Xiii. Человек меняет вехи: заметки на полях Парижская ситуация и начало сменовеховства

Вид материала

Документы

Содержание Эволюция «Литературного приложения».

Подобный материал:

• План: Политическая ситуация в Азербайджане в начале XIII в. Вторжение монголов в Азербайджан., 145.41kb.
• Дополнительное задание: обменяться результатами работы (что в качестве "сути" выделил, 39.8kb.
• Города Кургана, 323.77kb.
• Основы творческой деятельности журналиста-международника, 80.8kb.
• Ентация экономики на рыночные отношения коренным образом меняет подходы к решению многих, 22.84kb.
• 1. Общественно-литературная ситуация и литературный процесс послевоенного периода (1946, 2227.27kb.
• Бернард Шоу Пигмалион, 967.75kb.
• Региональный доклад по проекту «мониторинг ситуации с дискриминацией прав женщин, 896.2kb.
• Омерзительная Америка Заметки украинского эмигранта, 329.64kb.
• Проблемы экологического права и экологическая ситуация в россии. О. В. Мосин введение., 1106.51kb.

Эволюция «Литературного приложения». «Накануне» прежде всего была газетой политико-экономической, ориентированной на деловых людей, достаточно культурной: литературная хроника и некоторые рецензии публиковались в самой газете. Литературном приложение, с его подчеркнуто густым национальным колоритом, серапионовским бытом, буйной есенинщиной и острыми рецензиями Ветлугина поначалу выглядело в коммерческой газете ярким пятном. Однако, архаизм и «быт » должны были вскоре приесться. С осени 1922 г. начинает выходить Кино-приложение, которое выглядит живее и современнее и похоже, оттягивает к себе интерес публики.

Толстой, который и хотел бы уйти из газеты, да не смог, меньше чем через год после несомненно блестящего начала, видимо, успел потерять к ней интерес – да и авторы уже обходили его стороной. Приложение становится все периферийнее. Дело отчасти спасают стихи. Правда, Ахматова резко возражала против публикации своих стихов в «Накануне». Газета часто печатает Мандельштама, но больше всего – Волошина. В начале 1923 г. Волошин, ознакомившийся с «Новой Русской Книгой», которая отвечала его представлению о месте литературы «над схваткой»¹²⁴, прислал в Берлин А.И.Ященко в редакцию журнала большое собрание своих последних стихотворений, в сопровождении большого письма, где рассказывалось о терроре в Крыму. Ященко напечатал цикл стихов Волошина «Усобица» в «Новой Русской Книге» в феврале 1923 г. и летом того же года издал его книгу «Стихи о терроре». Из каких источников брала стихи Волошина «Накануне», еще неизвестно, но поскольку прямых контактов у Толстого с поэтом не сохранилось, то ясно, что это были перепечатки. Появляются в Приложении и стихи Мандельштама, Кузмина, Шенгели, Зенкевича, относительно которых также нет уверенности, что это первопубликации.

Однако, в отделе прозы чувствуется острая нехватка качественных материалов. Поэтому Толстой постоянно просит о прозе. В январе – начале февраля 1923 г. газета печатает роман молодого Катаева – вещь ниже всякой критики, и не слишком интересные фрагменты Соколова-Микитова и Пришвина. С марта начинаются переводы каких-то скучных немцев, прозаиков и искусствоведов. До осени 1922 г. в критике уровень задавал блестящий Ветлугин. Теперь в отделе критики Н. Петровская помещает неизменно положительные рецензии. При этом она постоянно превозносит самого Толстого, и несомненно заслуженно и искренне, но все-таки такое обилие похвал начальству несколько смущает: в декабре она поправляет Ф. Степуна¹²⁵, считавшего, что новая русская литература еще не поднялась до настоящей трагедии:

Творчество Андрея Белого, творчество нашей молодёжи, огромные преодоления Алексея Толстого, каждой строчкой распинающего «канунную литературу», на веки веков запечатленная трагедия Блока, хождение по краю бездны в поэзии Владислава Ходасевича – разве всё это уже не колокольный звон нового искусства?¹²⁶

Илья Василевский, специализировавшийся на литературных разоблачениях, успевает, после своего злосчастного похода на Эренбурга, напечатать еще несколько разгромных рецензий, в том числе на Виктора Шкловского. Перед отъездом он публикует ругательный отзыв об Анатолии Каменском¹²⁷, который тоже вознамерился возвращаться.

