Geum.ru

На середине Красивой Мечи появилось медленно движущееся темно-зеленое пятнышко

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10
Глава пятая


В мире новых красок


Виктор Зибров еще издали увидел пеструю старицу, обставленную с севера редколесьем, а с запада — пышными густыми кустами шиповника, черной смородины, жимолости и бересклета. Открывшаяся картина — искусный мазок природы — привлекла его сосредоточенное внимание до основания, и не требовалось дополнительных штрихов к пониманию живописного полотна, сотканного из разноцветных трав, зеленеющих холмов вперемежку с пожелтевшей листвой ольхи и вечно белеющим ивняком. И чем дальше вглядывался он в живую картину, тем больше тешила она душу и открывалась все новыми и новыми мазками. Под сенью кудрявого холма старица клином врезалась в эрозийную дельту, низменность, образованную речными отложениями и прорезанную сетью рукавов и протоков…

Сердце так и затрепетало в груди! Зная, что самые красивые и редкие цветы растут на мелководье, Виктор с нетерпением ждал той минуты, когда с головой окунется в аромат малоизвестных ему трав, в вихре бабочек оттает душой и хоть на минуту забудет о преследовании волчьей смерти, которая достала его до основания.

Что касается первейшей задачи — ночлега, нисколько не сомневался, что лучшего места, чем здесь, не найти: во-первых, перевитые ветви бересклета и жимолости образовывали естественный шатер; во-вторых, избранное место стоянки отгорожено от берега приречной грядой — надежным укреплением, которое на случай набега хулиганов, которых в последнее время немало развелось и по рекам, нелегко будет “взять”. Чтобы не упустить момент и не изменить решение, на ходу развернул лодку и направил по волне в обход старицы к эрозийной дельте. К намеченной стоянке тянулся по мели при помощи палок. Травянистое мелководье преодолевал с песней:


…Лишь в дом проникнет полночь,

Мир, новых красок полный,

Я, быть может, обрету.


Управившись по хозяйству и поужинав жареным толстолобиком, которым угостили проходившие мимо рыбаки, улегся под навесом густо перевитых веток. В тусклом свете фонаря вдруг заметил валяющуюся у ног
половину луковицы. Как экономный хозяин и неплохой знаток примет, убрал ее в отведенное для овощей место и, ощутив мокрой, произнес:

— Э-ге… Хошь не хошь, а палатку ставь! Мокрая луковица — к сырой погоде.

Притихшая перед дождем Оболь вскоре взыграла волнами и, не успевая гасить сверкающие молнии, тащила их на себе вместе с рассыпавшимися по течению блестящими бусинками дождя. В момент душевного равновесия Виктор любил понаблюдать за жизнью реки. Удивительное и ни с чем не сравнимое занятие видеть, как волна набегает на волну, образуя крутые водовороты, и ты уже не можешь оторвать глаз от таинственного зрелища, не поддающегося объяснению… В эти минуты, правда, на стрежне ничего особенного не происходило, что могло бы удивить. А вот возле лодки, на отмели, как ни странно, где линия реки обозначилась пунктирно, в виде цепочки игривых бликов, хорошо было видно, как образовывался водоворот. Как оказалось, течение остановило свой бег у старицы на одно мгновение и уже ближе к холму, где вовсю шумел прибой и образовывались новые волны, пунктирные очертания Оболи на мели соединялись и, перейдя в толстые темные круги, огибали старицу со всех сторон. Тогда-то ему стало ясно, что разбившиеся о выступ холма — его “подбородок” — волны не пропали бесследно, а снова возвратились на стрежень, что объяснялось круговым замкнутым движением воды.

Виктор смотрел на уходящие волны, пока не устали глаза. С болью в глазах померещилась волчья смерть, вся в песке, скатившаяся с холма. Не успев сообразить, что случилось, он привстал и увидел такое, что не приснится и во сне. Волкобой (у аконита, любящего звучные имена, неисчислимое множество разных названий), подмяв под себя жимолость, наставил острые шипы в виде сосенки, растущие от шпорца, готовый сразить любого, кто встретится на пути. В одночасье у Виктора все внутри похолодело, в глазах потемнело, во рту пересохло до того, что еле поворачивался язык.

