I. Комната в Царском ~ Совершеннолетие Володи Дешевова Лида Леонтьева, Поездка на Валаам Нешилот Юкс и Юкси 7 дневник

Вид материала

Документы

Содержание Н.н.пунин - а.а.ахматовой Н.н.пунин - а.а.ахматовой А.а.ахматова - н.н.пунину Н.н.пунин - а.а.ахматовой Н.н.пунин - а.а.ахматовой Н.н.пунин - а.а.ахматовой

Подобный материал:

• Экскурсии по Гродненской области, 50.92kb.
• Знамя Мира Рериха на Валааме, 35.21kb.
• «Нить судьбы», 276.34kb.
• «Нить судьбы», 276.09kb.
• Всё началось в 19ч. 00м. Как и во всяком сказочном государстве у нас в школе были различные, 8.53kb.
• Загородная поездка в мемориальный комплекс «Хатынь». Поездка в историко-культурный, 20.89kb.
• Боливийский дневник 7 ноября 1966 года, 1056.64kb.
• В фонд поддержки Володи Ланцберга, 16.58kb.
• «кижи + валаам + соловки» Москва – Петрозаводск – Кижи – Сортавала Валаам – река Шуя, 123.75kb.
• Конкурс рисунков Кл комната Кл комната, 157.14kb.

^

Н.Н.ПУНИН - А.А.АХМАТОВОЙ

<21 марта 1927 г. Поезд>

Данья, Голубь. Не горюй мир. К.М. Господь с тобой.

Н.Н.ПУНИН - А.А.АХМАТОВОЙ

<Март 1927 года.> Екатеринбург. Станция

Десять минут стоим — милый Ан — снега, снега, белые, ос­лепительные, в солнце — мороз хрустит; синеют горы и леса на всех горизонтах. Все дальше, без толку дальше, столько ехали, а Азии еще нет.

Места Пугачева.

О, милая ~ как ты? К.М.

^ Н.Н.ПУНИН - А.А.АХМАТОВОЙ.

марта 1927 года. Тюмень

Случилось крушение. Ночью. Все целы. Картины тоже.

Весь состав под откосом. К утру пересели в новый состав, едем

в мягком. Нельзя больше писать — 2-й звонок. Целую руки.

Ваш К.М.

^ А.А.АХМАТОВА - Н.Н.ПУНИНУ.

марта 1927 года. <Ленинград>

Милый друг, сейчас Анна Евгеньевна предложила мне написать Вам несколь­ко слов, потому что отправляет первое письмо в Токио. После Вашего отъезда все как-то окончательно затихло, ко мне никто не приходит и даже не звонит. Здоровие не лучше. Приветст­вую Вас в столице Восходящего Солнца и желаю Вам быть бод­рым и веселым. Анна.

Когда же письмо о Вашем крушении?


^ Н.Н.ПУНИН - А.А.АХМАТОВОЙ.

марта 1927 года, вечер, <Поезд>"

Милый Олень.

Снова сидим в международном вагоне (от Омска), на этот раз в первом классе.

А было так:

Отъехали верст 50 от Екатеринбурга, перевалили Урал, де­сятый час вечера. Мы трое: Аркин, Ябе-сан* и я, сидели в ва­гоне-ресторане и играли в шахматы; я проигрывал; внезапно ва­гон потерял свой ритм и со страшным лязгом стал прыгать под нашими ногами; потом я почувствовал, как меня заносит; схва­тился за какую-то ручку, кажется, стула, потом все полетело набок, огонь погас — я провалился, слышал, как кричал Ябе с японским акцентом: «Что такое, что такое?». Я лежал на стек­ле, когда падал, что-то ударило меня по голове — так и не знаю что. Затем я услышал голос Аркина: «Н.Н., вы живы, вы не ранены?» — я ответил и позвал Ябе — он отозвался из темноты: «Yes»,— оба они были где-то вверху. Я встал, давя ногами стек­ла; в это время почувствовал, что по лицу льется кровь, взялся за лоб; была ссадина, очевидно, ударило стекло. Кто-то зажег спичку; все стало ясно: вагон лежал на боку, тарелки, бутыл­ки, цветы, стулья — все в одной куче, груда мусора; в вагоне кроме нас было несколько человек: кто-то метался по вагону, крича, что сейчас будет пожар; но у меня лилась кровь и зали­вала очки, Аркин заметил и испугался, салфеткой завязал го­лову. Была пустяковая ссадина, но во лбу много лишней крови. Рана послужила нам на пользу в дальнейшем, но в тот момент я думал, что Ангел сохранил и спас — так и думал,— а что, на­верное, в поезде много убитых и раненых. Надо было выбираться из вагона, укрепили стульями дверь, кто-то полез узнать, есть ли выход. Выход был, впереди лежали обломки какого-то ва­гона; потом оказалось, что это был тамбур нашего, междуна­родного.

