Geum.ru

Балагова-кандур любовь хазреталиевна адыгская литературная диаспора

Вид материалаАвтореферат

Содержание


Бэдынокъуэ бжьэуэ иратынум блащхъкуэжьеибл хагъэт1ысхьэри ягъэхьэзыращ
Подобный материал:
1   2   3   4
самоактуализации (выделено К. Султановым – Л.Б.-К.) национального сознания, вопреки роковым обстоятельствам, преследовавшим народ.

Этот чрезвычайно важный компонент художественного видения кристаллизуется в атмосфере взаимоисключающих структурных оппозиций: чужбина и отечество, чужой и свой, они и мы, этнонациональный космос и вненациональный хаос, сакрализация прошлого и стилизованный Кавказ, утопия, опрокинутая в историю, и современность как воплощенная дисгармония мира»1.

«Каждый персонаж исторического повествования М. Кандура, – пишет Л. Бекизова, – способствует уяснению авторской концепции романа, помогает правдиво выразить постигшую участь народа, в означенный исторический период. В основе художественного замысла романа – стремление осознать собственное “Я” народа. В этом стремлении автор прибегает не только к подлинным историческим событиям, имевшим место в жизни народа. Более глубокому постижению этих событий служит вдумчивый художественный анализ национального бытия, рассматриваемого в соотнесенности с воссоздаваемым в романе временем»2.

Весьма существенную роль в композиционной структуре романа играют «Вступление» и «Приложение». Во «Вступлении» очерчены 1864–1870 гг. – период, когда более одного миллиона черкесов покинули свои земли. Здесь писатель уже дает установку на тематику и указывает на исторические факты, которые составят основу его повествования.

Произведение охватывает также события, произошедшие на Балканах в 1877–1878 гг., когда там начинаются столкновения между османскими силами и коренными жителями.

Повествовательная структура романа формируется из нескольких уровней: оппозицию Аслана, Мажды и Атакоя можно выделить как два параллельных уровня, где позиции Аслана и Мажды диктуют одну линию сюжета, а Урхана Атакоя – другую; болгар Ангола и вместе с ним население Балкан, чьими глазами видятся все события. «Вступление» и «Приложение» также выступают как уровни повествования, несущие самостоятельную информацию.

Главный герой произведения – полковник оттоманской армии Аслан-бей продвигается из Константинополя в Болгарию по направлению к местонахождению болгарских повстанцев. С ним рядом черкес Тимур, адъютант оттоманской армии. Аслан-бей должен соединиться с полковником Урханом Атакоем.

Аслан потерял своих родителей, когда отец отправил его в Большую Кабарду за помощью к Казбеку. Будучи уже офицером Оттоманской армии, он тратит около 10 лет на безрезультатные поиски своих родителей по всем уголкам империи, прежде чем ему становится известно, что шапсуги были отправлены на Балканы. Эти 10 лет составят опыт пути народа, его поисков, потерь и разочарований. Многих людей, которых они любили, никогда больше с ними рядом не будет. На переплетении личностных трагедий развиваются образы Мажды и Аслана, которые полюбят друг друга, но никогда не будут вместе. Они осознанно пожертвуют своими жизнями, потому что это поможет спасти их соотечественников.

Через образы Аслана, Мажды и других героев писатель показывает усиление этнического самосознания народа, укрепление его духа и воли на чужбине. Стоит заметить, что роман является единственным произведением, показывающим силу духа адыгского народа не в период Кавказской войны, а уже после нее.

Изображение картины всеобщего хаоса помогает писателю избежать субъективности и узости в художественном и философском осмыслении конкретных событий и явлений, связанных с пребыванием его народа среди «чужих». В романе художественно-философским ориентиром становится смысловая константа этнической культуры вообще. Автор интерпретирует ее как синтез собственно космических и этнических смыслов, их взаимопроявленность друг в друге, их осуществление друг через друга. На имманентном уровне космические смыслы составляют содержание подлинного, собственно этнического «мы» – и как его частей, личностных «я» людей, принадлежащих народу. Через эту этнодуховную идентификацию и влияние «космической» силы «этнического» проявляются «пассионарии» (по Л. Гумилеву), умеющие «жертвовать» своими «я» (жизнями) во имя продолжения пути (жизни) народа («мы»).