— Сгинь, волчье семя! — сухо произнес он и поник головой.

Пришел в себе не скоро, когда понял, что увиденное — не мистика, не мираж и даже не сон, а скорее всего проявление медитации — чрезмерной углубленной сосредоточенности на воображаемом внешнем объекте, в данном случае — на волчьем корне. Пока пробивался к дельте, волкобой устроил не одну варфоломеевскую ночь. В окружении волчьей смерти погасли ломоносы, альдрованды, гладыши, с которыми была мысль встретиться, но волкобой опередил его. Потому в каждом кусте он видел волчий корень, готовый уничтожить, сжить со свету…


“Четыре четверти пути…”


С близкого берега долетел окрик. Когда окрик повто-рился, Виктор приоткрыл полог палатки, прислушался.

— Кто там так хорошо замаскировался?! — в темноте дождливой ночи голос был глух и малоподвижен.

У Виктора моментально сработал приобретенный в походах инстинкт самозащиты: схватил топор, лежавший на всякий случай рядом, и затаился. Надо было видеть его глаза, чтобы определить степень собранности защитить себя и свое жилище. По правде говоря, ему не раз приходилось прибегать к подобному оборонительному способу, но, слава Богу, до его применения дело не дошло…

Уловив чье-то дыхание, скоренько включил фонарь и осветил стоящего в воде мужчину. На хулигана он похож не был: чисто выбритый, моложавое лицо светилось улыбкой и показалось по-детски доверчивым. “Может, колхозный сторож или пастух?” — промелькнула мысль, и он крепче сжал топор. Но опасение, появившееся не от страха, а от неожиданности, было напрасным: подошедший мужчина, назвавшийся инспектором рыбнадзора, оказался на редкость добродушным человеком и приятным собеседником.

Так они и познакомились.

— Вот я за вами слежу уже который день и думаю: тот это человек или не тот? — Сопя носом, выдавливая из себя все новые и новые фамилии, Василий продолжал вспоминать: — Изюбров? Забаров? Зиберов? Сабиров?..

Вторая половина ночи прошла за беседой и крепким чаем. Тусклым светом мигал фонарь, словно отзываясь, источали свет светляки, и по тому, как далеко или близко они подавали сигналы, можно было примерно определить площадь приречного луга или, по крайней мере, узнать расстояние между лодкой и мерцающими огоньками светляков.

Тем временем Василий продолжал незаметно изучать Виктора и не столь уж благоустроенное жилище. Как всякий новый человек, в первую очередь обратил внимание на тонкие, сильно похудевшие ноги путника: даже через штанину выдавались заостренные колени и словно топорищи — голени. Глядя Виктору в глаза, он, стало быть, жалел его, но как человек воспитанный — раньше работал учителем биологии в школе — не стал это выражать вслух, видимо четко придерживаясь известной заповеди: не суди да не судим будешь. Но больше всего, конечно, Василия заинтересовал интерьер жилища: спальный отсек и кухонная утварь, выставленная напоказ: примус, кастрюли, банки из-под сахара и муки, овощехранилище — сбитый из фанеры ящик… Рассматривая палатку, запрокинул голову и в таком положении сидел не шевелясь: ему, видимо, было не все равно, что крыша прохудилась и требовала ремонта…

Много всего такого проходило, пока инспектор рыбнадзора не достал из кармана солдатской гимнастерки обрывок газеты и произнес:

— Я про вас, Виктор, в “Знаменке” читал. Статья называлась “Четыре четверти пути…”. Нужный материал, он помогает мне проводить с местными инвалидами политинформацию. Так и так, говорю: в Минске живет безногий инвалид, но он не пал духом и ходит по рекам на лодке…

Виктор слушал Василия с интересом и испытывал к нему уважение за понимание жизни инвалидов. Поэтому нисколько не удивился, когда услышал добрые слова в свой адрес. Так, как путешествует он, могут далеко не многие… Эта мысль родилась не сегодня. Ему никогда не забыть, как в начале речного “сафари” обратился в белорусскую молодежную газету “Знамя юности” с просьбой помочь собрать группу единомышленников и начать вместе совершать походы по рекам. Он уже успел немало сделать такого, что другим казалось авантюрой, несбыточной мечтой, когда у него появился верный друг — тоже Виктор, тоже инвалид. Вместе они прошли на байдарках по Птичи и Сожу не одну сотню километров, делясь последним сухарем. К сожалению, их тандем просуществовал недолго: от заболевания крови Виктор Воронов умер, и он остался один на один с рекой, продолжая каждое лето проводить на воде.

