Вместо предисловия

Вид материала

Документы

Содержание Проба пера Вот она, висит луна Школа мужества Троица, Троица Ой, Самара, городок Семью восемь сорок восемь

Подобный материал:

• Оглавление з Вместо предисловия, 16.65kb.
• Сжигание отходов и здоровье человека. Краткий обзор (вместо введения и предисловия), 1212.58kb.
• Василию Акимовичу Никифорову-Волгину посвящается Вместо предисловия сказка, 2696.41kb.
• Вместо предисловия, 850.61kb.
• Литература вместо предисловия, 605.49kb.
• Источниковедение в век компьютера (вместо предисловия), 1388.68kb.
• Литература вместо предисловия, 628.96kb.
• Содержание: Вместо предисловия, 860.74kb.
• Вместо предисловия, 298.02kb.
• Валентин соломатов, 1718.67kb.

ПОБЕГ

Близилась осень 1946 года, и для меня наступала ответственная пора. Я, как и многие мои одногодки, стал готовиться к школе. Мои сестры, Клава и Зина, заканчивающие семилетку, помогали мне изучать печатные буквы. Бумага тогда была большим дефицитом, поэтому мне приходилось выводить свои первые каракули на клочках газет. В качестве чернил использовалась разведенная в воде печная сажа или сок свеклы.

В нашем селе должны были пойти в первый класс еще несколько ребят. В их числе — мой самый лучший друг Мишка Алипатов, который был мне, как брат. Одинакового роста, с выгоревшими от солнца волосами, мы были даже чем-то похожи друг на друга. Мы не расставались с ним ни на минуту и, словно нитка с иголкой, всегда были вместе. Летом, засучив до колен штанишки, бегали по лужам, зимой строили из снега крепости и даже спали по­очередно друг у друга. У Мишки была большая, дружная семья, его отца, дядю Прохора, по какой-то причине не взяли на фронт. Я, не помнивший своего отца, не испытывавший его ласки, втайне завидовал Мишке. И когда дядя Прохор, между делом, теребил его вихрастые волосы, на мои глаза невольно наворачивались слезы. Чувствуя, видимо, мое душевное состояние, дядя Прохор старался оказывать одинаковое внимание как Мишке, так и мне.

Мастерил нам из досок какие-то игрушки, лепил из глины забавные фигурки. Спокойный, уравновешенный, он любил повторять:

— Ничего, ребята, держите хвост пистолетом, все будет хорошо.

Иногда дядя Прохор брал нас с собой на работу, приводя в огромное деревянное строение, называемое зернохранилищем, где он занимал должность учетчика.

Погрузившись в ворох зерна, мы, затаив дыхание, слушали воркование голубей, водившихся здесь видимо-невидимо.

И вот, когда до начала занятий в школе оставалось всего несколько дней, мне стало известно, что семья дяди Прохора перебирается на постоянное местожительство в районный центр Панино, находившийся в двенадцати километрах от нашего села. Это известие настолько омрачило меня, что предстоящая учеба в школе, которую я так ждал, уже не казалась мне столь радостной.

«Как же так? — думал я. — Как я буду обходиться без самого близкого мне друга, с которым мы делились последним куском хлеба». Моя детская душа не могла смириться с такой, как казалось мне, несправедливостью.

— Я тоже поеду с Мишкой, — твердо сказал я матери. — Буду жить в его семье.

Мать всплеснула руками:

— Да ты в своем уме? Даже не думай об этом!

Присутствующий при этом разговоре дядя Прохор примирительно сказал:

— Ладно. Завтра я перевожу оставшийся скарб. Пусть поедет с нами, погостит у нас денек, а вечером я доставлю его обратно.

Наутро дядя Прохор посадил нас с Мишкой в запряженную лошадью телегу, и мы отправились в райцентр, куда загодя перебралась его семья.

Это был мой первый выезд на столь далекое расстояние. Дорога пролегала мимо Коровьего пруда, огибала осиновые и березовые перелески, подернутые желтоватой осенней листвой. Миновав несколько деревень, мы оказались в районном центре Панино, названном, по словам местных жителей, в честь жившего здесь когда-то графа Панина. Я во все глаза смотрел на широкие многолюдные улицы, крытые железом дома, которые, по сравнению с нашим глухим селом, казались мне возникшими из другого мира. На меня, ни разу не видевшего электрического освещения, особенно большое впечатление произвели ярко светившиеся лампочки. Перед моим мальчишеским взором открылся совсем иной мир.

