Geum.ru

Дарственный университет американская русистика: вехи историографии последних лет. Советский период антология Самара Издательство «Самарский университет» 2001

Вид материалаДокументы

Содержание


Семь подходов к феномену советской системы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   28
СССР состояла лишь в том, что здесь «вытесне­ние» человеческого содержания из гуманитарных наук было произве­дено несколько нетрадиционным образом: его заменила вера не толь­ко в технологии, но и в идеологию, единоспасающую и неподвласт­ную критике.

Таким образом, исследования, собранные на страницах антологии, отражают не только восприятие современными американскими исто­риками советского общества, но и ту методологическую эволюцию, которую претерпела зарубежная историческая наука к концу XX века. Спектр концептуальных подходов, представленных здесь, весьма ши­рок: историческая компаративистика, теория воображенных сооб­ществ, концепция технократического общества, геокультурная исто­рия и история повседневности; наконец, объединяющий всех авторов данного сборника интерес к проблеме идентичности... Тем не менее, несмотря на разнообразие методологии (или именно благодаря ей), перед нами - целостная научная традиция; мы в своем «Введении» вы­явили лишь некоторые отправные точки непрерывного диалога, ко­торый ведут друг с другом современные американские историки-ру­систы.

При всем несходстве методов и концепций в центре внимания боль­шинства участников данной антологии находится проблема власти в социалистическом обществе. Американские историки оставляют в сто­роне вопрос о «классовой» природе советской власти, решение кото­рого казалось отечественным гуманитариям в первые годы перестрой­ки универсальным подходом ко всем загадкам сталинизма. Власть выступает для авторов антологии как надклассовая («надсословная», уточнила бы Шейла Фицпатрик) сила, миссия которой, в соответствии с парадигмой Нового времени, состоит в том, чтобы предписывать подданным некие общезначимые цели и консолидировать их для дос­тижения этих целей, а значит, конструировать индивидуальную и груп­повую идентичность людей. Такой теоретический подход позволяет сделать концептуальным стержнем исследования историю создания и постепенного воплощения в жизнь определенного «проекта» мира и человека. Впрочем, американские историки не мыслят власть как не­кую демоническую, всемогущую силу. а. напротив, описывают ее уси­лия со значительной долей скепсиса и иронии, подчеркивая элементы случайности, непоследовательности, амбивалентности в ее действиях и даже в самом выборе целей [13]. Тема человека и власти приобретает в таком случае гуманистическое звучание: у любого проекта гло­бального переустройства мира, сколь тоталитарным бы он ни был, есть свой предел возможностей, свой резерв прочности, и любая «пре-кпасная эпоха», сколь вечной бы она ни казалась, рано или поздно не удержит тяжести собственных противоречий.

И, наконец, хотелось бы обратить внимание наших читателей на следующее обстоятельство. Сталинизм для американских историков-пусистов предстает не как некое досадное отклонение от магистраль­ной линии хода всемирной истории, а как ключевая тема для понима­ния природы современного общества вообще, какова бы ни была его идеология. Принимаем ли мы сделанные ими выводы или, наоборот, желаем их оспорить, - данный подход, бесспорно, раздвигает теорети­ческие горизонты наших представлений о характере советского перио­да отечественной истории. Трудно осмыслить опыт нашего историчес­кого прошлого, искусственно изолируя его от истории мировой и не пытаясь понять смысл тех перемен, которые произошли в XX веке в масштабах всего мира. Для решения таких задач необходимо не только профессиональное мастерство историка, но и философская, ценност­ная рефлексия, гуманитарное - то есть очеловеченное - знание в исход­ном смысле этого слова. И, возможно, этапом на пути к рождению такого знания станет диалог академических культур, в том числе и зна­комство российского историка с традицией американской русистики.

Примечания

1. Слова итальянского политика и ученого Р.Тоскано цит. по: Медведев Р.А. Они окружали Сталина. М., 1990. С.8.

2. Надеемся, нашему читателю хорошо известно, что «русистика», как от­расль профессиональной исторической науки в Америке, не тождественна советологии: советология представляет собой отрасль политологии. и тради­ционно является несравненно более политически ангажированной дисципли­ной, чем история.

3. Подробнее о концепции «фронтира» в американской исторической на-уке см.: Барретт Т. Линии неопределенности: северокавказский «фронтир» России // Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Им­ператорский период. Самара, 2000. С. 163-194.