В конце марта несколько оживляет дело второй приезд Есенина и Кусикова — опять по дороге за океан, на вторые американские гастроли. Тогда же Толстой дает в газету кусок из собственной «Рукописи, найденной среди мусора под кроватью». Приложение также публикует Л. Никулина¹²⁸ (московского секретаря редакции), В. Лидина, Г. Шторма.¹²⁹. В апреле же возобновляется печатание очередного опуса Катаева. На этом фоне первомайский номер выглядит выгодным контрастом: тут Булгаков и Козырев¹³⁰. Не зря Толстой взывает: «Шлите побольше Булгакова!»¹³¹ (Тем не менее книга Булгакова, которую должно было выпустить издательство «Русское творчество», так и не выходит)¹³². Работа в Приложении, которое игнорируют все серьезные эмигрантские или «неприсоединившиеся» авторы, да и лучшая часть советских, и которое превратилось в удобную стартовую площадку лишь для честолюбивой, но разнокалиберной московской молодежи, все более теряет смысл.

В мае Толстой едет, наконец, на разведку в Москву.

Ему устраивают феерический прием. Действует неотразимый довод за возвращение: театр, обожаемый Толстым. 3 июня Приложение дает большую рецензию Ю. Слезкина на постановку «Касатки» Алексея Толстого в том же театре б. Корша, с теми же актерами, что и в дореволюционной постановке – Н. Радиным, М. Блюменталь-Тамариной, Б. Борисовым. Сообщение о том, что автор присутствует на спектакле, вызвало бурные аплодисменты. Толстой должен был поверить в то, что история описала полный круг и все вернулось на свои места. Год назад, в Риге, сам играя своего Желтухина перед русским зрительным залом, он, вероятно, почувствовал, чего он был лишен все эти годы, чего не мог дать ему парижский театр, даже самый лучший, самый новаторский – «Vieux Colombier» («Старая голубятня») Ж. Коппо, который хоть и поставил весной 1922 г. его «Любовь – книгу золотую», – с декорациями Судейкина и прекрасными рецензиями, – но по-французски, да ещё в одном спектакле с «Веселой смертью» Евреинова.¹³³ Перед отъездом из Берлина в 1923 г. он успевает отредактировать своего злополучного «Дантона», придавая пьесе приемлемое, как ему кажется, звучание, – чтобы её переиздать, и, конечно, немедленно поставить в России. Больше всего он хочет писать и ставить пьесы – и скажет об этом в своем первом же интервью на родине.

Именно писательскую востребованность выдвигал в качестве главного стимула в его поведении эмигрантский журналист и писатель В.П.Крымов¹³⁴ в своих воспоминаниях о писателе «Толстой без ретуши»:

Когда в Берлине издавалась сменовеховская газета «Накануне», Толстой, ища заработка, стал заведовать в ней литературным отделом. Как будто выходит, что, войдя редактором в сменовеховскую газету, А.Н.Толстой сменил вехи, а я уверен, что никаких вех он не сменял, потому что и прежде никогда, на всем его жизненном пути, никаких вех не было, был большой талант, стремление стать большим писателем, полностью пользоваться возможными благами жизни, и в газету «Накануне» он пошел только потому, что там предложили жалованье, какого нигде в другом месте не предлагали. И в Москву он уехал совсем не потому, что проникся коммунистическими идеями, а просто почувствовал и понял, что там может выдвинуться своим большим талантом и даже умением располагать к себе людей. ¹³⁵

По возвращении из поездки в Москву Толстой, очевидно, уделяет Приложению все меньше внимания. В нем все те же Дроздов, Соколов-Микитов и только что появившийся Р. Гуль¹³⁶. Из советских авторов – Г.Шторм, Ю. Слезкин, Н. Никитин, опять Л. Никулин, Катаев и изредка – Булгаков. Целые номера заняты переводами с немецкого: здесь и рассказы Цвейга, и номер, посвященный Генриху Манну.

Заметку «Несколько слов перед отъездом» Толстой опубликовал 27 июля 1923 г. в газете. Уже 30 июля вместо очередного Приложения появляется «Литературная неделя» на внутренних страницах «Накануне». Проект свернули в тот же миг, как уехал Толстой. (Правда, газета еще около года продолжала существовать, и «Литературная неделя» через некоторое время опять стала приложением. Теперь ей заведовал Роман Гуль, привлекший своих друзей — Юлия Марголина¹³⁷, Вадима Андреева¹³⁸, Анну Присманову¹³⁹, Вл.Корвин-Пиотровского¹⁴⁰, Г. Венуса¹⁴¹).

Толстой знал, что интеллигенция в России плохо принимает идеи сменовеховцев. Это продемонстрировали лекции Ключникова и Потехина, тем летом опять поехавших на родину, пока с визитом, —об этом писала газета «Руль» 25 июля 1923 г. Как пишет Чудакова, «загадочные глаза» подсоветских интеллигентов, увиденные во время этой поездки, произвели впечатление на Ключникова. Неужели их не увидел Толстой? Неужели он не почувствовал раздраженной реакции публики на свои собственные выступления? Неужели общение с бывшими друзьями — например, с Г. Чулковым — не было достаточно красноречивым доводом?


