Аникин В. П. Былины. Метод выяснения исторической хроно­логии вариантов. М.: Изд-во Моск ун-та, 1984, 288 с

Вид материала

Тематический план

Содержание Сказочная версия Первая группа Вторая группа Деформации и фрагменты

Подобный материал:

• ru, 4677.69kb.
• В. К. Вилюнас Печатается по постановлению Редакционно-издательского совета Московского, 4877.58kb.
• Э. В. Ильенков что же такое личность?1, 4659.92kb.
• Ж. П. Сартр очерк теории эмоций, 319.13kb.
• Тихомиров О. К. Психология мышления: Учебное посо­бие, 4461.4kb.
• Задачи урока: обобщить знания о художественном мире былин, провести контроль знаний, 88.67kb.
• Поиск: Былины в статье Былины, 46.49kb.
• -, 27.98kb.
• В. М. Васнецов «Витязь на распутье» Отличие сказки от былины Сказка, 41.83kb.
• Список новых поступлений, 268.66kb.

(стр. 75)

отсутствовал интерес к «сюжетам, имеющим новеллистический характер или включающим сказочные мотивы», но он все же допускал их в тех случаях, когда подчинялся силе традиционной трактовки сюжета: «Так старики певали», — скажет об этом И. Т. Фофанов, ссылаясь на традицию»¹⁴³. В варианте былины о Добрыне наблюдается как раз такой случай. Одновременно элементы сказочной фантастики в рассказе о единобор­стве с чудовищем позволяли сказителю подчеркнуть силу богатыря. Героика богатырского подвига, любимая сказителем, сочеталась на этот раз со сказочной основой традиционного сюжета. В пудожском варианте, как в вариантах семейной рябининской традиции, Добрыня сам выходит из положения, без совета матери: когда конь, у которого змееныши подточили ноги, стал под­тыкаться, богатырь употребил плеть. Вместе с тем сю­жетная трактовка оказалась одновременно усложненной элементом религиозно-духовного понимания действия. В результате вся находчивость богатыря, по существу, была ненужной: победу над змеей, оказывается, про­рочествовали некие люди, да и колпак земли греческой, которым побил герой змею, тоже, надо полагать, ока­зался на своем месте не без воли судьбы. Сказитель спел только о бое Добрыни со змеей на Пучай-реке, но запомнил, что другие пели и «о том, как Добрыня выручал Забаву, бился три дня, по колено в крови стоял, а выручил»¹⁴⁴. Певцу были известны варианты, содержавшие элементы религиозно-духовного мотива о змеиной крови, которую поглотила земля. В связи с ним стоят и элементы духовной трактовки.

Противоречивое сочетание сказочной и героической трактовок в некоторых вариантах было устранено, но через решительное упрощение сюжетного действия. Та­ковы варианты Кир. VII, прилож., с. 10—11 и Кир. II, с. 40—41. В первом варианте (Марков назвал его «от­рывочным»¹⁴⁵) Добрыня не только не слушается запре­та матери и купается в реке, но словно бросает вызов

(стр. 76)

1 змею:

И стал Добрынюшка шуточки шутить

Во круту гору камушки бросать.

(от. 19—20)

Только тогда змеища Горынища кинулась на Добрыню, а он, как в былине сказано, «не робок был», поймал чудовище за «жабрищи»: ударил о сырую землю (ст. 23—25). Тут змея Добрыне покорилась. Весь эпи­зод развит в соответствии с представлением в герое, который ни во что не ставит наставления матери и ко­торого ничто не страшит. Марков думал, что бросание камешков в гору — «бесцельная игра»¹⁴⁶, а это вызов чудовищу. Внутренняя мотивировка действия находится в согласии с предельной идеализацией персонажа. Ге­роизация соответствует пафосу именно былины, а не сказки, в которой нарушение запрета никогда не остает­ся без последствий. При этом вариант содержит упро­щенную трактовку сюжета: эпизод купания становится необязательным — Добрыня мог встретиться со змеем и при других обстоятельствах.

Намечено столь же упрощенное решение и во втором варианте из сборника П. В. Киреевского. На угрозы змеи Добрыня отвечает:

«Где тебе меня живого съесть,

Где тебе меня проглотить!»

(ст. 24—25)

При такой трактовке певец счел возможным опустить и мотив самого запрета матери.

Итак, варианты сказочно-богатырской версии с уси­ленной героической трактовкой сюжета содержат твор­ческое решение, которое указывает на стремление пев­цов отойти от сказки, но эта интерпретация или внут­ренне противоречива (в былине остались непреодолен­ными прежние сюжетные ходы сказочной и духовно-религиозной логики), или упрощает суть былинного действия.

СКАЗОЧНАЯ ВЕРСИЯ

Среди вариантов былины о Добрыне-змееборце обнаруживается также тенденция изменить былину и в противоположном героике направлении —

(стр. 77)

сделать ее чисто сказочной. Так, А. П. Скафтымов писал, имея в виду, конечно, эти варианты: «Былина о бое Добрыни со змеем очень осложнена сказочными моти­вами, имеющими свою специфическую эстетическую ок­раску и привлекательность, и часто в своих деталях окрашивается направленностью сказочной внебогатырской фантазии...» Это суждение правильно, но далее ученый счел возможным низвести все, что стоит за пре­делом «интригующего столкновения Добрыни со змеем», до положения «второстепенных равнозначных аксессуар­ных деталей»¹⁴⁷. Этот взгляд на характер сказочных ва­риантов, бесспорно внушен исследователю стремлением унифицировать — свести к одному героическому типу идейно-художественный строй разных былин и их вариантов.

Варианты, представляющие новую версию сюжета, целиком перевели сюжетное действие в плоскость сказки. Как и первая, версия существует в соединении с эле­ментами духовно-религиозной трактовки и без них. К сказочной версии относятся варианты: Рыбн. № 193; Гильф. № 191, 241; Марк. № 5, 73; Григ. I, № 16(52), 51(87), 78(114); Григ. II, № 1(213), 16(228), 89(301); Григ. III, Кя 35(339), 38(342), 47(351), 66(370), 104(408); Онч. № 59; ЭО. 1905, № 4, прилож. № 1, 3, 4; Матер. I, № 12; Мил. № 21; Тих.— Мил. № 21; Макар. № 2; Аст. № 23, 60; Озар. с. 47—49; Крюк. № 20, 21; Пар.—Сойм. № 6; Сок.—Чич. № 271, 273; БПЗ. № 68, 100; Мез. № 204, 212, 213; Сиб. № 35 — всего 38 вариантов.

ПЕРВАЯ ГРУППА

Особую группу вариантов версии обра­зуют двадцать вариантов: Гильф. № 241; Онч. № 59; Марк. № 5; ЭО. 1905, № 4, прилож., № 3; Григ. I, № 16(52), 78(114); Григ. II, № 1(213), 16(228), 89(301); Григ. III, № 35(339), 38(342), 47(351); Макар. № 2; Озар. с. 47—49; БПЗ. № 68, 100; Сиб. N° 35; Аст. № 23; Сок.—Чич. № 271, 273. Эта группа вариантов чужда каких-либо элементов духовно-религиозной интерпрета­ции действия и развивает сюжет в точном соответствии со сказочной логикой.

(стр. 78)

Типичным образцом вариантов этой группы можно считать запись былины на Печоре — Онч. № 59. Скази­тель Игнатий Васильевич Торопов не преминул, особо упомянуть о родителе героя и начал былинный рассказ о рождении Добрыни, не упустив подробностей его дет­ства: как богатырь научился владеть «копейцом бурзомецким», палицей «буёвой». Так начинаются и сказки: умирает отец и растет его сын — будущий свершитель разных достойных удивления дел. Былина не только удерживает общую сказочную схему действия: сын про­сит у матери благословения ехать к морю купаться; мать его предупреждает об опасности; он купается — на безоружного налетает чудовище и герой не может уклониться от боя с ним. В действие былины введен и типичный сказочный мотив трех прутьев. Мать велит Добрыне сковать в кузнице три прута: железный, мед­ный, оловянный. Змея не боится ни копья, ни палицы, ни сабли, но боится этих прутьев. Ими Добрыня и по­бедил чудовище. Марков считал, что этот мотив заимст­вован из былины о Потыке¹⁴⁸: Потык тоже стегал змею прутьями (например, в варианте из того же сборника Н. Е. Ончукова № 57 — записан от того же сказителя, что и нами рассматриваемый), но и в былину о Потыке, и в былину о Добрыне этот мотив мог быть взят из сказок.

