Geum.ru

Рецензенты: доктор филологических наук К. А. Кокшенёва

Вид материалаМонография

Содержание


Религиозно-философское и стилевое своеобразие лирики н.клюева
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9
"одной лишь", "заветной" - подчёркивает исключительность явления и концентрацию на нём одном, боязнь потерять это единственное;

"распростёрлась надо мной" - говорит о всеобъемлемости и вездесущности тьмы, о беззащитности перед ней героя, о том, что спрятаться больше некуда;

"отвечает мёртвым взглядом" - герой слышит в ответ ледяное молчание и, поднимая к тьме свой "тусклый взор души больной", встречает лишь "мёртвый взгляд", заставляющий похолодеть;

"острый, сладкий яд" - говорит нам об игре со смертью, и о той зловещей лёгкости, с которой можно её принять, "острую", "сладкую", возможно, ещё о том, что герой сделал свой шаг, упиваясь этим и бравируя.

Попутно встречаемая антитеза "страсти" - "холодная мгла" также указывает на аффектированность чувств. И завершается стихотворение той же строфой. В этом видим мы неизбежность, неизменность, передачу состояния, заключающегося в словах "и тщетно... блуждаю я". Знакомый приём инверсии выделяет "блуждаю", несущее смысл бесцельности и бесполезности. Как прекрасный образец звукописи в данном стихотворении можно представить следующий фрагмент: "люб - ви - ве - сна - не - сме - нит - бур - ного - нена - стья".

Кольцевая композиция - отличительная черта многих ранних произведений А.Блока ("Я стар душой. Какой-то жребий чёрный", 1899, 1, с.22, "Дышит утро в окошко твоё", 1899, 1, с. 25, "Завтра с первым лучом", 1900, 1, с. 70 и другие), часты обращения "мой друг", "милый друг", "мой друг желанный". Выше мы говорили об огромном значении снов для поэта. Со слов "Мне снилось" начинаются четыре стихотворения (1, с.12, 1, с. 14, 1, с. 27, 3, с. 416), есть и "Сон" (3, с. 134), "Снилось мне" (3, с. 397), "Сны" (3, с. 226, 1, с. 168, 1, с. 164). Интуитивная, эмоциональная поэзия Блока полна восклицаний, риторических вопросов и утверждений, доходящих до крайности в своей категоричности:

И никогда не встрепенётся...

("Ты много жил, я больше пел...", 1, с. 5 )

Но это счастье невозможно,

Как невозможны все мечты.

("Прости. Я холодность заметил", 1, с. 517)

и другие. Побудительность выражается столь же категорично, даже здесь могла проходить антитеза, как в стихотворении "Моей матери":

"посмотри" - "полно смотреть!"

( 1, с. 7)

В качестве усилительных средств выступают синтаксические повторы:

Полно смотреть в это звёздное море,

Полно стремиться к холодной луне!

Мало ли счастья в житейском просторе?

Мало ли жару в сердечном огне?

(1, с. 7)

Стоит отметить некоторые устойчивые смысловые и стилевые тенденции от 1898 к 1906 году, то есть ведущие из ранней лирики к "Балаганчику". Стихотворение "Мне снилась снова ты, в цветах, на шумной сцене" (1898, 1, с. 14) являет собой "Балаганчик" в миниатюре; несмотря на то, что реальная пьеса вызвала шквал негодования, все восходящие к ней лирические произведения остались без внимания. На первый взгляд, стихотворение "Мне снилась..." обращает нас к героям трагедии Шекспира: "Но ты, Офелия, смотрела на Гамлета..." Возможно, что первоначальная редакция и подразумевала такой смысл, затем же автор убрал эпиграф из Шекспира и изменил последнюю строфу, которая, в изменённом виде и содержит разгадку в двух строчках:

А я стоял в твоём благоуханьи,

С цветами на груди, на голове, в руках...