Минут через двадцать вылез и я, была звездная ночь, вы­сокая, но очень холодно, градусов 15. Кругом снега по колено. В темноте были видны остатки вагонов. К этому времени Ар­кин уже все узнал: паровоз с багажным вагоном оторвался и ушел, почтовый, который был впереди вагона-ресторана, лежал поперек пути, за вагоном-рестораном поперек пути стоял наш, дальше на боку лежали вагоны II и III класса, стоял на рельсах только последний салон-вагон, куда меня привели на перевяз­ку; здесь оказалось, что почти никто не пострадал; только у од­ного нашего соседа по купе была сломана нога; дали уже знать и уже вышли два вспомогательных поезда из Богдановичей и Камышлова, нас подобрали, пересадили в Камышлове в новый состав и в этом составе, почти сплошь состоявшем из жестких вагонов, повезли до Омска, все это заняло 12 часов времени. В Камышлове меня фотографировали, интервьюировали и т.д., а в Омске за повязку на лбу дали I класс международного.

Теперь немного страшно вспоминать те секунды, в особен­ности железный скрежет машины, освобожденной от ритма, ко­торый ей дан, которым она порабощена; так остро чувствовал вражду и злобу этой машины, ее бесформенный лязг и скрежет, которым она хотела и могла убить; только одну секунду и дано ей было это, а потом страшно еще было второе, когда все кон­чилось, и я понял, что кончилось, но все в мире, казалось мне, погибло, а жив в нем только я один. Тогда я вспомнил о тебе и подумал: ну вот, это мы и предчувствовали.

На мне был крестик, а в чемодане просвирка, которую дал мне при отъезде Лева Арене - но я думаю теперь часто, что это все произошло оттого, что ты так страшно не хотела меня от­пускать; твоя власть была надо мною. Но теперь уже все про­шло, и мне легко ехать; хотелось бы только знать, чувствовала ли ты это время, было оно вечером в субботу в 9 ч. по москов­скому-ленинградскому времени.

Получили ли вы (Анна Евгеньевна) телеграмму вовремя и не беспокоились ли.

Одно время я думал, что мы вернемся, пока не узнал, что картины целы, т.к. багажный вагон оторвался и ушел с паро­возом. Крушение произошло оттого, что под почтовым вагоном, который шел первым, лопнула рельса.

Господь с тобой, друг оленей, помолись и не тоскуй, а то мне будет страшно.

Целую руки и глаза твои.

К.М.
^

Н.Н.ПУНИН - А.А.АХМАТОВОЙ

5 апреля 1927 года. Владивосток

Милый, милый мой.

Твоя телеграмма была покоем; скучал о тебе и несколько ночей видел тебя во сне — мучительные, ревнивые сны; все ка­залось, что теряю тебя.

Завтра едем; последний вечер на русской земле; скоро она и ты будете по ту сторону моря. Господь с тобой.

Последние дни в вагоне были однообразны; читали, пили чай и много говорили с Ябе (японский художник, который едет с нами). Ни с кем не познакомились. Лоб понемногу заживает, но повязки еще не могу снять. Как я его предчувствовал, это крушение — реальнее этого предчувствия ничего не может быть, а теперь на сердце осталась только тревога за тебя; как бы не сделала ты чего несуразного, оттого что тебе трудно там.

С Сахалином связь прервана до 29 апреля, поэтому маме пошлю письмо сейчас же по приезде в Токио, оттуда на Саха­лин (южная часть) ходят уже пароходы: думал также послать ей от тебя немного денег*.

Сегодня днем здесь было +14°, но дует холодный ветер, сне­га нет. Весь сегодняшний день прошел в делах мы остались на один только день здесь, завтра в 12 ч. за границей. Обеда­ли сегодня по-японски; это настолько замечательно и так не­ожиданно, что кажется театром или сном. Ели, между прочим, молодой бамбук (на вкус вроде репы); Ябе объяснил так: «мо­лодой человек от бамбука-папы» — буквальные слова.

Город похож на Севастополь, только поменьше.

Днем сделали визит консулам; японский умно и толково го­ворил с нами и извинился, что время (было уже 4 ч.) не позво­ляет ему ответить нам визитом, но что он придет завтра прово­дить нас на пароход.