Мне не хотелось возвращаться в свой дом, где по вечерам тускло горела коптушка, представлявшая собой торчащий из наполненного керосином пузырька фитиль, где за печкой шелестели рыжие тараканы и свистели сверчки. Но что-либо изменить было невозможно и, простившись с Мишкой, я с дядей Прохором возвратился в село.

Передавая меня матери, дядя Прохор сказал:

— Ну, Наська, не знаю, что и делать. Рвется твой Витька к нам, спасу нет, еле оторвал его от Мишки.

— Да уж куда там? — ответила мать. — Погостил у вас денек и хватит. Завтра надо в школу.

Этой ночью я долго не мог уснуть. Школа меня не особенно волновала, в моей голове зрел план побега из села. «Все равно убегу, — думал я. — Дорогу я запомнил, так что доберусь».

Утром бабушка накинула на мои плечи сшитую из холстины сумку, в которой лежал букварь.

— Ну, с богом, Витя, — перекрестила она меня. И, проводив взглядом, вытерла концом платка повлажневшие глаза.

Начальная школа находилась в самом конце села, на краю большого оврага, заросшего крапивой и лопухами. Дойдя до школы, я тут же спустился в овраг и лощиной, опоясывавшей село, побежал в сторону Коровьего пруда, возле которого проходила дорога в райцентр. То и дело поправляя прыгавшую у меня на боку холщовую сумку, я километр за километром все дальше и дальше удалялся от села. Безлюдная дорога, пролегавшая через перелески и высокое пшеничное поле, пугали меня, но я продолжал идти вперед. Солнце поднялось уже высоко, когда я, наконец, подошел к мосту, за которым раскинулось районное село Панино. Но, дойдя до первой улицы, я в растерянности остановился, не зная куда идти дальше. Долго ходил взад и вперед, пытаясь найти нужный мне дом. Неожиданно ко мне подошел примерно моих же лет мальчишка и потребовал показать, что лежит у меня в сумке. Увидев букварь, он попытался отобрать его, но я изо всей силы оттолкнул обидчика и бросился наутек. Добежав до моста, спрятался под ним и долго сидел, боясь попасться на глаза мальчишке. Куда мне идти, не знал. Время уже близилось к вечеру, и мне ничего не оставалось, как возвращаться обратно. Расстроившись, я несколько подзабыл дорогу. Выручила моя смекалка. Телега, в которой нас с Мишкой вез накануне дядя Прохор, наполовину была загружена капустой, и ее листы, время от времени попадавшиеся на дороге, служили мне ориентиром.

Уже смеркалось, когда я, валившийся с ног от голода и усталости, появился на пороге дома. Все в слезах, мать, бабушка, сестры, уже не чаявшие увидеть меня в живых, не стали меня наказывать. Замахнувшись полотенцем, чтобы ударить меня по мягкому месту, мать опустила руку.

— Да разве так можно делать? — сквозь слезы причитала она. — Самовольник ты этакий. Надо же такое задумать.

Но, видя и без того убитый вид своего семилетнего сына, отмахавшего не менее двух десятков километров, смягчилась.

— Чтобы это было в последний раз.

ПРОБА ПЕРА

Начальная школа, в которой я стал учиться, была деревянной, с наличниками ядовито-зеленого цвета. Зимой в классе стояла печка-буржуйка, но она не спасала от холода, который проникал через видавшие виды одежонку. Чернила замерзали и пытаясь согреть их своим дыханием, мы кое-как царапали буквы, складывая их в слова.

Учился я хорошо, директор школы Мария Петровна Гостева и учитель Митрофан Васильевич Декин не раз хвалили меня, ставили в пример. Я был маленького роста, и меня посадили на первую парту, чем я очень гордился. Тоска по моему другу Мишке постепенно утихла, и я весь отдался учебе. За моей спиной сидели Толя Финогенов, Вовка Бозюков, Вовка Кругов по прозвищу Бобик, которые постоянно были в числе отстающих, и их нередко оставляли в классе после занятий. Я стал дружить с ними, делая иногда им подсказки.