Черты несчастного Пьеро, грустного шута, с его неразделённой любовью, сквозят в этих словах. Подтверждает облик обиженного паяца сочетание "бедный поэт" и любовь с оттенком театрального эффекта: "А розы сыпались на бедного поэта". Красивый трагизм и смерть героини переводят сюжет в плоскость сценического (балаганного) представления. Героиня, впрочем, просматривается не так отчётливо, но характеристика её антиномическим "безумная, как страсть, спокойная, как сон" вполне соответствует Бледной Подруге - Коломбине из "Балаганчика", совпадают также неземная красота и равнодушный ("смотрела на Гамлета Без счастья, без любви") взгляд: "О, в очах пустота!" ("Балаганчик", 4, с. 11), "Равнодушный взор спокойных глаз" ("Балаганчик", 4, с. 12).

В 1902 году А.Блок напишет ещё один мини-"Балаганчик": "Я ждал под окнами в тени" (1, с. 521), в котором возлюбленная счастлива с другим, а лирическому герою, "готовому гибнуть и смеяться", достаётся жалкий финал ("Был я жалок"):

И замер я в моей тени,

Раздавлен тайной серой скуки.

Как и в финале пьесы, с "одним только Пьеро, который беспомощно лежит на пустой сцене в белом балахоне своём с красными пуговицами" (4, с. 21), герой бездеятелен и беспомощен:

Бедняжка Пьеро, довольно лежать,

Пойди поищи невесту себе…

( 4, с. 21)

А "тонкий нож" в руке лирического героя становится "тяжёлым деревянным мечом" в "Балаганчике" - причиной хоть и "клюквенной", но всё-таки крови.

Стилистический приём повтора фразового окончания, обладающий столь серьёзной смысловой насыщенностью в "Балаганчике", тоже не впервые звучит у А.Блока, его мы встречаем в стихотворении "Мы проснулись в полном забвеньи" (1902, 1, с. 525) для передачи "рассеянного средоточия", возвышенности, внелогичности. Этот не новый для поэзии символизма приём попал, как известно, под прицел пародии В.Соловьёва.

Многое из того, что вошло в "Балаганчик" было подготовлено ранней лирикой поэта в отношении стилистической манеры и образов. Сюда можно отнести и повелительные ноты в речах героини ("Иди за мной! Настигни меня!" , 4, с. 17 и другие), и бравурно-нелепое положение Пьеро ("Мне очень грустно. А вам смешно?", 4, с. 21) - из этого безобидного Пьеро к 1912 году вырастут лирические герои стихотворений "Как свершилось, как случилось" (3, с. 83) и "Художник" (3, с. 145) - и неслучайно выбранное время года зима, против которой в начале пьесы неслучайно протестует Пьеро, отказываясь принимать её в расчёт, и все зимние мотивы ("Вся бела, как снега", 4, с. 11, "Носи меня вьюга по улицам", 4, с. 13, монолог героя, через который проходит зимний пейзаж: "Я бродил в морозном тумане...", "И всю ночь по улицам снежным", "И под пляску морозных игл", 4, с. 15), давшие жизнь всего через год "Снежной маске" (1907), и маски мистиков ("Маски", 1907), и ночь, тьма в "Балаганчике" ("О, вечный ужас! Вечный мрак!", 4, с. 13) - часто условия появления или характеристики героини в последующей лирике ("вся ты - ночь, вся ты - тьма", ("Снежная дева", 1907, 2, с. 267)), свидетельствуют об устойчиво проводящихся впоследствии символах, живущих в сознании автора. Поэтому ключевую в символическом отношении пьесу следует воспринимать не как "насмешку над символизмом", коей она могла являться во внешнем плане, с формальной стороны, а как одно из подтверждений неизменности А.Блока своему пути тех, кто называл себя символистами.