После крушения и здесь, в гостинице, мне не было жаль, что тебя нет со мной; было трудно и много забот, но у моря, на японском обеде, перед этой весной и теплом, милая...

Как твое здоровье, ласточка! Когда я об этом узнаю — и что нового в твоей смиренной жизни?

Поругай Катуна за то, что плохо отпечатал карточки и ца­рапиной на той, где вместе с Ирушкой, предрек мне шрам на лбу.

Ну, до свидания, Голубь. Пора ложиться, завтра рано вставать.

Буду ждать от тебя записки в Токио.

Не зови меня, чтобы не было бури в море.

Японская танка(?):

«Завтра уезжаешь ты? Ах, прощанье больно мне. От Хаката берегов Отплывает твой корабль. Спутай: если в море вдруг Ветер супротив подует,™ Знай, что будет значить то: Это я тебя держу!»

«Васи та томэта то омоутэ окурэ» —

плохой перевод, но, кажется, дословный.

Ну, Господь с тобой. Не грусти, не забывай и будь мудрая. Ты одна.

Целуй Ирку и расскажи ей про Японию и корабли.

Руки милые. К.М.


Н.Н.НУНИН - А.Е.АРЕНС-ПУНИНОЙ.

апреля 1927 года. Токио

Дорогой друг, Галочка.

Мы переехали на дачу — из этого проклятого Империал-оте­ля. В маленьком японском домике в тихом квартале Аои-отель. Из окна видны черепичные посеребренные крыши и маленькие садики, в которых развешаны пестрые японские платья. Окно открыто, птицы попискивают, ранняя весна!

Крыша над моей комнатой такая, что вечером, когда над городом стало тише, слышал, как по ней ходили птицы и сту­чали клювами.

Сегодня с утра был таможенный досмотр картин, послезав­тра, вероятно, начнем работать. Срок открытия выставки до сих пор еще не известен; вернее, он фиксирован вопреки нашим энергичным желаниям на 18 мая. Боремся за то, чтобы этот срок приблизить, т.к. в противном случае вернемся домой не ранее конца июля.

Встретили нас хорошо, но не слишком; много низких по­клонов и комплиментов, но, по существу, холодок столичных жителей. Только друзья Ябе — общество, подобное нашему левому Объединению,- интересуются по- на стояще му. Они не кажутся мне особенно интересными, т.к. в сознании их все пе­репутано: Маяковский, революция, Америка, пролетарская культура, АХР, Чехов, Достоевский, Пильняк, Вербицкая — все смешано в одну кучу и все им интересно. Требуют при этом, что­бы их называли «товарищи». Хлебникова не знают, и трудно бы­ло убедить их в том, что Маяковский — ученик и подражатель Хлебникова, а не наоборот.

Жить дорого, но много прекрасных вещей, которые хоте­лось бы купить. Горько знать, что ничего не можем привезти вам; горько сидеть в кафе с чашкой шоколада и знать скуку и скудость вашего стола.

Простите мне мое благополучие и то относительное счастье, в котором я живу.

Местные газеты полны китайскими событиями*, так что русские опять в моде; надеемся, что это на пользу выставке.

Устраивает выставку газета «Асахи» ~ нечто вроде «Ново­го времени» (не по направлению, а по величине) — в своем ог­ромном, только что отстроенном здании. Внутри этого здания кроме типографии с машинами, выпускающими 8000 экз. в ми­нуту, редакционными помещениями и прочим, что нужно газе­те, имеется два ресторана, большой театр, залы для банкетов и т.д. Надеемся, что «Асахи» не ошиблась и что материальный ус­пех будет удовлетворительным; на продажу картин особых на-

.дежд нет. Токио! — что такое Токио, ~ объяснить нельзя, это можно только видеть. Необъятная деревня, деревня-море; чис­ла улиц никто не знает, ни один японец; ни номеров, ни назва­ний нет. Вот примерный адрес: квартал Гинза у моста Буду, вто­рая улица, дом возле пустыря, напротив конторы Уура, граж­данину Саво. Огромное большинство улиц узки, так что едва разъедутся автомобили, есть улицы, по которым вообще не мо­жет ехать автомобиль, дома почти сплошь деревянные одноэтаж­ные; «много, много домов». Фонари горят и днем и ночью, ве­черами океан фонарей; улицы в матово-желтых ожерельях; рас­стояния между фонарями не более двух сажень.

В общем, скорее бы домой. Устал, «покоя просит». Кланяй­тесь всем и целуйте... Не грустите. Ваш Ника.

^ Н.Н.ПУНИН - А.А.АХМАТОВОЙ*.

апреля 1927 года. <Токио>

Милый Ангел.