Я переходил из класса в класс с отличными отметками. Вечерами, забираясь на полати и зажигая «коптушку», читал книги, которые достались мне в наследство от не вернувшихся с фронта дяди Яши и его сына Тимофея.

Приносившая мне эти книги мать Тимофея, которую я, как и мои сестры, называл матерью крестной, всегда говорила:

— Бери, Витя, читай и вспоминай своего брата Тимошку и дядю Яшу.

Помню, с каким интересом прочитал я тоненькую книжицу коротких рассказов под названием «Боевая хитрость». Автор, фамилию которого я, к сожалению, забыл, увлеченно рассказывал о том, как бойцы Красной Армии, используя различные ухищрения, уходили от преследования японских самураев.

А однажды мать крестная принесла большую, в толстом кожаном переплете книгу сказок. Часть страниц из нее была вырвана заходившей к ней старушкой по фамилии Волкова, прозванной на селе Волчихой. Постоянно курившая табак-самосад, Волчиха тайком вырывала страницы из книг для свертывания цыгарок. Узнав об этом, я возненавидел Волчиху и просил крестную не пускать ее к себе в дом.

В этой книге сказок мне больше всего запомнилась история о маленьком Муке, который с помощью туфель-скороходов мог мгновенно преодолевать огромные расстояния. Это произвело на меня такое впечатление, что я стал всерьез подумывать о быстроходных башмаках. И вот как-то в заброшенном подвале одного из домов мы с Вовкой Бобиком нашли хромовые, но уже с развалившимися подошвами сапоги, и, натянув их, стали прыгать со стогов колхозного сена, надеясь, что все же сумеем взлететь в воздух. Мы прыгали до тех пор, пока проезжавший мимо объездчик кнутом не согнал нас.

Мне почему-то всегда хотелось, чтобы книги заканчивались благополучно, и всегда расстраивался, если вдруг погибал какой-нибудь герой, олицетворявший собой добро. Во втором классе я прочитал сказку о непослушном петушке, который, несмотря на строгое предупреждение курочки, катался на коньках по тонкому льду пруда и однажды угодил в полынью, так и не сумев из нее выбраться. Я не мог смириться с таким мрачным окончанием рассказа и, взяв ручку, вывел корявыми печатными буквами: «И курочка спасла петуха».

Это была моя первая проба пера. В моем детском мозгу постоянно роились какие-то рифмованные сравнения и образы. Выйдя как-то лунной ночью на крыльцо, долго смотрел на небо, и в голову внезапно пришла такая рифма:

Вот она, висит луна,

Стадом звезд озарена.

Млечный путь ее пасет,

Счастье людям принесет.

Эти примитивные, бесхитростные слова я записал в тетрадку. Случайно увидев их, учитель Митрофан Васильевич подозвал меня к себе:

— Ну что, Дворянов, литературные задатки у тебя есть. Только больше читай, не ленись.

Ободренный такой похвалой, я с еще большим рвением стал поглощать книгу за книгой, читая все, что попадалось под руку.

Начальную школу я, единственный из класса, закончил с Похвальной грамотой, которая долго хранилась в нашем доме. Небольшого формата, с портретами по углам Ленина и Сталина, она долгое время висела в нашем доме на видном месте.

— Молодец, Витя, — хвалила меня бабушка. — Жаль, что нет в живых твоего отца, он гордился бы тобой.

К сожалению, эта грамота не сохранилась в нашей семье, затерявшись где-то среди других бумаг.

ШКОЛА МУЖЕСТВА

В нашем селе была только начальная школа, а семилетняя находилась километрах в шести, в деревне Первая Михайловка, куда, кроме нас, ходили учиться ребята из четырех окрестных сел — Марьевки, Никольского, Соловьевки, Воскресеновки.