М. Кандур показывает события, происходившие в Османской империи в контексте мировых процессов, представляя свой народ как часть страждущего человечества, а историю своего народа как часть истории человечества.

В центре внимания писателя – духовные ценности народа, в которых он находит главный источник его выживания. Через глубинное раскрытие этих важных элементов, М. Кандур выстраивает картину мира народа и силу его духовного начала.

В историческом романе «Революция» или «И в пустыне растут деревья» повествуется о том, как адыгская диаспора, с одной стороны, (шапсуги, бежавшие из Балкан, и кабардинские семьи, прибывшие из Османской империи), и материковые кабардинцы, – с другой, приспосабливаются к новым условиям жизни в Трансиордании и на родине на фоне двух величайших потрясений века – Октябрьской революции и распада Османской империи. После Октябрьской революции все контакты с родиной у диаспорных адыгов прерываются почти на столетие.

Роман М. Кандура «И в пустыне растут деревья» впервые в адыгских литературах раскрывает жизнь адыгов в диаспоре в иной этнодуховной культурной среде в новообразовавшихся странах (Турецкая Республика, Иордания), а также на родине – в нынешних Кабардино-Балкарии, Адыгее и Карачаево-Черкесии.

В композиционной структуре произведения можно выделить несколько уровней: 1) Адыги в Трансиордании и Турции: а) продолжение истории жизни и служения своему народу турецкого офицера Тимура (черкеса, преемника Аслана) и его «трагическое возвращение» на родину; б) история дальнейшей судьбы семьи Накхо, его родственников и соотечественников в Турции, а затем и в Иордании; в) судьба Черкеса Эдхама, выдающегося турецкого лидера черкесского происхождения. 2) Жизнь адыгов на материке: а) история жизни известного кабардинского советского лидера Бетала Калмыкова и Назира Катханова, репрессированного Калмыковым; б) уорки (Карим, генерал царской армии Куденетов и др.) и крестьяне. 3) Оппозиционный (с иной этнодуховной культурой) и в то же время параллельный мир, в котором адыги должны адаптироваться в Турции и Иордании: а) история жизни известной исторической личности Мустафы Кемаля, прогрессивные идеи которого отвергали старую монархическую систему власти во главе с султаном в Турции, и турецкий народ; б) древние бедуинские племена Бени Хадаб (Хадид) и Бени Сахр с их колоритной культурой и мироосознанием.

Необходимо также выделить «Вступление» писателя, как один из важных компонентов повествовательной структуры произведения, где писатель, со свойственной ему откровенностью, обращается к читателю, поясняя, что для него было важным в этом периоде истории, какие открытия он сделал для себя.

Каждый герой романа представляет культуру своего народа, для каждого героя понятия чести и достоинства равноценны в своей универсальности, содержат одинаковые смыслы, хотя в различных культурах они имеют свои отличительные черты. Замысел писателя заключается в том, чтобы показать общечеловеческую ценность культур и их величайшую объединительную силу. Лидеры различных арабских племен и адыгского диаспорного общества решают серьезные задачи по примирению своих народов. И этот опыт, показанный Кандуром, имеет существенное значение для историографии не только народов Кавказа, но и Иордании, где историческая наука находится на стадии становления. Для создания цельного художественно-философского полотна, писатель активно использует и этнографические материалы.

Люди разных национальностей – палестинцы, сирийцы и черкесы, работают вместе в едином пространстве, и это уже признаки рождающегося нового общества – иорданского.