Один сведущий пенсионер-долгожитель упомянул в беседе со мной о кличке «Живец», которой якобы обозначали его наблюдатели из органов. Скорее всего, это относится к более позднему времени, уже по возвращении. Можно по-разному смотреть на его отчаянный и несомненно во многом искренний патриотический порыв 1922 г. — письмо к Чайковскому. Но ясно, что в 1923 г. в Берлине Толстой сам уже наверняка понимал, насколько неприглядна отведенная ему роль, однако позволял советской власти продолжать использовать себя в качестве «живца» для множества людей, поверивших ему или очарованных его талантом или престижем. Это, разумеется, непростительно.

Кажется, его поведение во время «рекогносцировки» уже явно отражает невозможность искренней коммуникации — отсюда буффонная театральная маска, непроницаемая и агрессивная, которую с таким презрением живописует Булгаков в образе Измаила Александровича, отразившем впечатления о майской поездке Толстого в Москву.

А может быть, он не просто предвидел, а и прямо был предупрежден, что книжная ситуация в Берлине вот-вот обвалится и карнавал скоро закончится? Уже в конце 1923 года берлинское книгоиздательское дело начинает терпеть крах. Следующие этапы великой большевистской провокации, которая уже начала губить русский Берлин, забавно и точно угаданы в январе 1924 г. в злободневном фельетоне эмигрантского журналиста Н. Тасина «То, что будет»:

За столиками бойкого кафе в Латинском квартале, в Париже, сидят: издатель – широкоплечий богатырь в широком костюме, с широкими жестами, широкими перспективами и писатель из левых, которого одни большевики выслали из Совдепии, а другие корят за то, что он стал эмигрантом.

Издатель (не говорит, а грохочет, так, что даже с далеких столиков испуганно оглядываются на него): Факт, а не реклама, батенька! Разрешили! Сам читал! Черным по белому так и напечатано: «Советское правительство в принципе ничего не имеет против издания в Москве или Петрограде беспартийной газеты»… Вот! Вы понимаете, что это значит? Да тут такие перспективы открываются… Подумайте только, после стольких лет духовного голода, после всей этой свистопляски Маяковских да Есениных, после бухаринской «Азбуки»… Господи, да ведь тут рынок-то какой! Читателя-то сколько за эти годы выросло! Вы ему хорошую здоровую книжку или газету дайте – с руками оторвет! Вы шутите – что значит теперь свободная газета в России? Да ведь подписчик валом повалит! Не доест, а на газету подпишется… Свободная газета в России… Сочетание слов чего стоит! Даже голова с непривычки кружится, ей-богу!

Писатель (с легкой усмешкой): Что ж, благословляю! Поезжайте в Москву – и того…

Издатель: И поеду! И даже очень поеду! Такую газетину там сооружу, что мир еще не видал! Все эти «Пти-Паризены» да «Таймсы» карликами по сравнению с нею покажутся. Перед конторами тысячные хвосты подписчиков с утра до ночи толпиться будут. Советским Стекловым да Бухариным такая подписка и во сне не снилась, несмотря на все нажимы, субботники, недели пропаганды и т.п.

Писатель: А капиталы?

Издатель: Этого добра сколько угодно. Я уже кучу предложений получил. Американцы, вон, в компанию просятся, миллион долларов для начала предлагают… Шведское общество одно тоже… бумагу на льготных условиях даст… Разумеется, к такому делу с пустяками не подойдешь. Тут нужно en grand, чтоб трещало! Сотни контор, тысячи агентов, филиалы в самой глухой провинции…

Писатель: Какого же направления будет ваша газета?

Издатель (делая широкий жест, точно обнимая все направления): Кликну клич ко всей левой пишущей братии без различия сект и приходов. Добро пожаловать, всем место найдется!

Писатель: И большевикам?

Издатель: Разумеется! Наоборот, это-то и будет интересно. До сих пор ведь с ними какой разговор был? Совсем как с генералом из анекдота: ежели хочешь со мной разговаривать, молчи! Они на всю Россию куражились в своей прессе над инакомыслящими, помоями обливали, а те и отвечать не могли. Ну, а теперь уж извинитесь! Вы, господа большевики, изволите утверждать, что мы такие-сякие, изменники, прислужники международного капитала и пр., и т.п., так ведь это, господа хорошие, доказать надо, да-с! Опять же насчет диктатуры ихней… Тут, батенька, такие узоры развести можно!

Писатель: Так они вам и позволят!

Издатель: Не могут не позволить! Зубами скрежетать будут, а позволят, потому что такая линия подошла. Отдушина требуется. Крышку котла хоть чуточку приподнять надо, не то взрыв будет. Свободная газета будет для них своего рода предохранительным клапаном. Потому очень уж низы напирают. Тронулась Корёжина <цитата из «Кому на Руси жить хорошо» – Е.Т. >, помяните моё слово! И так тронулась, что уж не удержишь!