В то время никто и не думал о том, чтобы как-то организовать доставку детей в школу. Ходили пешком, отмеривая в оба конца около 12 километров. Дорога пролегала через село Марьевка, но такой путь был гораздо длиннее, и, чтобы немного сократить расстояние, мы ходили напрямки, пересекая вытянувшуюся змеей лощину. Зимой, утопая по пояс в снегу и растянувшись длинной цепью, падая от усталости, мы еле добирались до школы. В пургу, в сильные морозы укутывались платками, но это не всегда спасало от пронизывающего насквозь ветра и холода. Помнится, как я отморозил себе щеки, и бабушка, охая и ахая, несколько дней смазывала мое опухшее лицо гусиным жиром. Весна приносила с собой распутицу и непролазную грязь, старая, видавшая виды обувь промокала, и ноги, словно набитые ватой, становились чужими. Зато потом, когда появлялась зеленая трава, мы чувствовали себя вольготно. Тогда, начиная с пятого класса, по многим учебным дисциплинам были введены экзамены, называвшиеся испытаниями. Они, как правило, совпадали с православным религиозным праздником Троица. И, шагая по узкой, протоптанной через поле дороге, мы распевали такую песенку:

Троица, Троица,

Все травой покроется,

Испытания сдадим,

Сердце успокоится.

Путешествие в школу утомляло, и порой, после возвращения домой, было не до учебников. Но, подбадриваемый бабушкой, я не терял присутствия духа.

— Держись, Витя, не остывай к учебе, — говорила она. — Надеяться тебе не на кого. Сам видишь, как мать выбивается из сил, лишь бы дать вам образование, поставить на ноги.

Мои сестры уже закончили семилетку. Клава, чтобы как-то облегчить бедственное положение нашей семьи, пошла работать в колхоз. Зина продолжала учебу в средней школе, находившейся в районном центре Панино. Мать снимала ей там квартиру, собирая на оплату последние крохи. Раз в неделю Зина, отмеривая пешком в оба конца двадцать километров, приходила домой, чтобы загрузиться продуктами.

Клаве, трудившейся сначала на полевых работах, каким-то образом удалось перейти на более легкое, не требующее физических усилий место. Ее приняли на должность сборщика куриных яиц, которые в виде налога накладывались на крестьян села. Как-то, загрузив этой продукцией телегу, Клава взяла меня с собой, чтобы сдать собранные яйца. Лошадь, которой она управляла, оказалась норовистой, и где-то на одном ухабе ящики с яйцами свалились в канаву.

Мы не знали, что делать, и растерянные, с глазами полными слез, собрав остатки нашего груза, вернулись домой.

Вечером, дождавшись с работы мать, поведали ей о случившейся беде. Глядя на нас, расстроенных, убитых горем, мать лишь вздохнула:

— Наделали вы делов, помощнички мои.

И, смахнув украдкой слезу, добавила:

— Ладно. Слезами горю не поможешь. Как-нибудь выкрутимся, не впервой.

Собрав у родственников и соседей куриные яйца, мать сумела рассчитаться с долгами.

На этом работа в колхозе у Клавы закончилась.

Но как-то надо было выживать, и Клаву отдали в люди. Уехав в деревню Катуховка, которая находилась километрах в тридцати от нашего села, она нянчилась там с детьми нашей родственницы. Одним ртом в семье стало меньше, но наша жизнь от этого не улучшилась. Через какой-то период Клава вернулась обратно. Как раз в это время в нашем селе появился вербовщик, набиравший рабочую силу, как тогда говорили, на стройки социализма. Это была одна из немногих возможностей получить паспорт и уехать из колхоза. И, воспользовавшись этим, Клава покинула село, завербовавшись разнорабочей на одну из московских строек.

Закончивший четыре класса с Похвальной грамотой, в семилетней школе я неожиданно скатился в число неуспевающих. С детства не тяготевший к математическим дисциплинам, имевший гуманитарный склад ума, стал «хромать» по алгебре. Учебник по этой дисциплине под редакцией Ларичева был тогда почему-то большой редкостью. Из всех учеников нашего села этот учебник имела только Шурка Алипатова, которая очень гордилась этим и редко кому его одалживала.

Поэтому задания, которые давались на дом, я не всегда выполнял. Учителем алгебры у нас был бывший фронтовик Василий Григорьевич. Ходил он всегда в поношенной гимнастерке со следами погон, брюках-галифе, заправленных в хромовые сапоги. Бледный, с сухим аскетичным лицом, Василий Григорьевич всегда прохаживался между школьными партами с толстой длинной линейкой в руке и нередко опускал ее на голову зазевавшегося ученика.

