I. Комната в Царском ~ Совершеннолетие Володи Дешевова Лида Леонтьева, Поездка на Валаам Нешилот Юкс и Юкси 7 дневник

Вид материала

Документы

Содержание Н.н.пунин памяти графа василия алексеевича комаровского С.к.маковский - н. н. пунину ДНЕВНИК. 1914 год Н.н. пунину

Подобный материал:

• Экскурсии по Гродненской области, 50.92kb.
• Знамя Мира Рериха на Валааме, 35.21kb.
• «Нить судьбы», 276.34kb.
• «Нить судьбы», 276.09kb.
• Всё началось в 19ч. 00м. Как и во всяком сказочном государстве у нас в школе были различные, 8.53kb.
• Загородная поездка в мемориальный комплекс «Хатынь». Поездка в историко-культурный, 20.89kb.
• Боливийский дневник 7 ноября 1966 года, 1056.64kb.
• В фонд поддержки Володи Ланцберга, 16.58kb.
• «кижи + валаам + соловки» Москва – Петрозаводск – Кижи – Сортавала Валаам – река Шуя, 123.75kb.
• Конкурс рисунков Кл комната Кл комната, 157.14kb.

^

Н.Н.ПУНИН

ПАМЯТИ ГРАФА ВАСИЛИЯ АЛЕКСЕЕВИЧА КОМАРОВСКОГО

<...> Он был необыкновенен - этот веселый иронист и ро­мантик, высокий, широкоплечий, сутуловатый, одиноко бродив­ший по Царскосельскому парку с тростью в кармане и заверну­тыми брюками. Он врывался в нашу жизнь, внося каждый раз тревогу, смятение, страх — мысль о бессмертной ночи, о плане­тах, о глубине земли, где переливаются густые питательные со­ки, о темной глубине души, откуда вырастало его искусство, не­ожиданное, растрепанное, полное какой-то настойчивой воли и смятенного величия; он приходил, принося вместе со свежестью весеннего или зимнего воздуха свежесть только что родившей­ся в его мозгу мысли, которую он вынашивал, перебирал на все лады, внушал, навязывал тем, кто имел хоть некоторую охоту его слушать. Он говорил стихи своим гортанным голосом, пере­бивая их естественный ритм, следуя какому-то своему особен­ному стихосложению; привязывался к словам, подымая при этом руку, словно он измерял их вес и их емкость. Всегда неожидан­ный, но всегда чужой.

Было трудно следить за ходом его мысли и невозможно по­гружаться вместе с ним в то темное, шевелящееся и земное, что наполняло его душу, излучавшую с такой силой нервную энер­гию, что становилось страшно. Спорить с ним было бесполезно: он уходил в какие-то леса образов, ссылался на римских импе­раторов, кардиналов, философов или поэтов,— и в конце кон­цов мы замолкали, убежденные доводами, имевшими большую силу, чем все классические силлогизмы. Фантазия, которая име­ла способность находить для своих ирреальных идей слишком вещественную форму, логика, которая связывает посылки с вы­водами лишь ассоциацией идей и форм, возбуждение, которое само себя питает,- мы узнавали все это, встречая его, слушая или читая.

Искусство было его колыбелью и его жизнью. Сборник сти­хов, который он издал год тому назад, конечно, почти не был замечен. Те, которые любят меланхолическое волнение сумерек и грусть «о несбыточном», находили эти стихи слишком сухи­ми; тем, которые требуют от поэта четкой структуры, класси­ческого синтаксиса и добрых традиций, они показались диле­тантскими, неумелыми или безумными <...>

Перечтите несколько страниц, - какое количество ухищ­рений в подборе образов и в стиле, сколько светлых метафор, сколько веселости,— и это все для того, чтобы не дать возмож­ности пробиться ему, темному и хаотическому, чтобы его сми­рить, сделать ручным; его ласкают, как зверя, хлещут, ког­да он упрямится, с ним хитрят, если он становится слишком разъярен.