4. Согласно Фуко, под псевдогуманистической личиной государства и общества «нового времени» скрывается тщательно разработанная механика тотального надзора и дисциплинарного воздействия, настолько въевшаяся в плоть и кровь современного человека, что мы воспринимаем ее как часть обы­денности. «Исторически сложилось так, — пишет Фуко. - что процесс, при­ведший в XVIII веке к политическому господству класса буржуазии, прикры­вался установлением ясной, кодифицированной и формально эгалитарной 'оридической структуры, которая стала возможной благодаря созданию ре жима парламентского, представительного типа. Но развитие и распростра­нение дисциплинарных устройств стало обратной, темной стороной этих процессов... Нормализующая власть становится одной из основных функций на­шего общества. Судьи нормальности окружают нас со всех сторон. Мы живем в обществе учителя-судьи, врача-судьи, воспитателя-судьи и "социального работ-ника"-судьи; именно на них основывается повсеместное господство нормативно­го; каждый индивид, где бы он ни находился, подчиняет ему свое тело, жесты, поведение, поступки, способности и успехи». - Фуко М. Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы. М., 1999. С.325, 448-449. Заметим, что, если Фуко - философ-структуралист - рассматривал надзор и дисциплину как универсальные организу­ющие начала общества, «растворенные» во всех сферах повседневной жизни, то Холквист заостряет внимание на государственном, институционально закреплен­ном и функционально регламентированном политическом надзоре.

5. «"Воображенными" называют все сообщества, члены которых не знают и заведомо не могут знать лично или даже "понаслышке" большинства других его членов, однако имеют представление о таком сообществе, его образ. "Во­ображенная" природа таких сообществ вовсе не свидетельствует об их ложно­сти, нереальности. Крупные сообщества, а к ним относятся не только нации, но и классы, можно классифицировать по стилям и способам их воображения». -Миллер А.И. Национализм и формирование наций. Теоретические исследова­ния 80-90-х годов // Нация и национализм. М., 1999. С.9-10.

6. Заметим, что концепция Слезкина весьма оригинальна и с российской, и с американской точки зрения: господствующим в историографии остается мне­ние, звучащее на страницах нашей антологии из уст Д.Джоравски: «На практи­ке проводилась одна и та же политика - чуть прикрытая русификация».

7. О тех трудностях, которые подстерегают исследователя при попытке выявить наличие пассивного сопротивления сталинскому режиму, рассказы­вает Линн Виола в своем аналитическом обзоре современной западной исто­риографии вопроса: Lynne Viola. «Popular Resistance in the Stalinist 1930s:

Soliloquy of a Devil's Advocate». K-ritika: Explorations in Russian and Eurasian History 1 (1), Winter 2000. P.45-70.

8. Дэвид-Фокс М. Введение: отцы, дети и внуки в американской историог­рафии царской России //Американская русистика: Вехи историографии пос­ледних лет. Императорский период. Самара, 2000. С. 10-14.

9. Заметим, что сходная дискуссия шла в нашей отечественной публицис­тике в годы перестройки; но, в соответствии с нормами марксистского подхо­да, здесь споры развернулись вокруг проблемы классовой природе власти при социалистическом строе. В центре внимания участников дискуссии оказался вопрос о том. был ли сталинский режим политическим воплощением револю­ционного нетерпения «молодого рабочего класса», или же следует признать справедливой теорию классового господства бюрократии («нового класса») в социалистическом обществе, выдвинутую М.Джиласом. О ходе этой дис­куссии см., напр.: Лацис О.Р. Перелом: Опыт прочтения несекретных доку­ментов. М., 1990. С.369-395.

10. Торжество добродетели // Набоков В.В. Лекции по русской литературе. М., 1999 С.402; Что такое социалистический реализм?//Терц, Абрам (Синявский А.Д.). Путешествие на Черную Речку и другие произведения. М., 1999. С.122-168.

11 Именно так видел эволюцию советского искусства, например, П.Н.Ми­люков: Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры. В 3 тт. Т.2, ч.1. ч 1994. С.355-409. Подобные воззрения оспаривает философ Борис Гройс в своем исследовании «Стиль Сталин». Как утверждает Гройс, эстетика социа­листического реализма сталинских времен представляла собой прямое про­должение авангардистских исканий: «в сталинское время действительно удалось воплотить мечту авангарда и организовать всю жизнь общества в еди­ных художественных формах, хотя, разумеется, не в тех, которые казались желательными самому авангарду». - Гройс Б. Утопия и обмен. М., 1993. С.16. Исследование Кларк во многом перекликается с выводами Гройса, но при этом историк ни в коей мере не разделяет главный постулат философа: о том, что переход к социалистическому реализму совершился вследствие некоей предопределенной «имманентной логики развития».

