К агонистическим столкновениям концепций коммуникации

Вид материала

Документы

Содержание 1.6. Эволюционные разногласия: формы, направления, механизмы эволюции демонстраций 2. Методическая часть

Подобный материал:

• Вопросы к зачету по дисциплине «Массовые коммуникации и медиапланирование», 23.79kb.
• Экзамен Форма проведения: письменная вопросы для подготовки к экзамену понятие и предмет, 33.71kb.
• Программа дисциплины «Массовые коммуникации и медиапланирование», 147.91kb.
• В. С. Уфаева Специфика коммуникации и общения в системе дистанционного обучения, 99.63kb.
• Проект ― арт-галерея «73 улица», 45.43kb.
• Темы курсовых и дипломных работ Окушовой Гульнафист Алтаевны Феномен коммуникации, 15.43kb.
• Ассист. Ермизина Е. В, 93.2kb.
• Н б. зАзаева политические коммуникации примерный план лекции, 177.04kb.
• Темы контрольных работ по дисциплине «Речевые и письменные коммуникации» Основные понятия, 41.76kb.
• Конструктивный конфликт ключевой фактор эффективной коммуникации, 150.21kb.

1.6. Эволюционные разногласия: формы, направления, механизмы эволюции демонстраций

Далее, Е.Н.Панов пишет про концепцию ритуализации и сопряжённые с ней концепции классической этологии «эти воззрения окончательно устарели к настоящему времени». Собственно, почему? Ведь вышеприведённые данные, особенно табл.1-2, чётко показывают, что «стержень» соответствующих концепций в виде идеи «сигнальности» и «знаковости» демонстраций должен быть сохранён. Да и сама идея ритуализации как таковая без конкретной привязки к тинбергеновской модели конфликта мотиваций не только не устарели, но, напротив, нуждаются в восстановлении на повышенном основании, как это называл А.А.Любищев.

И когда я пишу про необходимость различать ситуации коммуникации, опосредованные обменом демонстрациями и информационными обменом, от взаимодействия без коммуникации, где ничего подобного не происходит (что Е.Н.Панову представляется «искусственным»), я лишь следую за реальным ходом взаимодействия. Я не виноват, что сами особи, демонстрируя, выделяют демонстрации из континуума несигнальных элементов вокруг, направленно дискретизируют сигнальные элементы и тем самым «подчёркивают» «точки перегиба» в коммуникативном процессе, выделяя сигнал из шума при всяком усилении последнего – всё равно, вследствие ли возрастания средовых шумов, или вторжения третьих особей.

Соответственно, разделение событий взаимодействия на значимые события – акты обмена сигналами и «паузы», заполненные несигнальной активностью, отнюдь не «искусственны». Естественность такого деления была строго показана и в межиндивидуальных сравнениях, и в разных режимах взаимодействий между особями одного и того же вида. Далее Е.Н.Панов, отказываясь от рассмотрения коммуникации как «диалога» и законно желая рассматривать её как процесс, преемственный, континуальный и долговременный, не понимает того, что каждый «диалог» с использованием специфических сигнальных средств имеет своё последействие, которое канализирует выбор поведения на каждом следующем «шаге» и т.д. В результате достигается та самая процессуальность в организации взаимодействия, но специфическими средствами.

Вообще, чтобы «аргументировать своё отрицательное отношение к построениям В.С.Фридмана», критику было бы проще всего сопоставить эти построения с фактами, добытыми в эмпирических исследованиях коммуникации, как это сделано мной в пп.I-III, и всё встало бы на свои места. Однако Е.Н.Панов следует другим путём – «построения» опровергаются серией общих соображений и сравнением с собственной концепцией критика, пригодность которой для этого случая надо ещё доказать и, более того, последняя крайне сомнительна.

Действительно, современные данные показывают, что Е.Н.Панов сильно недооценил «напряжённость» социального бытия животных и жёсткость контроля естественного отбора за социальным поведением и социальной коммуникацией. Практически для всех видов, которые специально исследовались в этом отношении, было строго показано, что социальное поведение есть «предмет роскоши», а способность демонстрировать «нужные» демонстрации в «нужных» ситуациях взаимодействия представляет собой хорошо выраженный гандикап. Иными словами, в этих условиях жёсткого и эффективного отбора, полового в первую очередь, выбор и удержание определённой демонстрации в определённой ситуации взаимодействия - проявление специфической необходимости противостоять конкуренту специфическими средствами, а никак не признак избытка возбуждения.

Для разных каналов связи – визуального, ольфакторного, акустического - было показано, что именно благодаря «сигнальности» и «знаковости» ритуализированные демонстрации в селективном контроле за социальным общением играют роль, изоморфную роли денег в конкурентной рыночной экономике. Это роль «знаков стоимости» конкурентных усилий индивида, направленных на противостояние одноимённой активности оппонента во взаимодействиях, протекающих в определённой экологической и социальной среде, так же как деньги, переходящие от покупателей к продавцам на рынке – знаки стоимости конкурентных усилий производителей, выступающих попеременно то в роли покупателя, то продавца. См. ряд публикаций (Мошкин и др., 2005; Мошкин, Шилова, 2008), в которых рассматриваются сигналы разных модальностей. Отсюда следует эволюционный императив превращения демонстраций из экспрессивных движений возбуждённого животного в «настоящий знак», обладающий произвольностью и свободным значением, эмансипированный от мотивационной подосновы, также как деньги проходят путь от слитков серебра (в форме сапожков, топоров и иных полезных вещей) к знакам стоимости – монетам и ассигнациям.

Подобно обмену денежных купюр, сопряжённому с обменом товаров, обмен демонстрациями во взаимодействиях играет роль «разновесов», выражая в «единой валюте» подверженность (или, наоборот, неподверженность) особей самым разным воздействиям – внутренним (социальным) и внешним (средовым), вроде пресса хищников и паразитов. В самом деле, на способность демонстрировать «нужный» сигнал в нужной ситуации взаимодействия, с одной стороны влияют, внешние факторы: достаточны ли физические силы особи, не слишком ли она заражена паразитами, нет ли опасности нападения хищника, погодные условия, необходимость кормиться и пр. С другой, не менее (если не более) важны социальные и собственно коммуникативные факторы. Скажем, достаточны ли стереотипность исполнения демонстраций, точность распознавания демонстраций противника, адекватность реагирования на сигналы, способность опережающе корректировать собственную модель поведения по мере поступления сигнальной информации от оппонента и т.п. Все эти характеристики суть показатели точности соблюдения «правил игры», определяющих течение коммуникативного процесса и дающих возможность выиграть «по правилам».

