I. Комната в Царском ~ Совершеннолетие Володи Дешевова Лида Леонтьева, Поездка на Валаам Нешилот Юкс и Юкси 7 дневник

Вид материала

Документы

Содержание Н.н.пунин - а.а.ахматовой. Н.н. лунин Н.н. лунину

Подобный материал:

• Экскурсии по Гродненской области, 50.92kb.
• Знамя Мира Рериха на Валааме, 35.21kb.
• «Нить судьбы», 276.34kb.
• «Нить судьбы», 276.09kb.
• Всё началось в 19ч. 00м. Как и во всяком сказочном государстве у нас в школе были различные, 8.53kb.
• Загородная поездка в мемориальный комплекс «Хатынь». Поездка в историко-культурный, 20.89kb.
• Боливийский дневник 7 ноября 1966 года, 1056.64kb.
• В фонд поддержки Володи Ланцберга, 16.58kb.
• «кижи + валаам + соловки» Москва – Петрозаводск – Кижи – Сортавала Валаам – река Шуя, 123.75kb.
• Конкурс рисунков Кл комната Кл комната, 157.14kb.

^

Н.Н.ПУНИН - А.А.АХМАТОВОЙ.

января 1923 года.<Петроград>

Никакого веселого письма не могу написать, а мрачным не хотел бы Вас тревожить, потому что люблю Вас.

С тех пор еще больше того, что Вы назвали отчаянием; про­снулся сегодня в тяжелой тоске о Вас и видеть Вас - единствен­ное, чего хочу; но знаю, что это ни к чему и бесполезно, так мож­но дойти до края, до полной потери власти над своей жизнью. Не только я не хочу этого, но и ангел Ваш.

Я не жалуюсь, не думайте этого. Люблю Вас не только та­кой, какая Вы есть, но если бы Вы были, действительно, злой. Счастье тоже бывает разное, мое темное и тяжелое счастье от Вас. Все утро думал только о Вас, вспоминал Ваши слова, Ваш голос — и показалось, что это мое счастье полнее оттого, что сей­час Вас нет около меня; это, верно, мираж, не может так быть, но от напряженного воспоминания, от тоски и беспокойства.

Мы часто с Вами жалуемся на условия, в которых наша любовь — это зря; во всех условиях будет так, как сейчас, разве только бледнее. Единственная форма, которая принесла бы при­зрачное, внешнее облегчение - если бы я мог быть только с Ва­ми все часы дня и ночи, хоть неделю, хоть месяц.

Все еще идет один день, сейчас поеду ко всей этой тупой суе­те и понесу всюду темную память о Вас, над всем, что будет, бу­дете и Вы, и, вероятно, это самое напряженное чувство из тех, которыми наполнены люди, какие мне сегодня встретятся. Ну, улыбнитесь, ведь это самомнение любви.

Как я люблю Вас. Никакие слова, ни даже поступки ниче­го не могут передать. С какою нежностью, с какою покорностью, без остатка, ничего не ожидая особенного, не за что-нибудь, толь­ко просто люблю и Ваше милое грешное тело, и Вашу душу ан­гела.

Анна, нет у Вас силы заставить меня причинить Вам созна­тельно боль, милая.

Ну, храни Вас Бог, сейчас хочу занести Вам это письмо и не знаю, удержусь ли, чтобы не увидеть Вас, а может быть, пошлю с посыльным. Неужели не дождусь от Вас настоящего письма...

Целую Ваши чудесные дорогие руки, до завтра.


ДНЕВНИК. 1923 год.

января

Эти два дня была дивная, просветленная, спокойная, весе­лая, какой я ее никогда не видал раньше..

января.

(Бесстрастной повести) среда

В пятницу просил у Ан. «взять меня» в понедельник в театр на «Хованщину»; сговорились, что попросит у Циммермана* вто­рой билет в воскресенье - согласилась охотно.

В понедельник осторожно спросил о «Хованщине», билета не было; затем много говорили, рассказывал, между прочим, о Даме Луны, подробно о последней встрече — сказала: «Эти жен­щины всегда так, если не любят, то рассудительны и такая за­ботливость, что деться некуда, а когда та же любит, трепаная в три часа ночи прибежит мимо тысячи препятствий...» — сказала, как ужалила — Ан. ведь только и делает, что бережет меня, да мой дом, да мое имя, да еще мое сердце (чтоб мне никогда от нее больно не было - такая у нее формула). Ничего не ска­зал, но еще больше захотелось с нею в театр и стал просить ее. Не сказала «нет», но все отговаривалась, а когда я крепко ска­зал: «Хочу идти сегодня с тобой в театр», сделала нервную гри­масу ртом, означавшую не приставайте, пожалуйста. Замол­чал и было больно. Спросила: «Вам больно?» — сказал: «Да» -утешала. Вскоре встал и ушел, решив, что в театре я буду.