12. Заметим, что с идеями Катерины Кларк о родстве форм советской и западной массовой культуры перекликается наблюдение Шейлы Фицпатрик, назвавшей мелодраму «одним из стандартных жанров советской массовой культуры» 30-х годов: при идеологизированной «соцреалистической» фабуле приемы воздействия на чувства зрителей были вполне мелодраматическими.

13. Уместно будет обратиться к мнению самого составителя антологии, М.Дэвид-Фокса, высказанному в его монографии «Революция духа: Большевистское высшее образование, 1918-1929»: «...Преобладающее большинство исследовате­лей, сталкиваясь с феноменом однопартийной монополии на власть, склонно рас­сматривать партию исключительно как инициатора преобразований. Безусловно, она выступала и в этой роли. Но взгляд на проблему "изнутри", сквозь призму предпринятого нами исследования системы партийного высшего образования, позволяет- утверждать, что многоуровневые перемены, развернувшиеся в 20-е годы, не могут быть объяснены лишь намерениями политических лидеров, даже самых влиятельных из них. В данном случае партия предстает не только как активный деятель и победитель, но также и как движение, в самом буквальном смысле слова запутавшееся в собственной паутине, зажатое в тисках партийной политической практики и политической культуры. Большевистская система культуры не только порождала, но и широко внедряла множество новых способов поведения, речи и мышления; ее развитие зашло столь далеко, что оказалось вне зоны досягаемости Для индивидуального воздействия, даже когда большевики предпринимали самые волюнтаристские попытки преобразований в культурной сфере, - в конце концов установленные партией институциональные структуры и традиции повседневной жизни действительно начали доминировать в жизни ее членов. Путями, которые едва ли могли отчетливо осознавать сами современники, интенсивное давление возникшей системы и ее привычки подчинили себе даже саму активную, вездесущую партию, которая когда-то и создала эту систему». - Michael David-Fox. Revolution of the Mind. Higher Learning among the Bolsheviks, 1918-1929. Comell University Press, Ithaca and London, 1997. P.271.


Майкл Дэвид-Факс

^ СЕМЬ ПОДХОДОВ К ФЕНОМЕНУ СОВЕТСКОЙ СИСТЕМЫ:

РАЗНЫЕ ВЗГЛЯДЫ НА ПЕРВУЮ ПОЛОВИНУ «КРАТКОГО» XX ВЕКА

По мнению американского составителя данной антологии, российских читателей могла бы заинтересовать более под­робная информация об авторах опубликованных здесь ис­торических исследований, а также о том, как соотносятся эти работы с общим направлением их научной деятельности. Кроме того, посколь­ку антология «Американская русистика» является результатом пло­дотворного сотрудничества российских и американских ученых, воз­можно, российской аудитории было бы небезынтересно ознакомиться с некоторыми моими размышлениями о том, какая историографичес­кая картина складывается из представленных в сборнике материалов. Эти размышления, как мне представляется, подкрепляют и развивают тезисы, содержащиеся в содержательном и глубоком предисловии моих многоуважаемых коллег П.С.Кабытова и О.Б.Леонтьевой.

Неудивительно, что все особенности формирования американской русистики, столь поздно возникшей и столь интенсивно развивавшей­ся, воплотились в американской исторической литературе, посвящен­ной советскому периоду, в большей степени, чем в других областях исторической науки. В самом деле, исследования по истории Советс­кого Союза стали проводиться в США только с начала 50-х годов. В то время, однако, они зачастую были вотчиной не профессиональных историков (первоочередной задачей которых является серьезная и систематическая работа с первоисточниками), а политологов - так на­зываемых «советологов» - и интересующихся политикой интеллектуа­лов [I]. Несмотря на такое положение дел, уже в 20-30-е годы отдельные ученые-историки смогли внести существенный вклад в изучение со­ветской истории (хотя сегодня их труды в большинстве случаев за­быты) [2]. Историки продолжали заниматься изучением советского периода и в 40-50-е годы; некоторые из появившихся тогда работ ста­ли побудительным импульсом, вызвавшим впоследствии интенсивный пост объема исследований по истории Советского Союза. В частно­сти, девятитомное исследование по истории раннего советского перио­да, принадлежавшее перу британского дипломата и историка Э.Г.Карра, заложило основы серьезного, основанного на работе с ис­точниками, изучения политической и экономической истории СССР [З].