Начиная с 1909 года лирика А.Блока приобретает относительную простоту. Происходит не утрата символа, а избавление от прихотливой образности, появляется сжатый оборот, экспрессия глаголов, повышается уровень обобщения, появляются приёмы сведения воедино различных пространственных и временных точек, конкретизированный пейзаж, внутренний конфликт стихотворения приобретает больший масштаб.

Стихотворение "Осенний день" (1909, 3, с. 257) рисует уже не типичный для раннего Блока пейзаж: "жнивье", "сельская церковь", "овин, расстелет низкий дым" и т. д. Штрихи к пейзажу находят удивительное совмещение возвышенного в авторской характеристике природы ("Осенний день высок и тих") со звуковым фоном, на первый взгляд, дисгармоничным и вообще не эстетическим:

...ворон глухо

Зовёт товарищей своих,

Да кашляет старуха.

Высокое и чистое риторическое вопрошение завершает "Осенний день", это "изливается душа", облетая мыслью пространство большее, чем описано в первой строфе стихотворения:

О, нищая моя страна,

Что ты для сердца значишь?

О, бедная моя жена,

О чём ты горько плачешь?

А.Блок окончательно постарел в 30 лет. Мы ясно видим это в "Посещении" (1910, 3, с. 262):

Старый дом мой пронизан метелью,

И остыл одинокий очаг.

Душа поэта "для видений ослепла", всё, что осталось ему - "страшная память". Ещё тревожат сны ("Снится - снова я мальчик, и снова любовник", 3, с. 265), уже иные - об утрате. А наяву обретённая, чаще вырастает в стихах Россия, в монастырских крестах, со звоном колокольным, со свечами и ладаном ("Ветер стих, и слава заревая", 1914, 3, с. 269 и другие). В "Последнем напутствии" мы замечаем смысловое совпадение героини с родиной, реализующееся наиболее удачно. "Всё, что мучило когда-то", уходит на задний план, неважное и не главное в жизни; зато появляется твёрдое и неизменное (как выяснится, пока неизменное), дающее опору поэту:

И опять - коварство, слава,

Злато, лесть, всему венец -

Человеческая глупость,

Безысходна, величава,

Безысходна... Что ж, конец?


Нет...ещё леса, поляны

И просёлки, и шоссе,

Наша русская дорога,

Наши русские туманы,

Наши шелесты в овсе...

( 1914, 3, с. 273)

Ещё более привлекательным образцом "песни о родине", о любви к ней, служит написанный ранее (1908) цикл "На поле Куликовом". Что потом приведёт А.Блока к "Скифам" (1918) однозначно ответить трудно.

В 1918 году появятся «Двенадцать» и «Скифы», имеющие, на первый взгляд, не много общего с мистикой. Но созданы они именно под влиянием того мистического, толкающего на гибель, уводящего от родины. Новая психология А.Блока, трансформировавшаяся из несостоявшегося перехода в религию, отчетливо проступает в поздних произведениях. Глубоко мистическая финальная сцена «Двенадцати», по словам П.Флоренского, была «бесовидением в метель».188 Как нам кажется, это объяснение выглядит наиболее правдоподобно на фоне написанных циклов «Снежная маска», «Фаина», где явление демонической героини сопровождают вьюга и снежный вихрь.

В конечном итоге с поэтом остаётся именно мистическое, бережно и трепетно хранимое. Мы можем сравнить А.Блока с Н.Клюевым в чувствительности к абстрактным и неосязаемым для обычного человека вещам. Утончённость (истощённость?) психики Блока позволяет слышать ему шёпот весны («Так. Буря этих лет прошла», 1909, 3, с, с. 92), воспринимать её как нечто, хоть и неосязаемое, но и не бесплотное:

И я целую богомольно

Её невидимую ткань...