Акт демонстрации «нужных» сигналов в «нужные» моменты процесса (или отказ демонстрировать, или выбор иных, «неверных» сигналов) представляет собой нечто, что суммирует действие обоих факторов, выдавая их «равнодействующую» наружу и маркируя «выдачу» стереотипным удержанием демонстрации. Это даёт возможность отбору контролировать функционирование системы в целом, вместо мелочной «опёки» каждого признака, которую законно не приемлет Е.Н.Панов. Поскольку демонстрации «уравновешивают» воздействие на организм целого ряда факторов – и подконтрольных ему, связанных с коммуникацией (течение которой до некоторой степени управляемо его собственным выбором демонстраций), и полностью неподконтрольных средовых, здесь открывается широкая возможность для адаптивного компромисса, столь ценимого Е.Н.Пановым.

Но этот компромисс эволюционно осмыслен, только если селективный контроль за социальной организацией и за физическими кондициями особей-элементов является точным, специфическим, непрерывным и жёстким, так что в поведении особей устанавливается целая серия трейд-оффов:

- между ростом сексуальной активности и иммунной защитой от паразитов,

- между участием в социальной коммуникации и активностью самообеспечения (кормление, отдых и т.п.),

- между ответным демонстрированием в ответ на сигнал с продолжением взаимодействия «по нарастающей» и уходом от конкурентной борьбы и т.п. (Мошкин и др., 2005; Мошкин, Шилова, 2008).

Чтобы адаптивный компромисс был своевременным и точным, он должен исходить из адекватных оценок «плат» и «выигрышей», связанных с выбором моделей поведения животного в ответ на те или иные действия оппонента, то есть из данных о сигнальной эффективности и риске демонстраций. А чтобы в популяции «лучшие» компромиссы распространялись и вытесняли «худшие», момент нахождения компромисса и выбора специфической модели поведения в ответ на специфические сигналы партнёров должен быть «визуализирован», означен специфическими демонстрациями.

Скажем, когда Е.Н.Панов пишет об организации коммуникативных процессов у птиц «здесь возможны все переходы от сугубо стохастического модуса к высоко детерминированному» (2010: 18-19), уместно спросить, чем заданы тот и другой модусы, в чём необходимость перехода, в какой ситуации в какую сторону он происходит и почему? И тут сразу придётся использовать понятия платы и выигрыша для оценки эффективности того и другого в разных ситуациях, различающихся напряжённостью и насущностью взаимодействий, как в случае с двумя видами круглоголовок, если только Е.Н.Панов захочет сделать свою концепцию операциональной. Поэтому его фраза про представление участников коммуникации как «весьма искушённых субъектов» совершенно верна. Их искушённость в специфических проблемных ситуациях, созданных активностью другой особи, также как точность оценивания потенциальных возможностей разрешения ситуации, дающих особи наиболее приемлемые выходы из неё (по сравнению с противодействующим оппонентом) не могут не совершенствоваться в ходе эволюции по тем самым общесистемным соображениям, которые суммированы в работах Г.Кастлера (см.ниже).

Следовательно, отталкиваясь от вполне верных деклараций Е.Н.Панова относительно системного характера эволюционного процесса, «одевая» этот концептуальный скелет «мясом» известных фактов, мы вновь возвращаемся к той самой знаковой концепции коммуникации, которую Е.Н.Панов не приемлет и атакует. Это можно считать доказательством справедливости моих идей «от противного» - тех общебиологических и методологических принципов, которые заявлены Е.Н.Пановым как обязательные при рассмотрении данного вопроса.

Почему, однако, так получается? Потому что, декларируя верные принципы, Е.Н.Панов «не видит», где и как эти общие принципы реализованы в реальных популяционных системах разных видов. Ведь для этого нужно «принять» те результаты исследований последних 30-35 лет, которые кажутся невозможными с точки зрения его собственной концепции. Так, Е.Н.Пановым «в помощь переводчику» был составлен важный и интересный ссылка скрыта.

Однако понятия «referential signals», «motivational signals», «functional reference», «functionally referential communication» там отсутствуют вовсе. Хотя простым поиском на сайтах крупнейших этологических журналов Animal Behaviour, Ethology, Behavioural Ecology & Sociobology и т.д. (или попросту в Scholar Google) легко убедиться в важности и общеупотребительности данной терминологии именно в исследованиях «переднего фронта» нашей науки, однако они прошли мимо внимания Евгения Николаевича – или не были им замечены вовсе.

То же можно сказать об оценках метаболической «цены» демонстраций, которыми оперирует Е.Н.Панов – они устарели на 30-40 лет. Сейчас уже строго показано, что цена демонстрирования, как и риск, прямо пропорциональны сигнальной эффективности демонстраций, то есть животные-участники взаимодействия рискуют, рискуют, используя специфические сигнальные средства, ради тех специфических порций информации, которые с соответствующих демонстраций можно считать. Дальше они используются для того самого «прогнозирования» поведения партнёров и оппонентов, которое так не нравится Е.Н.Панову. См., например Neat, Huntingford, 1997; Neat, 1998; Neat et al., 1998 цит. по Фридман, 2009.

По мысли В.Г.Черданцева, естественный отбор оперирует признаками, а не структурами. Удачный выбор признаков позволяет различать объекты независимо от структуры. Отсюда эволюция ритуализированных демонстраций направлена именно на то, чтобы «сделать их» подобными признаками, поскольку популяция независимых индивидов (связанных определённой структурой отношений, в рамках которых все они конкурируют за социальный ресурс), нуждается в таких «всеобщих эквивалентах» качества конкурентных усилий особи ровно настолько же, насколько рыночная экономика нуждается в развитой денежной системе.

Причём с ростом конкурентности отношений покупателей и продавцов деньги развиваются в ту же сторону, что и демонстрации, от слитков серебра (экспрессий, движений намерения) к «чистым» знакам стоимостей - ассигнациям (сигналам–символам). Этот изоморфизм между системами разной природы, но равно построенных на конкуренции и обмене ценностями, даёт нам в руки понятную рабочую модель для исследования эволюции коммуникативных систем.

А без этого оценивания и взвешивания конкурентных усилий индивидов, опосредованных знаками специализированного «языка», видовая специфика «морфо-эколого-поведенческих корреляций» не удержится, расплывётся и исчезнет, поскольку конкурентные взаимодействия между индивидами без этого опосредования будут разрушать видовые формы социальности, а не воспроизводить их.

Вообще, когда Е.Н.Панов пишет, что дарвиновская идея эволюции путём естественного отбора «чисто умозрительна», это выглядит более чем странно¹⁰. Для столь сильного утверждения необходимы ссылки на конкретные исследования, где «бессилие отбора» (или «эволюция без отбора») были показаны. Апелляция к авторитету теории систем не спасает, ведь никто из «плоских эволюционистов» и не оспаривает что «система может быть оптимизирована не более чем по одному параметру».