Не имея возможности регулярно выполнять домашние задания, я плохо решал алгебраические задачи. На первых порах мне помогала бабушка. Закончившая когда-то церковно-приходскую школу, она иногда подсказывала, как выполнить то или иное алгебраическое действие. Но по мере усложнения заданий, я, имевший большие пробелы в познании этой учебной дисциплины, стал получать неудовлетворительные оценки.

Все мои объяснения о том, что я не имею учебника, что мне плохо дается математическая наука, не воспринимались моим учителем. Злой, взвинченный, не терпевший никаких возражений Василий Григорьевич считал, что я просто лодырничаю. Вызывая меня к доске, он давал очередную задачу, которая оказывалась непосильной для моего ума. Мне казалось, что ему доставляло какое-то садистское удовольствие видеть мою беспомощность.

— Дурак, болван, тупица, — кричал он, и, взяв мою правую руку с мелом, больно стучал ею о доску.

— Надо решать задачу вот так, неужели тебе не ясно?

Вволю насладившись моим бессилием, Василий Григорьевич, наконец, отпускал меня.

Красный, как рак, я садился за парту и долго не мог прийти в себя. Мне было до слез стыдно перед ребятами, которые сидели ни живы, ни мертвы. Некоторых из них тоже ожидала такая участь, и они, подавленные, боялись поднять головы, чтобы не встретиться с колючим взглядом учителя, которого между собой мы называли мучителем.

Спустя какое-то время Василий Григорьевич умер. Несмотря на его грубость и невоспитанность, мне почему-то было жаль этого с искалеченными войной нервами человека.

Пришедший к нам новый учитель Иван Яковлевич помог мне все-таки осилить алгебру, из-за которой меня могли не перевести в следующий класс, а оставить, как тогда говорили, «на осень».

Спокойный, рассудительный, пожилой Иван Яковлевич проникся ко мне сочувствием и стал оставлять после уроков, объясняя алгебраические премудрости. Домой мне приходилось добираться в одиночестве. Шагая по пустынному полю, окрыленный тем, что все же одолеваю алгебру, принесшую мне столько переживаний и позора, я весело распевал на мотив «Ой, Самара, городок» перефразированную песню:

Ой, Самара, городок,

Я не выучил урок,

И стою я у доски

Полон горя и тоски.

А учитель Митрофан

Говорит, что я болван.

Осилив алгебру, я снова обрел уверенность. Гуманитарные дисциплины были мне не в тягость. С любимыми предметами — русским языком, литературой, историей, я справлялся без особого труда. С удовольствием писал изложения, диктанты, и сидевший со мной за одной партой Толька Финогенов всегда заглядывал в мою тетрадь, спрашивал, как правильно написать то или иное предложение.

Учительница русского языка и литературы Матрена Ивановна постоянно хвалила меня, а иногда зачитывала вслух всему классу мои наиболее удачные творения.

— Хорошо пишешь, Дворянов, — говорила она. — Чувствуется, что ты много читаешь. Молодец!

Сравнительно молодая, симпатичная, носившая зимою серый пуховый платок, а летом декольтированное платье, под которым угадывалась тяжелая грудь, Матрена Ивановна очень нравилась мне. И я, смущаясь и краснея от ее похвалы, опускал глаза.

В школе была библиотека, и я стал ее постоянным читателем. Читал все подряд, просиживая ночами за чадившей «коптушкой». Иногда от этого занятия отрывала мать.

— Ложись, сынок, хватит читать, — ласково говорила она. — Завтра в школу, рано надо вставать, не успеешь выспаться.

Книги я любил, они скрашивали суровый сельский быт, помогали переносить выпавшие на мои детские плечи тяготы. Тогда, по своей наивности, я думал, что герои художественных произведений — это реальные люди, живущие в описанных местах.

Прочитав однажды книгу «Васек Трубачев и его товарищи», я написал в московское издательство письмо, в котором попросил поподробнее рассказать о главном герое этой книги. «Сообщите, пожалуйста, — писал я, — как сейчас живет Васек Трубачев, какие изменения произошли в его жизни, и прошу передать ему от меня пламенный привет».

