно понеслась в конюшню. Вход в нее был низким, не рассчитанным на седока. Перед самыми воротами я сумел быстро сползти с лошади и это выручило меня. Иначе я лбом угодил бы в перекладину и вряд ли остался в живых. Чудом не попав под копыта лошади, я получил сильные ушибы и долгое время ходил прихрамывая.
Дома как мог помогал бабушке Наталии по хозяйству, полол огород, поливал огурцы и капусту, заготавливал сено. Своей коровы у нас не было, ее держали на двоих с тетей Стеней — женой дяди, жившей после его отъезда со своей свекровью, моей бабушкой Анной. Кормили и доили корову поочередно, и полученного молока нам вполне хватало.
От дяди из Свердловска время от времени приходили письма, в которых он не забывал спросить обо мне, интересовался, как я учусь, чем занимаюсь.
Несколько раз дядя присылал посылки с продуктами, которых у нас всегда не хватало: мука, вермишель, макароны. Однажды в очередной посылке мы, к своему изумлению, ничего не обнаружили, кроме завернутых в тряпье камней. Оказалось, в каком-то почтовом отделении посылку сумели вскрыть и, изъяв продукты, подложили туда камни. Попытки матери найти виновного так ни к чему и не привели.
Иногда бабушка Анна, мать дяди и моей матери, зазывала меня к себе и украдкой совала в руку трехрублевую бумажку.
— Возьми, Витя, хоть пряничков себе купишь, — ласково говорила она. — Егорка, слава богу, не забывает, опять вот немного деньжат прислал.
И, присев на табуретку, начинала рассказывать о своей нелегкой доле.
Бабушка Анна еще в ранней молодости потеряла своего мужа, который умер внезапно, оставив ее с двумя малолетними детьми. С тех пор к ней плотно прилипло прозвище Вдова, и все в селе, от старого до малого, только так ее и называли.
— Пришлось мне помыкаться одной, — горестно качала головой бабушка. — Сколько горя хлебнула, врагу не пожелаешь. — И, помолчав, добавляла:
— Право слово.
Это было любимое ее выражение, которое она иногда сокращала и скороговоркой произносила «пра…»
— Дети-то мои тоже ничего хорошего не видели, — говорила бабушка, теребя концы повязанного на голову платка. — Да и сейчас маются. Егорка вон на Урале один-одинешенек, как перст, а Наська с утра до вечера спину в колхозе, будь он проклят, гнет. Да, пра…
Мне было жаль бабушку, я не знал, как облегчить ее страдания.
Близилась осень, и как-то вечером, придя с работы, мать присела рядом со мной.
— Ну что, Витя, пора готовиться к школе, надо продолжать учебу.
Понимая, как тяжело приходится матери, которой, помимо меня, бабушки Наталии и бабушки Анны, приходилось еще заботиться о сестре Зине, учившейся в Воронежском сельскохозяйственном институте, я попытался возразить:
— Может быть мне устроиться на работу? Не я первый, не я последний, поработаю, а там видно будет.
Но мать не хотела об этом и слушать.
— Даже и не думай, — замахала она руками. — Я всю жизнь положила на колхоз, все здоровье свое на него угробила, и ты хочешь пойти по этой дорожке? Ты видишь сколько молодежи в селе осталось? Раз, два и обчелся. Все разбегаются. Кто куда. Жизни не пожалею, а тебя выведу в люди.
— Правильно говорит Наська, — вмешалась в разговор бабушка Наталия. — Учебу бросать нельзя, ни в коем случае. Ты за нас, внучек, не переживай, как-нибудь перебьемся, не впервой.
Раньше получить среднее образование можно было только в районном центре Панино. Там училась дядина дочь Мария, приходившаяся мне матерью крестной, моя сестра Зина и другие, фамилии которых за давностью лет я забыл.
Ко времени моего окончания семилетки в районе появилась еще одна средняя школа — в селе Петровском, по соседству с которым в местечке Перелешино был выстроен огромный сахарный завод.
В эту школу и направила меня мать. Из нашего села, решивших получить среднее образование, оказалось всего трое — я, Костя Титков и Серега Кругов.
