Вместо предисловия

Вид материала

Документы

Содержание Жили-были два громила — Мой дед качался столько лет в седле

Подобный материал:

• Оглавление з Вместо предисловия, 16.65kb.
• Сжигание отходов и здоровье человека. Краткий обзор (вместо введения и предисловия), 1212.58kb.
• Василию Акимовичу Никифорову-Волгину посвящается Вместо предисловия сказка, 2696.41kb.
• Вместо предисловия, 850.61kb.
• Литература вместо предисловия, 605.49kb.
• Источниковедение в век компьютера (вместо предисловия), 1388.68kb.
• Литература вместо предисловия, 628.96kb.
• Содержание: Вместо предисловия, 860.74kb.
• Вместо предисловия, 298.02kb.
• Валентин соломатов, 1718.67kb.

КУМИР

В середине 1942 года в село вернулся тяжело раненый в ногу брат моей матери, доводившийся мне дядей, Егор Петрович Кругов. Этого эпизода я не помню, потому что было мне тогда всего два с лишним года. Но, по словам родственников, дядю, ходившего первое время из-за ранения на костылях, сразу избрали председателем колхоза.

Когда я немного повзрослел, то, по примеру своих сестер, стал называть дядю папакой Егоркой. Не знаю почему, но в нашей семье так повелось: дядю называли папакой Егоркой, жившую с нами мать отца — мамой Наталией, мать нашей мамы — бабушку Анну — мамой старой, а родную маму называли мамой Наськой. Крестившую мою старшую сестру Клаву — жену дяди Якова, Анну Васильевну, мы именовали матерью крестной.

Раньше я об этом не задумывался, но, став уже взрослым, понял, что дядя, единственный оставшийся в живых среди нашей родни мужчина, заменял нам отца, и все наши нерастраченные детские чувства выплеснулись в ласковое слово «папака». Со своей матерью, задавленной тяжелой нуждой, пропадавшей целыми днями на работе, мы общались редко, и окружавшие нас близкие люди — бабушки, на попечении которых нас оставляли, были нам вторыми мамами.

Избранный председателем нашего колхоза, дядя, по рассказам родных, энергично взялся за дело. Пришедшее в упадок хозяйство резко пошло в гору. Работавшие в колхозе женщины и не успевшие еще как следует повзрослеть и подрасти дети поверили вернувшемуся с войны волевому руководителю. Они, не жалея себя, трудились не за страх, а за совесть. И все же, несмотря на подъем хозяйства, хорошие показатели, большинство колхозных семей продолжало жить в бедности, еле сводя концы с концами.

В нашей богатой черноземом местности буйно росли хлеба, на бескрайних полях колосились рожь, овес, пшеница. Но колхозники не могли распоряжаться этим богатством по своему усмотрению. После уборки урожая перво-наперво надо было немедленно сдать хлеб государству. Это считалось тогда «первой заповедью». Ставший уже чуть взрослее, я недоумевал, почему люди живут в нищете и бедности, когда вокруг колышется хлебное море.

Бабушка, у которой я спрашивал об этом, тихо, чтобы, не дай бог, кто услышал, говорила:

— Ты еще мал, Витя, вот вырастешь, сам все поймешь. Раньше мы работала только на себя, а теперь вот все государство забирает, как в прорву идет.

И, понизив голос, бабушка рассказывала о прежней, вольготной жизни:

— Все порушили большевики, племя бесовское. Ни церквей не оставили, ни храмов.

И, перекрестившись на висевшую в углу избы икону, она надолго замолкала.

Как-то, в минуту откровения, бабушка, опасливо покосившись на дверь, снова вернулась к этой, как я понял после, опасной теме.

— Ведь до чего государство додумалось, до чего людей оболванило? — возмущалась она. — Свой же родной хлеб, выращенный на родной земле, колхозники с красными флагами, под гармошку увозят на ссыпные пункты.

Более подробно про красные обозы и издевательства со стороны государства над колхозниками я узнал, став взрослым, а тогда мой мальчишеский ум не мог понять, как это можно отбирать хлеб у народа.

В моем воображении государство возникало в виде огромного, сказочного всепожирающего Змея Горыныча, и по ночам я долго не мог уснуть, опасаясь, что это чудище ворвется в наш дом.

В памяти всплывают и другие картины из колхозной жизни, свидетелями которых был я сам.