Сам ход и результат боя тоже преображены наподо­бие сказки. Герой стегал змею до тех пор, пока не из­ломал прутьев. Змея сулит Добрыне награды: золотую казну, коня, красную девицу. Она изрыгнула из себя все обещанное — и удовлетворенный Добрыня оставляет змею живой. Он едет с девицей в матушкин дом. Тут они обручились, обвенчались, и, как водится в сказках, все закончилось веселым свадебным пиром. «Окончание былины, женитьба Добрыни на девице, представляет несомненное искажение», — писал Марков¹⁴⁹. Однако спрашивается: «искажение» чего? В данном случае ска­зочный вариант былины верен себе: это сказка в былине.

В этой версии заметно стремление сказителя осво­бодить сюжет былины от «двухчастности»: вместо двух боев со змеем рассказано об одном. В рассказе о вто­ром бое в сюжете сохранились лишь отдельные мотивы,

(стр. 79)

к тому же преобразованные в духе общей перестройки сюжета на сказочный лад, — мотив прутьев заменил со­бой мотив чудесной плети, удержан мотив добывания девицы, но без рассказа об ее похищении.

«Стяжение» двух частей былины в одну может вы­ступать и не так заметно, хотя тенденция к этому всегда налицо. Примером может служить мезенский вариант Григ. II, № 89(301): начало действия в нем похоже на начало предыдущего варианта «предысторией», расска­зом о родителях Добрыни. Здесь говорится об отце, который перед смертью, все зная наперед, наказывает жене не разрешать Добрыне заплывать за третью струю, когда «припекет его упецэньки петрофския» (ст. 17), т. е. когда доймет жар в Петровки. И вошедший в воз­раст Добрыня твердо помнит об отцовских словах, пере­данных ему матерью: «Поплову я назат на крутой берек» (ст. 55). Змея позволила ему одеться в платье; тут и пригодился Добрыне «колпак пуховой-от»: насыпал в него Добрыня песку — метнул «в церны груди» змеи и сбил ее наземь (ст. 70—71). Далее развитие действия становится похожим на предыдущий, печорский вариант: змея обещает Добрыне козловые сапожки, рукавицы, полотняну рубашочку и даже колпак земли «грецеськой». Но внезапно сказительница направляет действие по новому руслу: змея, «спущенная» Добрынюшкой «на светую Русь», унесла какую-то «красну девицю» — и Добрыня снова идет купаться и уже теперь смело плывет за третью струю. Его понесло в «горы-ти, пеш-шоры» (ст. 96), здесь герой добирается до «дыры» змеиной и находит в ней унесенную девицу. Она согла­шается ехать с Добрыней: «На святую Русь вывезу; примем закон Божию» (ст. 115). Взяв девицу, герой рубит змее все буйные головы.

По той неловкости, с какой сказительница Фекла Константиновна Шуваева повторила эпизод купания Добрыни, видно, что вариант удержал в себе песенно-эпическую традицию сказывания о двух боях героя со змеей и одновременно уже подчинился другой — чисто сказочной логике повествования: мотив добывания не­весты стал главным, а эпизод первого купания обращен в простой рассказ о коварстве и обмане змеи. При этом сказительница просто повторила эпизод купания, чтобы бой со змеей мог завершиться победой Добрыни. В не­слаженности варианта обнаружил себя недовведенный

(стр. 80)

до конца процесс преобразования сюжета в чисто ска­зочную версию.

По-своему композиционная перестройка сюжета осу­ществилась и в беломорском варианте Марк. № 5. Ради завершенности первой части сказительница Аграфена Матвеевна Крюкова внесла в былинное действие ска­зочный мотив добывания Добрыней молодильной воды из Почай-реки для «аньператора» Петра Первого и кня­гини Катерины, заменивших собой стольного киевского князя с Апраксией. В главном былинный сюжет остал­ся прежним. В нем есть и мотив запрета заплывать за третью струю, и нарушение его, при этом в рассказ о первом бое с чудовищем перемещены сказочные мо­тивы второй части былины: мотив жалобы Добрыни на трудную судьбу, мотив чудесной плетки. Вследствие этого вторая часть былины оказалась сильно упрощен­ной и стала рассказом о новом поручении Добрыне вер­нуть похищенную племянницу родному дядюшке царю Петру. Ряд следующих друг за другом трудных задач выполняют и герои сказок.

Преобразованием прежней двухчастной композиции в новую, сказочную, притом как повествования об одном бое Добрыни со змеей, затронут и вариант, записанный в деревне Тимшелья на Мезени — Григ. III, № 38(342). Ход сюжета поначалу не отличается от предыдущих вариантов со всеми их чисто сказочными чертами (упо­минание об отце Добрыни, развитие мотива общения героя с конем), но сам рассказ о бое стал иным, хотя тоже наполнен драматическими подробностями в духе сказок: Добрыня укоряет змею, что не честь-хвала бу­дет ей проглотить его живьем в синем море, а вот, мол, сразимся, когда она вынесет его на землю. Змея схва­тила Добрыню в востры когти и снесла на берег, раз­летелась и хотела ударить Добрыню правым крылом, но он «успешен был» — схватил ее за крыло и ударил о землю. У покоренной змеи Добрыня выспрашивает, где у нее стоит живая и мертвая вода, где лежит ковер-самолет: «А ишша как же ковру да прыговаривати?» (ст. 119). Былина становится сказкой.

А замахнулся Добрынюш (к) а покрепче нонь

А ударил де змею да во сыру землю, —

Да и столько тут змея да и пышала нонь.

(ст. 131—133)

В змеиных палатах Добрыня находит воду, становится на ковер и летит на нем через море. Правильно писал

(стр. 81)

об этом варианте А. В. Марков: «Нечего и говорить, что такая развязка — чисто сказочная»¹⁵⁰.

При столь сильных сказочных изменениях в сюжете нетрудно было вообще заменить Добрыню другим пер­сонажем, который бы действовал, как в настоящей сказ­ке. Таков беломорский вариант, записанный А. В. Мар­ковым и опубликованный им в «Этнографическом обоз­рении» за 1905 год (вып. 4, прилож., № З)¹⁵¹. Здесь вместо Добрыни действует некто Оксёнышко, который поступает в духе сказочных персонажей, попадающих в беду только по оплошности. Мать наставляет его — наедешь в поле на старого — сойди с коня, поклонись. Герой так и поступает. Что же касается его купания, то нарушение запрета плыть за третью струю — еще не беда для него и не влечет за собой несчастья, а то беда, что за струей стоит великий камень, а на нем лежит дорогое сукно, а на сукне — «ремень»-гребень. Снедае­мый любопытством, герой берет его в руки, размышляя, кто бы мог расчесываться им. И вот только тогда появ­ляется змея. Сама разработка мотива выдает сказку независимо от того, заимствована эта тематическая де­таль прямо из сказок (что вероятнее всего) или, как предполагал Марков, взята из былины о Козарине: «Может быть, представление о гребне, принадлежащем змее, явилось в тех вариантах, которые взяли из бы­лины о Козарине причитание похищенной девицы... В былине о Козарине есть указание и на чесание косы...»¹⁵² Столь же сказочен и бой Оксёнышка со змеей: он обманывает ее, заставив оглянуться назад:

«Огледись-ко ты, злодейка зьмея лютая,

Ишше-то на Москвы потерь деитьце?»

(ст. 54—55)

Так в эпосе поступает еще только Алеша Попович — в былине о бое с Тугариным, но сказочность этого мо­тива и здесь, и в нашем случае кажется несомненной. Былинный сюжет, так измененный, конечно освобождался

(стр. 82)

от необходимости следовать прежнему развитию действия.

В варианте, записанном в селе Немнюга, недалеко от Кулоя (Григ. II, № 16(228), мать три раза пытается отговорить Добрыню ехать в чистое поле, и только видя непреклонность сына, дает ему совет хотя бы не ку­паться, когда пригреет солнце красное. Добрыня словно чувствует свою беду и прощается с конем: «А-й нажывай сибе добра хозяина» (ст. 77). Река выносит героя на синее море — и здесь он сталкивается с семиглавой змеей. Троекратное упрашивание Добрыни не пускать­ся в опасную поездку вполне в духе сказочной поэтики, но последующее развитие действия наводит на мысль и о героизации богатырского деяния. Однако сцена про­щания с конем противоречит этой трактовке и возвра­щает сюжет к сказочным положениям. Хотя Добрыня победил змею, но ему, чтобы вернуться домой, прихо­дится, пока змея заживляет отбитые три хобота, жить с малыми «деточками» змеиными, поить-кормить их и сохранять от бури, «от падеры» — погодушки. Змея вы­носит Добрыню на землю — герой совершает свое путе­шествие подобно персонажам волшебных сказок о Нагай-птице. Словом, и в этом варианте былина стала сказкой.