Писатель: Вашими бы устами да мёд пить!

Издатель: И будем пить. До пьяна! Только бы до конца дорваться. Увидите, как попрет читатель. Очень уж он по правдивому слову проголодался. Тут, батенька, такие возможности… Э, да что там! Чай, сами понимаете. Давайте лучше выпьем за свободное русское слово. Гарсон! (Гарсон, чуть не уронив от этого оклика поднос, испуганно подбегает).

II

Москва. В казенном кабинете, в огромном кресле, за огромным столом, заваленным бумагами сидит советский вельможа, супротив него, на стуле, издатель.

Вельможа: Всё это очень, очень хорошо. Мы, собственно, давно уже хотели… Вот понимаете, теперь мы настолько окрепли, что можем себе позволить… Я хотел сказать, что все эти демократии, свободы и пр., нам теперь уже не страшны. Что, издавайте себе вашу газету. Скажите, вы обеспечены?

Издатель: О, да! У меня контракт с некоторыми крупными шведскими и финляндскими фабриками, так что с этой стороны…

Вельможа: Это хорошо, очень, очень хорошо… (с минуту молчит, усиленно протирая платком стекла пенсне). Я только должен вас предупредить, что… – как бы это выразиться? – что вам придется поступиться частью вашей бумаги для нужд советской прессы…

Издатель: То есть как? Бесплатно?

Вельможа: Разумеется… Вы сами изволили указать, что нас мало читают. Наша пресса, между нами говоря, влетает нам в копеечку, а для вас, при ваших капиталах и открывающихся для вас возможностях, это такие пустяки… Не бойтесь, мы очень уж грабить не будем. Процентов, скажем, двадцать, двадцать пять. Об этом мы ещё поговорим. Вы человек умный – и должны понять: мы не можем допускать, чтоб ваша газета забила наши. А она очень даже может забить. Я, как вы видите, в прятки с вами не играю. Читатель, несомненно, валом к вам повалит, – и положение нашей прессы того… Так вот, нужно, по всей справедливости, хоть какая-нибудь компенсация, так сказать… Бумагой и, конечно, налогами… Я имею в виду специальное обложение… С каждого экземпляра, или как там… Это уж не по моей части. Меня в этом деле интересует принципиальная, так сказать, сторона. Какие у вас сотрудники намечены?

Издатель: Я полагал, что для вас это безразлично… Раз вы в принципе допускаете издания свободной газеты…

Вельможа: Да, но… Всему есть предел. Если б вы вздумали пригласть в сотрудники коноводов враждебных нам партий…

Издатель: Именно их-то я и пригласил.

Вельможа (ещё усиленнее притирая пенсне): А я именно их-то и отвожу… самым решительным образом. Не такие мы идиоты, чтобы пускать козла в свободный огород!

Издатель: Но в таком случае, какая же это будет свободная газета?

Вельможа: А вы среди dii minores поищите. Есть среди них очень талантливые люди.

Издатель (роясь в своём портфеле): Я вот, наметил тут Громова…

Вельможа (с живостью): Семена Антоновича? Что в зарубежной прессе работает?

Издатель: Он самый.

Вельможа: Ну уж, нет! Он хоть и не коновод, а человек ой-ой какой вредный! Кусака. Вам уж придётся устранить его.

Издатель: Гм… Жаль, его читатели очень любят. Я уж, ей-богу, боюсь вам другие фамилии называть.

Вельможа: А вы не бойтесь. Лучше теперь, чтобы потом недоразумений не вышло. Кто у вас там ещё?

Издатель: Блюменфельд, вот…

Вельможа: Это какой? Из бывшего с-р-овского ЦК? Да нет, что вы! Разве можно? Это наш злейший враг!

Издатель: Вот видите! Ну, а насчет Боброва что скажете?

Вельможа: Это что книгу недавно против нас выпустил? Ей-богу, вы как-будто нарочно… Такой подбор.. Точно шайку вербовщиков вербуете. (Встает и нервно начинает ходить по кабинету). Вы, по-видимому, хотите, чтоб ваша газета сыграла роль троянского коня. Посадив в него злейших наших врагов – и в самый Кремль! Нет уж, благодарю покорно! (Потом, круто останавливается перед издателем). А как же, все эти господа вам из-за границы писать будут?

Издатель: Нет, это что же такое будет? Я именно хотел просить, чтоб им всем разрешено было вернуться в Россию и… так сказать, гарантии известные… личной неприкосновенности, что ли…

Вельможа: Нет, нет и нет! Этот номер не пройдет. Это уж форменным заговором пахнет. Боюсь, что мы с вами каши не сварим. Впрочем, я поговорю кое с кем из коллег. Только вряд ли. Мы готовы идти на известные уступки, но всему есть граница. Вот что: вы мне ваш список дайте, мы его просмотрим и обсудим. Потрудитесь заглянуть ко мне завтра… Приблизительно в это же время… Пока что, не смею больше удерживать…

III

Полгода спустя. Париж. То же кафе в Латинском квартале. За столиком издатель и писатель.