В обеденное время к берегу Коровьего пруда пригоняли небольшое стадо коров, принадлежавшее крестьянским хозяйствам. Сюда в полдень приходили бабы доить своих коров, а затем с полными ведрами парного молока шли к стоявшей неподалеку подводе с металлическими бидонами, сливая в эти фляги, называемые сливачами, молоко. Его увозили на молокозавод, там откачивали сливки, а жиденькую синенькую водичку возвращали в село и раздавали колхозникам.

Сейчас я понимаю, что работать в таких условиях председателем колхоза было невероятно трудно. С одной стороны, надо было учитывать нужды колхозников, проявлять заботу об их благополучии, а с другой — выполнять указания районного начальства, требовавшего своевременно сдавать продукты колхозного труда государству. Дядя был резким, но справедливым руководителем, стремился оказать помощь попавшему в беду человеку, никогда не бросал зря слов на ветер. Колхозники уважали его, ценили в нем хозяйственную жилку. Но районное начальство было им недовольно, пеняя за то, что председатель нередко нарушал спущенные сверху указания о сроках посевной или уборочной, не всегда выполнял их порой непродуманные решения.

Иногда неуправляемый председатель колхоза в противовес вышестоящим инстанциям, на свой страх и риск, раздавал на трудодни хлеб колхозникам. И когда слух об этом доходил до районного центра, председателя вытаскивали на бюро райкома, грозя всяческими карами, а то и вынося ему строгие предупреждения и выговора.

Мотавшийся целыми днями по колхозным полям, дядя иногда заезжал к нам. Привязав запряженную в беговые дрожки лошадь, он, опираясь на костыли, заходил в дом.

Учившийся тогда в пятом классе, я во все глаза глядел на него. Носивший военный китель и брюки-галифе, бывший фронтовик, не раз смотревший смерти в лицо, дядя был для меня кумиром. Со мной он всегда разговаривал как с равным и, подав для приветствия жесткую руку, спрашивал:

— Ну, как, Витька, дела? Хорошо учишься, не лодырничаешь?

И, получив утвердительный ответ, продолжал:

— Давай, не подводи. Твой отец был грамотным человеком, так что не подкачай. Надеяться тебе не на кого, рассчитывай только на свои силы.

Выпив поданный матерью стакан мутного самогона, дядя рассказывал о колхозных делах, ругал на чем свет стоит районное начальство.

— Я человек от сохи, — любил повторять он. — Всю жизнь прожил в деревне. Мне виднее, что и как делать.

Как-то, заехавший к нам в очередной раз, дядя, беседуя со мной, бросил фразу, которую я запомнил на всю жизнь.

— Мохнатой руки, Витька, у тебя нет и не будет. Сам всего добивайся.

Дядя видел бедственное положение нашей семьи, и, чтобы как-то помочь выжить, иногда распоряжался определить на постой в наш дом механизаторов, присылаемых на полевые работы из районной машинно-тракторной станции. Колхоз брал их на содержание, выделяя продукты питания. Из этой еды кое-что перепадало и нам. В такие дни наша изба, и без того имевшая не столь большую площадь, до отказа заполнялась людьми. Пропахшие мазутом и керосином механизаторы спали вповалку на покрытом соломой полу, а мы забивались на полати.

Бабушка, готовившая еду механизаторам, говорила:

— Ничего, мужики, в тесноте, да не в обиде.

В послевоенные годы в село стали возвращаться уходившие когда-то вместе с моим отцом на войну мужики. Лишившись обеих ног, тяжело опираясь на костыли, вернулся дядя Борис по фамилии Ивлев, которого в народе стали называть Борис безногий. Пришли дружившие когда-то с отцом дядя Трофим и потерявший на фронте глаз брат его Данил. Веселые, неугомонные, огромного роста, они под пьяную лавочку пели иногда сочиненную ими самими про себя такую частушку:

Жили-были два громила —

Один Трофим, другой Данила,

Друг на друга непохожи,

Одинаковые рожи.

Вслед за ними вернулись с фронта дядя Паша, ставший в колхозе бригадиром; хромой, раненый в ногу дядя Филя; не получивший ни одной царапины грузный, неповоротливый дядя Макар; юркий, вечно подвыпивший Андрей; прозванный Жигуном, дядя Кузьма; дядя Антон.

На селе появилась дополнительная рабочая сила, и дядя заметно повеселел.

— Ну, Наська, — говорил он моей матери, — теперь живем. Жаль вот только, что твой Федька не вернулся.