Через весь роман красной нитью проходит мысль, связанная с мечтой каждого адыга когда-нибудь вернуться на свою историческую родину. Но противоречия XX столетия вносят свои корректировки. Тимур, в чьем образе писатель показал драматическую судьбу «возвращенца», считает, что он – другой, отличный от тех, с кем до сих пор жил. Антитеза «мы и они» достигает своего апогея в произведении. Вопрос о возвращении на родину всегда брал верх над рассуждениями о том, что «возвращение» может плохо кончиться для возвращающихся. Речь идет о начале ХХ в. В словах молодого кабардинца Хамида, из новоприбывших на родину из Турции, звучит эта двойственность (возвращаться или нет); этот вопрос возникает перед каждым диаспорным адыгом, ибо родина может быть не такой, как раньше. Тимур, отвечая Хамиду, говорит: «...Видишь ли, Хамид…– ...Кавказ – моя родина. Я тоскую по смене времен года, по снегу, горам, по своему брату Кариму – надеюсь, он жив еще. Я скучаю по своему народу и хочу жить среди тех, кто понимает меня, и которых полностью понимаю я. У бедуинов много хороших качеств, но они отличаются от меня, от того, как я рос, в чем меня воспитывали»1. В этих словах запечатлены сегодняшние мысли, чаяния и надежды народа. Писатель, как бы становясь голосом своего народа, обращается к читателю, выражая мировосприятие современного диаспорного адыга.

В романе М. Кандура впервые представлен образ известной исторической личности начала ХХ в. – Черкеса Эдхама. Писатель дает новую интерпретацию этой противоречивой фигуры, опираясь, естественно, на малоизвестные архивные материалы и исследования. Он не идеализирует Эдхама, но и не принижает значимость героя в истории Турции; показывает его как крупного политического деятеля, который оказывал влияние на жизнь адыгской диаспоры в Турции и на исторические процессы в стране.

Кроме того, в произведении параллельно описывается жизнь части разделенного народа и на исторической родине; раскрывается образ трагической личности первого руководителя советской Кабарды Бетала Калмыкова.

Роман М. Кандура «Дети диаспоры» констатирует, что прошлое надо знать, но надо думать и о будущем народа. Писатель размышляет: «В современной диаспоре, по подсчетам специалистов, проживает около четырех миллионов черкесов. Можно сказать, что история их жизни практически не рассказана. И загадкой века остается то, почему адыги сами игнорировали этот предмет столько лет. В их среде множество писателей, людей искусства, выдающихся военных генералов и политиков. Но они, в основном, акцентируют внимание только на прошлом, на трагедии Кавказской войны XIX в. и выселении. ...Похоже, мы увязли в своем прошлом, и чувствуем себя весьма удобно...»1

В романе мы имеем дело с весьма любопытным опытом полифонии (термин М.М. Бахтина) и синтеза разнообразных жанров от мемуарного до романного (исторического), основанных на «переживании современной истории», которым охвачен каждый персонаж и непрерывно движущаяся «история диаспоры». Она подается в контексте мировой истории, выступает мотивом, организующим сюжет и формирующим характеры; история становится судьей.

Возникшие в эпоху напряженного взаимодействия адыгов и многовековой истории «самооценка», «самоосознание», «этнодуховная идентичность» и «самоопределение» развили сюжетную динамику романа, его событийность.

Как и в предыдущих романах, история, врываясь в судьбы людей, властно требует от них активности. Произведение выявляет еще один уровень взаимоотношения адыгов с историей, но теперь уже, современной. Действие происходит в двух параллелях: в диаспоре (с выходом на Иорданию, Израиль и США) и на исторической родине (в СССР).

Поэтическая структура «Детей диаспоры» выстроена таким образом, что мы непременно оказываемся вовлеченными в сохранившуюся древнюю культуру, обычаи и традиции, которые существуют в сознании людей. Писатель воплощает «лъапсэ» – (образ мира адыгов) с ее основными характеристиками, художественным временем и художественным пространством, - и образ автора.

Первый план – мемуарный, и второй – историко-романный, они обеспечивают параллельное повествование о диаспорной истории.