Писатель: Не выгорело, значит?

Издатель: Черта с два выгорит при таких условиях! Сколько сил зря ухлопал! Налоги да поборы всякие, да бакшиши… Хуже, чем в Турции… А ведь дело какое грандиозное могло бы выйти! Отбою не было, ей-богу! До поздней ночи приходилось подписку принимать!

Писатель: Цензура донимала!

Издатель: Если б только цензура! Мы то уж, слава Богу, научились приспосабливаться к ней. Ну, понесешь к цензору гранки, поторгуешься, кое-что отвоюешь, кое-чем поступишься. Дело знакомое! А тут.. (в отчаяньи рукой машет). Вы понимаете, десятки, сотни цензоров! То Стеклов громы мечет, то Бухарин своих молодцов подсылает, то Сосновские да Мещеряковы хулиганствуют. Всех-то бояться надо, всякая мелкая сошка с протестами да угрозами лезет… Ну а потом и того хуже пошло: стали сотрудников арестовывать. Я к наибольшим: да вы ж неприкосновенность обещали! А те чисто по-византийски: мы, мол, бессильны, очень уж вы народ возмущаете! А что, говорят, арестов касается, так они ничего общего с газетой не имеют: установлено, что некоторые из ваших сотрудников в заговорах против рабоче-крестьянской власти участие принимали…

Писатель: Сбежали?

Издатель: Сбежишь тут! Самого чуть не сцапали. Насилу ноги унёс.

Писатель: А как же с бумагой, типографией и всем прочим?

Издатель: Всё там оставил. Теперь, вот, хлопочу, чтобы хоть что-нибудь обратно получить; да вряд ли: очень уж лакомый кусок! Ведь у меня всё на широкую ногу поставлено было, всё первосортное, первоклассное. Заберут всё это теперь Стекловы да Бухарины – и пойдут свою всем осточертевшую казенную канитель разводить. (С минуту сидит горестно задумавшись). Только ничего у них не выйдет! Придется им троянского коня пустить – и не одного! Такая уж линия подошла. Ещё нам же в ножки поклонятся: издавайте, мол, пишите! А только тогда уж мы им условия ставить будем. И такие мы газетины соорудим, что любо-дорого! Выпьем, что ли, за свободное русское слово! Гарсон! Да поворачивайся ты, чертова кукла! (Гарсон испуганно подбегает.) Ещё бутылочку за свободное русское слово!¹⁴²


Нашим современникам, многие из которых сами переживают эмигрантскую ситуацию, понятнее, чем предыдущему поколению, что эмиграция может сделать националистом и самого заядлого космополита – а Толстой и до эмиграции был националистом и веровал, что Россия переварит большевиков и только укрепится

Ф. Степун, встречавшийся с Толстым незадолго до возвращения, из высланных осенью 1922 г. интеллектуалов один принимал его национализм всерьез и лучше всех проанализировал смешанные мотивы возвращения Толстого. Он вообще глубоко понял личность писателя: вспоминая свою последнюю встречу с писателем в революционной России, в день Московского Государственного совещания, и их беседу о происходившем, Степун писал:


В этом разговоре Алексей Николаевич поразил меня своим глубоким проникновением в стихию революции, которой его социальное сознание, конечно, страшилось, но к которой он утробно влекся, как к родной ему стихии озорства и буйства.<…>Толстой первый по-настоящему открыл мне глаза на ту пугачевскую, разинскую стихию революции, в недооценке которой заключалась коренная слабость нашей либерал-демократии¹⁴³.

Степун предположил, что у сменовеховства Толстого имелись не только конъюнктурные, но и внутренние мотивы:

Я не склонен идеализировать мотивы возвращения Толстого в 1923-м году в Советскую Россию. Очень возможно, что большую роль в решении вернуться сыграл идеологический нигилизм этого от природы весьма талантливого, но падкого на славу и деньги писателя. Все же одним аморализмом толстовской «смены вех» не объяснить. Если бы дело обстояло так просто, мы с женою, только что высланные из России, вряд ли могли бы себя чувствовать с Толстыми<…>так просто и легко, как мы себя с ними чувствовали накануне их возвращения из Берлина в СССР.

Помню два перегруженных чемоданами автомобиля, в которых Толстой с женой и детьми отъезжал с Мартин-Лютерштрассе на вокзал. Несмотря на разницу наших убеждений и судеб, мы провожали Толстого скорее с пониманием, чем с осуждением.