Несколько скандированных строк - вот свидетели этой странной борьбы, которая сообщила жизни трагичность и та­инственность, сделав ее, однако, прекрасной; но такие же строки говорят о том, что эта подсознательная сила вырывала время от времени у слов, идей и ощущений их стойкое мужество, за­ставляя говорить согласно своим законам логики, красоты, жиз­ни. Тогда раздавались строфы, где перепутаны части речи, где точки заменяют собой целые фразы, где ассоциации перебра­сывают мысль через огромные пространства и где пафос, по-

добно морю, несет стих на своих мрачных волнах. Вот образец этой поэзии, совершенной, подлинной, бессмертной:

Je t'adore a I'egal de la voute nocturne.

Baudelaire [Боготворю тебя, как свод ночной небесный. Бодлер]


Над городом гранитным и старинным

Сияла ночь -

Первоначальный Дым.

Почила Ночь над этим пиром винным.

Над этим пиром огненно-седым.

Почила Мать.

Где перелетом жадным

Слетали сны на брачный кипарис

Она струилась в

Царстве Семиградном

В зияньи ледяных и темных риз!

И сын ее.

Но мудрости могильной

Вкусивший тлен.

И радость звонких жал?

Я трепетал, могущий и бессильный,

Я трепетал, и пел, и трепетал. 11

Другого образца русской поэзии, где бы было столько смя­тенного величия и безумия ~ я не знал... и я не узнаю больше!

«Аполлон* М 6—7, 1914
^

С.К.МАКОВСКИЙ - Н. Н. ПУНИНУ

сентября 1914 года. С. Петербург

Дорогой Николай Николаевич, Ваша статья прекрасна. В ней - такой краткой и полной со­единилось все, что перед строгим лицом смерти можно сказать о поэте и друге, каким был для всех нас Василий Алексеевич. Позвольте мне выразить Вам мою гордость — за Ваши умные и сердечные строки, гордость друга, угадавшего в Вас истинного писателя и бесконечно чуткого человека. Если бы впредь я убе­дился, что к этим двум дарам судьбы присоединился третий — дар упорного работника, то гордость моя превратится в торже­ство...

Жму руку. Ваш искренно Сергей Маковский.

^

ДНЕВНИК. 1914 год

6 октября

Сегодня я совершил небольшую прогулку в парк, после го­да, в течение которого я ни разу не был в этом жилище теней. (До какой степени все же мы пренебрегаем счастьем, если оно легко достижимо!) День осенний, тихий, слегка туманный, там ни души, в пустом уединении аллей. Смутно слышен лай собак, шум города; иногда резкий говор или шаги сторожа, случай­ного прохожего, одинокий стук дятла, далеко разносящийся в воздухе. Над озером латунная гладь, изредка вспорхнет утка и просвистит с вялыми криками. И опять тишина, глубокая, осенняя, медленная, как туман. Я обогнул эту густую холодную воду, местами подернутую рябью, засыпанную листьями вдоль берегов; аллеи обнажены; налево гусарские казармы, гауптвах­та, где больше не бьют в колокол; в окнах нет солдат, не слыш­но их песен, сигналов горниста, нигде не мелькнет красный крут. Война. Сколько одиночества, какая тоска в наших сердцах! Только орел раскрывает над колонной свои крылья, высокий, недостижимый, чужой... он никогда не сорвется со своего под­ножия, не полетит туда. Война!