Что же касается особенностей варианта Григ. III, № 47(351), то здесь сюжет былины, смешанный с были­нами о неудавшейся женитьбе Алеши и о бое Ильи с Добрыней, представлен в виде рассказа самого Доб­рыни о своем приключении. По словам А. В. Маркова, это «вольное изложение, очень нескладное», «нечистая былина»¹⁵³. Вариант целиком укладывается в рамки сказочного повествования о том, как герой встретил на синем море трехглавого змея и не только спасся, но и взял у пораженной камнем змеи коня, сбрую, а потом добил чудовище. Это заставляет вспомнить и другие, уже разобранные сказочные варианты былины.

С последним вариантом схожи три других сильно деформированных варианта: Григ. I, № 78(114); Григ. III, № 35(339); Озар., с. 47—49. В вариантах, записан­ных от М. Д. Кривополеновой (Григ. I, № 78(114); Озар., с. 47—49). Добрыня тоже добывает себе у змеи платье, коня и даже племянницу Владимира, хотя о том, что (стр. 83)

она была похищена, раньше не говорилось. При повторном пении былины (Озар., с. 47—49) сказительница по вполне понятной причине должна была от себя пояснять былинное действие: «Змеишшо летал на светую Русь, со светой Руси людей живком уносил и унес у Влади­мира-князя племенницю, и Добрынюшка зажалел ей, так здумал воротить...» (с. 48).

Сказительницу, спевшую А. Д. Григорьеву вариант № 35(339), увлекла сама картина боя: когда у змеи слетело восемь голов — вместо их стали драгоценные камни. Сказочность сюжетного положения этого вариан­та, как и вариантов М. Д. Кривополеновой, несомненна.

Чисто сказочную трактовку сюжета и отход от бы­линной традиции можно заметить и в варианте Марк. №100. Его особенности не стоят в какой-либо связи с тем, что сюжет соединен с сюжетом былины о Потыке. Соединение носит чисто механический характер. Доб­рыня — «брателко названый» Ильи Муромца — хочет добыть на «вёшных заводях» три драгоценных камеш­ка. Илья предупреждает Добрыню о том, что, когда Добрыня станет купаться на тихих заводях, он встретится со змеей. Однако Добрыню не пугает эта встреча. Как в сказках, герой готов к решительному испытанию своего мужества. На заводях Добрыня переныривает из реки в реку. Налетевшую змею богатырь встречает с саблей в руке и отсекает ей «двенадцать хоботов»-хвостов. Змея умоляет Добрыню не сечь ей буйной головы:

«Я ведь дам тебе-ка да как три камешка,

Я три камешка да драгоценный».

(ст. 66—67)

Добрыня усаживается на змею и они летят на гору «Сионьскую» — тут богатырь берет свои камешки. Змея умоляет Добрыню не разорять ее «подворьица», не жечь малых «дегоцёк». Она обещает богатырю не летать на «святую Русь» и не губить православных, но Добрыня не верит ей, он сжег подворье и побил змеенышей, а змее велел снести себя с Сионской горы. После этого он отсекает у нее голову, а тело разметал по чистому полю. Былинный сюжет обрел черты сказочного приключения с тем благополучным окончанием, которое достигается благодаря неустрашимости и отваге героя. Драгоценные сокровища, добытые Добрыней, отодвинули на задний план уничтожение чудовища, причинявшего

(стр. 84)

беды Руси и ее народу. Отличие такого исполнения от былины в собственном смысле осознавалось и самим певцом Власом Ивановичем Чекалёвым. Марков сооб­щил, что, помимо этой былины, сказитель исполнял еще былину «Добрыня на Пучай-реке»¹⁵⁴, но по какой-то причине она не была записана.

Чисто сказочная трактовка сюжета очевидна и в ва­риантах: Гильф. № 241; Григ. I, № 16(52); Григ. И, № 1(213); Макар. № 2; Сок.—Чич. № 271, 273; Аст. № 23. В них интерес сосредоточен на хитрости, явлен­ной Добрыней во время первого боя со змеем. Бога­тырь унесен на горы. Змея хочет его убить, он просит пощады, предлагает ей считаться родной сестрой - змея возвращает его на прежнее место и тут на реке он ее убивает (Гильф. № 241). Уловка, к которой прибегает Добрыня, противоречит богатырской этике — А. В. Мар­ков заметил по этому поводу, что Добрыня предстает «в очень непривлекательном свете»¹⁵⁵. С некоторым видоизменением тот же ход действия и та же ситуация воспроизведены в варианте Макар. № 2. К подобной сказочной уловке прибегает Добрыня и в вариантах Сок.—Чич. № 271, 273. Захваченный врасплох, он просит змею, чтобы та дала ему собраться: вот, мол, оденусь, тогда бери и неси на горы, — а сам тем временем из­готавливается к бою и стреляет в чудовище из лука. В варианте Аст. № 23 Добрыня уговорил змею дать ему час сроку — выйдя на берег, богатырь бьет змею кол­паком (в колпаке — камни), а в варианте Григ. II, № 1(213) змея сама выносит богатыря на землю, где он ее и запорол ножом-кинжалищем.

Отличен от названных вариантов, но тоже сказочен пинежский вариант Григ. I, № 16(52). В нем Добрыня ищет случая встретиться со змеем, а оказавшись лицом к лицу с ним, начинает, по словам певицы, тринадцати­летней девочки, «брататься»: кинул пригоршню песку в глаза змею Горынычу и, пока тот «опамнивалса», отсек ему голову. Сказочный характер действий бога­тыря, уловкой одержавшего победу, кажется несомнен­ным.

Вариант Сиб. № 35, записанный в 1955 году А. И. Лазаревым и Н. Киселевым в Новосибирской области

(стр. 85)

(деревня Красноярская Венгеровского района), тоже целиком относится к числу чисто сказочных. В нем богатырь — все тот же сказочный хитрец. Застигнутый в Опочай-реке, Добрыня просит:

«Змей, лютый и колючий,

Не ешь и не жги меня,

Выпусти меня на прикрут берег.

Ты будешь набольший брат,

Я тебя меньше...»

(ст. 52—56)

Сказитель Сергей Иванович Овчинников так прокоммен­тировал это место в былине: «Хитрый Добрыня. Ему лишь бы до берега добраться». Добрыня побивает змея «черной шапкой в золотых камнях», которую по совету матери не снимает с себя во время купания.

К характеризуемой сказочной группе относится и ва­риант былины, записанный в 1956 году от печорского сказителя Андрея Федоровича Пономарева (БПЗ. № 68). Особенностью сюжета в этом варианте является с боль­шой подробностью развитый мотив наказа умирающего Микиты, отца Добрыни, своей жене. Отец знает все, что произойдет с сыном: как Добрыня будет просить благословения, какой дорогой поедет к Оке-реке, как третья струя отнесет Добрыню к высоким горам Соро-чинским, как налетит змея и что надо делать, чтобы победить чудовище. Увлекшийся сказитель опередил эпическое изложение сюжета излишне тщательной раз­работкой темы, неэкономно воспользовавшись ресурса­ми последующего повествования. Если отвлечься от этого обстоятельства, то все прочее в варианте целиком соответствует чисто сказочной трактовке сюжета. Мать предупреждает Добрыню не ездить в чистое поле: «Тебя съест нынь змея лютая». Добрыня не внимает ее угово­рам, и она нехотя благословляет его на поездку и при этом наставляет воспользоваться отцовским наказом — сплести из горькой полынь-травы плеточку «троепрядну, троехвостую». Когда змея напала на богатыря, он своей чудесной плеткой заставил змея извиваться-канаться: «Ты прости меня, Добрынюшка...» Змея сулит Добрыне города с пригородками, села, деревни. «Мне не нать от тебя да ничего... — отвечает богатырь, — застегаю тебя до смерти». Так и случилось. Это уже знакомая нам чисто сказочная логика.

(стр. 86)

Такова первая группа вариантов сказочной версии. Можно заметить, что некоторые из относящихся к ней вариантов обладают сюжетным своеобразием: трудно говорить о традиционной устойчивости всей группы, но общим для вариантов можно считать сказочную интер­претацию действия, причем сказочность здесь, создает­ся за счет ресурсов традиционных волшебных сказок. Именно сказочная интерпретация создает здесь извест­ное художественное единство, но это единство сказки, а не эпоса. Художественная задача решена не былинны­ми средствами, и варианты уходят от разработки герои­ческой темы: либо богатырское деяние трактуется как путь к личному благополучию и личным приобретениям, либо открыто высказывается неприязнь к делу, свершить которое героя обязывает внешняя сила, либо богатырь ведет себя недостойно богатырской этики — коварно убивает змею, которая выполнила все его требования.