Родители приобрели нам видавшие виды велосипеды, и мы до самой глубокой осени ежедневно отматывали на них в оба конца дистанцию в двадцать четыре километра.
С Серегой мы дружили с самого детства. Расставшись с Мишкой Алипатовым, я долгое время ни с кем не мог близко сойтись. Общался со многими своими сверстниками, но прежней душевной близости не находил ни с одним из них. Лишь спустя года полтора я сблизился с Серегой, семья которого купила дом у покинувшего село дяди Прохора. Шустрый, словно живчик, Серега был заводилой в любой компании, придумывал забавные игры, умел привлечь к себе ребят разного возраста. Вспыльчивый, легко ранимый, он мог иногда бросить резкое слово. Но мы редко с ним ссорились, он был чуть постарше меня, и я старался во всем ему уступать. Его отец, дядя Ваня, вернулся с фронта уже после войны. В действующей армии, судя по всему, он не был, ему, как тогда говорили, повезло, служил где-то в тыловых войсках. Тихий, покладистый, никогда не повышающий голоса, дядя Ваня никогда не перечил своей жене — властной, самолюбивой Марфе, которую, как и всех женщин села, носивших такое имя, называли Марухой.
У Сереги было два старших брата — Костя и Витька, и младшая сестра Клавка. Это была гостеприимная семья, готовая поделиться последним куском хлеба. Помнится, как лютой зимой в наше село забрели бродячие цыгане, и никто их не рискнул взять на период холодов к себе на постой. И только тетка Маруха приютила их в своем доме.
— В такую погоду хороший хозяин даже собаку на улицу не выгонит, — сказала она. — Пусть поживут, переждут холода.
Дядя Ваня, всегда соглашавшийся с мнением своей жены, лишь кивнул головой.
Мы с Серегой познакомились с цыганенком Васей, который был примерно нашего возраста, и даже попытались взять у него уроки цыганского языка. Но кроме слов «дяк хэрэй», означавших «иди домой», в моей памяти ничего не осталось. А вот одну из частушек, которую пел, приплясывая, Вася, я помню до сих пор:
Меня в армию забреют,
А жену мою куда?
Там на ферме есть колодец —
Головой ее туда.
Я любил бывать в доме Сереги. Никогда не забуду, как длинными зимними вечерами в составе этой большой семьи садился за стол, на котором в черном от копоти чугуне дымилась рассыпчатая картошка. С аппетитом поглощая ее, я где-то в глубине души завидовал Сереге, у которого есть отец и братья, готовые встать на его защиту.
В детстве я любил собак, кошек и всякую другую живность. В нашем доме долгое время жил большой, лохматый пес по кличке Цыган. Но в одну из зимних ночей подходившие в то время безбоязненно близко к жилым домам волки увели его в дальнюю лощину и разорвали на части. Днем, надев самодельные лыжи, мы с Серегой дошли до места трагедии и нашли на окровавленном снегу сиротливо лежавший мохнатый собачий хвост. Это все, что осталось от Цыгана. Я принес его домой и долго потом хранил в память о моем верном псе.
Был еще у меня огромный кот Барсик, который всегда спал со мной, согревая в холодные зимние вечера своим пушистым телом. Но однажды пропал и он, и, обыскав все близлежащие сады, я так и не мог найти его.
А как-то летом мать принесла с поля крохотного зайчишку. Мы с Серегой выкормили его, и, став ручным, он настолько привык к нам, что брал еду прямо из рук. Заяц стал довольно большим и однажды ночью мать, выходя на улицу, нечаянно переломила ему дверью лапу. Мы долго его лечили, но заяц так и остался трехногим. Отпускать его было нельзя, так как он тут же мог стать легкой добычей собак. Поэтому Серега уговорил меня отдать зайца его деду Митрофану. Мне было жаль расставаться со своим питомцем. Но делать было нечего. Через какое-то время дед щеголял в заячьих рукавицах. От предложенного им жаркого из зайчатины я наотрез отказался и с тех самых пор никогда не прикасаюсь к заячьему или кроличьему мясу.
Мы с Серегой всегда приносили в свои дома какую-нибудь живность. В разное время у нас жили сова, голуби, синицы, воробьи, которых, подкармливая зимой, мы ловили сетками, а весной выпускали на волю.