Через некоторое время на мое имя из Москвы пришло письмо, в котором сообщалось, что Васек Трубачев — вымышленный герой. Это меня сильно разочаровало, но интерес к книгам я не потерял. Приехавший однажды летом из Панино погостить ко мне Мишка Алипатов, который, как и я, запоем читал художественную литературу, предложил вести список прочитанных книг. Встречаясь время от времени, мы сверяли этот список, делились новинками литературы.

Тогда, как, кстати, и поныне, я считал книги самым большим богатством. Будучи уже солидным человеком, отцом семейства, я отверг поступившее мне от одного из моих знакомых предложение обменять полный комплект мировой художественной литературы на автомашину «Жигули». В то время легковую автомашину можно было достать только по великому блату, но я отказался от такого варианта, справедливо полагая, что книги не имеют стоимости, их ценность невозможно ничем измерить.

Никогда не забуду случай, произошедший со мной в пятом классе. Однажды я увидел у своего одноклассника Петьки Ершова изданные в хорошем переплете рассказы Аркадия Гайдара. Заинтересовавшись этой книгой, я попросил дать мне ее почитать. Петька слыл в классе скупым, хитроватым человеком, который во всем искал выгоду. Я долго умолял его дать мне книгу хотя бы на одну ночь, но он наотрез отказался. Вдруг Петькин взгляд упал на мой брючный ремень, и его конопатое лицо мигом оживилось.

— Знаешь что? — сощурился он. — Давай меняться. Я тебе книгу, а ты мне ремень.

Мне было жаль расставаться с ремнем, изготовленным из хорошей сыромятной кожи. К тому же достался он мне еще от отца, но желание получить хорошую книгу оказалось сильнее.

Дома рассказал матери о совершенной сделке.

— Да ты что? — возмутилась она. — Ты в своем уме? Отдать такой ремень, память обо отце. Чтобы завтра же принес его обратно.

Сгорая от стыда, я молча слушал нарекания матери, понимая, что совершил оплошность.

На следующий день отдал Петьке книгу и попросил вернуть мне ремень.

— Ни за что на свете, — захлопал белесыми ресницами Петька. — Уговор дороже денег, что упало, то пропало.

Расстроенный, ни с чем вернулся домой. Но мать не могла смириться с тем, что Петька отказывается отдавать дорогую для нас реликвию. Петька жил в селе Никольском, километрах в восьми от нашего села. Дождавшись выходного дня, мать сходила в это село, разыскала родителей Петьки, которые вернули ремень, поняв, насколько он дорог нашей семье.

Немало воды утекло с тех пор, но я до сих пор храню сыромятный, с латунной пряжкой ремень как память о не вернувшемся с фронта отце.

Многие эпизоды школьных лет выветрились из моей памяти. Но кое-какие детали помню до мельчайших подробностей. 5 марта 1953 года, когда объявили, что умер Сталин, в нашем классе творилось что-то невероятное. Многие девочки плакали навзрыд, размазывая по щекам слезы. Особенно убивалась Машка Хорошева, которую называли «хорошисткой», но не потому, что она носила такую звучную фамилию, а за то, что училась на «хорошо» и «отлично». Машка истерично рыдала и приговаривала:

— Да как же мы теперь будем жить. Отец родной, на кого ты нас покинул.

Мы тоже чуть не плакали, воспринимая обрушившееся на нас известие, как свое личное горе.

Машка немного картавила, вместо буквы «р» у нее получалось «г». И, когда она стала, размазывая по лицу слезы, завывая, причитать: «Как же мы без тебя будем жить, радость ты наша», то слово «радость» послышалось нам в иной интерпретации. Кое-кто из стоявших в классе учеников, не выдержав, прыснул от смеха. Присутствовавший на этой цермонии завуч школы нахмурил седые кустистые брови и сурово постучал согнутым пальцем по столу. Под его цепким взглядом мы, словно продрогшие воробьи, еще больше съежились и уткнули глаза в пол.