ВТОРАЯ ГРУППА

Другую группу вариантов сказочной вер­сии образуют записи, отмеченные элементами духовно-религиозного осмысления сюжета: это варианты — Рыбн. № 193; Гильф. № 191; Тих.—Мил. № 21¹⁵⁶; Марк. № 73; Григ. I, № 51(87); Григ. III, № 66(370), 104(408); ЭО. 1905, № 4, прилож. № 1, 4; Матер. 1, № 12; Мил. № 21; Act. № 60; Крюк. № 20, 21; Пар.—Сойм. № 6; Мез. № 204, 212, 213. Всего восемнадцать вариантов. К этой группе можно отнести многое из уже сказанного о предыдущей группе, но в ней есть и своеобразие, воз­никшее как следствие соединения сказочной интерпре­тации с религиозно-духовным осмыслением сюжета.

Как на сказочную версию наслаивались элементы религиозно-духовного осмысления сюжета, покажет рас­смотрение мезенского варианта былины в записи от Ивана Алексеевича Чупова из деревни Кильцы (Григ. III, № 66(370)). Подобно многим вариантам первой группы вследствие общей близости к сказкам вариант И. А. Чупова начинается с рассказа об отце Добрыни, причем на этот раз родителем героя выступает Микита

(стр. 87)

«княсь Романовичь» — персонаж исторических песен. Одно это выдает заимствованный характер самого мо­тива: у персонажа песенно-эпического повествования, сблизившегося со сказкой, должен быть родитель, и он появляется, чтобы тут же умереть. Его «чядышко люби­мое» едет с благословения матери в чисто поле и, пре­небрегая советом не купаться, когда пригреет солныш­ко и навалится «лень тягость великая», попадает в беду. Действие пока развивается, как и в вариантах первой группы, но вот появляется трехглавое змеищо. Его обыч­ная угроза соединяется с упоминанием «святых отцов»:

«А святы оцьци писали, те прописалисе:

А сказали: — от Добрынюшки змеи смерть стрыдёт, —

А тепере от змеи Добрыни смерть прышла»

(ст. 68—70)

При таком обороте действия мотив змееборчества на­полняется особым смыслом: победа Добрыни над змеей предсказана, и он не только послушный вершитель выс­ших судеб, но и сам осознает свое дело как деяние, внушенное свыше. Убив змею, он приговаривает:

«А святы оцьци писали, те не прописалисе:

А сказали: — от Добрыни змеи смерть прыдёт, —

А тепере ну от Добрынюшки змеи смерть пришла».

(ст. 99—101)

При предопределенности судеб драматические моменты опасного купания Добрыни в море, а также его уловка любым путем выиграть время, чтобы изготовиться к борьбе с чудовищем, становятся, по существу, лишними. Столь же лишними оказываются и опасения матери, которая, почему-то ничего не знает о покровительстве судьбы ее сыну. Одним словом, элементы религиозно-духовной трактовки, осложнившие сказочное развитие действия в былине, пришли в столкновение с самой сутью драматического интереса сюжета.

Таким же противоречием отмечен печорский вариант Ивана Емельяновича Чупрова — Аст. № 60. Мать сама выбирает сыну коня — троелеточку: только на нем, надо думать, Добрыня и может топтать змеенышей; дает ему «плеточку-трехвосточку» — она больше пригодится, чем сабля. Все эти заботы о снаряжении сына вполне соот­ветствуют духу сказочного повествования о чудесных предметах и помощниках, но они излишни; победа над лютой змеей предречена: о ней писали «святы отцы» и «дьяки читали».

(стр. 88)

В еще большей степени противоречив пинежский ва­риант Григ. I, № 51(87), который разными новациями усилил религиозно-духовную трактовку сюжета: были­на записана от Оксеньи Антоновны Юдиной, в репер­туар которой входили духовные стихи — в том числе «Сон богородицы». Сказительница устранила из былин­ного действия мать Добрыни: вместо нее действует отец — тот же, что и в предыдущих двух вариантах, «Микитушка Романовиць», но в странной «слезливой» роли. Надо думать, это изменение вызвано тем, что пе­вица чувствовала несообразность развития сюжета, при котором мать оказывается противницей свершения свя­того дела Добрыни, но совсем избежать противоречия тоже не смогла. Отец наделен чертами всего опасаю­щейся матери, хотя он и не против дела Добрыни, а только сомневается в победе над змеем.

В былине появляются новые несообразности: стран­ным образом Добрыня не получил перед боем отсрочки, испрашиваемой у змеи, но успевает написать «ерлык» — письмо и послать его святым отцам. В письме, надо полагать, была худая весть о том, что он попал в беду. Получив письмо, Микитушка Романович расплакался: мол, говорили святые отцы, что Добрыне смерти не быть, «а топериче Добрыни смёртоцька приходит». Впрочем, как можно будет убедиться, странное смеще­ние действующих лиц в варианте получит свое объясне­ние, если принять во внимание, что либо сама певица, либо те, от которых она переняла былинный вариант, сблизили его с апокрифическим житием святого Федора Тирона: именно в нем царь, называя героя «чадом», увещевал его не подвергать себя опасности и не биться со змеем. Надо думать, поэтому былинный вариант и явил столь странную путаницу. Ее можно заметить и в том, что религиозно-духовное осмысление сюжета резко противоречит развитию действия: Добрыню спасла только ловкость — «верток был», ударил змею камнем. Противоречит общему осмыслению сюжета и исход боя — «пустил змею» (это при том, что победа над ней — святое дело!). Откуп, взятый героем у змеи: доб­рый комонь, цветное платьице, красная девица—.пере­водит сюжет в русло обычного сказочного действия. Религиозно-духовная трактовка сюжета оказывается здесь забытой.

Восточносибирский вариант былины, записанный

(стр. 89)

В. Г. Богоразом (Мил. № 21) с тем же мотивом о свя­тых отцах, которые писали-«прописалися», и о волшебниках, которые «волшили, проволшилися», как и ва­рианты из сборника А. Д. Григорьева: I, № 51(87), III, № 66(370), допускает уже известное нам противоречие между рассказом об опасном сказочном приключении Добрыни и мыслью о предреченное его победы над змеей. К тому же вариант сильно скомкан и упрощен, на что обратил внимание В. Ф. Миллер¹⁵⁷.

Мезенский вариант Григ. III, № 104(408) включает в себя мотив пророчества святых отцов и плохо увязы­вает его с рассказом о драматических обстоятельствах битвы Добрыни со змеем. Элементы духовно-религиоз­ной трактовки потерялись в заключительном эпизоде варианта: Добрыня щадит змею, взяв от нее рубашку полотняную — век не износится, доброго коня и красну девицу — княжескую племянницу, но потом убивает змею. Надо полагать, сказительница П. И. Мартюшина сочла неудобным наделить милосердием свершителя святого дела, но, устранив одно противоречие, допусти­ла другое: Добрыня оказался корыстолюбивым, а это тоже не соответствовало смыслу его богатырского дея­ния. В заключительном стихе варианта: «Ище были тут радости великия» (ст. 87) — А. В. Марков видел намек на то, что Добрыня женился на девице, добытой у змеи¹⁵⁸. При оправданности этого предположения внутреннее противоречие варианта выступило бы еще сильнее.

Все остальные сказочные варианты с элементами религиозно-духовной трактовки, впадают в аналогичные противоречия, хотя каждый по-своему. Вариант, за­писанный в деревне Федосееве близ Кандалакши (ЭО. 1905, № 4, прилож. № 1), сначала ведет сюжетное дей­ствие в полном соответствии с типичными сказочными приемами (мать дает Добрыне уже перед первой поезд­кой плетку из семи шелков — этой плетью герой поко­рит змею и пр.), но затем появляется неизвестный другим

(стр. 90)

вариантам мотив: в качестве выкупа побежденная змея предлагает Добрыне испить воды из трех колодцев и тогда сильнее его никого не будет. Добрыня пьет воду из двух колодцев — чувствует, что сила прибыла в нем, а от воды третьего колодца — разболелся: «зделалсэ во гноищы, во болищы». Только божья помощь вернула ему здоровье: услышал господь его молитвы — послал ему «андела да все арханьдела». Словом, без божьей помощи Добрыня не совершил бы своего подвига. Пря­мое заимствование этого мотива из житийной легенды — вне сомнения. «Параллельность» сказочного чуда (мо­тив чудесной плетки) и вмешательства небесных сил (мотив избавления от болезни) выдает неорганичность объединения функционально сходных мотивов в одном эпическом повествовании.