И внимательно посмотрев на меня, добавлял:

— А Витька у тебя весь в отца. Просто копия.

Мне было лестно и грустно слышать такие слова, и я, шмыгая носом, убегал на улицу.

Жизнь в колхозе стала вроде налаживаться. Появились новый коровник, кузница, обновилась конюшня, на корма были заложены силосные ямы.

Но районное начальство не давало покоя непокорному председателю, который больше всего радел за благосостояние своих сельчан. На моей памяти в колхоз несколько раз приезжали представители района, пытаясь снять моего дядю с должности председателя. Но на общих собраниях колхозники упорно защищали своего председателя и голосовали против кандидатур, навязываемых сверху. Уже в зрелом возрасте, когда я смотрел художественный фильм «Председатель» с Михаилом Ульяновым в главной роли, то находил много общего с председателем нашего колхоза, моим дядей Егором Петровичем Круговым.

В начале 50-х годов дядя, проработавший около восьми лет в должности председателя, наконец не выдержал. И когда районное начальство в очередной раз приехало снимать его с работы, он сам обратился к колхозникам с просьбой не ставить его кандидатуру на голосование. Крутившийся вместе с пацанами среди взрослых в насквозь прокуренном здании правления колхоза, где шло собрание, я был свидетелем, как дядя, вытирая вспотевшую лысину, говорил, обращаясь к колхозникам:

— Спасибо за доверие. Век этого не забуду. Но прошу отпустить меня. Плетью обуха не перешибешь.

И, резко повернувшись, чуть прихрамывая, направился к выходу.

Через некоторое время, быстро выправив каким-то образом себе паспорт, дядя покинул село. Перед отъездом он зашел к нам, посидел в кругу близких ему людей. Запьянев от выпитого самогона, долго говорил о своей нелегкой председательской доле. Потом со слезами на глазах сказал:

— Ничего. Живы будем, не умрем. Рабочая сила нужна везде. От костылей я, слава богу, избавился. Так что поеду в город.

А потом, справившись с волнением, обратился к моей матери:

— Ты, Наська, только поглядывай за Витькой. Боюсь, как бы он тут не забаловался. Закончит семилетку, пусть учится дальше.

Мне было жаль дядю, который был для меня кумиром и которым я, по правде говоря, гордился.

Куда, в какой город он уехал, я сначала не знал. Да, похоже, он и сам слабо представлял, где бросит якорь. Уехал он один, без жены, с которой жил плохо и постоянно ссорился. На попечении моей матери он оставил вторую мою бабушку, Анну, которую мы называли мамой старой, наказав своей сестре — моей матери заботиться о ней.

Спустя какое-то время дядя прислал нам письмо, в котором сообщал, что остановился в Свердловске, живет в общежитии и работает в строительной организации.

После отъезда дяди наше село какое-то время оставалось без хозяина. Направленный по разнарядке райкома партии новый председатель колхоза не смог при голосовании на общем собрании набрать подавляющего большинства. Временно исполняющим обязанности руководителя колхозного хозяйства был назначен работавший бригадиром дядя Пашка. Вскоре началось укрупнение сельских хозяйств и наш колхоз объединили с соседним селом Марьевка. Это событие осталось в моей памяти, вероятно потому, что общее собрание колхозников состоялось на территории большого Марьевского сада, под кустистыми зелеными деревьями. Мы, ивановские мальчишки, прибежав в село, с любопытством взирали на это. Время стерло из памяти многие детали. Но перед моими глазами до сих пор стоит сколоченный из грубых досок стол, за которым восседал полный, с одутловатым лицом и большими мешками под глазами человек. В руках он держал перед собой, как икону, большую синюю папку с тиснутыми золотом словами: «Акт на вечное пользование землей». Это и был вновь избранный председатель колхоза Евдокимов, фамилия которого до сих пор сохранилась в моей памяти.

Вечером того же дня я подсел к бабушке.

— Мама Наталия, что означает вечное пользование землей?

— Дык она, Витя, и дана нам богом, чтобы мы ей вечно пользовались, — по-своему рассудила она. — Только плоды ее достаются не тем, кто на ней спину гнет, а кто на шее у нас сидит, начальнички разные, от самых верхов до низов. Как на пирамиде, мы у ее подножия ютимся, а наверху восседают наши небожители.

— Это при царизме так было, сейчас иное время, — стал возражать я.

