Андрей Белый На рубеже двух столетий Воспоминания в 3-х книгах

Вид материала

Содержание

1. Кариатиды и парки
2. Мария ивановна лясковская

Подобный материал:

1 ... 6 7 8 9 10 11 12 13 ... 46

Глава вторая

СРЕДА

1. КАРИАТИДЫ И ПАРКИ

Среда подалась с первым мигом сознания; я, наблюдательный, скрытный и

тихий ребенок, не видящий вовсе детей, изучающий мужей науки, я рос одиноким

"подпольщиком"; квартирочка - маленькая; детская и гостиная, полная

взрослых, так сближены были, что я из детской мог слышать отчетливо, что

говорилось в гостиной. Раиса Ивановна, гувернантка, умевшая еще накрыть

плащом сказок младенца и вынести из мараморохов нашей среды, очень рано

исчезла;1 мне стукнуло - пять; Генриэтта Мартыновна2, анемичная, бледная,

вовсе немая, молчала часами; и мне сквозь молчанье ее проступила гостиная

громкими спорами "кариатид" от науки и жен их, бормочущих парок; они

появилися у изголовья кроватки; бывало, - не сплю я; и - слушаю, слушаю,

слушаю...

И вылезаю в гостиную: понаблюдать.

Будь мать более посвящена в воспитанье младенцев, она бы нашла, что

сиденье средь взрослых младенца есть верное средство приблизить к нему

"преждевременное развитье", которого так ужасалась она; полагалось: он -

маленький, не понимает; а "он" понимал, но - по-своему; то же, что понимал

"он", - опаснее было, чем понимание нумерации; он понимал, почему у "X"

прячут профессора-мужа, когда в дом является красивая дама; но кое-что

оставалось невнятным; сообразительность была, теперь вижу я, дьявольская;

память - просто музей; я стыдился своих наблюдений, восседая на мягком ковре

под ногами гостей с принесенной игрушкой, я схватывал факты, чтобы в

постельке, перед сном, их осмыслить.

Многочасовые споры о Дарвине, Геккеле (Усов о Геккеле выражался

пресдержанно), механицизме разыгрывались, как разыгрывались и сплетни, меня

занося серой тиною; в ней было душно: сравненья-то не было мне (я не вхож

был в другую среду); может быть, то, что слышал, - прекрасно; а может

быть, - преотвратительно; сравнивал факты с сентенциями отца о морали;

твердил он:

Говорят, широко мирозданье,

Человек же ничтожен и мал,

Но гордись человека названьем

Ты, кто мыслил, любил и страдал3.

И вот, сравнивая те строчки со слышимым вокруг меня, я уж знал, что у

нас обстоит неказисто весьма с "человека названьем", что круг наш в его

средней линии - мертв, туп и пресен; давило меня нечто в нем, как бы воздух

выхватывая; теперь вижу: давили - ужасная косность и статика; осознавалося:

мне не взвалить на себя этих правил, воспринимаемых тяжеловесными и

неплавимыми канделябрами; я же любил все текучее, как огонек, как водицу,

как солнечный зайчик на печке; от слов иных замертво падали мухи; и -

замерзала вода.

Начинались кошмары, в которых являлась какая-то мне "ядовитая" женщина

(читай профессорша); и - кто-то гнался (сорвавшаяся с фронтона кариатида); и

бухающий тяжкокаменно "по штатиштичешким данным" сосед, И. И. Янжул (он так

выговаривал), рос мне из темных углов по ночам; как Раиса Ивановна унесла

песни Уланда, Гейне и Гете4, понятные сердцу, и как занемела сквозная моя

Генриэтта Мартыновна, Янжулом бухнуло прямо в меня из гостиной:

- Бу... бу... у-у-у... штатиштичешким... Бука пришел изо рта И. И.

Янжула:

- Бу... бу... бу... бу... Как из бочки: ужасно!

И тотчас же я закричал по ночам. Вероятней всего, я вскричал от

эмпирики быта; как, - это есть жизнь? Наша жизнь? Моя жизнь? А тогда, - как

же с этим:

Но гордись человека названьем Ты, кто мыслил, любил и страдал...