Мне лично в «предательском», как писала эмигрантская пресса, отъезде Толстого, чувствовалась не только своеобразная логика, но и некая сверхсубъективная правда, весьма конечно загрязненная, но все же не отмененная теми делячески-политическими договорами. которые, вероятно, были заключены между Толстым и полпредством. Как-никак Алексей Николаевич ехал не на спокойную жизнь, его возврат был большим риском. даже если бы он и решил безоговорочно исполнять все предначертания власти. Мне, по крайней мере. кажется, что сговор Толстого с большевиками был в значительной степени продиктован ему живой тоской по России, правильным чувством, что в отрыве от ее стихии, природы и языка он, как писатель, выдохнется и пропадет. Человек, совершенно лишенный духовной жажды, но наделенный ненасытной жадностью души и тела, глазастый чувственник, лишенный всяких теоретических взглядов, Толстой не только по расчету возвращался в Россию, но и бежал в нее, как зверь в свою берлогу. Может быть, я идеализирую Толстого, но мне и поныне верится, что его возвращение было не только браком по расчету с большевиками, но и браком по любви с Россией. ¹⁴⁴

Поэт Сергей Горный тонко передал эмоциональное впечатление от отступничества Толстого как от запретного потакания своим чувствам и инстинктам – потакания, ощущаемого как «кривой», морально неприемлемый, но чересчур понятный и очень «русский» поступок:

О земле

посвящается графу А.Н. Толстому

…ушел к хитроумцам и умелым землемерам, что вехи на обратный путь кривым путем-дороженькой расставлять начали, – ушел тот, кто сам был весь в запахах земли родной, в её бахроме, с пчелиным гудом в душе и колоннадой усадебной в прошлом, – ушел Толстой Алексей, – стало вдруг жутко и боязно, и тревожно. Как же так?

Есть охальники, есть сумы переметные, есть души сквозные и, пожалуй, не плохие, случайно лишь грим под «кино-мерзавца» взявшие, и потом этим гримом закокетничавшие: «жалко расстаться, очень уж роковой вид получается». Есть хитроумцы, быть может, нарочно сюда пошедшие, быть может, единую дорогу здесь увидевшие, дорогу конспирации, в иных путях уверенные, большие хитроумцы.

Но этот-то зачем с ними? Вальяжный и ровный, словно в дормезе по шоссе пыльному, вечереющему, над большими рессорами качаясь, путь проехавший. Сорвав ветку черемухи и обмахиваясь – вместе с «Хромым барином» – аллею дальнюю прошедший и потом вдруг рядом со мной тут же в густой солнечной траве очутившийся. И такой же шмелиный гуд слышит. И так же – если сухой сметень лиственный пальцем разобрать – чернозем жирный капает. И любит. Обратно хочет.

Как и я.

Вот идут они все по Курфюрстердамму. Все гладкие, хорошие. И русских среди них много. Все чистые, хорошие. И никто из них в «Накануне» не пошел. А вот идет среди них он. Не хороший, и что-то содеявший.

А вот ближе он мне своих, гладких и безгрешных. Весь он с симбирскими запахами, с дождями, крупно стучащими о балконную парусину, с садом, пахнущим после дождя влажною мятою, с зарницами – мгновенными взмахами божьих ресниц за округлым курганом над Волгою.

Свой. Родной.

И тогда всё понятно: пошел кривым путём, по сменовеховским колышкам, ибо сталкивалась душа, напружилась, затужевала, скорее путей захотела. В мелководье из чужих плоских отмелей – забилась. А, забившись, в первую полынью нырнула. Не разобрав, не досмотрев, не учуяв. Татарская, бунтарская, русская, давняя кровь.

И всё так понятно.

Захотелось обратно.

Стиснув зубы, топая ногой, хоть рядом с охальниками и людьми случайного звания, озорными попутчиками, может бы с самим Сатаной.

Вехи – эти преходяще. Вехи – это случайно. Да, это нехорошо, постыдно, где-то это запишется – на одну страницу толстовской бухгалтерии. Где седой Саваоф по двойной итальянской системе наши души разносит. Много им на минус он занесет. И слепоту, и недосмотр, и неопрятную небрежность. Но на другой странице положит Саваоф ароматную ветку черемухи, в садах надволжских сорванную. И покроет она много цифр и выкладок, и подсчетов разума. Раскроет он, Бог, эту страницу, а там шелест и гудение солнечное и травки спутанные над самой землей. Сметье прошлогоднее, листок в желтых подпалинах и бронзовой стыглости омертвелого гноя, сучки и корешки, а глубже – она, жирная и ясная, правдивая и конечная, Земля своя. Из-за неё всё делается.

И ошибки, и взлёты, и ползанье. На ней и смертельная тоска вдали. И слепота. Как у крота.

Так в землю обратно хочет, что слепнет.

Возжелал её, востосковал, сбился, запутался в постромках совсем завяз – но бьется, ведь на том же пути. Туда же, куда и я.