Только наша классная руководительница Анна Михайловна сидела с каменным выражением лица, не проронив ни слова. Незадолго до этого ее мужа, Василия Васильевича, преподававшего нам астрономию, на наших глазах арестовали прямо во время урока. Хорошо помню, как в класс вошел директор школы Александр Петрович Лосев в сопровождении двух незнакомых мужчин, одетых в серые плащи.

— Пройдемте с нами, — сказал один из них, обращаясь к Василию Васильевичу. Тот трясущимися руками закрыл школьный журнал и, бледный как мел, направился к выходу. Директор школы остался в классе и, как ни в чем не бывало продолжил урок. Потом нам объяснили, что Василий Васильевич оказался врагом народа. В этот же день его увезли в райцентр, и больше о нем мы ничего не слышали.

В тот год, начитавшись приключенческой литературы, я стал мечтать о море и, подражая морякам, стал ходить вразвалку. Соседский парень, приехавший в отпуск из ремесленного училища, Витька Кругов, сделал на моей левой руке наколку, изобразив якорь и написав имя «Витя». Эта процедура была очень болезненной, и несколько дней я ходил с перебинтованной рукой. Мать, увидев мою наколку, всплеснула руками.

— Ну что ты наделал? Ведь это ничем не вытравишь, не смоешь и не сотрешь. Такая отметина останется на всю жизнь.

Гордо выпятив грудь и по-морскому широко расставив ноги, я не сдавался.

— Ничего. Вот закончу семилетку и буду поступать в морское училище. А наколка поможет мне, вот увидишь.

Мать только покачала головой.

Долго гордился я этой примитивной наколкой, показывая при случае всем своим одноклассникам. И только спустя многие годы осознал, что совершил очередную глупость, которую ничем нельзя уже исправить.

Когда я слышу слова из кинофильма «Простая история»: «Не сойтись, разойтись и не спрятаться, в стороне от придирчивых глаз…», то думаю, что это, наверное, поется про наше село.

В нем, насчитывавшем всего около ста дворов, все было на виду, каждый знал друг о друге все, вплоть до мельчайших подробностей.

На самом краю села жил мужик по прозвищу Мордвин. Эта кличка настолько прилипла к нему, что мало кто знал его настоящего имени. Говорили, что когда-то он переселился из Мордовии и, построив себе дом, стал жить со своей тихой, неприметной женой. У него, единственного во всем селе, была баня, и кое-кто из местных мужиков ходили к нему на помывку. Имея золотые руки, Мордвин соорудил ручную мельницу, называемую крупорушкой.

Я с матерью любил ходить на помолку ржи или проса и смотреть, как из-под крутившихся жерновов вытекала тонкая струйка муки.

Единственный сын Мордвина Степан, унаследовавший прозвище своего отца, слыл дерзким, хулиганистым парнем. Вместе с ватагой своих сверстников совершал набеги на чужие сады, мог на спор забраться на самую верхушку клена или березы и разорить грачиное гнездо. Для нас, пацанов, он служил непререкаемым авторитетом, мы боялись его и одновременно завидовали ловкости и смелости этого парня. Как-то на моих глазах он избил Ваньку, прозванного Кривым. Это был веселый бесшабашный паренек, любивший напевать блатные песенки. Начало одной из них я помню до сих пор:

Семью восемь сорок восемь

И четыре сорок пять,

Крым, Одесса, Симферополь,

Севастополь, Ялта, Балта,

Дальше в лес, наломаешь больше дров…

В одной из уличных драк Ваньке выбили глаз, и с той поры за ним прочно закрепилась кличка Кривой.

И вот, не угодив чем-то Степану, он попал под его горячую руку, после чего получил фингал под здоровым глазом. Но однажды в компании ребят появился приезжавший к нам время от времени с кинопередвижкой механик Витька, которого, вероятно, за его небольшой рост прозвали «молью». Не знаю, из-за чего они повздорили со Степаном, только, к моему немалому удивлению, юркий, подвижный, как ртуть, Витька сбил его с ног. Нанеся несколько ударов своему обидчику, Витька встал и гордо расправил плечи. А посрамленный Степан, не говоря ни слова, понуро поплелся домой. Так на моих глазах произошло падение авторитета некогда, как казалось мне, всесильного парня.