И еще пугали слова об "абелевых интегралах": что есть интеграл? Кто

есть Абель?5 И - то же: профессорша "У" собирается, бросив мужа, бежать с

богачом умирающим "X", чтобы он перевел состояние на ее имя; вдова "Н",

багровая толстуха и коротконожка с ужасным лицом, запылавши страстями к

профессору "С", его ловит; и пес-

ни ревет: "Все вы - хлопцы-баламуты". Профессор "С" - нуль внимания:

видит какие-то корни (не огородные - греческие); лукавые "3" и "Т",

приглашая их, вместе с тем приглашают - на них, чтобы полюбовались страстями

пылающей "Н" и корнями профессора "С"; "Н" ревела у нас: "Баламуты!" Я думал

про "С":

"Баламут, - чего мучает; ведь изревелася "Н".

И - полубред начинался:

- Как же так? 6

А с другой стороны, то и дело я слышал:

- Мы, мы...

Соль земли, или - светочи, - мы: мы - Москва, соль России (то - знал от

отца); в Петербурге - чинуши да "лоботрясы"; профессора знают все; им подай

лист бумаги и дай карандаш, жизнь мгновенно же урегулируется на листе этом в

правилах высшего света; и вот они: борьба за существование у животных - у

нас, у людей, есть гуманность прогресса; а форма ее - конституция;

правительство и дурной городовой - не дают конституции; в церкви поп

проповедует отсталые истины, кадя "угодникам", вместо которых когда-нибудь

вмажутся Спенсер, Огюст Конт; тогда "жрец", иль поп, убежит; по ступенькам

амвона к изображению Конта взойдет иной "жрец", научный: М. М. Ковалевский

во фраке, неся шапо-клак (не Евангелие), чтобы провозгласить -

"Кон-сти-ту-ци-я!"

Певчие рявкнут тогда Gaudeamus, которое знал я уже; папа наш перевел

его.

И это есть тост, иль спич!

Уверяю читателей: переворот к "интеграции" Спенсера так мной

прочитывался; конституция представлялась не столько мне в определеньях

посредством понятий, сколь в выездах Муромцева, Ковалевского, Чупрова,

Иванюкова во фраках: с какой-то трибуны сказать нечто витиеватое, что

говорилося у Стороженок, и что говорилось М. М. Ковалевским у нас за обедом,

над ростбифом: после он взял на живот меня (мягкий); М. М. Ковалевский был

ведь шафером матери; годы парижские связывали с отцом его 7.

Знал еще: в крайнем случае будет не царь, - президент; и тогда даже В.

И. Танеев, который, понюхав махровую розу у ананасной теплицы в именье

своем, проповедывал все избиение крестьянами бар и помещиков, - угомонится;

и, фрак свой надевши, куда-то поедет; и что-то там скажет.

Так воспринимал я слова.

Повторяю: основы конституционного строя и позитивистического

мировоззренья восприняты были мной, как и цепкохвостая обезьяна, до мига,

когда я сказал себе твердо:

- Я - я!

Я всосал это все в себя еще с карачек: на то "мы" - профессорский круг,

чтоб младенцы у "нас" не так ползали, как у всех прочих, а конституционно и

позитивистически.

Вообразите же весь кавардак в голове моей: удивлтельная

предупредительность, даже подшарк пред прислугой отца (от души); и крик

матери на нее; высочайший пафос моральной фантазии у отца; и все сплетни

круга; мир, где звезда за звездою срывается с неба и чешутся хвосты у комет

(наш Бредихин их чешет), и где годами - свалка: Марковников и Столетов

гоняются за Александром Павловичем Сабанеевым и выгоняют его из какой-то там

лаборатории; он - утешается: к Усовым ходит; и с Машенькою, репетиторшей

Усовых, затворяется; Усовы ждут: предложение сделает.

Вот одна картина, которая вызвала ночной кошмар мой. Другая:

кариатида-профессор - изваян в веках; если б мне прочитали "В начале бе

слово"8, то я бы поправил: университет, а не слово; и после уже шли "слова"

в нем: М. М. Ковалевского, Муромцева-красавца; и - прочих; слова - на

фронтоне, где кариатиды изваяны: с кафедрами; тяжковесно надвисли - превыше

всего: И. И. Янжул, М. М. Ковалевский, Н. И. Стороженко; превыше их -

усовский нос, -прорисованный академиком Кушелевым в центре купола храма

Христа Спасителя: нос Саваофа;9 я - знал: нос-то - Усова!