В барнаульском варианте С. И. Гуляева (Тих.—Мил. № 21) сюжет довольно искусственно соединен с были­ной о состарившемся богатыре Даниле Игнатьевиче (в барнаульском варианте — Никита Романович), кото­рый удаляется в монастырь, оставив на богатырской службе своего малолетнего сына, а также с былиной о Волхе и былиной об Алеше Поповиче и Тугарине Змеевиче. Непонятно, на каком основании В. Ф. Миллер, опираясь на этот контаминированный вариант, предпо­ложил, что в былинах, занесенных в Сибирь еще в XVII веке, была жива «какая-то память об отце Доб­рыни». Предположение тем менее основательно, что сам исследователь осознавал единичность вариантов и заим­ствованный характер «красок для изображения отца Добрыни»¹⁵⁹. От внимательного взгляда А. В. Маркова не укрылась противоречивость в изложении эпизода: «...купеческое звание Никиты (отца Добрыни. — В. А.) не мешает ему носить воинские доспехи и оборонять Киев». Это было дополнительным свидетельством того, что эпизод заимствован и введен в былину поздно¹⁶⁰. При отвлечении от этих свойств, вызванных контамина­цией, у С. И. Гуляева можно заметить ту же, как и в других вариантах, чисто сказочную тенденцию в трак­товке сюжетного действия. Мать перед отъездом к Днепру-реке предупреждает сына о всех последствиях

(стр. 91)

его купания, но Добрыня не только не внял словам матери, но, как сказано здесь:

У Добрыни сердце возъярилося,

И могучи плечи расходилися;

Переставил он матушкино благословеньицо.

(ст. 139—141)

Однако это не только героическая трактовка сюжетной ситуации: столь же сильной оказывается в варианте и сказочная логика. Казалось бы, Добрыня, смело нару­шивший материнский запрет, не должен был пугаться, а он «приужахнулся». Яснее оказывается мысль об оп­рометчивом поступке Добрыни, что соответствует ска­зочной логике. Рассказ о втором бое со змеем целиком выдержан в традициях сказки: Добрыня застегал змея плетью, полученной от матери, с приговором, которому она его научила: «От конского поту змея пухла» (ст. 331). Спасенную княгиню Апраксию (!) Владимир, как и полагается в сказках, благословляет идти замуж за Добрыню, но богатырь не женится на ней, ссылаясь на то, что она ему сестра крестовая. Внесенные в ва­риант элементы религиозно-духовной трактовки сюжета пришли в противоречие со сказочной основой рассказа. Здесь и мотив святых отцов, которые предрекли Добры­нину победу — это, несомненно, ослабляет драматизм действия. Здесь и молитва богатыря о ниспослании ему помощи — это делает ненужным материнские советы.

Вариант Гильф. № 191 обнаруживает разработку сю­жета, при которой тоже резко снижена допускаемая сказкой героическая трактовка образа змееборца. Пер­вая часть былины совсем опущена — и действие начи­нается сразу с известия о похищении у царя «племнички» и развивается по всем правилам сказки: героя по­сылают за похищенной девицей; свершить трудное дело ему должны помочь конь, которому герой кланяется — падает в правое копытце, — и чудесная плетка «сорока пудов». Однако сказительница с Выгозера Елена Алек­сеевна Лисица, от которой записан вариант, внезапно сворачивает в сторону от намеченной было трактовки сюжета и делает из змееборца ловкого, ждущего своего часа добытчика. Он приезжает к змеиной норе и девица глаголет ему:

«А пусть змея лютая

Нажрется груди белою,

Груди белою девочьею».

(столб. 925—926)

(стр. 92)

«Освободитель» ждет — увозит девицу, когда змея, заснула крепким сном. По возвращении царь расспраши­вает племничку — «не посрамил ли» ее герой — и, узнав, что он не покушался на ее честь, отдает девицу замуж на него. Героическую тему заслонили особые этические соображения. Интерес сосредоточился на рассказе о страсти и муках, принятых девицей. Видоизменение сю­жета в этом направлении зашло так далеко, что совсем не вязалось с деяниями Добрыни, — и вместо него в бы­лине действует Дунаюшко сын Иванович. При всей ис­ключительности, отмеченной еще Марковым¹⁶¹, вариант, бесспорно, носит сказочный характер и осложнен эти­ческими соображениями и изобразительностью, которая во вкусе певцов духовных стихов. Сказочный характер варианта до Маркова отмечен и А. М. Лободой¹⁶².

Сходное, далекое от былинной традиции видоизменение произошло и в варианте Рыбн. № 193. Правда, здесь еще действует Добрыня, но вместо змеи выведен Невежа, который летает черным вороном и требует себе поединщика. По словам матери Добрыни, Невежа ночью ходит Змеем Тугариновым, а «по зорям» — добрым молодцем. Мать наставляет сына — и он убивает Невежу. Хотя Добрыня стреляет из лука, но «покатилась у Не­вежи голова, будто пуговица» (ст. 120). Сказочная ос­нова этического рассказа осложнена религиозно-духов­ной трактовкой в некоторых несущественных частностях: Добрыня в жалобе на свою участь вспоминает о библей­ском Самсоне и старозаветном Осипе (Иосифе) Прекрасном. Сказалась специфическая эрудиция певца бы­лины — калики из Красной Ляги с Каргопольщины. Что же касается Невежи, то замена им змеи, как это выяснил еще Веселовский, вызвана тем, что мотивы змееборчества соединились с сюжетом былины о Добрыне и неудавшейся женитьбе Алеши и развиты «чужими мотивами» из былины о Тугарине Змеевиче»¹⁶³. Такое смешение мотивов — нередкое явление в вариантах, за­тронутых влиянием творчества калик.

(стр. 93)

Серьезное следствие религиозно-духовного переос­мысления сюжета выразилось в истолковании острого нежелания Добрыни служить общему делу. Убив Не­вежу, Добрыня размышляет:

«Что мне делать во городе во Киеве?..

Проезжу я до двенадцати лет,

Так меня больше на службу не потребуют».

(ст. 128, 131—132)

Подобный мотив, как мы видели, сочетается с религиоз­но-духовной трактовкой сюжета.

Столь же противоречив пудожский вариант Анны Михайловны Пашковой (Пар.—Сойм. № 6). Князь Вла­димир силой заставляет богатырей стоять за Киев и веру православную, даже угрожает им:

«Не поедети по охотушке,

А поедете по неволюшке».

(ст. 41—42)

Правда, Добрыня сам желает ехать «охотничком да добровольничком», но потом спохватывается — жалует­ся на свою горькую участь, перед отъездом богобоязнен, но молится на соборную церковь. Когда в бою у Ара­ратских гор вышло из синя моря змеище, богатырь, как всякий смертный, испугался не на шутку — «дыбом; стали волосушки». Было от чего испугаться — змеище; Горынчище напоминает апокалипсические чудовища — о семи ногах, о шести главах, о восьми хвостах.

Сохранена, хотя и ослаблена, духовно-религиозная трактовка сюжета в новейших записях былины. В ва­рианте Мез. № 204, записанном в деревне Смоленец Лешуконского района от А. В. Клишова в 1958 году, эта трактовка сюжета сохранена в мотиве победы над змеем при посредстве «шляпочки землянистои» и в пере­даче покаянного настроения богатыря:

«Уж ты ой еси, змеищо семиглавое,

Уж ты дай-ко мне повыплыть да на суху землю,

У мня много было бито и люди граблено,

Мне к земли-то, мне-ка к матушке приклонитися,

Мне-ка с белым-то светом да распростимся».

(ст. 26—30)

Ослабление духовно-религиозной трактовки сюжета в новейших вариантах можно объяснить стремлением, певцов нашего времени сделать сюжет былины мирским. Соответственно сказочные черты сюжета усилились, на черты прежней связи сюжетной трактовки с духовными

(стр. 94)

стихами еще заметны. Таков вариант Мез. № 212, в ко­тором певец С. Ф. Поздняков (деревня Малые Нисоторы Лешуконского района) само рождение Добрыни поста­вил в связь с молитвой отца о даровании наследника, хотя сказитель уже не мог в стихах вспомнить этого мотива, навеянного духовной легендой об Алексее че­ловеке божьем, и передал мотив прозой.