Через несколько лет, повзрослев, Степан женился на одной из красивых девушек нашего села Верке Колычевой.

Стройная, черноглазая, с высокой грудью и правильными чертами лица, она была далеко не пара рыжеватому Степану. Но не успела еще отгулять как следует свадьба, Степан стал бегать по ночам от своей красавицы-жены к Маньке-почтальонше, с которой у него был, видимо, давнишний роман. Вскоре Верка разошлась со своим суженым, и через какое-то время ее сосватали в одну из соседних деревень. А Степан долго еще куролесил, потом перебрался в поселок Перелёшино, устроившись там работать на местном сахарном заводе. Позднее до меня дошла весть, что он трагически погиб во время случившейся на заводе аварии.

Конечно, мы, дети войны, многие из которых потеряли отцов, были далеко не паиньками, шалили, хулиганили. В школе у нас тогда изучался немецкий язык, и мы, ненавидевшие всеми фибрами своей души фашистов, издевались над учительницей немецкого языка Анной Алексеевной. Например, наш одноклассник Ленька Тихонов, слывший отпетым драчуном и хулиганом, подкладывал ей на стул какие-то колющиеся предметы, а Юрка Колганов, игнорируя присутствие учительницы, ходил по классу. Анна Алексеевна со слезами на глазах жаловалась директору школы, хулиганов наказывали, а через какое-то время кто-то из нас снова устраивал учительнице очередную провокацию.

Потом, когда я вырос, мне было стыдно перед этой доброй женщиной за наши проделки.

Дома, в своем селе, мы, несмотря на невзгоды и лишения, тоже иногда шалили, доставляя немало хлопот своим близким.

Нельзя не вспомнить без улыбки, как по вечерам, обычно в пятничный день мы подсматривали в незанавешенные окна наших сельчан, чтобы увидеть, как моются женщины. В нашем селе бань не было и в помине, люди мылись в наполняемых горячей водой корытах, которые ставились в избах. Подогреваемые любопытством, мы по-воровски подкрадывались к окнам. Иногда привязывали к рамам нитку с гайкой или шайбочкой и, спрятавшись в кустах, дергали ее. Создавалось впечатление, что кто-то стучит в окно, но, выбежав на улицу, женщины никого не обнаруживали.

Была у нас еще одна забава, которая приносила хозяевам немало огорчений. В нашей степной полосе больших лесов не было, лишь в окружавших село перелесках росли осины. Русские печки топились соломой, мелким сухостоем. Некоторые жители в качестве топлива использовали кизяк. Его изготавливали из навоза, перемешанного с соломой, полученные брикеты складывались для просушки в фигуры, называемые бабками. Не знаю почему, но мы, изображая из себя лихих разбойников, налетали на эти бабки и разрушали их.

Учеба в семилетней школе подходила к концу. Теперь я уже стал заглядываться на своих одноклассниц, во мне просыпалось какое-то необъяснимое тревожное чувство. За соседней школьной партой сидела пухленькая, курносая, с ямочками на румяных щеках девочка. Звали её Валя Ерёмина. Мне она нравилась, и я, вздыхая и краснея, часто смотрел в её сторону. Но Валя не обращала на меня никакого внимания.

Случайно узнав, что у нее нет учебника по истории, я подарил ей свою книгу, решив таким образом вызвать ее интерес к себе. Она от удивления захлопала длинными ресницами и, поблагодарив, равнодушно положила книгу в парту. Обиженный таким холодным отношением, я надулся и перестал разговаривать с ней. Потом узнал, что Валя, жившая в Михайловке, недалеко от школы, дружит с бойким пареньком Витькой Будаковым. Так, начавшееся разгораться во мне первое чувство, погасло, не успев как следует воспламениться.

Конечно, то, что семилетняя школа находилась в другом селе, создавало большие трудности. Не так-то просто, преодолев в оба конца двенадцатикилометровую дистанцию, браться за учебники. Но мы не роптали, и я, пожалуй, благодарен судьбе за выпавшие на мою долю испытания, которые закалили меня, сформировали сильную волю и упорство. Это была настоящая школа мужества, которая в дальнейшем не раз помогала мне выстоять в критических ситуациях.