Начав учиться в средней школе, повзрослев, мы потеряли интерес к этим забавам. С наступлением осени добираться до школы на велосипедах стало невозможно. Надо было определиться к кому-то на постой, поблизости от школы. Не знаю почему, но Серега, несмотря на далекое расстояние, решил ходить в школу пешком. А моя мать, сговорившись с матерью Кости Титкова, по сходной цене, вскладчину, нашли нам квартиру в селе Петровском. Поселили нас в доме тети Поли, которая жила со своей свекровью, бабушкой Катей, и великовозрастной одинокой сестрой Наталией.
Каждое воскресенье мы с Костей, водрузив на плечи вещмешки с нехитрым запасом еды, уходили из дома и, проучившись неделю, возвращались обратно. И так изо дня в день, до наступления лета.
Костя был старше меня и учился в выпускном классе. Его отец тоже не вернулся с фронта, и он, понимая мое положение, по-братски относился ко мне. Крепкого телосложения, с крупными бицепсами, Костя внушал уважение, и я гордился тем, что рядом со мной находится такой надежный человек, на которого всегда можно было положиться в трудную минуту. Через год он закончил школу, поступил учиться в Чкаловское артиллерийское училище. Мы долгое время с ним переписывались, пересылали друг другу свои фотографии, но потом связь с ним оборвалась, и я до сих пор ничего о нем не знаю. По слухам, поступивших позднее из нашего села, мне известно, что Костя, успешно закончив артиллерийское училище, получил офицерское звание, был направлен для продолжения службы в какую-то воинскую часть, потом его будто бы перевели в Одессу. Где он сейчас, жив ли, неизвестно, хотя встретиться с ним очень хотелось. И я иногда подумываю обратиться в телепрограмму «Жди меня», чтобы отыскать следы своего бывшего наставника, душевно близкого мне человека, Костю Титкова, с которым мы, учась в средней школе, делились сокровенными мыслями и последним куском хлеба.
Через год мы снова оказались в одной «упряжке» с Серегой Круговым, который, намаявшись ежедневными походами в школу, решил тоже стать в зимний период на постой. Наши матери снова вскладчину подобрали нам квартиру, которая была не лучше, но и не хуже. Приютившая нас семья Такновых состояла из трех человек, и мы спали, где придется: то на полатях, то на печке, а то и на полу.
В школе я слыл средним учеником, ничем особенно не выделяясь среди других. В нашем классе было около 30 человек, по росту я был самым маленьким, и меня нередко называли безобидным словом «дворянчик». Моими любимыми предметами по-прежнему были литература и русский язык.
Как и прежде, я много читал, и по пути в свое село и обратно, который преодолевался нами еженедельно, мы с Серегой пересказывали содержание прочитанных книг. Иногда вслух мечтали и, сетуя на то, что медленно идет время, хотели быстрее повзрослеть. Я даже начал брить только что начавшийся появляться кое-где на лице пушок, чтобы выглядеть чуточку постарше и солиднее. Серега учился в параллельном классе, и я не знаю, как он вел себя на уроках.
Сам же я рано стал задумываться над смыслом жизни и пытался сравнивать окружавшую меня действительность с той, о которой узнавал из книг.
Учителем литературы у нас был Виктор Константинович Папенко. Высокий, с кудрявой головой, тонкой талией и длинными, как у музыканта, пальцами, он покорял своей артистичной внешностью. Мне почему-то он напоминал нигилиста Базарова из романа И. С. Тургенева «Отцы и дети».
Великолепно зная художественную литературу, наш учитель доходчиво рассказывал нам о малоизвестных фактах из жизни тех или иных писателей и поэтов.
Но однажды я остался неудовлетворен его, как мне показалось, неубедительным разъяснением. В стихотворении М. Ю. Лермонтова «На смерть поэта» имеются такие строки: «Но есть, есть божий суд, наперсники разврата, есть грозный судия, он ждет, он недоступен звону злата, и мысли, и дела он знает наперед…»
Разъясняя смысл написанных поэтом строк, Виктор Константинович стал доказывать, что в данном случае автор под судом бога имел в виду суд народа.