Именно поэтому естественный отбор, контролирующий состояние системы и (в случае существенных изменений среды) преобразующий её структуру, оптимизирует систему по одному, ключевому параметру, связанному с конструктивным противоречием, разрешение которого под соответствующим селективным давлением даёт нам эвадаптивную организацию, как это подробно исследовано в работе Н.Н.Иорданского (1994) «Макроэволюция: системная теория». А если отбор вдруг начнёт оптимизировать систему по другим, неглавным параметрам (это же стохастический, а не целенаправленный процесс, и он «пробует» все направления), то получится инадаптивная организация с высоким риском вымирания. И чтобы этого не произошло, стабильность сложившейся организации (после разрешения соответствующего противоречия) охраняется противоположно направленными давлениями отбора, без которых она «расплывается», дестабилизирует и теряет свою уникальность, придающую каждому виду присущий ему неповторимый облик (Северцов, 2008).

И когда Е.Н.Панов (2010: 4) пишет «тогда казалось, что организация живых систем есть не более чем набор признаков, произвольно тасуемых отбором», то это просто неверно. Такого эволюционной теории не «казалось» никогда, для неё был характерен системный подход – по крайней мере, в отечественной традиции, после А.Н.Северцова и И.И.Шмальгаузена. Да и классические этологи рассматривали демонстрации, эксцессивные структуры, «рекламируемые» демонстрациями и другие поведенческие элементы, которые Е.Н.Панову хочется считать «признаками», как морфоструктуры, а, следовательно, части целого, под которым понимается вся иерархически организованная совокупность видовых инстинктов, конечно, функционирующая как система, а не набор независимых элементов.

Столь же неверно привязывание концепции ритуализации и, шире, воззрений ранних этологов к «плоскому эволюционизму» и генетике «мешка с бобами», это более позднее явление, 1960-1970-х гг., когда соответствующие идеи стали достоянием «научных масс» и естественным образом примитивизировались донельзя. Е.Н.Панов не замечает, что концепция ритуализации родилась раньше СТЭ, что для этологов важна стереотипность исполнения комплексов фиксированных действий (КФД), типологическая определённость формы демонстраций, позволяющая рассматривать их как своего рода «морфоструктуры», о чём прямо писал К.Лоренц в дискуссии со сравнительными психологами.

Далее непонятно, почему эволюционизм ранних этологов был «наивным и плоским», если вполне себе подтверждается фактами? Впрочем, Е.Н.Панов отрицает идею естественного отбора как таковую (как можно понять из его последних работ) – скажем, идею полового отбора или принцип селективного контроля тех морфоэтологических корреляций, которые определяют биологическую уникальность каждого вида.

Тогда подобные определения «эволюционизма» эмоционально понятны, но для других столь нетрадиционные идеи следовало бы доказывать, тем более что при наличии массы фактов, подтверждающих безусловную действенность отбора именно в этом «плоском» смысле. В том числе, безусловно, и полового отбора: см. теоретический анализ в работах R.H.Wiley (2000), G. Sander van Doorn et al. (2009) и эмпирические исследования действенности полового отбора в популяциях (Потапов, Евсиков, 2000, 2009; Clutton-Brock, 2007).

Далее, невозможно принять утверждения Е.Н.Панова о «шаткости эволюционных сценариев», приводимых в моей работе; это просто слова, не подкреплённые ничем.

В критикуемых им работах я привожу множество эмпирических данных за то, что филогенез демонстраций идёт именно этим путём, и подчиняется именно этим тенденциям (Фридман, 2008б, 2009). Поэтому, чтобы показать «шаткость» моего сценария, Е.Н.Панов вместо общих суждений должен был поступить самым простым способом – показать, что подавляющем большинстве случаев реконструируемые филогенезы демонстраций близкородственных видов не подчиняются данной тенденции, а приводимые мной в доказательство примеры представляют собой своего рода аномалию. Но нет: вместо обращения к фактам уважаемый оппонент пускается в суждения общего характера, и радует читателя эрудицией относительно истории СТЭ, генетики «мешка с бобами» и т.п. не очень относящихся к делу вопросов.

Единственный приведённый фактический пример сравнительного анализа ритуализированных демонстраций трёх видов журавлей ещё не вышел из печати, в «Зоологическом журнале» за 2010 год в номерах вплоть до №5 его нет, и я не смог ознакомиться собственно с публикацией (поскольку предпочитаю данные мнению). Однако в авторском пересказе работы настораживает следующее. Бóльшая или меньшая степень ритуализованности и стереотипности демонстраций разных видов журавлей устанавливается Е.Н.Пановым (2010: 18) через ссылку на мнение Эллиса с соавторами, а не измеряется объективным путём, через оценку устойчивости воспроизведения некого инварианта формы данной демонстрации в изменчивых телодвижениях индивидов, находящихся в разной ситуации, в разном состоянии и т.п.

Так были получены количественные оценки стереотипности исполнения демонстрации и дискретизированности их из потока поведения в хорошо известных Е.Н.Панову работах Golani, 1976; Schleidt, 1982; Finley et al., 1983, Schleidt et al., 1984 или в недавнем исследовании брачных демонстраций манакинов Manacus vitellinus (Fusani et al., 2007). Последние снимались высокоскоростной камерой у разных самцов, демонстрирующих на токах, а затем замедленно воспроизводились на экране. Благодаря этому методу количественно оценена индивидуальная вариабельность брачных демонстраций самцов, представляющих из себя сложенный акробатический трюк, а не только вычурный ритуал. Разные самцы, присутствующие на току, здесь сильно различаются между собой по количественным параметрам, относящимся к ритму и скорости развёртывания демонстрации, и по способности качественно менять структуру ритуала в присутствии самки. То и другое тесно связано с успехом самца в спаривании, то есть с параметрами, влияющими на действие полового отбора в популяции (McDonald et al., 2001; Shorey, 2002; см. также обобщающие исследования полового отбора у разных видов птиц, особенно спаривающихся на токах Andersson, 1994; Johnsgard, 1995).

Другие, структурные характеристики, показывают существенно большую константность; они определяют видоспецифический облик демонстрации, «общей» для всех соответствующих самцов, пусть даже исполняющих её немного по-разному, её выделенность на «фоне» несигнальных реакций и типологическую определённость формы, дифференцированность данной демонстрации от других.

Соответственно, когда Е.Н.Панов пишет «отталкиваясь от своей трактовки коммуникации… В.С.Фридман абсолютно убеждён, что эволюция отношений не могла идти иначе, чем тем путём, что обрисован в гипотезе ритуализации Тинбергена» (2010: 5), тут есть две неточности, как в известном анекдоте «не в шахматы, а в преферанс, не выиграл, а проиграл».