Изучение истории советского периода значительно активизирова­лось в 60-е годы, но лишь позже, в 70-80-е, оно стало полем действи­тельно плодотворной деятельности многочисленной интернациональ­ной когорты ученых-историков. Когда в 80-е годы я решил посвятить себя советской истории, многие влиятельные американские истори­ки-русисты по-прежнему были убеждены, что в условиях отсутствия свободного доступа к архивным материалам советский период рос­сийской истории должен быть предметом изучения политологии, дру­гими словами, что это еще не история, а скорее политика. Немало пи­онеров «советологии», продолжавших изучение политической исто­рии Советского Союза в 70-80-е годы, например, автор биографии Сталина Роберт К. Таккер или биограф Бухарина Стивен Ф. Коэн не были профессиональными историками: они работали на факультетах политологии, избрав сферой своей научной специализации советский «регион». Таким образом, в то время как в самом СССР, по понятным причинам, изучение истории советского периода развивалось крайне слабо, центром притяжения интересов американских историков-ру­систов явно был период между 1855 г., началом эпохи реформ, и рево­люциями 1917г.; именно этому временному отрезку были посвящены лучшие работы по истории России, появлявшиеся в США. И та схема чередования поколений историков - «отцов», «детей» и «внуков», -которую я предложил в своем предисловии к первому тому «Амери­канской русистики», посвященному императорскому периоду истории России, еще более точно описывает эволюцию западной историогра­фии советского периода. Именно в этой сфере в 40-50-е годы неожи­данно заставило говорить о себе поколение «отцов», в 60 - 80-е годы произошла явная перегруппировка сил в пользу «сыновей», а 90-е годы характеризовались еще более значительными изменениями в связи с открытием архивов и дальнейшей реконцептуализацией историчес­ки науки [4].

В конце 80-х и в 90-е годы, когда были открыты ранее недоступные Исследователям архивы - событие, полностью трансформировавшее процесс изучения советской истории, - круг интересов американской историографии России стал заметно меняться: внимание историков переместилось от XIX столетия к XX веку, с изучения царской России -к изучению России советской. Результатом этого стало появление су­щественно новой историографии по периоду с 1914 г. до 30-х гг. Имен­но этот период привлекает в настоящий момент преимущественное внимание исследователей, и именно в этой области достигнуты наи­большие успехи. Этому периоду - эпохе беспрецедентных социальных потрясений и беспрецедентного насилия, быстрого возникновения и формирования советской системы, эпохе перманентного кризиса и постоянных перемен - посвящен и данный том. Если Эрик Хобсбаум метко назвал период с первой мировой войны до краха коммунизма «кратким XX веком», то в нашем издании речь пойдет о первой поло­вине этого «века» [5].

Следует отметить, что в настоящий момент в историографической сфере назревает еще одна перемена: англо-американская историчес­кая наука начинает комплексное освоение новой тематики - послево­енной истории СССР, 40-60-х гг. [6] Однако в этой области исследова­ний еще не появились какие-либо «классические» работы: решающий перелом явно близок, но пока рано его констатировать. Сейчас, ког­да я пишу эти строки, историография послевоенной советской исто­рии гораздо более широко представлена в самой России. Работы, ко­торые вошли в «золотой фонд» американской историографии советс­кой истории, посвящены, как правило, изучению межвоенного перио­да; именно они, следовательно, должны представлять наибольший интерес для российского читателя. Отобранные для нашего издания научные исследования посвящены преимущественно сталинской эпо­хе и в той или иной степени ее предыстории - периоду с 1914 г. до конца 1930-х гг. Впрочем, в некоторых из представленных здесь ра­бот, например в статье Юрия Слезкина, затрагиваются и более по­здние времена. Исключение представляет работа Альфреда Рибера, посвященная вопросам внешней политики и охватывающая значитель­ные временные интервалы как до, так и после 1917 года. Такой под­ход, однако, тоже отражает определенную тенденцию развития исто­рической литературы, зародившуюся лишь недавно, после распада Советского Союза в 1991 году.

Здесь необходимо отметить еще одну немаловажную особенность современной историографической ситуации. По иронии судьбы, с кон­цом «холодной войны», именно когда американская историография раннего советского периода вступила в стадию наиболее интенсивно­го развития, в более широких кругах американского общества исто­рия этого времени во многом потеряла свою политическую актуаль­ность и, как следствие, перестала вызывать былой общественный резонанс. Можно сказать, что утрата политической актуальности стала платой за возможность развития нового научного направления. Впро­чем, как мне кажется, наши читатели смогут прийти к выводу, что такое развитие событий имело свои положительные стороны.