Время – вторая мировая война, новые конфликты, диаспора, и материковые адыги, воевавшие против фашизма. Этот общий фон выводит и разнохарактерные конфликты. Подобно В. Астафьеву («Прокляты и убиты»), Д. Гранину («По ту сторону») и другим, которые показывают героизм и подвиг советских солдат, а также обращаются к «изнанке» войны, М. Кандур открывает новую скорбную страницу безысходности тех, кто был захвачен в свое время неприятелем в плен, и вынужден вернуться домой в СССР. Зная, что будет с ними по возвращении на родину, каждый из них пытался по-своему спасти свою жизнь, избежать кары. О судьбе таких трех героев (балкарца Альберта и двух кабардинцев Аскарбия и Алеши) и ведет свое параллельное повествование Кандур. Он описывает сложнопереплетенную и трагическую судьбу тех, кто, в действительности, не по своей воле стали «предателем».

В динамике этой параллельной темы – предсмертная исповедь бежавшего из поезда (вместе со своими двумя друзьями) Алеши, составляет кульминационную мотивировку: «В голове мысль, уже какое-то время мучительно преследующая меня... Я думаю, мы совершили жестокую и непоправимую ошибку, став предателями своей страны... Я думаю нас просто использовали немцы... Нас всегда использовали иностранцы... На нас ... все века они смотрели как на марионеток, чтобы реализовать свои собственные планы. Мы – несчастная раса!»1 (Выделено нами. – Л.Б.-К.).

Все три героя не плод писательской фантазии, – они реальные личности. И эта исповедь тоже не конъюнктура,

а важный «исторический» факт, художественно-философски проинтерпретированный писателем, и имеющий для народа неоценимое значение в осознании своей исторической и этнодуховной роли в контексте судеб народов мира.

Основная линия романа – это повествование о современной истории жизни адыгов в Иордании, где в течение многих десятков лет адыги занимали высокие посты во властных структурах и во многом созидали новое общество наряду с коренными иорданцами.

«Сообщества, в которых мы осели и которым служили, и в особенности, на Ближнем Востоке, – пишет М. Кандур, – не обязательно отметят наши достижения и вклады в их историко-культурное развитие, и даже, несмотря на то, что мы родились там (курсив наш. – Л. Б.-К.) и стали честными гражданами этих стран. Это правда, что мы ассимилировались в разных народах, но в том плане, что мы стали частью их, и они стали частью нас... Это вовсе не значит, что мы поменяли свою культуру, язык, этническую идентичность, традиции, музыкальную культуру и свое видение в искусстве. Мы даже внешне (физически) отличаемся от турков, евреев и арабов. Мы – черкесы.

...Было бы крайне несправедливым и самым большим заблуждением винить кого-то постороннего в том, что о наших вкладах в культуры народов мира ХХ в. неизвестно. Если кого-то нужно и винить, то только – самих себя. Но, если справедливо подходить, то судить никого не нужно. А нужно писать обо всех этих великих достижениях и наших опытах. Потому что все это вместе составляет нашу историю – историю адыгского народа».1

Это высказывание Кандура во многом предваряет выводы, которые можно сделать, прочитав все шесть романов кавказского цикла. Действительно, в этих произведениях Кандуру удается «последовательно, объемно осмыслить судьбоносные для адыгов-черкесов проблемы, поднять такие пласты истории, которые до настоящего времени были осмыслены лишь на эмоциональном уровне – в песнях-плачах и преданиях о горестях судьбы»2.

Как писатель и заявляет в предисловии к первому роману «Чеченские сабли», он отправляется в путь поиска лъапсэ («я твердо вознамерился найти свои корни»), и окунается в реальную судьбу своих прародителей – махаджиров, эмигрировавших с Северного Кавказа в Османскую империю, а затем реэмигрировавших в Трансиорданию. Исследуя судьбы целых поколений и отдельных героев, Кандур создает философские исторические романы, новаторскую художественную летопись многовековой истории своего народа. Проходя через крутые повороты судьбы адыгов, писатель сам переживает заново все события прошлых столетий, фактически поставившие его народ на грань ассимиляции и полного исчезновения.

Этнопсихологические и этнодуховные аспекты составляют важную сторону художественного метода писателя. В своих поисках философской и исторической правды писатель выявляет основу и причины живучести морально-нравственных ценностей адыгэ хабзэ и адыгагъэ, объясняя их через призму глубины и широты, многозначия и универсальности лъапсэ.