Во-первых, «отталкиваюсь» я от конкретных исследований (Фридман, 2008б, 2009), «моя трактовка коммуникации» вытекает именно из них, и если оппонент считает её неправильной, ему следует усомниться в данных исследованиях – в их методе, или в интерпретации результатов, - а отнюдь не в моей логике. Во-вторых, я предполагаю, что эволюция ритуализированных демонстраций идёт «другим путём», или точней, идёт дальше и заходит глубже, чем это обрисовано в концепции ритуализации Тинбергена, отсюда введение второго и заключительного этапа процесса эволюции демонстраций – означивания, о котором шла речь выше. В третьих, если специфические результаты коммуникации достигаются за счёт специфических воздействий сигналов – специфических структур поведения, выделенных и отделённых от всего остального «фона» (а мы видим, что это так, вопреки всем рассуждениям общего характера у Евгения Николаевича), ритуализация должна быть первым этапом превращения экспрессивного действия животного в соответствующий специализированный элемент. И она действительно является таковым.


2. Методическая часть

Помимо изъянов научного содержания, критика Е.Н.Панова неприемлема в силу ряда дефектов её метода (или стиля). Я отмечу лишь некоторые, самые яркие и сильней всего уменьшающие доказательность суждений.

Во-первых, это склонность к «парадным примерам», когда вместо обосновываемых фактов и идей излагаются те или иные «авторитетные мнения» по их поводу. Взгляды этологов на ритуализацию иллюстрируется цитатой из Мойнайна, проблема «сигнальности» и «знаковости» демонстраций - из Степанова и т.д. Не касаясь вопроса, можно ли что-то доказать простым подбором цитат, без содержательного анализа понятий, стоящих за цитатами, и фактов, соответствующих системе понятий цитируемого автора¹¹, существенный минус «техники цитирования» Е.Н.Панова состоит в следующем. Цитаты подбираются наиболее «удобные» для доказывания его собственной концепции, но слабо связанные с тем существом дела, которое вроде бы должны проиллюстрировать - в силу экстремальности (или непрофессиональности) взглядов данных авторов в обсуждении тех проблем, к которым их «пристёгивает» Е.Н.Панов.

Скажем, Евгению Николаевичу кажется сомнительным утверждение, что «раньше демонстрации … интерпретировались в первую очередь как инстинктивный акт. Сейчас на первый план выходит интерпретация тех же структур как знаков, обладающих определённым значением и ценностью, связанной с ценностью передаваемой информации», он риторически спрашивает, что имеется в виду под словами «раньше» и «теперь» (Панов, 2010: 2)? Казалось бы, из контекста это предельно ясно: «раньше» = в период классической этологии, когда теоретической основной данной дисциплины выступала теория инстинкта и другие составляющие общеэтологической парадигмы, сформированные в работах «классиков» - Лоренца, Тинбергена и их учеников. Эти составляющие подробно разобраны в уже цитированном историко-научном исследовании Е.А.Гороховской (1998), разделы 3.2 и 4.3.

В период концептуального кризиса сравнительной этологии, более чем тщательно описанного в работах самого Е.Н.Панова (1983, 2005а), данная парадигма оказывается в забвении и в период т.н. «современной этологии» уже не влияет на структуру исследований и содержание теорий, хотя и используется в обучении студентов. Начало концептуального кризиса с исчезновением общеэтологической парадигмы образует границу между «раньше» и «теперь», как это прекрасно показано у Е.А.Гороховской (1998); собственно «теперь» начинается с открытия учениками П.Марлера («научными внуками» Н.Тинбергена) сигналов, имеющих внешнего референта при предупреждении об опасности у зелёных мартышек, у некоторых лемуров, у домашних кур и т.д. – тех самых сигналов-символов, о которых уже шла речь выше.

Здесь уместен короткий экскурс в историю этологического анализа проблемы «сигнальности» и «знаковости» демонстраций. Помимо разграничения моментов «прежде», «теперь» и «снова», он прояснит различия в понимании этологами природы сигнальных средств, используемых в коммуникации животных. Именно: чем «сигнал», передающий информацию, отличается от «стимула», осуществляющего воздействия (часто специфическое и в специфической ситуации, что делает соответствующий «укол» стимула ключевым раздражителем, релизером), и в какой мере «сигнал» совпадает с «знаком», а «стимул» должен быть отличен от него?

Сразу замечу, что историю трактовки этологами сигнальных свойств демонстраций как знаков или как стимулов Е.Н.Панов излагает неверно и почему-то ссылается на фразу из книги Ю.С.Степанова «Семиотика» (1971): «Этологи обнаружили, что весь комплекс инстинктивного поведения животных, в особенности низших, распадается на ряд довольно отчетливо отграниченных друг от друга типичных «кадров» (в смысле демонстраций – В.Ф.). Этот вывод очень важен для семиотики: если инстинктивные акты, по крайней мере некоторые (например, акт распознавания), основаны на явлении сигнала или знака, а поведение животного распадается на цепь таких актов, то, следовательно, по крайней мере некоторые звенья этой цепи являются постоянно, регулярно и в типичной форме воспроизводимыми знаками».

Этологи, конечно, это «обнаружили», хотя ко времени выхода книги Ю.С.Степанова «распадение поведенческой последовательности на кадры», вообще наличие типических «кадров» - демонстраций было взято под сомнение критиками классических концепций. Работы самого Е.Н.Панова (1978, 1983а, 1989; Костина, Панов, 1979) здесь сыграли немаловажную роль. А вот то, что некоторые инстинктивные акты, отдельные звенья в цепи реализации инстинкта «являются постоянно, регулярно и в типичной форме воспроизводимыми знаками», это ещё следует доказать. И было доказано! см. I-III; правда, Е.Н.Пановым это оспаривается до сих пор.

Тем более что после ожесточённой критики 1970-1980-х гг. представления классического периода о видовых демонстрациях почти полностью утратили популярность (Alсock, 1998; Hurd, Enquist, 2001; Maynard Smith, Harper, 2003), что очень мешало этологам за эту задачу взяться. Но в любом случае при разборе вопроса о соотношении сигнала и знака, сигнала и стимула в коммуникации животных нужно использовать мнение самих этологов, которые в своих наблюдениях непосредственно сталкиваются с проблемой выделения демонстраций, расшифровки «значений» сигналов и т.п. Поэтому они и воспринимают системы сигнализации животных как нечто неочевидное, наличие чего требует реконструкции и доказывания.

Лингвисты же склонны воспринимать язык и семиотические системы как нечто непосредственно данное, что используется повсеместно и наличие чего не требует специального доказательства, как для людей не требует доказательства наличие у них языка. А если язык у человека, почему б ему не быть у животных, пусть примитивненькому? Отсюда, полагаю, и идёт избыточный энтузиазм Ю.С.Степанова и других семиотиков (см. ссылка скрыта), легко отождествляющих сигнал (поданный инстинктивной реакцией животного в соответствующей «точке» взаимодействия) и знак.

Для зоолога, наблюдающего поведение животных в природе, непосредственно даны только комплексы выразительных телодвижений животного – демонстрации, развивающиеся в определённой последовательности в ответ на аналогичные демонстрации или прямые действия партнёра.