Принимая решение о новом маршруте, вынашивал в мечтах самый сокровенный план — пройти по рекам России с запада на восток и с севера на юг. Скажете — утопия? Нет. Он в это верил без колебания и, чтобы, так сказать, “подстраховать себя”, записал в дневник такие слова: “Что заставляет людей забираться в горы, ходить по рекам, летать? Характер! Не бараний — уперся, и все, а самой высокой пробы, когда и сердце твое, и разум твой, и вся кровь твоя подчинены вечному закону жизни — движению!”

Василий, ловя мысли Виктора на лету, на правах гостя и в угоду поддержания беседы подтвердил:

— Так вот я то же самое своим инвалидам говорю: не лучше ли, чем пикники устраивать и баклуши бить, о своем здоровье позаботиться?

С этим трудно было не согласиться. Виктор из своего опыта знал, как непросто привлечь инвалидов к полезному делу. К примеру, в предыдущий заплыв по Лукомке и его надежды были обмануты: запланированная встреча с инвалидами Новолукомля не состоялась…


Неожиданный поворот


Под утро дождь прекратился, и в палатке стало невыносимо душно. Не будь в крыше дырок — готовая парилка, бери веник и хвощись. А так через крошечные отверстия вместе с капельками розовой зари просачивалась и утренняя прохлада. На реке на некоторое время установился полнейший штиль, кажется, дохни — и на воде, как на стекле, отпечатается воздушный кружок, настолько улеглось течение. Правда, на стрежне оно проглядывалось, пока дорогу ему не перегородила заструга — скопление разных наносов в форме прибрежной гряды, постепенно переходящей в песчаную косу. А рядом, куда воткнулся нос лодки, пузырьками метана кипела густая кашица, замешанная на срезанных волнами кочках, мелких хвощах и желто-зеленых водорослях. Над этим чередованием приречного рельефа взмывал пар, он, охлаждаясь на высоте, уже в виде тумана ползал по деревьям, ложился на луг, падал, сгущаясь, в низину дельты, где и без того было предостаточно влаги…

У Виктора вдруг появилась мысль расспросить Василия о волчьей смерти — как-никак биолог, не то что он — знаток без порток. Но как только собрался заговорить, Василий вышел из палатки, стоя по колени в воде, глянул в сторону заструги и, зевнув, произнес:

— Туман сегодня по верхам ходит — к погоде. Значит, жди непрошеных гостей в затоке…

К чему было такое уточнение, Виктор не мог знать. Быть может, чисто профессиональный вывод? Сомнений в этом не осталось, когда он рассказал о трагическом случае.

— Произошло это на Лукомке, возле Радуницы, — возвратившись в лодку, начал Василий. — Жил там инвалид-колясочник с матерью. Браконьер был отпетый! Никто не говорит, пусть бы хоть таким способом добывал себе харчи, так нет. Все, что выручал за рыбу, — пропивал, за что и поплатился жизнью. Вытаскивая однажды сети, нырнул, пьяный, вместе с коляской — и с концами. Вот те пожалуйста!

По лицу Василия было видно, что он жалел утопленника. Рассказ тронул за живое и Виктора, как будто и он был причастен к трагедии, разыгравшейся на Лукомке.

На реке начался прилив. Его ощущение коснулось и дельты. Лодку приподняло, качнуло с борта на борт, и, возможно, эта встряска вернула Виктора к прежнему вопросу о волчьей смерти.

— Волчье лыко видел, а вот с волчьей смертью, слава Богу, не встречался, — без всякого интереса произнес Василий.

Виктор решил открыться и рассказал об аконите, повстречавшемся ему на Дитве.