В схватке со змеищем семиглавым Добрыня хитрит: «Ты спусти меня домой проститься с матушкой» (ст. 29). Доверчивый змей выступает в былине в более выгодном свете, чем богатырь. По-видимому, сказалось убежде­ние певца, что против нечестивого чудовища все сред­ства хороши. Аналогичная трактовка боя предложена в варианте Мез. № 213 (сказительница Ф. Г. Платов­ская из той же деревни Смоленец Лешуконского района, где был записан вариант Мез. № 204). В этом варианте повторен и мотив покаянного настроения Добрыни в опасный час (ст. 49—52).

До сих пор в этой группе вариантов мы не имели дело с таким песенно-эпическим рассказом, который соединил два боя Добрыни в один. Подобно некоторым вариантам первой группы немногие варианты второй группы удержали двухчастную композицию, хотя и от­мечены тенденцией так объединять части былины, что, по существу, возникает единая композиция. Надо ли говорить, что в этих вариантах сказочная повествова­тельная основа объединилась с элементами религиозно-духовной трактовки сюжета. Таков беломорский вариант былины в записи от Федора Тимофеевича Пономаре­ва — Матер. I, № 12, очень похожий на чисто сказочный вариант из первой группы Марк. № 5. Здесь развит тот же мотив добывания свежей ключевой воды из Пучай-реки, но уже для князя Владимира, а не для Петра Первого, однако этот мотив потерялся при пе­реходе былинного рассказа ко второй части — об осво­бождении девицы Олёнушки, унесенной «безбожни­цей» — змеей. Во всем строе варианта заметно какое-то механическое соединение разных былинных и сказочных отрывков: к примеру, развит мотив неосторожной похвальбы героя — другие хоронятся друг за друга, а он вызывается достать воду. Мать говорит про оплошность сына:

«На речах у мьня, Добрынюшка, ты зашибчивой,

На делах ты, Добрыня, неуступчивой». (ст. 99-100)

(стр. 95)

Да и сам Владимир, чтобы Добрыня не пошел на попят­ный, велит записать его похвальбу. Подробное в дета­лях развитие сказочного мотива выдает заимствованный характер эпизода, функционально плохо увязанного с героикой; получается, что Добрыня стал героем поне­воле. В варианте подробно развит плач похищенной де­вицы о косе — она вспоминает «брателка названого Добрынюшку», который, будь он рядом, не дал бы ее «на растарзанье». Этот эпизод едва ли не заимствован из былины о Козарине.

В отличие от Агафены Крюковой, от которой за­писан вариант Марк. № 5, певец Ф. Т. Пономарев поль­зуется каждым удобным случаем, чтобы напомнить своему слушателю о богобоязненном душевном складе Добрыни или вообще оказать о том, что все в мире во власти господней: «Восподь ноць тогды пронес, да Восподь день дает» (ст. 200) и пр. По неосторожности нахвастав, что съездит на Пучай-реку, Добрыня у ска­зителя кланяется Спасу Пречистому, богородице, про­щается с Владимиром, народом и мыслит при этом:

«Хорошу я себе шуточку нашучивал

Ишше ета шуточка мене-ка с рук сойдет?»

(ст. 70—71)

Перед отъездом Добрыня говорит матери, что если не будет его долго — минует срок, то пусть пекут «помин­ки вековесьния» и шлют по церквам и монастырям.

В варианте, осложненном влиянием религиозно-духовной трактовки, не является неожиданностью и по­явление мотива мученичества: змееныши пьют горячую кровь девицы: «Да едва у ей душа в тели полуднует» (ст. 233).

К варианту, пропетому Ф. Т. Пономаревым, весьма близок вариант Марк. № 73, записанный от Гаврилы Леонтьевича Крюкова, сказителя, которого хорошо зна­ли в Верхней Зимней Золотице (отсюда родом был и здесь жил Ф. Т. Пономарев). Близость вариантов от­метил Марков¹⁶⁴. Не решая вопроса о том, кто на кого влиял (не исключено и третье решение, что оба вариан­та восходят к какому-то третьему — общему «первоис­точнику»), можно заметить, что вариант Г. Л. Крюкова отмечен печатью внутренних противоречий. Здесь объединились

(стр. 96)

исключающие друг друга сюжетные «концепции». Сказочные мотивы представлены в варианте с до­статочной полнотой: среди прочих есть и мотив добывания молодильной воды во Пучай-реке, правда, как и в варианте Ф. Т. Пономарева, оставленный сказителем по причине, хорошо объясненной Марковым: «Поруче­ние доставить князю воды не входит органически в былину»¹⁶⁵. Однако, если даже отвлечься от рассмотрения вопроса в единстве сюжета, нельзя не заметить, что развитию указанных мотивов сопутствует и специфиче­ская сказочная интерпретация действия: Добрыня по­хваляется: «Во хмелю-ту захыснулосе»; и те же «записи великие» его речей, произведенные князем Владимиром, делают неотвратимой поездку. Это сильно печалит ге­роя: совершить подвиг его принуждают сами собой сложившиеся обстоятельства. Уничтожение змеи Добрыней предречено волхвами и писцами («писи»), и змея преждевременно торжествует свою победу. Однако и Добрыне, собственно говоря, нечего было пугаться по­ручения. Мы вновь встречаемся здесь с противоречием, которое присуще всей группе рассматриваемых ва­риантов.

Элементы религиозно-духовной трактовки обнаружи­ваются и в рассказе о мучениях княжеской племянницы:

А сидит-то Марфа Митревна в высоком тереме, на матушке —

сырой земли,

На коленях держит два змеиныша;

А как ссуть у нее да груди белыя,

Высысают из ей да кровь горячую;

А как чуть-то в ей душа полуднует.

(ст. 255—259)

Это уже знакомая нам подробность, навеянная житий­ными легендами.

К основному противоречию трактовки Г. Л. Крюков добавил новое: деяние Добрыни сильно героизировано. За княжеской племянницей богатырь едет по собствен­ному почину, никто его не понуждает к этому. Он хочет наказать змею за коварство и обман. Героическая трактовка,

(стр. 97)

заставляющая вспомнить сильные богатырские элементы в развитии сюжета, пришла в прямое столк­новение со сказочной основой сюжета и, разумеется, с элементами религиозно-духовной трактовки сюжетно­го действия. Впрочем, нельзя быть твердо уверенным, что вся эта новая интерпретация в пределах сказочной версии традиционна, а не явилась следствием личных новаций сказителя. Странно, что от этого же сказителя записан и совершенно иной вариант былины (ЭО. 1905, № 4, прилож. № 4). Он разительно отличается от пер­вого по типу интерпретации сюжетного действия, да и по композиции. В нем большая степень стяженности первой и второй частей былины, и он сильно напоми­нает те варианты, в которых, побив змею, Добрыня извлекает из своей удачи выгоду — добывает себе цвет­ное платье, саблю, коня и, нарушив слово оставить змею в живых, отсекает ей голову. Элементы духовно-религи­озной трактовки сказочного сюжета выразились в раз­витии мотива о предреченности победы (упомянуты какие-то писцы — «писи» и «волхи»), указывается, что камень, которым была сбита змея, лежал на берегу «по божьей милости». В остальном же вариант следует обычной логике сказочного действия: мать запрещает сыну купаться — он нарушает запрет и попадает в беду. Застигнутый в воде, он хитрит, чтобы оказаться на земле и пр.

Остается сказать о вариантах, записанных от извест­ной сказительницы Марфы Семеновны Крюковой (Крюк. № 20, 21). По существу, мы имеем дело только с одним вариантом, так как первый бой отделен от второго чисто механически — и, кажется, по обычным для ска­зительницы новаторским соображениям. Все известные нам варианты либо прочно объединяют первую поездку со второй, либо говорят только об одной из поездок. Раздельно о той и другой поездке одни и те же певцы не пели. Кроме того, М. С. Крюкова как певица была крайне неэкономна и каждый эпизод, даже незначитель­ный, «проходной», могла петь с бесконечными ненуж­ными подробностями и повторениями. Минуя эти част­ности, которые интересны при других аспектах изучения вариантов, заметим, что действие и первого (Крюк. № 20), и второго боя (Крюк. № 21) подчиняется сказоч­ной логике: мать велит сыну брать не Бурушку, а Во-ронеюшку, объяснив, что на Бурушке отец не ездил

(стр. 98)

ко Пучай-реке и на Сорочинские горы — конь боится змеенышей и худо их топчет; она насильно засунула Добрыне за пояс шелковую плеть — богатырь не хотел ее брать, а именно этой плетью он потом отбил все двенадцать хоботов у змеи. В варианте вообще заметна апелляция к матушкиной мудрости: мать не хочет, что­бы сын подвергал себя опасности, и подает такие сове­ты, не считаясь с которыми Добрыня все время по­падает в беду. Так, мать говорит ему, чтобы он не ездил в Киев, но Добрыня не слушается, и его посылают к змее за унесенной племянницей. М. С. Крюкова усвои­ла традицию соединять сказочное повествование с мо­тивом небесной помощи: в ответ на угрозы змеи Доб­рыня держит такую речь:

«Не хвались-ко-се, проклята змея поганая,

Ты хотела бы, злодейка, проглонуть меня,

Проглонуть миня, злодейка, да и сойисть же всё,

Ишше как тибе же бог повыдаст-то,

Как повыдас(т) бог меня до сохранит же он!»