Я поднял руку и сказал, что Лермонтов все же имел в виду бога, который всесилен и знает все наперед.
— При чем здесь народ? Это ведь собирательный образ, это все мы с вами, — горячо говорил я.
Но учитель, не дослушав меня, продолжал гнуть свою линию.
— Нет, Дворянов, ты не прав. Лермонтов имел в виду простой народ. В условиях царского самодержавия поэт не мог открыто сказать об этом.
И, немного смутившись, Виктор Константинович заговорил о другом.
Позднее я понял, что тогда, в советский период, когда повсеместно насаждались марксистско-ленинская идеология, безбожие и атеизм, говорить иначе было нельзя.
Расхождение между реальной действительностью и газетно-книжной пропагандой заставляло меня все чаще задумываться. У меня стали возникать вопросы, на которые я никак не мог найти ответа. Почему одноклассники, родители которых трудятся на местном Перелещинском сахарном заводе, хорошо одеваются, лучше питаются? Разве моя мать, работающая в поле от зари до зари, не заслуживает более лучшей жизни?
Ходивший вплоть до десятого класса в видавшей виды фуфайке, чувствовал себя униженным, завидуя тем ребятам, которые щеголяли в добротной одежде.
Со мной в классе учились Витька Небогин и Сашка Борзунов. Оба они жили в домах, называемых финскими, раскиданных вокруг вновь выстроенного завода. С черными, как смоль волосами, ходивший в вельветовой куртке, начищенных ботинках, смахивающий на еврея, Витька всегда свысока смотрел на своих одноклассников. Тщедушный, чуточку конопатый, Сашка был у него на подхвате и старался во всем ему угождать. Чувствуя свое превосходство, Витька иногда снисходительно хлопал меня по плечу.
— Слушай, Дворянов, — обратился как-то он ко мне. — Пригласи нас в свое село. Посидим, гульнем малость? Ты не против, Сашок? — повернулся он в сторону Сашки Борзунова. Тот, взъерошив свою рыжую шевелюру, согласно кивнул головой.
И вот, в один из летних воскресных дней Витька и Сашка нагрянули ко мне в гости. Мать по-праздничному накрыла стол и даже поставила чего-то выпить.
Обратный путь мы решили проделать на моем велосипеде, уговорившись пользоваться им поочередно. Все шло хорошо, но едва мы выбрались на грейдерную дорогу, как Витька, посадив Сашку на раму велосипеда, укатил, бросив меня на произвол судьбы. От обиды у меня на глаза навернулись слезы. Относившийся со всей душою к этим ребятам, я даже в мыслях не мог представить такого предательского к себе отношения.
На следующий день, перед началом уроков, Витька и Сашка, протянув руки, подошли ко мне.
— Ну что, Дворянов, — язвительно усмехнулись они. — Здорово мы тебя прокатили?
Не подав им руки, я молча отошел в сторону.
Много времени прошло с тех пор, в дальнейшем я не раз сталкивался с предательством по отношению к себе, но этот случай навсегда врезался в мою память.
Остальные учившиеся со мной в классе ребята были простыми, не показывавшими своего превосходства. Толька Зибров, Юрка Черных, Колька Киселев, Юрка Гостев, Сашка Власов — каждый из них был по-своему интересен. Кто-то из них хорошо рисовал, писал стихи, фотографировал, вырезал по дереву, но никто из них не кичился своим начинавшим просыпаться талантом.
В девятом классе я неожиданно влюбился. Моей избранницей стала учившаяся в десятом классе местная девушка, носившая редкое имя Козетта. Я любил ее тайно, о чем она может и догадывалась, но не подавала виду. Свою любовь к ней и признание я выражал своеобразным способом, вырезая на различных предметах три заветные буквы «ТКВ», означавших Такнова Козетта Васильевна. После окончания школы она уехала в Воронеж, поступив в железнодорожный техникум. А чтобы, вероятно, польстить мое самолюбие, подарила свою фотографию, на обороте которой написала такие строки: «На память Вите от Козетты, в дни учебы в Петровской средней школе. Взгляни и вспомни веселый образ мой, быть может, в дальнейшем мы не встретимся с тобой».