Каждое из исследований, отобранных для публикации в настоя­щем томе, представляет собой сочетание эмпирического и концепту­ального подходов; это либо работы, уже оказавшие ощутимое влия­ние на развитие англоязычной историографии, либо - если они были опубликованы недавно - потенциально способные оказать такое вли­яние. Кроме того, есть еще один аспект, сближающий представленные в данном издании тексты (и он, на наш взгляд, еще более важен, чем то, что хронологические рамки этого тома несравненно уже двух сто­летий, освещенных в томе по императорскому периоду). Именно этот аспект проступил, когда данные статьи были собраны на страницах одного издания, отчетливее и рельефнее, чем в каждой из них в от­дельности: их внутренняя взаимосвязь с одним из основных вопро­сов, занимающих как советологов, так и профессиональных истори­ков с самого начала изучения истории СССР. В упрощенном виде воп­рос этот звучит так: каковы были движущие силы формирования со­ветской системы? Конечно, такая постановка вопроса предполагает, что историкам уже известно, что представляла собой «советская сис­тема» как таковая, как она возникла и чем стала впоследствии.

Было время, когда вопрос этот задавался в американской истори­ографии под углом выяснения «первопричин», а также в рамках ди­хотомии «или-или». Одни ведущие специалисты по данному вопросу настаивали, что движущей силой в процессе возникновения советс­кой системы была «политика»; другие считали ею «идеологию»; тре­тьи настаивали, что главным фактором были «общественные силы» [7]. Как известно, ход ранней советской истории трактовали (особен­но в 70-80-е годы, время наиболее политизированных дебатов) либо как «прямую линию», ведущую от Ленина к Сталину, либо как серию альтернатив, упущенных возможностей, либо как революцию «сверху» или же «снизу». И хотя, конечно же, представленные здесь работы со­хранили явный отпечаток этих дискуссий, определявших развитие ис­торической науки и в различных формах продолжающихся по сей день, подобные бинарные оппозиции и однофакторные интерпретации ис­тории в настоящее время в целом утратили свою силу. Включенные в Данный сборник статьи стали опытом преодоления тех упрощенных Подходов, которые были в центре внимания участников бурных дис­куссий прошлого. Таким образом, статьи эти могут рассматриваться Как свидетельства «возмужания» американской историографии совет ской истории. Но, несмотря на это сходство, все предлагаемые здесь российскому читателю исследования посвящены различным сферам формирования ранней советской, а затем сталинской системы. Каж­дое из них предлагает свой подход к проблеме истоков советской сис­темы: важнейшей исторической проблеме, которая, несомненно, и в будущем сохранит свое исключительное значение, и которая, в конеч­ном итоге, не поддается решению именно из-за своей исключитель­ной исторической важности.

Питер Холквист, чья работа посвящена сопоставлению политичес­кого надзора над населением в России со сходной практикой в других европейских странах, работает в Корнельском университете. Темой его диссертации, которую он защитил в 1995 году, была история Дон­ской области в революционный период. Большая часть его работ по­священа 1914-1921 годам - эпохе в истории России, которую он срав­нивает со всемирным потопом [8]. Сфера научных интересов Холкви-ста включает историю революционного периода, различные аспекты зарождения эпохи новейшего времени («модернизма»), политику в области народонаселения, проблему государственного насилия [9]. Опубликованная в настоящем издании работа позволяет составить представление о нескольких сторонах исследовательской деятельнос­ти этого историка. Во-первых, Холквист прослеживает значение раз­вернутой в 1914 году «тотальной войны» для формирования такой характерной для эпохи модернизма практики, как надзор за настрое­ниями населения, - практики, которая ранее при изучении русской истории почти исключительно ассоциировалась с советским идеокра-тическим государством. Таким образом, в работе Холквиста 1914 год предстает не менее важной исторической вехой, чем год 1917: игнори­ровать роль первой мировой войны в становлении советской систе­мы, уделяя основное внимание революции, после появления этой ра­боты уже вряд ли логично. Во-вторых, ученый широко использует метод сопоставления исторического развития России и европейских стран; компаративный анализ составляет неотъемлемую часть его работы. Сравнительно-исторические исследования и прежде были представлены в американской историографии российской истории (одним из лучших примеров здесь являются исследования Марка Рае-ва по истории России XVIII и начала XIX столетий, всегда характе­ризовавшиеся компаративистским подходом) [10]. Но нужно отметить, что, как только речь заходит о