Когда-то я проходил здесь, взволнованный и нежный, ле­лея в сердце мечты о славе, а в душе — любовь. Адмиралтейст­во не было заселено еще бурбонами, которых боишься, ненави­дишь и презираешь в одно и то же время, там еще княжили эти... принцессы духа и этот маленький принц — фантазер и страда­лец; тогда я был господином в этих садах, так как епископ все­гда господин при княжеском дворе. Я мог проходить мимо их ворот, заглядывать в сад, милостиво отвечать на поклон часо­вого, и я знал, что вечером там соберется мой народ, среди ко­торого я мог поучать, кривляться, грустить, приходить в бешен­ство, фантазировать или томно склонять усталую голову — всегда согретый вниманием или лаской, очень часто удивлением и ро­бостью. Я любил их, этих детей красоты, благородства и утон­ченности, я любил с такой безграничной преданностью; где вы теперь, великие, от которых я ждал чудес и молитв! Я не уз­наю вас в тех двух с половиной комнатах, которыми ныне вы обладаете, среди ваших ссор и ваших мужей. Неужели, дейст­вительно, молодость так хрупка, как песочный каравайчик, а счастье только в двуспальных кроватях, неужели уже ничто не вернет вас к алтарям, где от пламени, который вы поддержи­вали перед лицом Бессмертия, остался лишь пепел сухой и горь­кий; скажите, вы состарились и ваши пальцы дрожат? Нет, нет, вы только полюбили... О, даже эта пышная и неиссякающая энергия — любовь - может стать гнилой водой, сукровицей, по­крывающей зеленой коркой душу и рану, которая истекала кро­вью. И вместо горностая, который единственно приличествовал вашим плечам, вас сжимают и вас ласкают руки мужчин, из которых один склонен ласкать всякое тело, другой... ах, он пре­красный слесарь!.. Простите мне, тени, я не нахожу вас боль­ше среди живых. Моя злоба рождена меланхолией этой одино кой и безнадежной прогулки, тоской этого осеннего дня. Да и по правде сказать, кто не съежится, не будет роптать и тоско­вать, минуя красные башни Адмиралтейства после того, что бы­ло. Я съежился, я роптал и я страдал в этот день; я говорил себе: все прошло,— и я кончал свою мысль: вечная память. Веч­ная память, принцессы, вам в ваших погребальных урнах!..

7 октября

Вчера я был жесток по отношению к вам, низложенные, но вы понимаете досаду фаворита, пережившего гильотину своего короля. Несомненно, вы стали глубже, проще, стали людьми, но ведь справедливо полагает простонародье, что князья не люди, и люди не князья...

М.Л.ЛОЗИНСКИЙ - ^ Н.Н. ПУНИНУ

октября 1914 года. <Петроград>

Дорогой Николай Николаевич, Анна Андреевна* говорила мне, что видела у Кардовской* порт­рет В.А.Комаровского (по-видимому, сангина). Может быть, Вы захотите оказать «Аполлону» большую услугу ~ зайти в сво­бодную минуту к Кардовской и посмотреть этот портрет. Если он хороший, мы воспроизведем его в «Аполлоне», в ноябрьском, должно быть, номере, где будут напечатаны посмертные стихи Василия Алексеевича.<...>

Жму Вашу руку. Ваш Лозинский.


ДНЕВНИК. 1914 год октября

Сегодня возвращался из Петрограда с А.Ахматовой. В чер­ном котиковом пальто с меховым воротником и манжетами, в черной бархатной шляпе — она странна и стройна, худая, блед­ная, бессмертная и мистическая. У нее длинное лицо с хорошо выраженным подбородком, губы тонкие и больные, и немного провалившиеся, как у старухи или покойницы; у нее сильно раз­витые скулы и особенный нос с горбом, словно сломанный, как у Микеланджело; серые глаза, быстрые, но недоумевающие, ос­танавливающиеся с глупым ожиданием или вопросом, ее руки тонки и изящны, но ее фигура — фигура истерички; говорят, в молодости она могла сгибаться так, что голова приходилась ме­жду ног. Из-под шляпы пробивалась прядь черных волос; я ее слушал с восхищением, так как, взволнованная, она выкрики­вает свои слова с интонациями, вызывающими страх и любо­пытство. Она умна, она прошла глубокую поэтическую культу­ру, она устойчива в своем миросозерцании, она великолепна.

Но она невыносима в своем позерстве, и если сегодня она не кривлялась, то это, вероятно, оттого, что я не даю ей для этого достаточного повода*.