В этом стихотворении автор соединяет «невидимую ткань весны» и «сырую, чёрную борозду» с «плетущимся» по ней мужиком. Восприятие «мира духов» не только не исчезало, но и обострялась от созерцания «живой жизни», так влекущей поэта. Незадолго до смерти Блок увидит суровый «страшный мир», совмещающий в себе два плана реальности. Сейчас же:

Туда, туда, смиренный, ниже, -

Оттуда зримей мир иной...-

1911 («Да. Так диктует вдохновенье», 3, с. 39) -

реальность должна быть самой шокирующей, вызывающей «правый гнев», ненависть. Для А.Блока эти правила вырастают в целую доктрину, как будто бы не он сам, а кто-то, жестокий и неумолимый, диктует ему. Повелительная форма стихотворения «Да. Так диктует вдохновенье» подчёркивает приходящий характер указаний - по манию вдохновения; они столь убедительны, что сомнений в исполнении их лирическим героем очень мало: «дай гневу правому созреть», «лживой жизни этой Румяна жирные сотри!» Так в презрении к «этому свету», «и сгорала она, та душа» («Ты твердишь, что я холоден, замкнут и сух», 1916, 3, с. 157), отвергая настоящее, используя его для зрения мира иного.

Укрепляя и развивая в себе прозорливость, А.Блок нередко писал стихи (и не только стихи) к самому себе от неких третьих лиц. Таково «внушение» из дневника поэта (декабрь - январь, 1902, с. 39), планирующее самоубийство («Реши обдуманно заранее, что тебе нужно умереть. Приготовь револьвер или верёвку (!?). Назначь день! (...) Выкидывай штуки, говори странные вещи. (...) Мы не помешаем тебе и будем наблюдать за тобой. Если ошибёшься, нам будет очень смешно, ты же будешь очень жалок»), таково стихотворение «Ты в комнате один сидишь» (3, с. 76), «Голоса» (1, с. 518), «Голоса» (1, с. 502) и другие.

Однако следует сделать ряд оговорок, относящихся к различным исповедям и интимным дневникам, на что обращает внимание психолингвист Э.Цветков.189 По мнению исследователя, подобные варианты исповедальной практики грешат недостатками – неполной откровенностью и некоторой долей артистизма. Исповедующийся, с одной стороны, исповедуется, а с другой, всё же смотрит на себя со стороны – как он при этом выглядит и достаточно ли эффектно преподносит свои внутренние кошмары. Таковы, например, излияния Жан-Жака Руссо, которые, несмотря на свою оголённую, доходящую до эксгибиционизма, натуралистичность, всё же насквозь литературны. Таким образом, кающийся, как правило, кается лишь наполовину. Вторая половина его «Я» наблюдает за тем, как он это делает. Любой дневник, сколь бы интимным и тайным он не был, всё равно ведётся с бессознательной оглядкой на потенциального читателя. И большинство владельцев дневников в глубине души надеются, что подобный читатель каким-нибудь образом появится.

Иногда, как в случае с А.Блоком, расслоение сознания пишущего может произойти на более раннем этапе – ещё до встречи с возможным читателем, - который станет уже третьей составляющей такого специфического камерного полилога.

Пишет А.Блок и от лица духов, в первоначальной редакции «маленьких эльфов» («Ты у камина, склонив седины», 1, с. 298), а в жизни моего приятеля» от лица чертей и смерти («Говорят черти», «Говорит смерть»), называя приятелем самого себя.

Медиумизм, естественно, не укреплял стремление к жизни. Тема безумия проходит как через раннюю, так и через позднюю лирику. Сначала безумными названы город и театр («...Город шумный... Здесь всё так тихо, там безумно», 1, с. 13), затем к помешательству приближается лирический герой («всё найду, когда сойду с ума», 1, с. 67), потом весь «этот свет» с героем вместе. Отчасти такая психология зарождается ещё в детстве поэта, и линию её развития мы можем проследить опять-таки через «Балаганчик». Жанр «несбывшегося романтизма», в котором бунт героя перерастает в задумчивую игру на дудочке и оказывается «как бы ненастоящим», воплощается в словах председателя: «Наш бедный друг сошёл с ума от страха» (4, с.13). Пьеро соглашается с предложением председателя уйти, и будто бы уходит, но в итоге так и остаётся «лежать на сцене». Этот же стереотип поведения отражён в лирике, в стихотворениях, где соединены тема города и «знаков мира иного». Герой, ощущая неведомое, должен был бы выйти за пределы всякого определённого пространства, тем более, шумного города, рушащего уединённое созерцание, но он остаётся на сцене, превращая себя в безумца:

Среди гостей ходил я в чёрном фраке,

Я руки жал. Я улыбаясь, знал:

Пробьют часы. Мне будут делать знаки.

Поймут, что я кого-то увидал.

1903 («Среди гостей ходил я в чёрном фраке...», 1, с. 307)

...Я не мог площадей перейти...

А оттуда взывало: «За нами!

Раздавалось: «Безумный! Прости!»

1903 («Мне гадалка со старым лицом», 1, с. 305)

Во многих стихах городской пейзаж, следующий за «неземным» явлением, взят в скобки, как обычная деталь, приведённая для большей точности описания, лёгкий штрих:

Из хрустального тумана,

Из невиданного сна

Чей-то образ, чей-то странный...

(В кабинете ресторана

За бутылкою вина).

1903 («Из хрустального тумана», 3, с. 11)

Ни сон, ни явь. Вдали, вдали

Звенело, гасло, уходило

И отделялось от земли...


И умерло. А губы пели.

Прошли часы или года...

(Лишь телеграфные звенели

На чёрном небе провода...)

1910 («Ни сон, ни явь. Вдали, вдали...», 3, с. 29)

Но именно в таком виде, взятые в скобки, «дополнения» должны быть произнесены с другой интонацией. Так Александр Блок использует пунктуацию, как метод приращения смысла.

Итак, обратившись к вопросу о языке и стиле поэзии А.Блока, мы можем подчеркнуть безупречное владение формой стиха, интуитивность и мистику, отличающие содержательную сторону. Отметим также, что приведённые стилевые особенности объединяет тенденция жестокой нравственной борьбы Блока-поэта с Блоком-актёром в жизни и в собственном «лирическом театре», в котором победителем, - увы - стал «безбожник-лицедей».


^ РЕЛИГИОЗНО-ФИЛОСОФСКОЕ И СТИЛЕВОЕ СВОЕОБРАЗИЕ ЛИРИКИ Н.КЛЮЕВА


Многие стереотипы проистекают часто от того, что мы естественным образом стремимся сводить сложные взаимосвязи к более простым. Они похожи на иллюзии восприятия - побочный продукт нашей способности объяснять окружающий мир. Составляя словари и комментарии к творчеству Н.Клюева, исследователи зачастую игнорировали основной смысл и систему символов лирики поэта. Камнем преткновения на пути литературоведов становилась идеология и, как следствие, - отсутствие способности трезво оценивать те или иные литературные явления.

С приходом новой власти в начале века в России расправа с "сочинителями" словом не замедляла подкрепляться расправой делом. И предваряли уничтожение "клюевщины" статьи А.Безыменского (1927), О.Бескина (1930), Л.Авербаха (1930). Даже спустя более полувека, когда возвращённые большей частью произведения Клюева стали рассматриваться с иной позиции, "расследовательской", историко-литературоведческой, скорее оправдательной, стереотипное и не менее идеологическое мышление редко выпускало исследователей из своего плена. Такая же удручающая ситуация сложилась и с доступностью поэзии Клюева для читателя. Только в 1969 году появилось двухтомное издание стихов Николая Клюева под редакцией Б.Филиппова и П.Струве, отпечатанное в Германии.