Василий оживился. Как оказалось, живя и работая в Средней Азии, он много слышал об этом зловредном ядовитом растении. Но относился к акониту сносно. Для него, биолога, важным было не то, что аконит может “разбрасывать камни”, связан с мифами Греции и сильно ядовит, а то, что он приносит людям пользу. Чтобы быть предельно точным, загадку аконита пояснил так:

— Например, в Киргизии это растение именуют иссык-кульским корешком. В других районах фармацевты готовят из каракольского и джунгарского аконита настойки, мази и другие препараты, которые употребляют в малых дозах для лечения острых и хронических радикулитов, при невралгиях, простуде и различных поражениях кожи…

В голове у Виктора все перемешалось, он то и дело задавал себе вопрос: что же тогда он увидел на Дитве? И тут произошло то, о чем и мечтал. Оказывается, Василию доставляло большое удовольствие вспомнить о своей бывшей профессии учителя, которая из-за отсутствия детей на селе стала никому не нужной. Увидев удивленные глаза Виктора, он сообразил, о чем хотел спросить собеседник, и начал увлеченно рассказывать:

— Кроме ботаников, конечно, мало кто знает, что волчье лыко и через сотни лет, чтобы спрятать свое ядовитое первородство, принаряжается в разные одежды. И майской сиренью цветет, и в семейство молочаевых заглядывает, чтобы переодеться в одежки клещевины, тунга и гевеи… Возможно, попав в благоприятную среду на Дитве, волчье лыко приобрело свойства аконита, короче говоря, стало мутантом.

Виктор понял, какую непоправимую ошибку допустил в своем поиске, но признаться в этом не хотелось. Он и без Василия знал, что в живой природе нередко происходят искусственные изменения в результате перестроек и нарушений в генетическом материале организма — хромосомах и генах. И все же сомнения не покидали его. Можно было, конечно, на этом разговор закончить, но он хорошо понимал, что другого такого случая встретить на воде биолога может не быть. И он, допуская, что Василий прав, все-таки переспросил, каким образом ему избавиться от волчьей смерти.

Неожиданный поворот в разговоре застал Василия врасплох. Он не был готов ответить так, как этого хотел Виктор. Поэтому долго молчал и, чтобы не обидеть собеседника и сохранить к себе хорошее расположение, сказал не вполне понятно:

— Если верить древним, передавшим это наставление будущим поколениям, стоит при встрече с незнакомым зверем или растением оставлять на коре дерева зарубку или делать на ветках залом. Заметит другой прохожий мету — и свернет с дороги… Лучше всего, конечно, отыскать плакун-траву, тогда никакая нечистая сила не будет страшна. Но это уже из области фантазии…

Над зубчатой полосой леса полыхало зарево. Отсюда, со стороны дельты, было хорошо видно, как ярко-красное полотнище зари морщилось, собираясь в складки, а потом расправлялось под дуновением ветра. Тогда размытые пятна растекались по всему небосводу и через почти неуловимое глазом мгновение те же самые остатки красок испещряли воздух, макушки деревьев, плавали в виде светло-розовых гирлянд по реке до тех пор, пока все вокруг не было приведено в движение. Через призму опустившихся облаков, тумана и пятен зари можно было увидеть, как уходили берега, выпрямлялись на холме деревья, начинали заводить песни птицы… Новый день начинался в шуме и гаме утреннего разноголосья.

Как и предполагал Василий, со стороны заструги, где было много заток, донесся рев моторов казанок. Инспектор рыбнадзора сиюминутно засобирался, выпрыгнул из лодки и на ходу сказал:

— Вот те пожалуйста! Побегу встречать гостей…

Виктор впервые за пять недель пребывания на воде затосковал. Ему было жалко расставаться с человеком, открывшим ему, может быть, одну из самых глубоко закопанных тайн поиска.

С этого момента открывалась новая страница его речного “сафари”.


Фантазия боя


Все предыдущие дни поиска не принесли ощутимого результата. Волчья смерть по-прежнему чинила преграды, преследовала Виктора и на мели, и на стрежне. Поэтому он прятался в кустарниках и, как теперь, среди мелкотравья, которым была занята цветущая старица.