Не письмо писать, а поплакать бы о нашей разлуке. Сего­дня целый день льет дождь; когда вернулся после осмотра ящи­ков в отель - впал в такой мрак... за то, чтобы увидеть тебя хоть призраком, все хотелось отдать. О, милая. Все тень, ту­ман, несвязные обрывки ~ а ты начало и конец, какая-то пол­нота и форма. Странное, но точное чувство, будто я реален толь­ко тем, что помню тебя.

Ящики вскрыли, и в этой чужой стране твое лицо на кар­тине Петрова-Водкина посмотрело на меня, незнакомое и рав­нодушное.

Знаешь, здесь я мало и плохо чувствую оттого, что так ужасно тебя помню.

Вчера нас пригласили на обед с гейшами. Большой япон­ский ресторан, милый изумительной простотой и ясностью форм. Большая комната, покрытая туго плетеными мягкими цинов­ками; стены раздвижные, прямые углы у потолка, никакой ме­бели, несколько горшков с низкорослыми хвоями; посередине лакированный стол; сидели на шелковых подушках, облокотив­шись на бархатные скамеечки; пили сакэ (вроде водки, зна­ешь?), гейши — девочки лет 14-ти в очень пестрых платьях на­ливали сакэ в чашечки и пытались занимать разговором; да какие тут разговоры без языка. Затем они танцевали милые тан­цы с песнями, описать которые невозможно. После обеда стар­шая надзирательница кормила их с палочек земляникой. Взрос­лые гейши, которые тоже были на обеде, держат себя как мудрые подруги мужчин. Они ласковы, но сдержанны, испол­нены по отношению к мужчинам какой-то особой спокойной

.иронии, как какие-то старшие сестры. Мне не странно, что од­на из них по манере себя держать напоминала мне тебя, когда ты бываешь в мужском обществе. Мне кажется вообще, что гей­ши едва ли не самое высокое, что имеется в бытовой культуре Японии. В них чувствуется какая-то традиция и школа. Гово­рят, они образованнее средних буржуазных японок; много чи­тают и в особенности интересуются искусством. Не любят, если с ними обращаются слишком вольно, но охотно бывают среди мужчин как единственно равных себе. Какая-то в них непонят­ная мне мудрость.

От тебя нет вестей, думаю поэтому, что еще на Фонтанке. Обязательно телеграфируй, если уедешь.

А если можешь не уезжать, не уезжай.

А здоровье? Берегут ли тебя, лечат ли, не обижает ли кто? Что я знаю и когда узнаю. Мы сидим без денег, так дорого жить, что все жалованье за этот месяц уже истратили. Открытие вы­ставки состоится 15 мая и продолжится она до 15 июня, а в случае успеха до 1 июля; только к августу у меня надежда ви­деть тебя. Что это будет? Стараюсь не думать обо всем этом; нужно, говорят, иметь мужество. Веришь ли, в таком бываю изнеможении от мрака и тоски. В тюрьме так не было. Не сер­дись и не огорчайся, будет и этому когда-нибудь конец. Не за­бывай только. Кланяйся Тырсе и Павлику*. Кланяйся всем. Иринушку целуй.

Милый мой друг; как я тебя помню.

К.М.

А.А.АХМАТОВА - Н.Н.ПУНИНУ.

апреля 1927 года. <Ленишрад>

Кошка, кошка!

Каково мне было узнать сегодня из твоего владивостокского письма, что ты еще в повязке. Значит, рана была глубокой, зна­чит, тебе больно зачем я тебя отпустила! Укачало ли тебя на море, хорошо ли было ехать? Как только выяснится срок воз­вращения домой - телеграфируй.

В прошлое воскресенье мы хоронили Павла Александровича Кракова, который покончил с собой, бросившись в Неву про­тив Мошкова переулка.

Об этом расскажу, когда вернешься.

Я считаюсь уже совсем здоровой, но ознобы жестокие ме­шают работать и жить. Людей вижу очень мало, меньше, чем при тебе. Букан в Москве. Обе Натали*, Рыбаковы и Валенти­на Андреевна всегда спрашивают о тебе и просят кланяться. Бе­реги себя, моя милая Радость. Я не знаю еще, есть ли в Токио

.малярия, но если есть, не привози ее сюда. Мне кажется, что ты уехал года три тому назад, а вернешься лет через 5.

Спасибо за танку и за милое письмо, но не думай, что я мешаю тебе путешествовать. Об этом надо было подумать мно­го раньше.

Целую кончики твоих крыльев, как говорил Вольтер Ар-жанталю, а Пушкин Наталии Николаевне*.

Акума.