— Мал ты еще, Витя, глупенький. Подрастешь немного, сам узнаешь, что к чему. При царе-то батюшке другая была жизнь.

В моем мальчишеском сознании не укладывались бабушкины слова. В школе нам твердили, что родная советская власть радеет за каждого человека, окружает его вниманием и заботой. В книгах клеймился проклятый царский режим, который гноил людей в тюрьмах, нещадно их эксплуатировал, не давал возможности получить образование. Вместе с тем, свято веря советской пропаганде, я никак не мог взять в толк — почему тогда окружавшие меня сельские жители терпят нужду и лишения? Почему моя мать, отработав «колхозную барщину», валилась без сил, а чуть отдохнув, бралась за домашнее хозяйство: вручную сеяла, пахала собственный участок земли, чтобы вырастить на нем добрый урожай. Впрягаясь в лямки, она таскала по огороду тяжелую борону, а когда удавалось выпросить у председателя колхоза тощую лошаденку, то, словно заправский мужик, ходила за сохой. Сельские женщины зачастую в шутливой форме говорили о себе так: «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик».

Это противоречие между книжной правдой и действительностью будоражило мое еще несформировавшееся сознание. Но в ребяческих играх и забавах я иногда забывал об этом, считая, что все наладится само собой.

Между тем слияние двух колхозов в один и избрание нового председателя, которому острые на язык местные жители приклеили ярлык «красного помещика», не улучшили сельскую жизнь. Прислушиваясь к разговорам взрослых, я понимал, что каждый выживал, как мог. У жившего неподалеку от нас дяди Антона была большая семья, его жена чуть ли не каждый год рожала. Задыхаясь от бедности и нищенского существования, дядя Антон, находясь в окружении мужиков, частенько говорил:

— Я и детей на свет выпускаю, а бог счастья никак не дает.

Но стоило ему, отцу многодетного семейства, устроиться на работу в местное «Заготзерно», как его благосостояние стало улучшаться. Теперь он стал произносить другие слова:

— Бог милостив, все видит, никого не обидит.

От тяжелой безрадостной сельской жизни в город потянулась не только молодежь, но и кое-кто из мужиков и овдовевших баб.

Бросив свою богомольную жену по прозвищу Парашка, уехал в город дядя Трофим, взяв себе в спутницы жизни нашу соседку, тетю Машу Алипатову. Оставив на попечении проживавшей с ней свояченицы двоих сыновей, она, не раздумывая, бросилась искать свое счастье с любимым человеком. Но жизнь у них, видимо, не заладилась и через какое-то время тетя Маша вновь вернулась в село, да не одна, а с прижитым ребенком на руках.

Позднее, в летнюю грозовую пору она погибла от удара молнии, и местные жители расценили это как божью кару за ее греховную связь.

Много лет спустя, уже после распада СССР, работая с архивными документами, я натолкнулся на любопытные факты, которые заставили меня вспомнить давнишние бабушкины намеки на жизнь людей при царской власти.

Оказывается, всячески пытаясь внедрить в наше сознание миф о нищей темной России, советская пропаганда искажала истинное положение вещей.

На самом деле царская Россия была далеко не такой бедной отсталой страной, как ее пытались представить.

Достаточно сказать, что в 1913 году она кормила хлебом всю Европу, за что проживающие там люди называли ее житницей. В нашей стране добывалась десятая часть всей мировой добычи золота. Перед февральской революцией 1917 года Россия уже перестала нуждаться во ввозе иностранных товаров. В сельских школах образование было бесплатным и обязательным. Стало вводиться всеобщее народное обучение, и по планам царского правительства к 1922 году в стране не должно было остаться ни одного неграмотного человека.

Но об этом я узнал уже после падения Советской власти, а во времена далекого детства за такие крамольные мысли людей могли превратить в лагерную пыль.

ПОКАЯНИЕ

Я уже упоминал, что вторая половина нашего дома принадлежала старшему брату моего деда Тимофея, деду Андрияну. Это был крепкий, жилистый человек, носивший пышные усы и всегда куривший трубку сталинского типа. Его половина дома была огорожена палисадником, в котором росли огромные кусты сирени. Весной сирень покрывалась пышными цветами, похожими на синее махровое полотенце. В мае на листьях сирени появлялись зеленые, с блестящими крылышками жуки, которых в селе называли майками. Местные жители считали, что эти жуки способствуют повышению полового влечения и кое-кто собирал их, засушивал, размельчал в муку и подмешивал в пойло нестельной корове, чтобы потом отвести ее к племенному быку.