Вышел и так хотел знать, удастся ли попасть в театр, что не мог идти пешком, взял извозчика (недалеко было идти) и по­ехал в контору. Получил место (к удивлению управляющего — одно, на одного) в директорской ложе. Едва дождался времени; волнуясь и все время было больно - вошел в ложу к самой зана­веси, так что не видел, была она уже в театре или нет. В первом антракте увидел ее в белой косынке на плечах; не вставал, не выходил и не знал, видит меня или не видит. Во втором — не ви­дел, как она вышла в фойе, в рядах ее не было, ее место было пусто; не вставал, не выходил. И боролся с желанием встать и пойти к ней; думал: не видеть меня не могла, если любит, при­дет в ложу ко мне; сердце стучало, тело дрожало мелкой нерв­ной дрожью. Как тосковал о ней! Уже все вернулись в зал, ее не было, тушат огни, ее нет, действие началось, рампа освещает зал, смотрю в бинокль: ее место пусто, и думаю, что ошибаюсь в ря­дах, и все считаю 8-й ряд, и все ищу не видя. Потом опустил би­нокль, потом посмотрел на сцену, потом случайно обернулся на ложу: Ан. сидела рядом на стуле в моей ложе, в глубине, отде­ленная от меня выступом стены, за углом. Потом я два дня, за­крывая глаза, видел ее так сидящей нога на ногу, в белой ко­сынке, в профиль. В страшном волнении, дрожа, я спрятался за угол в складки портьеры. Значит, она пришла, затем я видел, как вошел певец Левик, мы поклонились, затем — Циммерман и встал за нею. Ан., видимо, не заметила, что я ее увидел; я по­смотрел на нее раз — не повернулась, другой раз - тоже, потом повернулась — я отшатнулся, она не двинулась, и только гораз­до позже, когда опять посмотрел, она вдруг засмеялась и протя­нула руку, я поцеловал ее пальцы, она смеялась; затем помани­ла рукой, желая что-то сказать, я нагнулся, спросила шепотом, один ли я. Я мучительно и долго смотрел в ее глаза, на милый профиль, сердцу было так больно, так дивно и темно. В антрак­те она объяснила. Меня она не видела и пришла в ложу, чтоб слышать слова, удивлялась тому, что пришла туда, где я, не зная, не желая. Она говорила, что не узнавала меня, когда выгляды­вал из-за угла ложи; долго не узнавала, даже увидев, такое, она говорила, страшное было мое лицо («правильно — зеленого цвета»,— как весело говорила) - «вот так у меня всегда в жизни, я ведьмушка», - и она объяснила свой приход силой моего же­лания,— «я ведь недаром лунатичка», и опять долго удивлялась, что пришла именно в эту ложу, а не хотя бы в литер «В», куда ее мог также провести, чтобы слышать слова, Циммерман. За­тем говорил ей о том, как мне хотелось ее видеть в театре, и о том, что думал о ее нелюбви. К пятому акту ей стало вдруг пло­хо, заболело «солнечное сплетение», она побледнела и, видимо, очень страдала; мы уехали до конца, я отвез ее домой, час по­сидел у нее — была нежная, ласковая, все удивляясь тому, что у меня было страшное лицо и как она пришла.

Вторник ее не видел.

Сегодня нашел ее томящейся от обид Артура — получила но­вые доказательства его измен — нервничала и — это было в пер­вый раз — сказала мне несколько злых вещей, а потом стала го­ворить о скорой нашей разлуке (похоже, как Лида* говорила). Опять спросила — тебе больно? — и просила научить, как сделать, чтобы мне не было больно. Между прочим, просила — не нена­видеть ее, как расстанемся, просила помнить и, что она будет помнить меня светлого, легкого; говорила также, что ей обяза­тельно надо уехать из Артурова дома*; я спросил ее, что если бы я был один, пришла бы она ко мне жить, ответила: «Тогда при­шла бы». На вопрос, почему же хочет расстаться — отвечала, что не может, что запуталась, стихами Мандельштама сказала: «Эта (показала на себя) ночь непоправима, а у Вас (показала на ме­ня) еще светло».