Всё прочее следует реконструировать –

и формы сигналов, и разбиение развёртывающегося ряда телодвижений на дифференцированные специфические и «общеупотребительные» элементы-демонстрации, и тем более «значения» сигналов, «обрисованных» формой демонстраций (Finley et al., 1983; Schleidt et al., 1984; Davis, 1988; Evans, 2002; Evans, Evans, 2007; Фридман, 2006, 2008). А значит, нужно обосновывать и доказывать на каждом этапе производимого анализа.

Для этолога сигнал и тем более знак есть идеальная сущность, которую нужно увидеть за демонстрацией, за конкретными актами обмена демонстрациями в конкретных взаимодействиях, как морфолог «видит» план строения за конкретикой анатомии. А «увидев» идеальные формы сигналов в комплексах телодвижений животного, потом ещё следует доказать их стереотипность, воспроизводимость, сигнальную действенность и пр. (Schleidt, 1974; Schleidt, Crowly, 1980; Schleidt, 1982; Фридман, 2007, 2008).

Отсюда такая лёгкость в интерпретации Ю.С.Степановым «инстинктивных действий» Лоренца как знаков, а совокупности видовых демонстраций, представляемых этограммой – как семиотической системы. Большинство этологов работы Лоренца по релизерам в социальной коммуникации у птиц (Lorenz, 1939a, b, 1940, 1952) поняло совершенно иначе - как доказательство того, что коммуникация животных это обмен воздействиями, строго специфическими, точно соответствующими мотивации животного¹², но воздействиями. При таком понимании сигнальные системы животных будут прямо противоположны системам коммуникации человека, в которых используется знак - не только речи, но и деньгам, и ритуальному танцу. В последних знак информирует, оставляя пространство для выбора, адекватность которого оценивается на следующей стадии взаимодействия, но в отличие от релизеров не «принуждает» к определённой реакции (Петров, 1991; Зигфрид, 1995; Стратерн, 1995).

Понимание коммуникативных сигналов как воздействий, жёстко связанных с определённым уровнем мотивации демонстратора, особенно характерно для ближайшего ученика и соавтора Лоренца Нико Тинбергена, работы которого полностью вытравили идею «сигнальности» и «знаковости» демонстраций, исходно присутствующую у первых этологов – Оскара Хейнрота, Джулиана Хаксли, во многом у самого Лоренца в 1930-е годы. Для Тинбергена демонстрации – это, безусловно, сигналы, но сигнализирующие путём специфических воздействий, точно соответствующих состоянию особи, а никак не передачей информации в собственном смысле (Tinbergen, 1952, 1959, 1962; Hinde, Tinbergen, 1958). Увы, именно это понимание заводит этологические исследования коммуникации в тупик и ведёт к концептуальному кризису (см. подробнее Фридман, 2009).

По мнению Тинбергена и других этологов классического периода, сигнальные системы животных, наоборот, сложены именно и только релизерами, но не знаками. Именно эти представления стали господствующими, когда классический период истории этологии сменился современным (1960-1970-е годы, Гороховская, 1998). Их не затронула волна критики «классических концепций» в 1970-80-х гг.: все критики «сигнальности» демонстраций точно следовали идее, что это сигнальность обусловлена специфическими релизерным эффектом демонстраций а он, в свою очередь, специфическим мотивационным состоянием, в котором находятся особь в данной «точке» процесса взаимодействия.

Лишь в последние годы всё чаще и чаще описываются системы сигнализации животных, сложенные знаками «в человеческом смысле» и действительно представляющие собой семиотические системы (те самые сигналы-символы, о которых уже шла речь выше), однако на этологическую теорию это никак не повлияло. Собственно, насущность теоретических дискуссий по поводу концепций коммуникации как раз связана с необходимостью преодолеть это несоответствие и ввести знак (как способ коммуникации и тип сигнальных средств) в структуру этологических представлений на таких же правах, на каких там находятся стимулы.

Как пишет лингвист Чарльз Хоккет: ««Предположение, что мы больше узнаём о человеческом языке, изучая коммуникативные системы животных, на первый взгляд покажется странным. Но минутного размышления достаточно, чтобы понять, что установить сущность данного предмета можно лишь в том случае, если мы знаем также, чем он не является» [то есть системы сигнализации животных] (Хоккет, 1970).

Это значит, что [делает выводы Ч.Хоккет из релизерной концепции коммуникации Лоренца] в сигнальных системах животных отсутствует именно то общее, что роднит их с человеческим языком – использование специализированных знаковых систем – посредников в передаче определённых сообщений определённым получателям, почему сигнальным системам позвоночных им отказано в праве именоваться «языком» (Хоккет, 1970). На мой взгляд, Ч.Хоккет куда лучше Ю.С.Степанова понял, какие выводы в отношении сигналов и механизмов коммуникации следуют из теории инстинкта классических этологов представлений классических этологов, начиная от «Űber die Bildung des Instinktbegriffes» К.Лоренца (Lorenz, 1937).

Интересно, что эту же мысль Хоккета Е.Н.Панов сочувственно цитирует там, где она подтверждает его построения (Панов, 1989б), но поддерживает противоположную мысль Ю.С.Степанова, когда надо критиковать классических этологов. Эта интеллектуальная гибкость не делает чести уважаемому автору.

Как справедливо указывал Г.Н.Симкин (1976) в анализе современного ему состояния зоосемиотики, «расширение концепции знаковости на уровень инстинктивных форм поведения животных не является самоочевидным, этот вопрос носит остродискуссионный характер». В коммуникации животных нельзя походя отождествлять сигнал и знак, как это делают Ю.С.Степанов, Т.Сибеок и пр. (Симкин, 1976, 1980).

Из «программы Лоренца-Тинбергена» или любой иной этологической теории не следуют автоматически ни использование знаков в социальной коммуникации¹³, ни существование специализированных знаковых систем, поддерживающих информационный обмен между особями в сообществах с определённой организацией примерно так же, как денежная система поддерживает экономические обмены у людей, а речь - обмен настроениями и мыслями. Важно подчеркнуть, что лишь эти семиотические системы, а не всякий набор сигналов, заслуживают наименования «языка» (Evans, 2002; Резникова, 2005). Всё вышеперечисленное следует доказать самим этологам для конкретных видов и конкретных типов взаимодействия, что они разными путями и пытаются делать (Evans, 2002; Blumstein, 2002; Резникова, 2005).

Собственно, из этологов, непосредственно наблюдавших поведение животных в природе, «знаковую» интерпретацию инстинктов поддерживал только Гюнтер Темброк (1977), и цитировать в данном случае следовало бы его. Так или иначе, высказываясь о взгляде этологов на сигнальные функции демонстраций, Е.Н.Панов утверждает, что.