В усовский нос верил я, потому что превыше всех - Усов, превыше ценимый

отцом; его друг, "папа крестный" мой. Прелестью сиплых слов С. А. Усова я

упивался; я им восхищался: и видом, и словом, и смехом, и трубкой его, и его

бородавками; и мне казалось: наружность профессора Усова так же прекрасна,

как и Саваофова; если бы был он седым, то взлетело б под купол лицо, все

лицо, а не нос один; и раскидался б руками над всею Москвой, выше всех, С.

А. Усов: Иванову колокольню поставь под тот купол, - уместится; это я знал;

в храм Спасителя водили с бульвара меня: я гулял на Пречистенском.

Вот - две картины.

Они не увязывались в сознании.

Кариатидность, каменность, неизменная косность портала жизни; все, что

менялось, менялось когда-то, при Александре Втором; при Александре Третьехм

сплошное "во веки веков" водворилось. Я это уж слышал. Но водворившееся,

обставшее - непонятно; ни "штатиштичешкие шведенья" Янжула, ни "шекспиризм"

Стороженки, мне зримые в виде каменных гирлянд, обвивающих нависнувшие над

миром кариатиды; под ними - багровая "Ы" все ревет "баламутов" своих.

Результировать ставшее, навеки обставшее, я не сумел; а меня уже звали:

стать там, где они все стояли - на веки веков; и профессор подмигивал:

- Вот, погоди, брат, - профессором станешь!

И старый Я. Грот прислал книгу младенцу; и надписал: "Б. Н. Бугаеву";10

старик Буслаев кормил пастилой: на бульваре Пречистенском; и Н. И.

Стороженко, Н. В. Склифасовский (хирург), И. И. Янжул с охотою игрывали с

нами, детьми; мне бы с девочкой, с Танечкой, на руки, чтоб прямо снесли нас

в редакцию "Русских Ведомостей". Погубило же - преждевременное развитие; и

желание срезультировать быт этот в целом его; результировать в целом не мог.

Результировала - крестная мать: Марья Ивановна Лясковская, которая

принимала дань уважения: с Усова, с отца; и с других; представленье о ней

мне сложилось: квартира ее есть какая-то там "Золотая Орда", куда едет

профессор; и - дани везет.

2. МАРИЯ ИВАНОВНА ЛЯСКОВСКАЯ

Мария Ивановна Лясковская, урожденная Варгина (собственный дом на

Кузнецком), жена Николая Эрастовича Лясковского, профессора химии, о котором

писал мой отец: "Я его часто встречал у профессора Николая Эрастовича

Лясковского, дом которого был связующим звеном для многих университетских

деятелей того времени" (Н. Бугаев: "Сергей Алексеевич Усов");11 время -

1860 - 1865 годы; Лясковский скончался давно; но жена его, Марья Ивановна,

крестная мать, превратила "связующее звено" в железные цепи; они на нас

бряцали, точно тяжелые кандалы.

Что-то в лице ее было якутское: скулы монгольские, малые щелочки глазок

безвеких, всегда приседавших в морщиночки приторные; всосы темные на

серомертвых щеках, сухой, черство зажавшийся рот, разъезжающийся в

улыбку-гримасу, слезливую, сантиментальную, чтобы, разъехавшись, снова

счерствиться безжалостно; жидкие, даелто-зеленые, гладкие вовсе зачесы волос

под наколочку черную; малый росток, худоба: совершенный одер; старомодное

черное платье фасона древнейшего (пятидесятых годов?); очень узенькие

нарукавчики, стягивающие кисти лапок лягушечьих; очень широкая юбка;

распяленная тарахтящей крахмальною белой исподнею юбкой; гордилась, что

носит такую:

- Белье, дорогая моя, коль не белое, так значит грязное; на белом же и

пылинка видна; на цветном, так и все, - фунты грязи... Не гигиенично: у вас,

дорогая моя, юбка нижняя - шелковая, розовая? Так и все... Нет, уж я - вот в

какой. - И вздерг юбок, чтоб матери протарахтеть своим жестким крахмалом в

лицо; да и не только матери: отцу, Сергей Алексеичу Усову, сыну его, "Паше"

Усову, кому угодно:

- Так, все!

И прюнелевые старомоднейшие ботинки, нарочно, чтобы ногой - прямо в

нос:

- Вот какие ношу, - так и все! И опять - вздерги юбок. Сергей

Алексеевич Усов сипел:

- Она не показывала своих ног вам?

______ )

- Покажет: гордится размерами; "ножкой" гордится.

Старуху я помню с младенчества; было ей под шестьдесят уже; строгие

нравы вносила; подтягивала знаменитых друзей.

