падением с нее во что-то неизведанное, что мы называем то смер- тью, то небытием?
Реальность, превратившаяся после моего выпадения из состоя- ния пребывания в ней в нечто внеположное, стала восприниматься мною как что-то огромное и необъятное, что противостоит моему «я» и что это самое мое «я» должно освоить или даже, может быть, присвоить. Она стала представляться мне горой, которую я должен быть покорить, а вся моя жизнь представилась мне как покорение этой горы, причем в процессе этого покорения я должен был не- пременно протоптать или накатать свой собственный путь. Вот по- чему, если картина Магритта «La vie heureuse» может рассматри- ваться как формула состояния пребывания в реальности, то пуль- сирующие внутри меня слова «Мужик горку накатал, а потом сва- лился» с не меньшим успехом могли бы являть собой формулу со- стояния овладения реальностью. И если бы магриттовская полу- женщина-полуплод могла взглянуть из глубины картины на меня, рассматривающего эту картину с позиции зрителя, и если к тому же можно было бы выразить словами то, что возникло в ее иерогли- фическом целостном сознании при взгляде на меня, то это, бес- спорно, было бы словами «Мужик горку накатал, а потом свалил- ся», ибо именно так должна выглядеть вся моя жизнь от рождения до смерти с позиции вневременного, вечного существа, подвешен- ного между небом и землей на ветке дерева. Может быть, поэтому с большим успехом эти слова могли бы быть использованы в качест- ве эпитафии и быть выбиты на моей могильной плите. Впрочем, почему только на моей? На могиле практически каждого человека мо- гут быть выбиты слова «Мужик горку накатал, а потом свалился».
Но здесь можно возразить, что слова эти не имеют особенного смысла и не несут в себе никакой ценной информации, ибо пред- ставляют собой абсолютную банальность и есть не что иное, как тривиальное общее место, хотя по видимости и претендуют на ис- тинность и глубокомысленность. По поводу этого существует одна известная притча, впервые услышанная мною (что характерно) от Кабакова. В притче рассказывается о человеке, который уверен в том, что на него должно снизойти откровение. Он ожидает это от- кровение и днем и ночью и ложится спать не гася света и не сни- мая очков, с тем что если откровение снизойдет на него во сне, то он, проснувшись, вскочит с постели и тут же запишет открывшееся ему. И вот, действительно, в одну из ночей во сне его посещает не- кое грандиозное откровение, которое потрясает его до самых осно- ваний души. Он вскакивает с постели, в экстазе молниеносно что-
то записывает в тетрадь и, в изнеможении упав на кровать, снова засыпает. С утра, едва проснувшись, он с нетерпением открывает тетрадь, где его рукой написано: «Всюду пахнет бензином». В этой притче отрицается истинность переживания откровения, ибо то, что являлось объектом откровения, то, что вызывало состояние экстаза, на поверку оказывается ничего не стоящей банальностью — во всяком случае, именно на этом смысле притчи настаивал то- гда Кабаков. Однако уже в процессе рассказа притчи вся эта ситуа- ция представилась мне с совершенно другой стороны. Ведь, скорее всего, суть откровения заключалась не в тех словах, которые мож- но запомнить и записать, но в том контексте, в котором находились эти слова и вне которого они лишаются всякого смысла. Этот кон- текст является самым важным компонентом откровения, но его ни- как невозможно перетащить или как-то незаконно пронести из со- стояния экстаза в обыденное состояние сознания, и поэтому для нас, находящихся в обыденном состоянии, единственной реально- стью оказываются слова, которыми мы сейчас владеем, но которые ни в коем случае не могут передать то, что открылось нам в со- стоянии экстаза. Все это напоминало мне не раз переживаемую мною в раннем детстве ситуацию с камушками на дне Москвы-реки. Эти камушки были удивительно красивы, но стоило вынуть их из воды, как они тут же высыхали и становились бесцветными и неин- тересными. И тут возникал вопрос: а какими эти камушки были на самом деле — такими, какими я их видел в воде, или такими, каки- ми они оказывались в моей руке? И не было ли чем-то неправиль- ным и даже незаконным мое желание вынуть их из воды и присво- ить их себе, вместо того чтобы оставить их находиться там, где они и находились до того, как я их увидел? Может быть, было бы го- раздо лучше, если бы слова «Мужик горку накатал, а потом свалил- ся» остались в своем полусловесном-полуиероглифическом про- странстве, но они сами выпали оттуда, и мне не оставалось ничего другого, как использовать их в качестве некоего межевого камня или менгира, символизирующего мое выпадение из состояния пре- бывания в реальности — и сейчас я ни капельки не жалею о том, что так случилось. Возможно, кто-то сочтет, что слова эти так же банальны и никчемны, как и слова «Всюду пахнет бензином», но мною они всегда будут восприниматься как взгляд, брошенный ка- ким-то чудесным образом на взрослую жизнь с высоты птичьего полета детства.
Примерно в это же время в моем сознании возник еще один тут же распавшийся на слова иероглиф, возникла еще одна интуиция о предстоящей мне взрослой жизни, и эта интуиция породила новую формулу: «Он им служил верой и правдой. Он получил в награду пинок». Эти слова также сопрягались с мелодией, но рисунок ее уже не был столь четко и прозрачно символичным, как в первой формуле, что, безусловно, свидетельствовало об истощении и ос- лаблении иероглифической энергии моего сознания. И все же в но- вой формуле мне открылась не менее важная истина о предстоя- щей мне жизни. Мне открылось, что жизнь — это не только накаты- вание горки со вполне предсказуемым концом, ибо сказать так зна- чило сказать только половину правды. Другая и, может быть, го- раздо более важная половина правды заключалась в том, что жизнь непременно должна быть связана с неким несправедливым притеснением — во всяком случае если эта жизнь ориентирована на служение какому-то идеалу, причем служению именно «верой и правдой». Уже тогда я ощутил, что эта истина имеет силу непре- ложного закона, и гораздо более зрелую формулировку этого зако- на много, много позже я обнаружил в стихах Заболоцкого: Коль музыки коснешься чутким ухом, Разрушится твой дом. И, ревностный к наукам, Над нами посмеется ученик. Но это действительно было много позже, а тогда, на пороге от- рочества, я сам сформулировал этот закон, если и не так зрело, то достаточно выразительно, и, сформулировав его, я постоянно на- ходил подтверждение его действенности в том, что видел и слы- шал. «Вот и все: сломалась моя старая шарманка», — горестно го- ворил папа Карло в кинофильме «Золотой ключик», и эти слова звучали для меня, как следствие какой-то изначальной, неизбывной несправедливости. «Горько было Мичурину» — читал я в «Родной речи», и в этой фразе пульсировало то же ощущение несправедли- вого утеснения. Но у всего этого была и оборотная сторона. Ведь если бы не сломалась старая шарманка, то папа Карло никогда бы не выстругал себе Буратино. А чувство горечи, испытываемое Ми- чуриным, было всего лишь необходимым противовесом сладости фруктов и плодов, появлявшихся на свет в результате его селекци- онной деятельности. Поэтому я, скорее всего, лукавлю, когда пишу сейчас о том, что мне открылась истина или о том, что я сформули- ровал закон. Слова «Он им служил верой и правдой. Он получил в награду пинок» представляют собой не столько формулу, сколько