- позиция этологов в этом вопросе никак не менялась,

- различение знаков и стимулов в системах коммуникации животных никогда не считалось существенным (поскольку, как следует из цитаты Степанова, демонстрации для этологов в равной мере были тем и другим), а неразличение никогда не создавало проблем.

Обращение к реальной истории этологии (скажем, к великолепному исследованию Е.А.Гороховской (1998) «Становление классической этологии: историко-логический анализ») показывает, что неверно и первое, и второе и третье.

Поэтому я никак не могу принять на себя упрёки «в недостаточном понимании понятия «знаковость» и «неверное понимание понятий семиотики» (Панов, 2010: 13). Боюсь, что в данном случае «достаточное понимание» (примером и образцом которого для уважаемого оппонента является лишь его собственная точка зрения) основывается на цитированной работе Степанова, существенно искажающей реальное положение вещей. Поэтому в качестве «руководства по семиотике» применительно к нашей задаче использовать монографию А.Н.Барулина (2002), излагающую проблемы зоосемиотики существенно более точно.

Более того, упрёк в «неверной трактовке понятий и представлений семиотики» бумерангом обращается к его автору; легко видеть, что, следуя подходу Е.Н.Панова, можно объявить «предельно вырожденным» даже человеческий язык. «Сигналы, выделенные исследователями, могут, как отмечает Е.Н. Панов (2005а-б) в
разное время выступать в разных качествах. Один и
тот же сигнал оказывается связан и с ситуацией дружелюбия, и с ситуацией
подчинения, и даже с ситуацией агрессии.

Это дает ему повод сказать, что
с точки зрения теории информации «эти сигналы существенно вырождены» и
никакого внятного смысла не имеют. Но то же самое рассуждение применимо и ко
многим выражениям человеческого языка. Если рассматривать слова не по
словарю, где каждому из них приписана вполне определенная семантика, а в
составе выражений, произносимых в реальных жизненных ситуациях, легко
видеть, что они, подобно сигналам животных, могут в разное время выступать в
разных качествах. Например, предложение «Молодец!» может выступать и в
качестве похвалы («Уже все уроки сделал? Молодец!»), и в качестве порицания
(«Разбил чашку? Моло - дец!»).

Слово «точка» может обозначать начало («точка
отсчета») и конец («на этом поставим точку»), маленький черный кружок,
изображенный на бумаге («проведите прямую через точку А и точку В»), и
реальное, подчас довольно большое и не всегда круглое место («торговая
точка»). И это еще не все - даже если оставить в стороне омонимичную «точку»
коньков.

Рассогласование между словарным и ситуативным смыслом слов давно
стало притчей во языцех и поводом для многочисленных анекдотов, герои
которых говорят, например, «передай мне соль, пожалуйста!», вызывая этим у
собеседника понимание «ты мне всю жизнь испортил!», и пытаются передать
смысл «я хочу с Вами поговорить» словами «Вы давно веслом по голове не
получали?». Если следовать логике Е.Н.Панова, человеческий язык тоже,
пожалуй, придется признать вырожденным с точки зрения теории информации» (С.А.Бурлак, устное сообщение).

У зоологов следование подходу Е.Н.Панова ведёт к неприятному парадоксу: с одной стороны, об информационном обмене между особями в популяции зоологи рассуждают много и охотно: «Основа согласованных действий особей в составе популяции – непрерывный поток информации о состоянии внешней среды и самой популяции. Каждая особь одновременное является и источником, и реципиентом информации, на основе которой регистрируются изменения экологической ситуации и формируется приспособительный ответ составляющих популяцию организмов. Интеграция этих [очевидно коммуникативных – В.Ф.] реакций обуславливает общую адаптивную реакцию на уровне популяции в целом» (Громов, 2000: 4). Однако информационный обмен невозможен без набора дифференцированных посредников, общего для всех особей, могущих участвовать в коммуникации, но реальные реконструкции специализированных сигнальных систем, поддерживающих этот обмен в конкретном контексте общения у тех или иных видов, существенно отстают от названных общих рассуждений.

Хотя сейчас уже достаточно ясно, что анализ паттернов и процессов информационного обмена в популяциях требует «расшифровки» - или реконструкции – семиотических систем, специфически опосредующих этот обмен. Как речевые знаки общи для всех носителей языка, несмотря на все различия их уровня возбуждения, мотивационного состояния, социального статуса, обстоятельств и контекста конкретного процесса говорения, таковы же, по мнению классических этологов, должны быть видовые демонстрации позвоночных. Эта их точка зрения, будучи вначале отвергнутой, недавно получила признание у их социобиологических оппонентов. Было показано, что демонстрации ухаживания (или угрозы) птиц – это набор из n дискретных структур с типологически определённой формой, которые используются индивидами – участниками коммуникации, чтобы успешно конкурировать за социальный ресурс (примерно так предприниматель использует машины и оборудование, взятые в лизинг). См. обзорные работы P.Hurd и M.Enquist (2001, 2005), C-A.Wachtmeister (2001), табл.1-2 и др.


Те же самые возражения вызывает попытка исчерпать представления классических этологов о ритуализации, её роли в становлении коммуникативной функции демонстраций единственной цитатой из работы Мойнайна 1970 г.

Реальное разнообразие мнений классических этологов по поводу того, что есть коммуникация животных, какова природа сигналов, каково содержание сигнальной информации («что передаётся»?) и т.п. даже при наличии общей парадигмы в виде «программы Лоренца-Тинбергена» всегда было достаточно велико, оно не исчерпывается точкой зрения Мойнайна и тем более не сводится к ней. Из вышеизложенного ясно, что (как и в случае цитаты Степанова), мнение Мойнайна не только не покрывает весь спектр суждений классических этологов, но и не является преобладающим. Скорей оно аберрантно, и представляет «точку зрения классических этологов» настолько грубо, упрощённо и неисторично, что оказывается карикатурой на неё (почему раз за разом избирается Е.Н.Пановым в качестве «типичного»).

Увы, примитивизировав точку зрения оппонента, её легче поразить критическими стрелами, но это поражение неубедительно для скептического наблюдателя со стороны.

Вообще, если вспомнить историко-научные концепции Томаса Куна, «мнение» исследователей о содержании разделяемых / развиваемых ими научных концепций (да и о неразделяемых тоже) иллюстрируется «не словом, а делом» - не высказываниями, а теми исследованиями, которые сообществом воспринимаются в качестве «образцов» и поэтому попадают в обзоры, монографии и учебники. В этом смысле исследования Мойнайна по агонистическим и иным демонстрациям чаек (Moynihan, 1955a-b, 1958, 1962) куда важней его теоретических дефиниций. Существенно, что Е.Н.Панов для поддержки созданной им – и, в общем, карикатурной – картины взглядов классических этологов на функцию и эволюцию сигналов обращается не к материалу Мойнайна, а к его словам.