Старшие ребята подговаривали нас, пацанов, чтобы мы вырезали в яблоках отверстие и, закладывая туда размельченных жуков, угощать этим лакомством девчат. Став повзрослее, я со стыдом вспоминал эти проделки, а тогда мы с любопытством ждали, какое действие произведут на девчат съеденные яблоки.

Помимо кустистой сирени в палисаднике деда Андрияна росла раскидистая, напоминающая огромный морской спрут, ветла, длинные ветви которой доставали и до нашего окна. В ветреные вечера они царапали стекла, словно нашептывая какие-то тайные слова.

Когда-то у деда Андрияна и его жены, бабки Александры, была большая семья. Но ушедшие на фронт сыновья так и не вернулись домой, а дочери разъехались кто куда. Старшая Паша работала в аптеке райцентра, средняя Наталья учительствовала в деревне Катуховка, а младшая Зина училась в Воронеже. Время от времени дочери приезжали навестить родителей, и тогда за тонкой перегородкой нашего пятистенка было слышно, как хлопочет бабка Александра, гремя чугунами и ухватами.

Наталья Андрияновна знала о моей тяге к художественной литературе, и в свой очередной приезд давала почитать какую-нибудь книгу. Круглолицая, полненькая Наталья Андрияновна почему-то напоминала мне Аленушку с картины Васнецова, которую я увидел на обложке какого-то издания.

— Книгу надо уважать, — наставительно говорила Наталья Андрияновна. — Она делает человека крылатым. Это сокровище нашей жизни.

И, подавая очередную книгу, добавляла:

— Молодец, Витя, тянешься к чтиву. Весь пошел в наш дворяновский род.

Я, как губка, впитывал в себя наставления Натальи Андрияновны, слова которой западали в мою душу, будили мои потенциальные возможности. Позднее я с огорчением узнал, что ее мужа, Григория Андреевича, бывшего фронтовика, арестовали, обвинив в том, что он находился в плену. Я долго не мог прийти в себя от этой печальной новости, в моем уме не укладывалось, как можно обвинять в измене Родине человека, воевавшего на фронте и случайно попавшего в плен.

Дед Андриян постоянно был занят работой, стругал, плотничал, чинил какую-то обувку. В минуты отдыха сидел на огороженном камышом крыльце, беспрерывно дымя своей «сталинской» трубкой, которую редко выпускал из рук. Доходило до смешного, когда, держа во рту погасшую трубку, он повсюду искал ее.

— Лександра, — обращался он к своей жене, — ты не видела, куда запропастилась моя трубка, никак не могу найти?

Бросавшаяся на поиски пропажи бабка Александра, посмотрев на деда, всплескивала руками:

— Да ты что, Андриян? Она же у тебя во рту.

Неподалеку от меня жил мой одногодок Вовка Кругов. Особой дружбы у нас с ним не было, но летом мы нередко бегали с ним купаться на пруд, а зимой, смастерив деревянные коньки и, подвязав их к валенкам, катались по льду.

Вовка, имевший кличку Бобик, всегда подбивал меня на совершение каких-нибудь хулиганских поступков. То предлагал постучать в окно какой-нибудь злой, на наш взгляд, хозяйки и скрыться, то подбросить на тропинку сада дохлую лягушку. Отец у Вовки тоже пропал без вести, и, нередко, заметившие нас в хулиганских проделках женщины называли обидным словом «безотцовщина».

И вот как-то Вовка пришел ко мне и, увидев мастерившего что-то на крыльце деда Андрияна, предложил:

— Пойдем посмотрим, что он делает?

Поздоровавшись, мы подошли к деду, который строгал рубанком.

— Что, интересно? — сказал он. — Пора и вам приобщаться к труду, хватит бегать, дурака валять.

Дед отставил рубанок и, смахнув с верстака кудрявую стружку, присел на топчан. Достав кисет, набил трубку самосадом и закурил, окутывая нас едким сладковатым дымом.

Вовка во все глаза смотрел на кожаный кисет деда и его трубку. Когда мы удалились, он вопросительно посмотрел на меня:

— Знаешь что? Давай украдем дедовы кисет и трубку?

— Украдем? — переспросил я. — Да как можно? Это ж мой дед, родственник. Ни за что!