Эта фотография, на которой Козетта, одетая в зимнее пальто, с белым пуховым полушалком на голове до сих пор хранится в моем архиве.
Серега, которому я признался в своей любви к Козетте, тоже поделился со мной откровенными мыслями. Оказалось, что ему очень нравится учившаяся с ним в одном классе Таня Сергуткина, которая ходила в школу из соседнего села Ясырки. Но всегда красневший и смущавшийся при встречах с девушками, он так и не смог высказать своей однокласснице возникшие у него чувства.
В средней школе я завел себе альбом, в который стал записывать редкие, услышанные мной малоизвестные стихи и песни. Это были в основном песни, связанные с военной тематикой, неверными, коварными женами, которые, не дождавшись с фронта своих дорогих мужей, изменяли им, а то и становились убийцами. У меня набралась добрая сотня таких стихов и песен. Но позднее я дал почитать альбом кому-то из ребят, и он ко мне так и не вернулся. Одно из стихотворений из этого альбома я помню от первой до последней строчки.
С фронта приехал домой капитан,
Идет по знакомой дорожке.
У дома поставил он свой чемодан
И смело стучится в окошко.
Услышав, жена, растерявшись, кричит:
«Тебе не открою я двери!»
И больше она не находит причин,
А муж изумился, не верит.
«Ты что это, милая, шутишь иль нет?» —
Сказал капитан через раму.
И тут он услышал короткий ответ:
«Жена твоя вышла уж замуж».
«Ну что ж, коли так, так пускай ночевать,
Я очень усталый с дороги».
Открылася дверь и мгновенно в кровать
Мелькнули хозяйские ноги.
Под простыней белой, обнявшись назло,
Лежала жена с новым мужем.
Но тут капитану в другом повезло —
На столике с выпивкой ужин.
Он выпил, как дома, потом закусил,
Конечно, расстроился малость.
Но больше не требовал и не просил.
На сон потянула усталость.
Супруги решили, как только уснет,
Убить капитана и спрятать.
Иначе, проснувшись, он их перебьет
Творителей гнусных развратов.
Вот полночь, и месяц стоит над бугром,
И спит капитан, как убитый.
Над ним уже смерть с топором на весу —
Свои оказались бандиты.
Удар, и кровавая рана во лбу,
Кровавая, страшная рана
Кровавыми брызгами крестит избу.
Убили они капитана.
Невинную жертву спустили под пол,
Кровавые пятна замыли.
Чтоб след преступленья никто не нашел,
Прибрать ничего не забыли.
Наутро товарищ пришел старшина,
Напрасно спешил и старался.
Ему отвечала лукаво жена,
Что к ней капитан не являлся.
«Мы ехали вместе, и он мне сказал,
Чтоб я забежал на минутку».
Бандиты стояли, потупив глаза.
Дела становились не в шутку.
Не медля минут, он подался от них,
Ушел он от них незаметно.
Принес донесение, как почтальон,
Сурово и очень секретно.
Пришли, обыскали, нашли дома труп,
Обоих забрав, посадили.
Под стражей убийцев погнали на суд,
Но очень недолго судили.
Два выстрела сделал в упор старшина
По делу свидетелем первым.
А в зале судебном была тишина.
На нем успокоились нервы.
«Товарищи, граждане, я поспешил, —
Сказал старшина виновато, —
Судите меня, — произнес он в тиши, —
Мне жаль капитана, как брата.
А дальше что было, я так вам скажу
На это есть суд, есть законы.
Одно лишь сказать я, друзья, вам хочу —
Какие на свете есть жены».
При чтении этого, в чем-то примитивного, наивного стихотворения я сразу вспоминал наших деревенских женщин. Далеко не все они ждали с фронта своих мужей, некоторые гуляли на глазах всего села с заезжими шоферами грузовых автомашин или местными мужиками.
Получившие похоронки вдовы, оплакав своих мужей, тоже, кто тайно, а кто в открытую заводили «романы».