- Так и все, дорогая: жена должна спать на одной - так и все - с

мужем; так, да... постели... А вы, дорогая...

И, сморщившись медоточиво, все лапкой лягушьей подмахивала; точно

высказала величайшую нежность; и глазки едва не слезились из щелочек;

делалось страшно; профессор сопел, а жена опускала глаза.

Мне, ребенку, мой дядя, Георгий Васильевич Бугаев, глаза открыл трезво:

- Зеленый одер... пфф-пфф!

- Как можешь, Жоржик, ты личность почтенную так называть? - испугался

отец; дядю мать прозвала "дядя Ерш" за колючесть.

Смысл Марьи Ивановны мне приоткрылся: зеленый одер! Здесь скажу:

зарисовывая Аполлона Аполлоновича Аблеухова, я взял моделью наверное М. И.

Лясковскую: в сухости, черствости, во внешнем виде, лишь вставив Другие

глаза да приставивши бачки; отрежьте их, вставьте якутьи глазенки и в юбку

оденьте сенатора - вылитая Марья Ивановна; некоторые же чудачества и черты

нежности взял от отца.

Марью Ивановну чтили ужасно; пасла нас железным жезлом;12

церемониймейстер профессорской жизни; вернее: церемониймейстер целого

отделения физико-математического факультета. Профессора: Северцов,

Борзенков, Усов, Бугаев, Щегляевы, Богуславские, Сабанеевы, Волконские,

сколькие, - дани носили; откуда влияние это - не ведаю; только мне культ

фетишей связан с этою куклой якутскою: чем не фетиш? И - пасла: когда

Борзенков ел у нее, подстилали под ноги клеенку ему: он - сорил ей на

зеркало пола; а Усова не принимали в гостиной малиновой (только в зеленой!):

курил.

В узах держала!

Войдя к ней в переднюю, оробевали: от строгости, от тишины, от нас всех

потрясающей чистоты; старая прислуга, Аннушка Егоровна, палец полижет,

присядет на корточки; и - убирает сориночки с пола; предметы стояли в

десятках лет те же; и - так же: те ж алебастры, та ж люстра хрустальная в

зале; и "Вестник Европы" развернутый - там же, в зеленой гостиной; читала

его с основанья; читала до смерти; и больше она не читала уже ничего из

журналов.

Войдя в лакированную переднюю, отогревались сперва, чтоб хозяйке в лицо

не пахнуть холодком: летом, весною, зимою поддерживалась температура на 16№

по Реомюру; в 15 или в 17 градусах жить не могла: и жила таким способом лет

тридцать пять.

Обогревшися, переходили в блистающий зал: обои - белые; пол же как

зеркало; шли, боясь хлопнуться: скользко! По середине зала - видели зрелище:

выход старухи навстречу, спешащей с перевальцем и уже в миг явленья из двери

малиновой гостиной заклепывающей рот гостю сентенцией; для каждого - своею,

выношенной в годах, повторяемой десятилетия; коли Бугаевы - одна сентенция;

коль Сабанеевы, то уж - другая; приятнее прочих для Усовых: для Сергей

Алексеича; после же для всех сынов: Алексея, Сергея и Павла Сергеича.

- Так, все - всегда говорю: всякий Гогенштауфен - лучший из

Гогенштауфенов; так: всякий Усов... и - да... лучший Усов... И так, и все...

Произносилось все это скороговоркою, как прибаутка; и, топая каблуками

прюнелевых, нарочито простых башмаков, семенила в гостиную, переваливаясь и

махая ручонкой; садясь, продолжала сентенцию новую, которая начиналась

всегда:

- Я всегда говорила - так, да, Николаю Ирасовичу, - произносила

"Ирасовичу", не "Эрастовичу"; и далее, под флагом беседы с "Ирасовичем", лет

уж двадцать скончавшимся, выносилась суровейшая резолюция на то иль иное

событие жизни (семейной, общественной) новоприбывшего гостя: уже сплетни

собраны, произведен анализ; решение вынесено; появление гостя - предлог: ей

прочесть приговор или выдать награду:

- Так, все: говорила всегда Николаю Ирасовичу: "Николя - не покупай

мне лишних предметов; необходимое, - только оно украшает жизнь"... Так, да:

у вас, дорогая моя, новый стол? Для чего? Еще старый хорош...