Наиболее распространённый тип отношения читателя к Николаю Клюеву довольно точно можно передать такими словами: "От всего облика Клюева веет каким-то холодком. Он как бы всем чужой. Никак нельзя себе представить, чтобы кто-нибудь посмел фамильярно похлопать его по животу. Такому как он, вряд ли кто-нибудь решится доверить свою судьбу или сокровенные тайны своего сердца… А вдруг он обманщик, или даже предатель?"190 . Схожую по недоверчивости оценку даёт и современник Клюева, друживший с Есениным в1915 - 1916 гг., Владимир Чернявский: "К Клюеву нет у меня по-прежнему симпатии и в нытье его нет веры; ничего он не "нашёл", ворожит, хитрит, не любя никого..."191 Критик Эм. Райс , рассуждает так о поэте: «трудно по-настоящему полюбить Клюева, замкнутого, неприступного, опасного»192. И если исследователь говорит о христианской любви к ближнему, мы готовы склонить голову перед любовью, которая не выбирает разумом, но любит и чувствует сердцем. Иисус не разделял людей на достойных и не достойных любви, Он был Весь любовь, как Его Отец. Но далее автор статьи проводит такую мысль: "далеко не всегда достоин любви тот, кого любить легче, более привлекательный, более доступный. Очаровывать часто умеют актёры, у которых это просто профессиональное умение, за которым может скрываться равнодушие и даже чёрствость и эгоизм"193. Иными словами, прежде чем любить кого-либо, надо решить, насколько это оправдано и заслужено. Такая позиция критика исключает христианское отношение к творчеству тех или иных поэтов. Как для Д.Мережковского, А.Блока, так и для Н.Клюева было принято деление на избранных и толпу. Рассматривая отношение самого Клюева к воспринимающей стороне, то есть к ценителям его стихов, мы можем отметить тенденцию к отчуждению: "норовят залезть с сапогами в душу" (из письма С.А.Гарину,1913 год)194, "Я холодею от воспоминания о тех унижениях и покровительственных ласках, которые я вынес от собачьей публики" (из письма С.А.Есенину,1915 год)195.

Прослеживая творческие и жизненные вехи Н.Клюева, мы видим, что в его судьбе было немало страданий, сближающих с поруганными собратьями по перу: с А.Ганиным, П.Васильевым, В.Наседкиным, И.Приблудным и другими. Но было и то, что резко отдаляло позицию Клюева от "крестьянских" поэтов. Многогранный, как магический кристалл, Николай Клюев выражал интересы лишь малой части народа, которая выбрала духовное уродство и жизнь сектантов. С приходом советской власти поэт был на стороне революции, это длилось не долго. Подобно С.Есенину, которому "не открывали в его доме",196 художник ощутил свою ненужность: "И когда мои внутренние сокровища встали передо мной, как некая алмазная гора, тогда-то я и не пригодился".197 Сказывалась разница ценностей:

Мне учёные люди сказали:

"К чему святые слова?

Укоротьте поддёвку до талии

И обузьте у ней рукава."

1917 («Оттого в глазах моих просинь», 1,с. 412)

Николай Клюев писал о печальной судьбе России, где, по его мнению, прочно воцарился "князь мира сего" и "князь века сего":


Рогатых хозяев жизни

Хрипом ночных ветров

Приказано златоризней

Одеть в жемчуга стихов.

Ну что же? - Не будет голым

Тот, кого проклял Бог...

1921 - 1922 («Нерушимая стена»,2,с.242)

Поэт знал: о людях слишком удачливых в жизни говорят, что Бог отказался от них. "Рогатые хозяева"-безбожники не были заинтересованы в сохранении старого мира, скорее их привлекало разрушение "до основанья". Россия разделилась на два совершенно отличных по мировоззрению материка. Одни, не желая оставаться "голыми", были озабочены вопросом, "куда схоронить мертвеца" - Русь ("Есть в Ленине керженский дух", 1918, 1, с. 495). Другим была невыносима мысль, что "пухом Христос В кунсткамерной банке оброс" («Плач о Есенине», 1926, 2, с. 319):

И сердце в слезах раскололось

Дуплистой ветлой у реки.