* * *

Вот идут они все по чужой, грохочущей, как латы ландскнехта, улице, <…> идут и много вокруг чужих, и все они хорошие, и ненужные.

А он, вот, не хороший, с ошибкою, большой-большой и не прощенною ошибкою, которую бухгалтер ему занесёт. Может даже чьей-то кровью впишет. А вот он – родной.

Даже страшно самому себе признаться, вслух сказать:

– Свой. ¹⁴⁵

И молодой берлинский прозаик Глеб Алексеев также отказывался от однозначного осуждения поступка Толстого, на который он, однако, в тот момент смотрел с глубоким скепсисом:

Гр. А. Н. Толстой в большевистской газете «Накануне». Мои встречи были бы неполными, если бы я обошел этот факт, по щелям и закутам эмигрантского мурья щелкнувший жутким выстрелом. Неутомимый рыцарь «заветов» Иван Иванович «заветы» эти как неугасимую свечу в изгнании блюдущий — учинил и еще учинит суд над писателем, «продавшимся прислужникам палачей», спросил и еще спросит со страниц бледнолицых газет своих:

— Зачем?

Но разве он, Иван Иванович, сам оплеванный по плешь за чужим столом, чужой гигантскому бегу жизни запада, все еще свято верящий пьяному шепоту Повитухи-Истории, набрехавшей ему в Тетюшах, что через 200 лет небо будет в алмазах, задумался хоть секунду над вопросом:

— Не зачем, а почему поступил так А. Н. Толстой, единственный из действенных писателей русских в этот жуткий час?

Ни защищать его, ни упрекать я не собираюсь. Каждому в революции вздет крест на шею, одному — людоедство, другому — холод и гибель у чужих, не греющих очагов. Креста своего он не донес, и не мы, а именно потомки наши ему не простят этого как человеку.

Четыре года писатели русские отделены друг от друга чертой. Одни там — на глазах у революции, бок о бок с ее корчами, повалившими старый русский быт, мечтающие о загранице как о земле обетованной. Ибо жизнь сегодняшней России оказалась сильнее творческого вымысла, гуще творческой фантазии, и чтобы понять и отразить ее — нужно подальше от нее отойти. «Я приехал сюда, работать», говорил по приезде в Берлин А. Белый. «Работать, работать, работать!» — рвался Федор Сологуб, но не вырвался.

«Сколько можно было бы там, у вас, написать!», мечтает Юр. Слезкин в одном из писем сюда. Писатели оттуда, чтобы остаться писателями, мечтают уйти за черту, убежать от страшной живой жизни, задавившей творчество.

Писатели здесь уже четыре года идут мимо чуждой душе их жизни «заграницы», втайне презирая ее, подсмеиваясь. Кто, кроме Бунина, заинтересовался жизнью чужого народа и написал о нем? Большинство прошло без любопытства, за эти годы не научилось даже языку. А меж тем вывезенный из России писательский запас таял: иные образы стерла и зачеркнула жизнь, иные побледнели, оторвавшись от родной почвы, иные уже использованы ... Притока свежих струй нет. Источник вот-вот иссякнет.

— В Россию, пусть вшивую, но родную, пусть к людоедам, но покрытым своим, понятным небом!

Игра истории и судьбы: — писатели отсюда, чтобы остаться писателями, стремятся туда: и, золотым сном снится им оставленная Россия. Ибо для многих из них холод и медленное духовное умирание здесь страшнее сегодняшнего лица родины, больного, пронзенного струпьями проказы — и среди них гр. А. Н. Толстой.

Но, вернувшись, найдут ли они подлинное слово любви к ней и о муке ее? Те — за чертой — шедшие в согласный шаг с ее гибелью — пока ведь, не нашли!¹⁴⁶

Отъезд Толстого из Берлина отражен в ряде воспоминаний. Тэффи побывавшая в начале 1923 г. у Толстых, скептически написала о Крандиевской: «А Наташа все покупала какие-то крепдешины и складывала их в чемоданы, обреченно вздыхая.

— Еду сораспинаться с русским народом.»¹⁴⁷

Похожая фраза, однако, запомнилась современникам как сказанная в том же году и тоже перед отъездом, но совсем другим человеком — а именно, А.Белым. Ходасевич вспоминал:

Недели за полторы до отъезда Белого решено было устроить общий прощальный ужин. За этим ужином одна дама, хорошо знавшая Белого, неожиданно сказала: «Борис Николаевич, когда вы приедете в Москву, не ругайте нас слишком». В ответ Белый произнес целую речь, в которой заявил буквально, что будет в Москве нашим другом и заступником и готов за нас «пойти на распятие» (курсив автора —Е.Т.). «Думаю, что в ту минуту он сам отчасти этому верил., но все-таки я не выдержал и ответил ему, что посылать его на распятие мы не вправе и такого «мандата» ему дать не можем¹⁴⁸.