Вот уже где дал волю своей фантазии! Стоило прошмыгнуть между облесенным холмом и дельтой, как перед ним открылась сказочной красоты панорама, будто попал не на север Витебской области, а в Карпаты. Южный склон холма, обращенный пологим выступом к старице, был весь изрезан бороздами — знаковыми отметинами прошедшего много веков назад ледника, на которых, как на грядках, между камней, росли ландыши, буквица, желтая чина — так сказать, полный букет японской икебаны. А ниже, под склоном, смыкаясь с застругой, пробивались юркие фонтанчики родниковой воды, подготовившие для орхидей и папоротников хорошую питательную среду. Объяснить такое соседство растений разных видов и зон, не имея профессиональной подготовки, было трудно, и он, доверившись мастерству природы, продолжал изучать “карпатские” места. Крутые склоны холмов чередовались с котловидными ложбинами, а заросли орешника, бересклета и жимолости, расступаясь, давали место более мелким растениям…

Чуть ли не у самой кромки воды Виктор заметил орхидею не более двадцати сантиметров ростом, имеющую причудливую форму: все листки околоцветника собраны в острый шлем, который оттянут в шпорец, обращенный вниз и слегка утолщенный на конце.

— Неоттианта! — воскликнул Виктор. — Теперь держись, волчья смерть!

Он в какой-то книге читал, что волчий корень как огня боится неоттианты клобучковой. Это растение со странным названием, видимо, занесено сюда из южного ареала — Днепровско-Припятского междуречья и, может быть, одно из нескольких миллионов цветов похоже на волкобой своим строением…

“Вот тот момент, — думая, каким способом на случай нападения волкобоя может защититься и дать сдачи неоттианта, Виктор углубился в свои мысли, — когда можно пофантазировать…” Он не был суеверным человеком, но в состоянии возбужденности вдруг почувствовал, как какая-то невидимая сила понесла его по волнам, пока наконец не понял, что выстроенная догадка о фантастическом бое неоттианты с волчьей смертью есть не что иное, как повторное проявление медитации.

…Неоттианта почувствовала угрозу своей жизни. Ее кто-то заслонил от солнца, падающий от нее реликтовый свет погас, и все вокруг потонуло в темноте. Чтобы обессиленной не согнуться перед злой силой, неоттианта прикрылась шлемом и приготовилась к нападению. Это он, волчий корень, подкараулив ее, извечную соперницу быть первой в ареале среди воинствующих растений, решил наконец взять над ней верх. Неудачная попытка обезоружить неоттианту с первого раза — испепелить ядом источник света — соцветие розовых колосков самой нежной чистой окраски — возмутила его до предела и поддала ярости. После чего волкобой решил нанести удар предательским способом — сзади. Но и на этот раз он просчитался. Неоттианта, разгадав коварный замысел волчьей смерти, изловчилась, вывернулась из-под удара, успев отбросить волчий корень шпорцем. Но волкобой не отступил и брызнул ядом. Несколько розовых колосков мгновенно отлетело от стебля неоттианты, во много раз уменьшив ее силу, тем более у орхидеи начались страшные судороги. В критический момент, когда яд мог повредить шпорец — самое уязвимое место, неоттианта направила луч света на волчий корень. И тут произошло то, чего боялся волкобой: он помрачнел, пригнулся к земле и из него ручьем потек ядовитый сок. Расчет неоттианты был верный, и теперь она действовала безошибочно: хватила его шлемом, ударила шпорцем, повторно полоснула светом и смела в реку. Волчий корень, выросший в суходольной почве, растворился в воде и скрылся под волнами…

Виктор в считанные секунды почувствовал облегчение: теперь волчья смерть покинула его навсегда — токсические вещества, аконитин, вступив в реакцию с водой, ни для кого не будут опасны. Только не знал он, что глубоко в сердцевине, кроме алкалоидов, щелочи, в волчьем корне было спрятано труднорастворимое вещество кураре — так называемый “стрельный яд”, применяемый в древности для отравления стрел у туземцев.