— Ну ладно, — смирился Вовка. — Давай возьмем хотя бы на время, попробуем курнуть, а потом вернем.

Я согласился, и, улучив момент, когда дед Андриян, оставив кисет и трубку на крыльце, зашел в дом, мы схватили их и бросились наутек.

Добежав до моста, перекинутого через пересыхающий ручей, спрятали там свою добычу, чтобы позднее попробовать курево.

Когда вернулся обратно, в соседней половине дома был переполох. Обнаружив пропажу, дед обыскал все закоулки и, ничего не найдя, обратился наконец ко мне:

— Может вы с Вовкой взяли? Вы же тут возле меня крутились?

Покраснев, как рак, я стал отнекиваться:

— Ничего мы не брали, ей богу.

Ухмыльнувшись в усы, дед покачал головой.

Вечером мы с Вовкой взяли спички и, спрятавшись под мостом, разожгли трубку. Но, затянувшись, закашлялись. Снова спрятав трубку с кисетом, вернулись домой.

Ночью я долго ворочался в постели. Внезапно проснувшаяся совесть не давала мне покоя. «Как мог поддаться на уловку Вовки, — корил я себя. — Совершил кражу, да еще ни за что ни про что обидел деда. Нет, надо вернуть». Утром, чуть свет, я сбегал к мосту и принес трубку с кисетом домой. Но как отдать? Может просто подбросить и дело с концом. Не надо будет каяться, во всем признаваться, терпеть стыд. Во мне долго боролись противоречивые чувства. И все же я сумел подавить малодушие.

И когда дед вышел на крыльцо, подошел к нему.

— Прости, дед Андриян, — чуть слышно прошептал я и протянул ему трубку с кисетом.

Дед одобрительно посмотрел на меня:

— Молодец, что сознался. Я ведь догадался, что это ваши проделки, да только вот ждал, найдешь ли ты в себе мужество признаться.

В тот день дед Андриян долго разговаривал со мной, а я, каясь, обещал никогда не покушаться на чужое добро.

Много лет прошло с тех пор. Уже давно нет в живых деда Андрияна, преподавшего мне урок честности. Курить я так и не научился, а когда в порядке куража брал иногда в рот сигарету, то тут же вспоминал деда Андрияна. Дед никогда не напоминал мне об этом случае. Общаясь с ним, я узнал много нового о своих предках. Оказывается, мой прапрадед, слывший веселым и отчаянным человеком, выкрал из табора какую-то цыганку и, вопреки царившим тогда законам, женился на ней. Прадед Иван имел крепкое хозяйство, богатое подворье. Сам дед Андриян воевал в империалистическую войну, был в плену. О своем младшем брате, моем деде Тимофее, вспоминал с какой-то затаенной грустью.

— Редкостный был человек, — говорил он. — Тоже все к книгам тянулся, пытался разгадать смысл жизни. Служил в царской армии, а после революции ушел на гражданскую войну. Лихим был кавалеристом. Тогда ведь творилось такое, не понять, то белые, то красные. А брат, уходя на фронт, говорил: «Я не за власть пошел воевать, а за Россию».

Мою бабушку Наталию дед Тимофей сосватал в селе Первая Михайловка. Слывшая первой красавицей, она принадлежала к старинному купеческому роду Садчиковых. Дед, тогда бравый, статный парень, познакомился со своей будущей избранницей в Михайловской церкви, куда приезжал с отцом к заутрене. Заслали сватов, и родители бабушки Наталии Иван Прокопьевич и Анна Родионовна, узнав старинную родословную деда, согласились породниться с не менее именитым родом Дворяновых.

Теперь я очень жалею, что располагаю скудными сведениями о своем деде Тимофее. О нем напоминает лишь чудом сохранившаяся у меня фотография, присланная им бабушке Наталии из Самарканда, где он был на действительной службе.

Как-то, читая стихи одного из своих любимых поэтов Евгения Евтушенко, я наткнулся на строки, запавшие в мою душу. Как мне показалось, они в какой-то степени отразили судьбу моего деда, которого мне так и не довелось увидеть:

Мой дед качался столько лет в седле,

Была совсем не по нему качалка.

И воздух был такой в семье,

Как пахнет комиссарская кожанка.

В такой семье я вырастал и креп,

Где жили в счастье или в горе дружно,

Где правду уважали, словно хлеб,

Предпочитая мякишу горбушку.