У Берберовой этот эпизод звучит так:

8-го сентября <…> вечером был многолюдный прощальный обед. <…> Образ Христа в эти минуты ожил в этом юродствующем гении: он требовал, чтобы пили за него потому, что он уезжает, чтобы быть распятым. За кого? За всех вас, господа, сидящих в этом русском ресторане на Гентинерштрассе, за Ходасевича, Муратова¹⁴⁹, Зайцева, Ремизова, Бердяева, Вышеславцева¹⁵⁰…Он едет в Россию, чтобы дать себя распять за всю русскую литературу, за которую он прольет свою кровь.

—Только не за меня! — сказал с места Ходасевич тихо, но отчетливо в этом месте речи. —Я не хочу, чтобы вас, Борис Николаевич, распяли за меня. Я вам никак не могу дать такого поручения. ¹⁵¹

Кажется, что претенциозная фраза, вложенная Тэффи в уста Крандиевской в воспоминаниях, писавшихся двадцать лет спустя, появилась под воздействием рассказов именно об этом эпизоде. Однако по сути это то же настроение, которое описывает Бунина: главной нравственной потребностью для Крандиевской было облегчить положение родителей и сестры. Стремлению помочь родным в тяготах не противоречила покупка «крепдешинов», невесомых и дорогих — нужно вспомнить о том, что «отрез» был эквивалентом валюты. Наверняка список того, что нужно привезти, был согласован. Здесь интереснее всего то, что уже в январе Толстыми был вроде бы принят твердый практический курс на отъезд в Россию — а отъезд все задерживался.

Считая, что решение вернуться было величайшим риском, а вовсе не отъездом на обеспеченные хлеба, Степун был прав. Толстой рисковал – российская политическая литературная ситуация стремительно и неуклонно ухудшалась и скоро 1923 год уже казался праздником неслыханной свободы. Писатель быстро почувствовал несвободу, цензурный гнет – а в тридцатых и страх преследований. Из возвращенцев-сменовеховцев выжили единицы. Немудрено, что его творчество оказалось в глубоком упадке – ни одной литературной удачи до 1929 г., когда появилась первая книга «Петра». Вспомним, что ХVIII век каждый раз возникал в его творчестве в ответ на кризис. И на этот раз история не подвела: первый том «Петра» можно рассматривать как чудо восстановления себя из полного распада.

Горький с определенного момента в 1923 г. явно не одобрял Толстого. На поздравительное письмо его с предложением сотрудничать в «Беседе» Толстой ответил 29 января (возможно, какие-то промежуточные послания до нас не дощли) следующим удивительным образом:

Дорогой Алексей Максимович,

позавчера был доклад Белякова о деятельности Всероссийского союза работников печати. На собрании было предложено образовать в Берлине секцию Союза для защиты прав, труда, организации информационного бюро, бюро переводов, кассы и пр. Вчера на заседании президиума секции единогласно постановили просить Вас быть почетным председателем Берлинской секции Вс<ероссийского> союза раб<отников > печати. Ваше возглавление имеет чрезвычайное значение. Пожалуйста, дорогой Алексей Максимович, согласитесь. Передаю Вам это по постановлению временного президиума бюро.

Ваш Алексей Толстой¹⁵².


Толстой выступает здесь как член мощной корпорации, воскрешающей те общественные ценности, которые когда-то пытались внедрить в литературный процесс именно Горький со «знаньевцами» — социальную защиту литературного труда. Это ответ на приглашение Горького сотрудничать, и ответ чуть ли не свысока. Соблюдена полная симметрия — Горький тоже писал ему: «согласитесь». Одновременно Толстой — простая передаточная инстанция, и спрос как бы не с него. Однако этот новый официальный тон Толстого и сам по себе уже сообщает, что предложения Горького не приняты всерьез.

Горький соответственно и отреагировал на это послание — он написал на нем: «Гей-гей! — сказали святые апостолы. Из Густава Даниловского¹⁵³: «Святая Магдалина» (Там же).

На самом деле у Даниловского эта фраза звучит так: «При упоминании о родных лугах апостолы радостно от всей души воскликнули хором:

- Гей, по ранней по росе, гей!»

Так Горький подчеркнул немыслимую, неправдоподобную наивность просьбы Толстого, предполагающую и в нем самом подобную детскую наивность.

Вскоре Горький раздраженно писал Е.П.Пешковой о возвращении Толстого в Берлин из предварительной поездки в Москву: «Приехал Толстой; все говорят, что поездка в Россию отразилась на нем очень плохо. Зазнался¹⁵⁴.» Фактически это был разрыв, и на много лет.

Однако, и его собственный кружок вскоре частично последовал за Толстым в Союз, как Белый и Шкловский, или же перебрались в Париж, как поступил Ремизов, а, позднее, и дольше всего остававшийся с ним Ходасевич.