Проводил до трамвая, поехала в театр, к Циммерману; рас­стался с уверенным чувством скорого разрыва и разлуки. Весь вечер мучительно страдал, трудно дышать. Скорее бы. Сердце расширенное, большое, болит «вся душа». Ничего не знаю, что будет; не знаю, чего хотеть; выхода нет; если действительно не может, — нет выхода. Если бы даже в состоянии был разрушить дом, ничего бы не спасло; ну, на год пришла бы, а потом ушла бы все равно. Правильно сказала, если бы по-настоящему лю­била, никакие формы жизни не могли бы мешать разрушать. Не любит. Нет, не любит. Как жить, чем жить. Я ведь знаю, что люблю ее тайной, глубокой, настоящей любовью, люблю; эта лю­бовь надолго, не скоро выйдешь, и выйдешь ли? и как, каким выйдешь?.

января

Но ведь и она с таким же правом может думать обо мне, что мало любит — дом хранит, какая уж тут любовь. Так вот и все, и иду все время в полжизни.

.19 января

Удобно устроены великие русские писатели: днем был у Ф.Сологуба — побывал в северной русской провинции, вечером у Ахматовой — в державном Петербурге..

января

Татлин сказал мне: тебе только одно и нужно усвоить — не восторгайся и не впадай в трагическую грусть. В какой я сей­час нечистоте живу, в какой мы с тобой, Ан., нечистоте живем. Нельзя так дольше. Это значит ~ я не смел тебя любить. Разлу­ка? Неужели же эта любовь нечиста? Какая же тогда чистая? Нет, нет, что-то не так здесь. Все нечисто, все неверно, но не любовь.

С такой непередаваемой страшной нежностью я тебя чув­ствую. Нам только одного нельзя - счастья; только радость люб­ви или счастье близости делает нас нечистыми.

Татлину легко дается устойчивость в значительной степени по его громадному профессионализму; это не дает ему желания во все вмешиваться. Про всех нас он говорит, что сложная пси­хология, вагон всего.

Отсюда мой дилетантизм. Мне бы просто быть деловым че­ловеком: коммерсантом сегодня, политическим деятелем завтра, нэпманом послезавтра или вчера, а у меня еще какие-то руди­менты на творчество в художественной форме. Это и губит все. Как бы всю эту лирику и трагедию вытравить, и все равно, она не настоящая и не большая, а так, прирученная..

января

A. Если любил человека в женщине, то непременно будешь
ждать и искать — и полюбишь - женщину как стихию, и на­
оборот.

B. Для того, чтобы женщина стала другом мужчины, не­
обходимы два следующих условия: женщина должна быть на­
столько вынослива, чтобы выдержать непрерывное и жертвен­
ное мученичество, а мужчина настолько сильным, чтобы не
жалеть мучить женщину повседневно.

C. Любовь к женщине, понятой в стихии, не может быть
без физического ею обладания. В тех случаях, когда это по доб­
ровольному желанию одной из сторон делается — сердце и лю­
бовь сохнут и тотчас же умирают.


^ Н.Н. ЛУНИН - А.А.АХМАТОВОЙ.

января 1923 года. <Петроград>

Я бросил в уголья камина папиросу и задумал: если папи­роса истлеет и не даст огонька - не буду тебе писать, лучше те­бе не писать; если даст огонь ~ напишу; папироса истлела без огня, а я все-таки сел писать третий час ночи. Весь вечер читал г- и думал о тебе. Друг родной, все по-прежнему чувст­вую странную непроницаемость твоей жизни, твою — и устаю от этого. Всегда уставал и устаю от нашей любви, от самой фор­мы, в которой она раскрывается или живет, и в то же время чувствую всегда глубокий и как бы предельный покой в моем чувстве любви к тебе, как будто силы, которые копятся, когда я один, сразу разматываются и растекаются, как только я — с тобою. Впрочем, все это не относится ко всему моему чувству, идущему от тебя, а только к тем из них, которые можно на­звать лирическими. Последние дни ты что-то много говорила о моей убывающей любви — не знаю, неверно. В моих мыслях и памяти о тебе, действительно, стало как будто меньше «лири­ки», но можешь ли ты утверждать, что это показатель любви. Я — нет. Я вообще не верю, что любовь кончается; она может быть только искусственно прерванной — разлукой, а любить мы, и я особенно — можем неограниченно, если только любим, а не просто взволнованы, ну хоть чувственно. Ты сама хорошо зна­ешь, что значит помнить; думая о тебе — я, в сущности, не ду­маю, а помню, и когда читаю, как говорил, особенно помню те­бя, чувствую, что ты существуешь. А как ты боишься этого холода безлирической памяти; почему боишься, что ты?