(Крюк. № 21, ст. 246—250)

А когда змея подняла Добрыню с конем в небо, он «взмолилсе»:

«Уж ты, господи, ты, господи, небесной царь,

Ты помилуй вьсё же миня смерти скорою!»

(там же, ст. 262—263)

И молитва помогла — у Добрыни «силушки прибави­лось» и «храбрось тут явиласе». Во втором бою со змеей Добрыня тоже взывает к божьей помощи и она не за­медлила явиться к богатырю.

Итак, вторая группа вариантов сказочной версии может в целом принять характеристику, которая была дана первой группе вариантов этой же версии. И здесь в ряде вариантов налицо известное сюжетное единство, но и в этом случае оно создано средствами сказки. Бо­гатырский подвиг, как и ранее, понимается либо как путь к личной выгоде и приобретению, либо как деяние, свершенное под давлением внешних сил, отношение к которым, безусловно, отрицательное. Отличие от первой группы вариантов состоит в том, что со сказочной ин­терпретацией богатырского подвига соединяется мысль о предреченности победы Добрыни или даже о прямом вмешательстве небесной помощи. Во всех без исклю­чения вариантах группы элементы духовно-религиозной (стр. 99)

трактовки сюжета приходят в противоречие с драматич­ностью опасного сказочного приключения, и это проти­воречие выразилось не только во внутренней непосле­довательности действия. Возникает функциональная «параллельность» сказочных мотивов (плетка, чудесный конь) и мотива небесной помощи, обнаруживается про­тиворечие между двумя линиями в разрешении колли­зии: через волеизъявление героя и через вынужденность его поступков (предреченности судьбы или давление внешних сил). Следовательно, в этой группе вариантов еще меньше, чем в первой, художественной цельности собственно героико-эпического свойства.

ДЕФОРМАЦИИ И ФРАГМЕНТЫ

За пределом рассмотренных версий и групп осталось девять вариантов: Рыбн. № 40; Гильф. № 93, 123, 289; Григ. И, № 57(269); ЭО. 1905, № 4, прилож. № 2; БПЗ. № 160; ЛП. № 9, 12. Они постав­лены вне классификации либо из-за сильной деформированности сюжета, либо из-за фрагментарности самой записи. Заметно, что все эти варианты, за небольшим исключением, не выпадают из традиционных сюжетных форм уже рассмотренных версий и групп: неясно толь­ко, к какой именно группе отнести их из-за неоконченности или непросматриваемой связи со всем целым бы­лины.

Вариант Гильф. № 123 записан от кижского сказите­ля В. П. Щеголенка, который по своему обыкновению изменил традиционный сюжет, сделав из него чистую сказку: сама встреча Добрыни со змеей лишь начало рассказа, который занял воображение певца. Герой об­нажает саблю на Пучай-реке, и змея приходит в трепет, обещает достать Добрыне из-за синя моря королевскую дочку. Проходит три дня — и Добрыня получает девицу сказочной красоты:

А брови-ты у ней черна соболя,

А очи-ты у ней ясна сокола,

На косицах-то у ней звезды частыя. (столб. 666)


Богатырь ввел красавицу в свой дом, но мать пере­полошилась: девица «вышла-то с земли да ведь с не­верною»: дело нечисто — мол, приставила ее к Добрыне

(стр. 100)

змея — «надо доклад сделать солнышку князю Вла­димиру» (там же). Владимир только посетовал, зачем Добрыня не убил змею. Уйдя от традиционного сюжета, певец запутался и не закончил былины. Нельзя не со­гласиться с оценкой этого варианта в статье Маркова, оспорившего особое истолкование сюжета в исследова­нии А. А. Потебни «Объяснение малорусских и сродных народных песен»¹⁶⁶. Марков писал: «В этот вариант,— говорит Потебня, — кажется, единственный известный в своем роде, внесен величальный мотив: змея — сват». В действительности тут нет ничего подобного. В. П. Щеголенок известен как сказитель, путающий былины и вставляющий в них сказочные эпизоды¹⁶⁷. Вслед за своим учителем В. Ф. Миллером А. В. Марков указал на мотив из сказок о Еруслане, вставленный В. П. Щеголенком в былину об Илье Муромце и Соловье-разбой­нике: дочь Соловья обещает Илье королевичну из Под­солнечного града. Это та же самая сказочная красави­ца, которую В. П. Щеголенок вставил и в былину о Добрыне. Два, тоже неоконченных, варианта, пропетые кижским сказителем Кузьмой Романовым (Рыбн. № 40; Гильф. № 93), механически сочетают в себе разные сюжетные интерпретации: богатырю приходится ехать на Пучай-реку поневоле, и он, как и сказочные герои, тужит, но, оказавшись на месте, «облатился», «обколь-чужился» и встретил змею без страха. Побежденная, она тут же пообещала вернуть похищенную королевич­ну. Сказочная трактовка пришла в прямое столкновение с героической. Кроме того, певец неловко объединил две поездки Добрыни в одну. А. В: Марков считал, что сказитель просто «забыл» вторую часть былины¹⁶⁸.

В варианте Гильф. № 289 допущен какой-то пропуск: Добрыня бьется со змеей, «а на ту ли пору, на то вре­мечко» летит та же змея и несет в хоботах красну девицу. Сам рассказ о бое предельно краток, лишен мотивировок, без которых интерпретация сюжета ста­новится совершенно невозможной. К этому можно доба­вить, что, как верно заметил в свое время Марков,

(стр. 101)

«многие детали в нем (варианте. — В. А.) сглажены», а причитание унесенной безымянной девицы по своей косе — «зашло сюда из былины о Козарине»¹⁶⁹.

В варианте Григ. II, № 57(269) поведано о том, что Добрыня во время купания по оплошности попал «во горы пешшарымския». Змея выносит богатыря за русы кудри на сыру землю, а потом куда-то пропадает. Доб­рыня идет по «цисту полю» — видит кости человеческие и размышляет о своей горькой участи: «Ужа съесъ Змеишшо фсё Горынишшо» (ст. 34) — и, высмотрев в синем море «карапь», машет корабельщикам, чтобы по­скорее покинуть опасные места. В таком варианте не­возможно усмотреть ничего, кроме передачи сказочного приключения. Новация варианта основывалась на пере­работке распространенных мотивов. Марков писал о же­лании певца объяснить, как Добрыня вернулся домой: «Корабельщиков он мог взять из общего места в были­нах: орел вьет гнездо на камне Алатыре, роняет перья в море; плавают гости-корабельщики, вывозят перья на Русь»¹⁷⁰. Нет уверенности в том, что было именно так, но известное сходство указанных мотивов с вариан­том допустить, по-видимому, можно.

Немногое можно сказать о беломорском варианте, напечатанном в качестве приложения к статье Маркова в «Этнографическом обозрении» за 1905 год, № 4 (при­ложение № 2); действие в нем лишено мотивировок и допускает путаницу — «искажение», по определению Маркова¹⁷¹. Змея просит у Добрыни «полетать да по святой Руси», хотя такая просьба неминуемо должна повлечь за собой ее гибель: ведь не за тем бился с ней Добрыня, названный здесь Микитой, чтобы ей безна­казанно продолжать прежние дела.

Вариант БПЗ. № 160 включает в себя несколько мотивов из сказочной версии былины, причем эти мо­тивы соединены с сюжетом об отъезде Добрыни и по­пытке Алеши Поповича взять замуж его жену. Эти мотивы следующие: на пиру Алеша Попович подает князю совет послать Добрыню на Пучай-реку за живой водой и «младыми» (молодильными) яблоками; Доб­рыня возвращается домой удрученный — мать оплакивает

(стр. 102)

его судьбу и говорит, что на Пучай-реке есть семи­главая змея:

«Не купайся, Добрынюшка, во Пучай-реке,

Искупаишься, Никитич, не воротишься

К своему ли широку двору».