1932 - 33 («Когда осыпаются липы», 2,с.265)

Понимая это (однако на свой лад), поэт писал: "Душа России вся в огне» («Погорельщина», 1927 - 1928, 2, с. 344)

Ещё в 1911 году, чувствуя в воздухе запах смерти, Н.Клюев мыслью опережает вереницу кровавых событий, как вне, так и внутри страны. Стихотворение "Обидин плач", вошедшее в первый сборник поэта, рисует весёлое народное гулянье, среди которого вдруг появляется юродивая пророчица:

Я поведаю на гульбище

Праздничанам-залихватчикам,

Что мне виделось в озёрышке,

Во глуби на самом донышке:

Из конца в конец я видела

Поле грозное, убойное,

Костяками унавожено.

Как на полюшке кровавоём

Головами мосты мощены.

Из телес реки пропущены,

Близ сердчушка с ружья паля,

С бока пуля пролятыва,

Над глазами искры сыплются...

(1, с. 328)

На протяжении жизни преследуют автора стихов обрывки снов и видений: "Вижу я фонтаны по садовым площадкам, а из них не вода, а кровь человеческая бьёт..."198, "Будто где-то я в чужом месте и нету мне пути обратно. Псиный воздух и бурая грязь под ногами, а по сторону и по другую лавчонки просекой вытянулись, и торгуют в этих ларьках люди с собачьими глазами... Стали попадаться ларьки с мясом. На прилавках колбаса из человечьих кишок, а на крючьях по стенам руки, ноги и туловища человеческие. Торгуют в этих рядах человечиной. Мне же один путь, вдоль рядов, по бурой грязи в пёсьем воздухе..."199 Зловещее предчувствие не покидает Н.Клюева, и он снова и снова вызывает страшные образы, воплощает их в поэме "Каин" (1929) , кстати, опубликованной только в 1993 году:200

Мне снилося: заброшен я

В чумазый гиблый городишко,

Где кособокие домишки

Гноились, сплетни затая.

. . . . . . . . . . .

И очутился я в рядах,

Где на заржавленных крюках

Вдоль стен гнилых, заплесневелых

Висели человечьи туши.

И хотя мы имеем дело в каком-то смысле с подразумеваемой реальностью, отчасти наши сны воспроизводят некоторые действительные ощущения. Свидетельства современников могут подтверждать с большей или меньшей точностью реальность этих снов. Да и сам Клюев в 1926 году, словно бы ещё не веря до конца в трагизм ситуации, спрашивал:

Ты Расея, Расея матка,

Чаровая, заклятая кадка!

Что там, кровь или жемчуга,

Иль лысого чёрта рога?

(«Деревня», 2, с.325)

Кадка оказалась с кровью. Жестоко и зло "рогатые хозяева" превратили поэта Николая Клюева в "растерзанную тень":

Ты Расея, Расея тёща,

Насолила ты лихо во щи,

Намаслила кровушкой кашу -

Насытишь утробу нашу!

(«Деревня»,2, с. 328)

Крик поэта не был услышан:

Товарищи, не убивайте,

Я - поэт!... Серафим!... Заря!...

не дат. («Проснуться с перерезанной веной», 1, с. 486)

Стихотворения 30-х годов представляют период так называемого "зрелого творчества", которое является итоговым, заключает в себе то, к чему пришёл поэт к концу жизни (к концу преждевременному, но так или иначе, именно они послужили последним словом). "Хруст пальцев с кровью по коре", "И молнии снопом созрелым Обугливали сердца ток", "Скрип жил и судорги корней", "Ячмень багровый", "Омытые кровью строки", "Окровавленная рубашка", "Свежая могила любви", "Ты сам накололся на нож", "Прирезаны лебеди-гусли", "Ножовая кровь на рубашке", "Выстрел кровавый" - вот далеко не полный перечень "окровавленных" образов, взятый из трёх поздних стихотворений ("Над свежей могилой любови" 1933, 2, с. 280, "Не пугайся листопада" 1930-е г.г. , 2, с. 282, "Зимы не помнят воробьи" 1930-е г.г., 2, с. 283). В полный голос звучит теперь то, что являлось Н.Клюеву в снах. Поэта не станет через пять лет, и этот путь к смерти вполне отчётливо можно увидеть в лирике данного периода.