Я устал сейчас, устал от самого процесса жизни, но не нев­растенически, а здоровой усталостью, и хотел бы пожить немно­го не эмоциональной взволнованностью, а простым, ясным чув­ством жизни. И все время страшно, что ты не веришь и уходишь, как будто боишься покоя. Не веришь, что потерять тебя было бы большим для меня горем, и я не хочу этого, не инстинктив­но только, но всем чувством и сознанием жизни. Меня обижа­ет, что ты настолько мало мне веришь, что думаешь: я буду лгать и притворяться, если бы мог разлюбить. К чему мне это нужно, чем могу я быть заинтересован в наших отношениях, кроме люб­ви? Я тебя люблю — не той любовью, которой можно изменить и которую можно забыть - вряд ли когда-нибудь я тебя забуду. Я тебя люблю своей жизнью и мог бы разлюбить не забывая, только если бы мы разлучились. А вот в романтику вечного чув­ства в разлуке я не верю. Я только одного ведь и хочу: быть с тобою, и самое страшное, самое подтачивающее — это то, что не с тобою всегда. Не любовь холодеет и просит разлуки, а жизнь без тебя — отнимает тебя.

Нежный мой друт, не томи ты меня всем этим своим неве­рием; я же не пуглив, я тебе скажу, если что будет. Ты чутка, как ни одна женщина, насколько я знаю, к «лирическим вол­нам» любви, все колебания замечаешь, еле уловимые, только это

.не исчерпывает любви. Ты со мною — в моей жизни — как ужас­но было бы, если бы ты ушла, друг.

Неужели правда, что я чем-либо тебя обидел.

Если даже ты чувствуешь, что я всю ответственность за на­ши отношения возлагаю на тебя, то ты непонятно для меня чув­ствуешь. Никогда еще я в такой малой степени не занимал ко­го-либо собою, как тебя; да ты и не любишь, когда я говорю о себе, любишь только, когда говорю о тебе или о себе в связи с тобою, и утешаешь только в том, что от тебя, разве не правда?

Странно это для меня, но именно этим ты и дорога мне, в этом мои отношения к тебе не похожи ни на какие бывшие.

Ты — освобождение мое от себя; я хочу, чтобы ты была мо­им освобождением от «лирики». Не чувствовать хотел бы я с то­бою, а жить с тобой.

Я многого хочу от тебя, Анна, ты еще и не знаешь этого. Милый друг мой, подруга.

Ну спи мирно, твое сердце меня тревожит. Зачем ты боль­на? Веселой, здоровой — ну, светлой ты никогда не будешь — лег­кой хотел бы я тебя всегда видеть.

Люблю, какая ты есть. Ты как серна, такая же пугливая, только она глупенькая, а ты нет.

Помню, помню тебя. Н.

Н.Н.КУПРЕЯНОВ - ^ Н.Н. ЛУНИНУ

5 февраля 1923 года. <Москва>

Многоуважаемый Николай Николаевич, пользуюсь любезностью С.А.Абрамова* и посылаю с ним в Пет­роград мои рисунки с просьбой показать их Вам. Мне кажется, что в них больше принципиальности и осмысленности, больше свободы от пассивной «протокольности», чем в старых моих ра­ботах. Я потому хочу, чтобы Вы увидели их, что надеюсь полу­чить от Вас через С.А. по поводу них какие-нибудь замечания. Я чувствую себя очень плохо в Москве в том смысле, что здесь нет ни одного человека, чьи суждения об искусстве, о рисунке в частности, были бы для меня значительны и существенны. Ува­жаю Инхук*, но с конструктивистами здешней формации мне не по пути.

Понимание рисунка и графики, осуществляемое в работах Митурича, Бруни и Лебедева, в значительнейшей степени опре­деляет круг задач, стоящих передо мной. Из людей, профессио­нально разговаривающих по поводу искусства, Вы являетесь тем, чьи суждения для меня наиболее ценны. Из этого Вы пой­мете, почему я, живя в Москве, критики своих работ жду из Петербурга. Москва же заселена преимущественно Сидоровы­ми и в незначительной степени ~ Ганами*. Я посылаю мои рисунки в полном сознании того, что аналогичные или даже те же самые задания, что стояли передо мной, в работах Митурича и Лебедева получили гораздо более завершенное и последовательное разрешение. Таким образом, единственный смысл демонстрации моих работ перед Вами состоит в том, что лично для себя, для соб­ственного своего развития как художника я жду от Вас замечаний и критики, которые помогут мне хотя бы выяснить собственную свою траекторию, до сих пор для меня неясную.

Я буду Вам глубоко благодарен, если Вы напишете мне па­ру слов.

Ваш Н.Купреянов.