залось бы, было гораздо честнее, если бы, минуя посторонние темы и посторонние проблемы, при помощи которых моя внутренняя ин- тенция заявляет о себе, я смог бы говорить о самой этой внутрен- ней интенции без каких-либо посредников, т. е., другими словами, было бы гораздо честнее, если бы я мог напрямую говорить и пи- сать о себе самом, тем более что к такому писанию побуждают как минимум две причины. Первая причина заключается в том, что на свете нет ничего, что я бы знал так же хорошо, как себя самого. Вторая же заключается в том, что на свете нет ничего, что я знал бы так же плохо, как самого себя. Несмотря на столь явное разли- чие, обе причины в одинаковой степени могут служить весомым поводом к писанию о себе самом — ведь если обо всем остальном я знаю и не знаю лишь частично или в лучшем случае наполовину, то о себе самом я знаю и одновременно не знаю в максимально пол- ной степени. И если по отношению ко всему остальному я являюсь в лучшем случае всего лишь заинтересованным дилетантом, то по отношению к самому себе я представляю собой профессионала, ко- торому нет равных. Но даже если, поддавшись на столь веские до- воды, я напишу о себе самом целую книгу, то это вряд ли поможет ответить на вопрос: «Почему я пишу такие книги и почему я вооб- ще пишу?», ибо это только увеличит круг моих тем, прибавив к рассуждениям о системе Пифагора, древнерусской нотации и кри- зисе композиторства еще рассуждения о самом себе, в результате чего вместо ответа возникнет новый вопрос: «Почему я пишу о се- бе самом?».
Однако здесь дело даже вовсе не в том, что вместо ответа воз- никает новый вопрос, а в том, что когда я пишу о себе самом, то тем самым превращаю себя самого в предмет рассуждения, подоб- ный системе Пифагора, древнерусской нотации или кризисному со- стоянию принципа композиции, в результате чего мое «я» обретает некую субстанциональность, и даже предметность. Получается, что я пишу именно такие книги, потому что я таков, даже более того — появление именно таких, а не иных книг обусловлено произволени- ем моего «я» или, иными словами, природа моего «я» предопреде- ляет природу написанных мною книг. Однако такое утверждение, базирующееся на уверенности в изначальной субстанциональности и предметности моего «я», отнюдь не бесспорно, в силу чего и во- прос «Почему я пишу такие книги?», уже заранее подразумеваю- щий и утверждающий эту субстанциональность, представляется мне не совсем корректным, ибо он неотвратимо направляет мысль лишь по одному заданному пути, отсекая возможность других отве-
тов, связанных с несубстанциональностью или иллюзорностью су- ществования моего «я». Вот почему, для того чтобы избежать по- добной предзаданности и открыть доступ к иным вариантам отве- тов, вопрос «Почему я пишу такие книги?» следует заменить на во- прос «Что побуждает или что заставляет меня писать такие книги?» — ведь в конечном итоге меня интересует вовсе не мое «я» и не мои книги, взятые сами по себе, но та ситуация, которая являет се- бя через мои книги и мое «я». Если говорить более образно и вы- сокопарно, то меня интересует тот синьор Карабас Барабас, кото- рый дергает за ниточки и вынуждает меня писать именно такие книги, какие до сих пор выходили из-под моего пера. Можно ска- зать еще, что меня интересует та реальность, которая порождает фантом моего «я» и фантом моих книг.
***
В одном из писем к Лу фон Саломе Ницше пишет следующее: «Моя дорогая Лу, Ваша идея редукции философской системы к личностным интенциям ее создателя — это поистине «сестринская идея». Я сам в Базеле именно в этом смысле освещал историю ан- тичной философии и, в частности, говорил своим слушателям: «Та система опровергнута и мертва, но стоящая за нею личность неоп- ровержима, личность вообще невозможно умертвить» — к примеру, личность Платона». Я пролил немало восторженных слез над этими строками, но со временем начал понимать, что они обличают в Ницше человека XIX века, ибо содержат в себе неистребимую уве- ренность в незыблемости и субстанциональности человеческой личности. Редукция философской системы к личностным интенциям ее создателя — это только половина дела. Другая и, может быть, более важная, половина заключается в редукции личностных ин- тенций к той общей ситуации, частью которой эти интенции явля- ются. Вообще, можно ли говорить об интенциях самих по себе и не представляет ли отдельно взятая интенция всего лишь реакцию на определенную экстенцию, или даже более того, не является ли ин- тенция зеркальным отражением экстенции? Но если это так, то то- гда получается, что моя личность, или мое «я», есть не более чем некое нейтральное, аморфное и бескачественное ядро с зеркальной поверхностью, отражаясь от которого, каждая экстенция превра- щается в интенцию. А это, в свою очередь, означает, что сущность моего «я» заключается не в этом бескачественном ядре, и даже не в том экстенционально-интенциональном поле, которое образуется вокруг него, но в той конфигурации предметов и явлений, которые
окружают мое «я» и от которых исходят экстенции, отражаемые моим «я» уже в качестве интенций. Моя личность, или мое «я», от- личается от другой личности, или от «я» другого человека, не ка- кими-то там субстанциональными качествами, но лишь тем, что за- нимает другую точку в системе координат пространственно- временного каркаса, в силу чего одни и те же предметы и явления, видимые из моей точки координат и из точки координат другого человека, будут обладать разной конфигурацией, что, в конечном счете, и предопределяет разность наших личностей. Таким обра- зом, можно сказать, что нет никакого моего «я» — есть конфигура- ция предметов и явлений или конфигурация фактов, которая соз- дает иллюзию существования моего «я». Редукция философской системы к личностным интенциям ее создателя, предлагаемая Лу фон Саломе и Ницше, приводит к воссозданию личности опреде- ленного философа, но поскольку личность есть всего лишь иллю- зия, создаваемая определенной конфигурацией фактов, то необхо- дима еще одна редукция, а именно редукция иллюзии существова- ния личности к той конфигурации фактов, которая создает эту ил- люзию. Если применить только что сказанное к моему случаю, то ответ на вопрос «Почему я пишу такие книги?» выльется в редук- цию моих книг к моему «я», в то время как ответ на вопрос «Что заставляет меня писать такие книги?» повлечет за собой редукцию моей личности к той конфигурации фактов, которая и создает ил- люзию существования моего «я». Таким образом, в силе остаются оба вопроса, ибо речь идет не об одиночной, но о двойной редук- ции, механизм которой и запускается двойным вопросом.
***
Вообще-то мысль о чем-то подобном возникла у меня давным- давно еще при чтении «Приключений Буратино». Конечно же, я то- гда не знал слова «редукция», но чувствовал, что за всем повест- вованием скрывается какая-то тайна, причем тайна гораздо более глубокая, нежели та, о наличии которой начал догадываться Бура- тино после встречи с синьором Карабасом Барабасом. Тайна сек- ретного входа в чудесный театр — это только часть тайны, другая — и, может быть, более важная часть тайны — это тайна формооб- разующего воздействия этого входа на личность Буратино и Кара- баса Барабаса или, другими словами, тайна пространственно- временного расположения Буратино и Карабаса Барабаса по отно- шению к заветной двери. Если попытаться осуществить редукцию «я» Буратино и «я» Карабаса к конфигурации фактов, создающих