Во-вторых, постоянные ссылки Е.Н.Панова на свой огромный опыт полевых исследований (им «впервые описана коммуникация трёх видов ящериц и не менее 25 видов птиц») как главный или даже единственно возможный источник теории, для последней на деле оказывается минусом, а не плюсом. Ведь воспроизводимость теоретических конструкций другими авторами важнее самоподтверждений, пусть и самых блестящих: проблемы и ограничения собственной теории чётко видишь только тогда, когда сравнишь выводы собственных исследований с выводами, полученными другими авторами в той же самой проблемной ситуации.

Адекватный теоретический анализ должен опираться в первую очередь на данные других авторов именно потому, что каждый исследователь непроизвольно всегда руководится любимой теорией, а не подходит объективно. Если его концепция «имеет тенденцию подтверждаться» на «чужом материале» исследований, выполненных другими, по другим видам, с других теоретических позиций, то превосходно; если же нет – мы увидим места, в которых теорию нужно подкорректировать.

Напротив, строить теорию, исходя лишь из собственного эмпирического материала, даже столь обширного и разнообразного, как у Е.Н.Панова, означает высокую вероятность подгонки реальности к «любимой» концепции, что легко обнаруживается не только в разобранной нами статье, но и в других, сугубо научных, произведениях данного автора.

Как писал Конрад Лоренц (1998): «Гипотеза, не поддающаяся никакому опровержению, тем самым не может быть проверена и потому непригодна для экспериментальной работы. Создатель гипотезы должен быть благодарен каждому, кто укажет ему новые пути, на которых его гипотеза может быть найдена недостаточной; в самом деле, единственно возможная проверка состоит в том, что гипотеза способна выдержать попытки ее опровергнуть. В поисках такого подтверждения и состоит, в сущности, работа любого естествоиспытателя; поэтому говорят также о рабочих гипотезах, и такая гипотеза тем полезнее для работы, чем больше она предоставляет возможностей для проверки: вероятность ее правильности возрастает с числом приводимых фактов, которые с ней согласуются.

Иногда считают - заблуждение это распространено также и среди специалистов по теории познания, - будто гипотеза может быть окончательно опровергнута одним или несколькими фактами, которые с ней не удается согласовать. Если бы это было так, то все существующие гипотезы были бы опровергнуты, потому что вряд ли найдется среди них хоть одна, согласная со всеми относящимися к ней фактами. ...Гипотеза никогда не опровергается единственным противоречащим ей фактом; опровергается она лишь другой гипотезой, которой подчиняется большее число фактов. Итак, «истина» есть рабочая гипотеза, способная наилучшим образом проложить путь другим гипотезам, которые сумеют объяснить больше».

А понятно, что сообщество исследователей «выдаст» для отработки существующих рабочих гипотез (они же потенциальные истины и завтрашние теории) существенно больше фактов, и более разнообразных, чем сумеет «добыть» кто-либо один, пусть даже самый опытный и талантливый исследователь.


В третьих, неприемлема особенность стиля Е.Н.Панова, вполне присущая и другим его произведениям: там, где он высказывает свои главные мысли, долженствующие опрокинуть и смять построения оппонента, ожидаешь фактов и ссылок на конкретные исследования – а в ответ одни лишь логические и «общесистемные» соображения типа вышеописанных. И это на фоне безоглядной уверенности в собственной концепции: критическая статья, в которой вроде бы собственную позицию следует обосновывать никак не хуже, чем «атаки» на представления оппонента, переполнена выражениями вроде «для каждого кто серьёзно присматривался к тому, что происходит в процессе взаимодействия у животных…» и т.д.

Увы, всё это не более чем фигуры речи, риторическое преувеличение и натяжка. Как ясно из материала критикуемой статьи

1) мнения (как и результаты) «серьёзных присматривающихся» оказываются сильно различны, поэтому совершенно необходим их обзор и теоретический анализ, с целью «нового синтеза», «вмещающего» все полученные новые данные;

2) постулируемые концепцией Е.Н.Панова свойства коммуникативных систем ни разу не были доказаны строго в работах самого Е.Н.Панова - хотя бы так, как это сделано в тщательных исследованиях W.Schleidt в отношении форм демонстраций птиц и R.A.Peters & Сh.S.Evans – ящериц. Выводы из последних относительно свойств сигналов и организации коммуникативного процесса между индивидами противоположны выводам Е.Н.Панова (Peters, Evans, 2003a, b, 2007; Ord, Evans, 2003; Peters, Davies, 2006; van Dyk, Evans, 2007).

Самым значительным минусом подхода Е.Н.Панова является требование единомыслия в интерпретациях – в то время, как для исследования явлений, сложных, противоречивых, и понятых не до конца необходимо нечто противоположное, именно плюрализм концепций и рабочих гипотез (поскольку сам процесс увеличения знания производит отбор конкурирующих объяснений, какое из них включать в структуру теории для прогрессивного развития последней, а какое нет). Они везде приводятся без какого-либо обоснования и почти везде резко противоречат результатам, публикуемым и обсуждаемым этологами сегодня, а также современным концепциям, развиваемым на основе этих данных.

Наконец, опровергая «фантазии», тем более в научной дискуссии, ссылаются на опубликованные результаты исследований, а не на неверифицируемый личный «опыт» или «авторитет». Подобные ссылки составляют ядро аргументации Е.Н.Панова в анализируемой критической статье. На мой взгляд, это существенное нарушение научной этики: использованием таких аргументов можно лишь подчинить авторитетному мнению, но не выяснить истину.


В заключение несколько замечаний по поводу «неадекватного цитирования», приписываемого мне Е.Н.Пановым. Этот тезис иллюстрируется тремя примерами: пересказом работы К.А.Роговина (1990) по демонстрациям обороны-угрозы сетчатой и такырной круглоголовки, обращением к теоретико-информационным исследованиям Г.Кастлера и использованием работ А.А.Любищева.

При более внимательном рассмотрении первого примера, оказывается, что «полевые данные … пересказаны верно» (Панов, 2010: 17). Верно передано и то самое главное и интересное, что обнаружено К.А.Роговиным: сравнив сетчатую круглоголовку с такырной, мы явственно видим путь – или способ, которым амбивалентная демонстрация животного, регулярно оказывающегося в ситуации мотивационного конфликта, поскольку социальная организация этого вида закономерно продуцирует данный «конфликт интересов», превращается в сигнал, эмансипированный от мотивационной подосновы и эффективно разрешающий соответствующую конфликтную ситуацию. Превращение экспрессивных реакций в сигнал происходит тем самым способом (ритуализация + означивание), который в статье Е.Н.Панова объявляется то «устаревшим», то «невозможным», хотя первое противоречит второму.

Всякий обратившийся к статье К.А.Роговина вычитает из неё именно это. А сравнив её с моим текстом, увидит, что я чётко отделяю пересказ полевых данных автора от собственной интерпретации, соответствующие ссылки относятся только к первым, но не ко вторым.