(ст. 45—57)

Сказать что-либо определенное о характере целой бы­лины в этом исполнении (сказитель Т. Е. Точилов из Верхней Зимней Золотицы) трудно.

Таковы и варианты былины, опубликованные в анто­логии «Добрыня Никитич и Алеша Попович» — ЛП. № 9, 12. Вариант ЛП. № 9, записанный Марковым в с.Гридино, Кемского уезда, Архангельской губернии в 1909 году от И. М. Мяхнина, крайне сбивчив, спутан с мотивами из других былин: предостережение матери не купаться во Пучай-реке соединено с наставлением не приворачивать в царевы кабаки, не знаться с девка­ми — «курвягами», не играть в шахматы и пр. В мотиве схватки Добрыни со змеей, в значительной части пере­данном прозой, проступают духовно-сказочные черты истории: чудесная плетка делает змею покорной; Доб­рыня обретает могучую силу на горах Афонских и др. Сбивчивость изложения делает вариант неясным, но, пожалуй, ближе всего он к вариантам сказочной версии с отдельными элементами духовно-религиозной трактов­ки сюжета.

Вариант ЛП. № 12 еще менее ясен — это всего лишь отрывок, соединенный с мотивами былины «Добрыня и Маринка». Запись, произведенная на Кенозере в де­ревне Зехново в 1959 году участниками экспедиции ка­федры фольклора МГУ Г. Григорьевой и Н. Каруевой, зафиксировала остатки слабеющей памяти восьмидеся­тидвухлетней А. Г. Болозневой, и судить по этому фраг­менту о целом не представляется никакой возможности.

* * *

Нами было рассмотрено семьдесят шесть записей былины из опубликованных семидесяти восьми. За пределом рассмотрения оставлены только две, а имен­но одна из сборника Ф. В. Тумилевича¹⁷², другая — из

(стр. 103)

сборника А. М. Листоладова¹⁷³. Дело в том, что былин­ные мотивы в этих записях обрели лирическую обработ­ку и свободны от тех связей, которые делают их орга­нической принадлежностью эпического повествования. Казачьи песенные новообразования с мотивами из бы­лины о Добрыне-змееборце не заключают в себе цель­ной эпической трактовки сюжетного действия, хотя сами по себе как сравнительно позднее песенное творчество, питаемое давними эпическими традициями, несомненно, должны приниматься во внимание при анализе былин. При этом, однако, былинные мотивы в казачьих обра­ботках ничего не могут изменить в предложенной клас­сификации вариантов былины, произведенной по харак­теру идейно-художественной трактовки сюжетного дей­ствия.

Итак, рассмотрение вариантов позволило выделить две версии былины: одна — сказочно-богатырская, дру­гая — чисто сказочная. В пределах каждой версии ва­рианты образуют группы.

Сказочно-богатырская версия представлена четырь­мя группами.

Первая группа (далее условно обозначаемая СБ1) характеризуется цельностью и последовательностью сю­жетного действия и его внутренних мотивировок: логика сказочного сюжета здесь преобразована в соответствии с героической идеализацией богатыря. Равновесие эле­ментов сказочной и богатырской трактовок сюжета на­рушено лишь элементами духовно-религиозного его ис­толкования. Выявленное идейно-художественное качест­во этой группы вариантов ради краткости изложения можно условно записать либо как «сбд», либо как «сбдд»: знак «с» на первом месте означает сказочную трактовку сюжета; знак «б» на втором месте — бога­тырскую трактовку, осложнившую сказочную; знак «д» на третьем месте означает элементы духовно-религиозной трактовки; удвоение знака в нашем случае «дд» означает наличие более сильных элементов этой трак­товки, но в любом случае их место в конце формулы показывает наименьшее значение элементов этой трак­товки в общей интерпретации сюжета.

(стр. 104)

Вторая группа вариантов сказочно-богатырской вер­сии (условное краткое обозначение — СБ2) обнаружи­ла более сильную, чем в первой группе, сказочную трактовку сюжета. Как мы видели, вследствие этого возникло внутреннее противоречие между сказочной и богатырской интерпретацией действия. "Элементы духов­но-религиозной трактовки осложнили ту и другую ин­терпретацию и усугубили внутреннее противоречие в развитии сюжета. Установленное качество в принятых условных обозначениях можно записать либо как «ссбдд», либо как «осбд» (удвоение знака стоит в за­висимости от большей или меньшей значимости элемен­тов соответствующей трактовки сюжета).

Третья группа вариантов сказочно-богатырской вер­сии по характеру сюжета сходна со второй группой, но эта группа вариантов (условное обозначение СБЗ), как можно было убедиться, лишена элементов духовно-религиозной трактовки, однако свобода от них не уст­ранила противоречий внутри сюжета. В условных обоз­начениях это свойство группы можно выразить так: «ссб» (сказочная трактовка перевешивает богатырскую и это выражено удвоением знака «с»).

В четвертой группе вариантов сказочно-богатырской версии (далее обозначаемой СБ4) заметно стремление освободить сюжет от внутреннего противоречия посред­ством усиления героического начала в рамках сказоч­ного сюжета. Внутренняя замена и перестройка мотиви­ровок сюжетного действия, однако, не привели к устра­нению противоречия между более или менее сильной по вариантам логикой сказочного действия и героиче­ской идеализацией богатыря. Элементы религиозно-духовной трактовки в этой группе вариантов, как пра­вило, весьма незначительны, и это явление объяснимо тем, что их вытесняла усиленная героическая трактовка действия.

Выявленное свойство группы можно выразить в условных обозначениях: либо как «ссббд», «ссббдд» (для вариантов: Гильф. № 79; Сок.—Чич. № 98; Аст. № 133; Пар.—Сойм. № 21; РФ. I, с. 218—219, 219—221, 221—222; РФ. II, с. 242-—243) и даже «ссбб» (для ва­риантов Ряб.-Андр. № 4; РФ. II, с. 244), либо как «сббд» (вариант КД. № 48). Упрощенная героическая трактов­ка в двух вариантах из сборника П. В. Киреевского (Кир. II, с. 40—41; Кир. VII, с. 10—11) характеризуется

(стр. 105)

сильной героизацией сюжета (условное обозначение «сбб»), но сам сюжет утратил полноту¹⁷⁴.

Чисто сказочная версия представлена двумя группа­ми вариантов.

Первая группа (далее условно обозначена С1) не содержит иной трактовки сюжета, кроме сказочной. Эта трактовка так сильна, что поглотила противоречившие ей в первой версии элементы богатырской и духовно-религиозной трактовки сюжета. Условно это идейно-художественное качество группы можно выразить так: «ее». Варианты этой группы цельны в характере веде­ния сюжета, но это цельность сказки, а не богатырско­го эпического повествования.

Вторая группа вариантов сказочной версии (услов­ное обозначение С2) отличается от первой только тем, что удержала в себе более или менее сильные элементы духовно-религиозной трактовки сюжета и тем самым сохранила противоречия между общей сильной сказоч­ной трактовкой действия и осмыслением отдельных по­ложений и действий в религиозном духе. Трактовку сю­жета в вариантах этой группы можно записать для разных случаев либо как «сед», либо как «седд».

Таким образом, из всех шести групп вариантов толь­ко одну, а именно СБ1 можно считать художественно цельной как песенно-эпическое творение, но при условии отвлечения сюжета от элементов духовно-религиозной трактовки. Остальные группы по тем или иным причи­нам являют внутренние противоречия, которые высту­пают в разных группах по-своему в зависимости от кон­кретного соотношения сказочной и богатырской трак­товок.

Разбор версий и групп показал, что только одна из трактовок сюжета, взятая сама по себе, а именно ска­зочная, в принципе не давала полноценного песенно-эпического решения — возникало художественное един­ство, которое не несло в себе специфических свойств былины как жанра. Кроме того, варианты в этом случае не обретали сколько-нибудь устойчивой сюжетной тра­диции, и рассмотрение могло убедить в крайнем разно­образии сюжетных решений. Почти каждый второй, реже — третий вариант нес существенную сюжетную

(стр. 106)

специфику, а в целом, за исключением случаев, когда записи делались от одного и того же певца, да порой и в таких случаях, всюду обнаруживалась неустойчи­вость традиционного сюжета. Утрата традиционной сю­жетной последовательности и частая замена одного мо­тива другим приводили к возникновению неясных и де­формированных сюжетных трактовок, и не случайно именно в чисто сказочных вариантах. Все эти свойства групп и версий необходимо принять во внимание при ре­шении вопроса об историко-хронологической последова­тельности в возникновении групп и версий былины.