Соседка моего дяди, которую звали на селе Натахой, привела в дом огромного, похожего на сибирского медведя, мужика по фамилии Лопырёв. Он был прикомандирован из районной МТС на период уборочной кампании, но после ее окончания уехал. Спустя какое-то время Натаха родила сына, который как две капли воды был похож на своего родителя. Уже на моей памяти он превратился в лопоухого, мордастого увальня, прозванного Лопырём. Дочь Натахи, моя сверстница Тонька, гордилась своим крепко сбитым братом, видя в нем надежного защитника. Но самое удивительное случилось позднее. Начав учиться в средней школе, я встретил среди своих одноклассников парня из соседней деревни, который был точной копией брата Тоньки. Он тоже носил фамилию Лопырёв, и, как выяснилось, был сыном законной супруги прикомандированного когда-то в наше село любвеобильного механизатора Лопырёва.
А как-то судьба забросила в наши глухие места печника, и он остановился в доме овдовевшей тетки Парашки. После того, как она забеременела, в домах одиноких женщин стали почему-то рушиться печки. Заезжего мастерового наперебой приглашали в дома. Видимо, у печника были не только золотые руки, потому что через какое-то время бабы веселели лицами, полнели телом, улучшая таким образом демографическую ситуацию нашего села.
Собиравшиеся на завалинке сельские бабки, с одной стороны, осуждали поведение таких женщин, называя их гулящими, а с другой, жалели и оправдывали. Крутившись иногда возле них, я нередко был свидетелем бабкиных диалогов:
— Машка-то опять понесла. Муж сложил на фронте свою буйную головушку, а она вон что вытворяет, — говорила одна из них.
— А куда ей деваться? — вторила ей другая. — Во всем виновата война проклятая. Природу не обманешь, она берет свое.
— Это уж так, — соглашалась третья. — Баба нуждается в ласке, как телега в смазке.
— Да кто из нас в молодости не грешил, — шамкая беззубым ртом, с улыбкой говорила иногда бабка Фроська, сохранившая до глубокой старости свой веселый нрав. — Я бы и сама сейчас не прочь гульнуть. Только кто на меня сейчас позарится, кому я нужна старая перечница.
И, заливаясь смехом, она вытирала концом платка свои выцветшие от времени глаза.
Я тоже ревновал свою мать, когда она, в редкие часы отдыха, уходила с бабами на посиделки. Но мать, в тридцать с небольшим лет оставшись без мужа, ни разу не дала повода усомниться в своей к нему верности. И мать отца, бабушка Наталия, ценила эту верность и чистоту, уважительно относилась к своей снохе, никогда с ней не ссорясь.
Помню, как спустя лет пять после войны по селу прошел слух, что считавшийся пропавшим без вести отец Вовки Бобика Иван жив. Он не вернулся домой, а уехал куда-то на Украину из-за того, что узнал о неверности своей жены, тетки Сюньки. Этот слух через некоторое время подтвердился, когда Вовкина бабушка Аксинья вместе со своим младшим сыном покинула село, уехав на постоянное местожительство к Ивану.
И вот позади остались школьные годы, которые пролетели словно быстрокрылые птицы. В полученном мною аттестате зрелости было четыре тройки, остальные учебные дисциплины оценивались на «хорошо» и «отлично». Только теперь я понял, насколько была права мать, поставив передо мною цель — получить образование. Жизнь в нашем селе не налаживалась, была такой же тягостной и беспросветной. Появившиеся в домах вместо чадящих коптушек керосиновые лампы мало что внесли нового в колхозный быт. Село обезлюдело, многие жители, особенно молодежь, разбежались в города. Ряд окрестных деревень исчез с лица земли либо осталось по нескольку домов, в которых доживали старушки. Вокруг пустых деревенских домов земля заросла крапивой и горькими лопухами. Сельскохозяйственная техника простаивала из-за отсутствия запчастей или горючего.
Но для выезда даже и из этой полуопустевшей деревни надо было раздобыть справку, чтобы получить паспорт. Помогла мне в этом бабушка Наталия, дальний родственник которой работал в Михайловском сельсовете. Прихватив с собой четверть крепкого самогона-первача, она сходила к нему и получила заветную справку.
Простившись со своими родственниками и другом Серегой, который решил поступать в Мичуринское военное училище, я, как законный гражданин, с паспортом на руках выехал в Воронеж, поставив себе следующую цель — поступить в институт.