Далее, в моём пересказе не утверждается, что данный сравнительный ряд видов и их демонстраций «обороны-угрозы» есть ряд эволюционный – в том смысле, что сетчатая круглоголовка произошла от такырной. Легко видеть, что здесь излагается эволюция демонстраций, а не видов, не филогенез, а семофилез. Эти два вида круглоголовок рассматриваются просто как пример эволюционных преобразований коммуникативной функции демонстраций от стимула к знаку, и самих демонстраций от motivation signals к referential signals, которые (преобразования) типичны для позвоночных и фиксируются разными авторами во многих филогенетических ветвях, у птиц и млекопитающих, а не только у ящериц. Многочисленные примеры такого рода изменений приведены в критикуемой Е.Н.Пановым работе; однако уважаемый автор вместо анализа соответствующих примеров и их аргументированного оспоривания, необходимого для отстаивания занятой позиции, голословно утверждает «эволюция идёт по пути ухода от жёсткой стереотипности сигналов» (Панов, 2010: 12).

Фактически Е.Н.Панов просто не потрудился понять критикуемого им автора, приписав «скоропалительный перескок с описания поведения на совершенно иную тему его эволюции», а жаль! Это бы или привело к согласию, или сделало критику более эффективной. И совершенно зря Е.Н. обращался к автору текста за опровержением того, что я и не собирался утверждать.

К слову, пересказывая статью о круглоголовках, Е.Н.Панов тактично забывает сказать, что бóльшая ритуализованность гомологичных форм поведения такырной круглоголовки связана именно с напряжённым конфликтом «интересов» самок с самцами, пытающимися с ними спариться, и соответствующая демонстрация

а) чётко выделена из «фона» несигнального поведения, по крайне мере в сравнении с близким видом сетчатой круглоголовкой,

б) её предъявление эффективно разрешает соответствующий конфликт, снимает риск, исходящий от самца.

И понятно почему – это работает за мою точку зрения и против взглядов уважаемого критика. Ведь несколько выше на страницах 6-7 (и потом 18-19) он доказывал, что коммуникативные системы позвоночных подобным образом не могут быть устроены в принципе, а тут оказывается, что они, встречаются почти на каждом шагу (Фридман, 2008а-б, 2009).

Идея, что наличие общей системы сигналов-посредников, устанавливающих взаимно-однозначное соответствие между сигналами и событиями в системе, приведёт к ситуации, когда отдавать информацию другому также выгодно, как получать её - прямое следствие мысли Г.Кастлера, идеи которого об организации информационного обмена в биосистемах в равной мере относятся к приёму-передаче информации между особями в популяции. Для темы нашего спора существенно, что я адекватно уловил дух представлений Г.Кастлера, из которого более чем разумно исходить при последовательном проведении системного подхода к паттернам и процессам коммуникации. Действительно, суть процесса коммуникации, в отличие от иных вариантов столкновения и взаимодействия индивидов, вроде неритуализированной драки или прямого спаривания, составляет именно информационный обмен, это семантическое взаимодействие, обмен специфическими средствами – сигналами, определённым образом организованный в специфическом времени и пространстве коммуникации (Барулин, 2002: 343). «Информацию» в этом случае следует понимать структурно, по Полетаеву (1958), как устойчивое соответствие между сигналами и событиями, поддерживаемое в данной системе взаимодействий, с выделением подсистемы сигнальных средств, обмен которыми поддерживает это соответствие и тем самым производит информационный обмен.

Работа А.А.Любищева мной «Наука и религия» цитируется потому, что в ней блестяще описана судьба всех «классических теорий»: сперва забвение, когда они кажутся похороненными под шквалом критики (возникшей тогда, когда соответствующая теория дойдёт до своих, ещё не осознаваемых, пределов), а затем восстановление на повышенном основании. Как понятно из приведённого исторического очерка, это имеет непосредственное отношение к делу.

Далее, у А.А.Любищева идёт речь о реальности существования идеальных «образцов» (к категории которых, несомненно относятся и формы демонстраций, и формы отношений в социальной организации вида, - а их реконструкция составляет содержание всякой работы этолога), о возможности объективного выделения этих «идеальных образцов» в эмпирическом исследовании, об оценке реальности их существования и пр. Понятно, что это имеет самое прямое отношение к проблематике статьи, поскольку даёт для неё методологическую подоснову.

Вообще, как это обычно у А.А.Любищева, работа носит общефилософский характер, а методологические выводы из неё могут быть использованы и в не-таксономических исследованиях. Видимо, Е.Н.Панова дезориентировало название работы А.А.Любищева, большая часть которой посвящена отнюдь не взаимоотношениям науки и религии в узком смысле слова. Точно также имеют непосредственное отношение к делу цитируемые «философы, психологи» и даже «кабинетные социобиологи-теоретики» (правда аттестуемый так Дж.Мэйнард Смит не «социобиолог», а крупнейший эволюционист, ученик Дж.Б.Холдейна¹⁴ – эти оценки иллюстрируют степень предвзятости суждений Е.Н.Панова). Мой оппонент просто не дал себе труда разобраться, почему именно эти их мысли необходимы именно в этой этологической статье.


Вообще, с точки зрения стиля и способа аргументации критика Е.Н.Панова сполна иллюстрирует ту известную закономерность социальной психологии, когда собственные не лучшие особенности некто приписывает другому (-им), чтобы этим поразить их в глазах сообщества («вор кричит «держи вора!»). Широко используя некорректное цитирование как способ аргументации, Е.Н.Панов упрекает меня в неадекватном изложении литературных источников, широко использует ложные аналогии, одновременно приписывая их мне и т.д., домысливает за критикуемым автором его теоретическую позицию, причём так, чтобы легче было справиться и т.п.

Так, признаком сугубого непонимания является упорное стремление Е.Н.Панова зачислить меня сторонником социобиологии или, как минимум, «пользователем» соответствующих идей. Не говоря уже о том, что при сколько-нибудь внимательном чтении становится очевидным, что развиваемая мной знаковая концепция коммуникации находится в сильном противоречии с социобиологическими концепциями (хотя должна учитывать полученные ими новые данные – а не игнорировать их по примеру моего оппонента). Более того, уважаемый оппонент мог бы заметить, что я являюсь сугубым противником социобиологии: на том самом сайте «Этология.ру», откуда Е.Н.Панов взял мою популярную статью про коммуникацию животных, чтобы создать амальгаму, удобную для критики, размещён ряд моих работ с критикой социобиологических концепций¹⁵ – надеюсь, не менее ехидной и интересной, чем была в прошлом у самого Е.Н.Панова

Здесь, пожалуй, надо остановиться. Если давать содержательный ответ к каждому из безапелляционных суждений критика, статья разрастётся до объёма брошюры, а это не есть хорошо.