Говоря о России, автор часто использовал выражение "пригвождённая страна". Развернувшаяся в целый сюжет, эта фраза вырастает в прозаическом произведении "Красный конь". Мы можем отметить здесь общую для А.Блока и Н.Клюева ненависть к "буржуазии" и культуре: "Старичок с Онеги-города, помню, стоял, припадал ко древу: себя узнал в Страстях, Россию, русский народ опознал в пригвождённом с кровавыми ручейками на дланях. А барыня похабная - буржуазия, образованность наша вонючая." Один из трёх сохранившихся прозаических текстов "Красный конь", написанный в 1919 году, был попыткой изобразить революцию символически "великим красным пиром воскресения", вероятно, из этих же истоков берёт начало сюжет не дошедшей до нас пьесы "Красная Пасха", вызвавший негодующий отклик церкви: "...большевики на сцене кощунствуют (...), поют "Христос воскрес», - насколько резко и явно обозначилось самим автором созданное "противоединство" большевизма-христианства-язычества.

Эм.Райс противопоставляет Н.Клюеву С.Есенина, всеобщего "любимчика", слава которого коренится, главным образом, в его оппозиционности: "На самом же деле, Клюев пошёл гораздо дальше Есенина по пути неприятия советского строя, и его сопротивление было гораздо действеннее и опаснее есенинского для благополучия режима".201 Тем не менее, именно у Клюева встречаем мы целые сборники, прославляющие советскую власть и "друга-пулемёта" («Пулемёт... Окончание - мёд», 1918, 1, с. 469). Поэт-"оппозиционер", будучи против советской власти, подрывал государственность и духовность с другой стороны, создавая тайные общества, поднимая сектантское движение. Сам Эм.Райс подтверждает мысль о том, что революционеры сотрудничали с сектантами теснейшим образом, имея общие (и немалые) денежные средства и единую цель.

Такой же реальностью, как и сны, являлся для Клюева мир невидимый, с нечистой силой и очень подозрительными ангелами. Целая галерея леших, домовых, инкубов и прочих тварей представлена в лирике поэта. "Рогатые тени встают" в стихотворении "Не верьте, что бесы крылаты", они всюду, разные, их много и

Старушьи костлявые страхи -

Порука, что близится ад.

1911 (1, с. 260)

Слышим мы в крике испуганных бесов воссозданные стихотворно слова из "Откровения Святого Иоанна Богослова": "И цари земные и вельможи, и богатые, и тысеченачальники, и сильные, и всякий раб, и всякий свободный скрылись в пещеры и ущелья гор, И говорят горам и камням: падите на нас и сокройте нас от лица, сидящего на престоле и от гнева Агнца" (6:15, 16):

О, горы, на нас упадите,

Ущелья, окутайте нас!

Отчётливо выписан у Н.Клюева образ предводителя всей нечистой силы. "Могильный демон" ("Не жди зари, она погасла", 1, с. 262) искушает лирического героя, заставляя разувериться в светлой заре, которая символически, на протяжении многих стихотворений служит обозначением Царства Божьего. Пока не наступило Воскресение Христово, душа героя в смятении, а "демон сумрака кровавый Трубит победу в смертный рог". Вспоминая А.Блока, мы видим, что у "рыцаря Прекрасной Дамы" часто атрибутом дьявола была