Волчья смерть, обретя форму волчьего лыка, продолжала преследовать Зиброва.


На водовороте


Виктор отходил от сине-голубой старицы не оглядываясь. Ему незачем было оглядываться, если путь освещала непобежденная неоттианта.

“Ух-ха-ха!” — он, подняв руки кверху, глубоко вздохнул, потер одна о другую ладони и, довольный исходом побоища, запел:


…я тихо уплыву,

Чтоб рифмами наполнить мир,

В котором я живу.


Управляя лодкой привычными движениями рук, вдруг почувствовал, что вода с каждым последующим гребком становится тяжелее, весла, цепляясь за что-то упругое, не делают захватов и не продвигают лодку вперед, а стопорят ее. Пришлось остановиться, осмотреть “уши” уключин, проверить на герметичность надувной клапан, после чего сделать вывод: река сплошь и рядом завалена придонными камнями и галькой, поросшими сверху камышом. Ко всему прочему, по периметру неширокой в этом месте Оболи гуляли перекаты.

Чтобы не рисковать завязнуть в этом месиве, достал палки и решил добраться до берега ползком. Но и палки не смогли укротить высокую волну. Каждый подъем воды захлестывал с ног да головы, лодка была трудноуправляемой и не подчинялась маневру. Как ни старался ставить ее по волне, она съезжала, самопроизвольно стопорилась, делала разворот и барахталась в вертикальном положении. Лучше всего, конечно, было остановиться и переждать прилив в заветрии. Но его неожиданно швырнуло к сваям железобетонного моста и там, в ограниченном пространстве, начало бросать от борта к борту. “Отчего такой большой прилив? Как будто из трубы…” — недоумевал Виктор и, видя, что волны улеглись, наконец понял, что на стрежне, в зоне кругового движения воды, волны имеют замкнутый цикл и с изменением суточного приземного атмосферного давления изменяется и уровень воды… Совсем по-другому вели себя волны под мостом. Вот как раз доказательство того, что в ограниченном пространстве волны из-за отсутствия водоворота быстро оседают и не возобновляются.

На стрежень уходил при помощи палок. Как ни странно, там река повела себя спокойно: реже появлялись перекаты — эти блестящие хвосты серебристой лисицы, да и течение еле проглядывалось в лучах солнца. Но впереди поджидала новая опасность: густые, как стена, камыши. Подумалось, что из одного пекла попал в другое. Зная, что в подобных случаях неуверенность — плохой советчик, начал нащупывать течение веслом. Лучик света неоттианты исчез, и чтобы хорошо разглядеть, что делается впереди, до боли напряг глаза. Между тем сумерки в камышах густели, они, придавленные прелой духотой, источали кислый с гарью запах. Лишь в еле виднеющихся просветах, где камыши редели, ощущалось легкое дуновение ветерка — этого мягкого полотенца на вспотевшем теле, благодаря которому прорезалось течение. Будь он художником, непременно нарисовал бы волшебный пейзаж с камышами, близкими родственниками осоковых растений, а не злаковых, как многие путают камыш с тростником. А по завершении работы обязательно сделал бы в дневнике запись: “Настоящая идиллия рождается при полной тишине под сводом камышового шатра…”

От нахлынувших чувств захотелось, как в детстве, подурачиться. Отыскав подходящий прутик, отломил нижнюю утолщенную часть, сделал ножом несколько надрезов с раструбом на конце. Получилась замечательная штука: язычковый музыкальный инструмент. Долго не раздумывая, набрал в рот воздуха и, перебирая по жалейке пальцами, начал играть. И сразу все ожило, даже трудно было поверить в перенаселение этого глухого приречного уголка живыми существами. Чуть ли не перед носом взлетела камышовка дроздовидная; возле уха зажужжали шмели, осы и стрекозы — все завертелось-закружилось в веселом танце. Не заметил, как камышовая стена расступилась и лодка, подхваченная течением, не выплыла, а выскочила к большой воде. Впереди открылся чарующий глаз простор. Отраженное в воде солнце играло, и в его лучах отчетливо были видны бегающие по воде жуки-плавунцы, пауки и еще какие-то зеленые букашки, названия которых он не знал…