И потом сообщалось: когда они с мужем женились, умели же жить они на

пятьдесят лишь рублей; эта жизнь длилась с год, может быть; а потом притекло

состоянье богатое к ней (урожденная Варгина!); и забывалось: жила таким

способом, при состоянье, десятки лет; как разносила она, когда жаловались:

- Трудно жить мне на жалованье, Марья Ивановна! Правила стоицизма и

Диогеновой бочки напоминались сурово ей: вот ведь жила же она; пусть другие

живут, - так и все; иногда ж выбирала она бедняков в фавориты, за

скромность, безропотность; их усадив пред собой в мягком кресле, пред ними

точила слезу; и платком отирала свои покрасневшие глазки:

- Бедная моя, - так и все, - так мне жалко: глядеть не могу я на вас!

Одна барышня, получающая лишь тридцать рублей, пред которой точилися

слезы, порой вызывалась пред Марьей Ивановной: сидеть перед ней и глядеть,

как точилися слезы; ходила, ходила; и - вдруг возмутилась:

- Опять усадила и плакала Марья Ивановна: просто не знаешь, куда и

деваться!

Ну, а - помогла она барышне: по человечеству, а не для ради...

"благотворительности"?

Никогда!

Занималась иною благотворительностью: благотворила профессорам,

совершая периодические, обер-полицмей-стерские объезды квартир, в результате

которых роптали профессорши (мать моя - плакала); профессорам же - каждение:

лучшие все Гогенштауфены! Одна умная дама доказывала, что М. И.

неравнодушна, весьма, к ее мужу; и глазки слезливые строит, и ножки

прюнелевые показывает под предлогом своей аскетической пропаганды: простых

башмаков и простых белых юбок.

Конечно ж, - не "флирт": платоническая сердечность; и чистая дружба; но

требовала "культа дружбы"; и тут проявляла ревнивость; она добивалась

горячей конфиденциальности, чтобы профессор, идя на свидание с ней, запевал

про себя:

Сияй же, указывай путь,

Веди к. недоступному счастью

Того, кто надежды не знал;

И сердце утонет в восторге

При виде тебя...13

На протяжении лет двадцати пяти - приезжала два раза в год: 13-го

октября, накануне рождения "крестника" - с книгой (подарок), и 6-го декабря,

в день именин отца: отобедать; отец бывал часто у ней; приезжала она в

черном платье; а дома ходила она в сером платье, которое - лучше; похуже она

берегла для гостей:

- Дорогая моя: всюду пыль, - так и все; как приеду домой, это платье -

платье вздергивалося - долой, чтоб полы свои не запылить...

- У меня, дорогая - два платья всего: вы опять заказали себе

выездное, - так все... Не по средствам живете... Жила же я...

И рассказывалось житье (пятьдесят рублей в месяц).

Полагалось бывать у нее: на Рождестве и на Пасхе; лишь избранные

удостаивались получить приглашение на именины ее: отобедать; в тот день и в

столовой, и в зале к стене придвигались сукном перетянутые доски, чтобы

профессор) коснувшись стенки, не измаслил ее головой.

Удивлялся покорности профессоров, все сносящих: тому подстилалась

клеенка (неряха), тот - грязный, тот не : допускается в малиновую гостиную;

к нему появляются в платье, которое обречено подметать сор квартиры; не

перечисляю всех оскорбительностей, подносимых ей с ласковым видом; сносилося

все, потому что - блюла: что блюла? Пресловутый девиз "как у всех в нашем

круге". И разводила безжалостное лицемерье морали, слегка подслащенной,

как... оболочка пилюли "касторки"; а коли под флером приличья пылали

багровые страсти "Н", иль - изменяли друг другу, то - делался вид: ничего-то

и нет; лишь была бы личина:

- Так, все, - говорила я Николаю Ирасовичу!

Но она полагала себя дарохранительницей: охраняла компендиум высшей

культуры; и кокетничала нелюбовью

к попам и к дурному городовому, ее охранявшему; читала "Вестник

Европы"; и была - "Вестник Европы" насквозь; то есть по Стасюлевичу

мыслила14, да перечитывала тома Соловьева-историка; перечитает, и - снова

читает: том первый, второй.

Ни одной живой мысли: лишь старческие, слащавые дрянности вроде капсюли

касторовой; мать моя - попочитает ее; и - расплачется: раз даже вынужден был

Лясковской заметить отец:

- Вы бы, Марья Ивановна, Александру Дмитриевну в покое оставили б!

Blog

Андрей Белый На рубеже двух столетий Воспоминания в 3-х книгах

Содержание