В ходе раскрытия главной темы, писатель обращается к архетипическому сознанию адыгов, выявляя его особенности через раскрытие мифопоэтических форм мышления народа (символы, поверья, знаки): это также часть лъапсэ, объединяющая адыгов диаспоры и исторической родины на глубинном этнодуховном уровне.

Многостороннее философско-художественное осмысление истории и судьбы народа, многоуровневое их воплощение, придает романам значимость национального масштаба, а имя писателя Мухадина Кандура ставит в ряд значительных адыгских романистов.

Кавказский цикл романов М. Кандура – историко-философские произведения со сложной повествовательной структурой и художественной системой образов. Это крупное явление в адыгской и в кавказских литературах в целом. М. Кандур впервые открыто и масштабно поставил важнейшие проблемы истории Кавказской войны XIX столетия в национальной литературе, включая диаспорную. Эти романы – во многом служат правдивой летописью, как прошлого, так и современной жизни адыгов, художественно осмысленной писателем. Его произведения свидетельствуют, что художественная литература иногда может опережать историографию и философию, - в частности, философию истории. Романы ставят «массу ...вопросов философского, историософского и этнософского характера. Среди них такие проблемы: война и человек, судьба этноса в контексте мирового исторического процесса, личность и народ, роль личности в истории народа, личность и свобода с точки зрения индивидуализма и коллективизма, личность и национальная этика, этническое и национальное сознание, язык и культура в условиях чужбины и т. д.»1 Они решаются часто полемически по отношению к историографии и этнологии, и даже самой трагической реальности, которую невозможно было преодолеть.

Многие из крупных проблем, затронутых М. Кандуром, впоследствии нашли отражение в исторической прозе писателей диаспоры, таких как Захра Омар Апщаца, Самир Харатоко, Джамиль Исхак’ат и др.


В третьей главе «Современная литературная диаспора адыгов. Поиски и обретения. Художественные смыслы этнодуховной идентичности. (Расим Рушди, Захра Омар /Апшаца/, Кадир Натхо, Джамиль Исхак’ат, Фейсаль К’ат, Самир Харатоко, Мухамед Азоко)» впервые исследуются произведения неизвестных или малоизвестных диаспорных писателей. Автор диссертации выявляет причины возникающей трудности при рассмотрении и систематизации творчества писателей диаспоры и материка; дает оценку тендециям, которые складываются в адыгском литературоведении; указывает на достижения в изучении истории кабардинской, черкесской и адыгейской литератур (работы Л.А. Бекизовой, А.Х. Хакуашева, Ю.М. Тхагазитова, А.Х. Мусукаевой, К.Г. Шаззо, У. Панеша, Х.Т. Тимижева и др.).

Круг проблематики современного адыгского литературоведения заметно расширился, включая теперь в себя две линии поисков.

Одна исследует развитие (эволюцию) кабардинской, черкесской и адыгейской литератур на материке, а другая – стремится к охвату диаспорной литературы и имеет в этом направлении заметные успехи. Обе линии не противоречат друг другу, хотя, с появлением второй, первой, по-видимому, предстоит многое преосмыслить. А второй, в свою очередь, придется учесть многое из того, что уже сделано адыгскими учеными ХХ в. Без такого подхода невозможено достичь полного понимания истории всей национальной литературы.

В настоящее время происходят существенные позитивные изменения. Современные крупные адыговеды проявляют интерес к диаспорной литературе и публикуют весьма важные работы (Л. А. Бекизова, А. Х. Хакуашев, К. Г. Шаззо и др.).

Автор диссертации исследует особенности развития литературной диаспоры и пытается ответить на многие важные вопросы, среди которых: почему в диаспоре не существует и не может существовать разделения адыгской / черкесской литературы на кабардинскую, черкесскую и адыгейскую, как это принято на материке? В ее литературе образ адыга не был вписан в коллизии ХХ века, происходившие в России и отраженные в советской литературе. Это понятно. С другой стороны, – если использовать определенные жанровые понятия (историко-революционный роман, роман о Великой Отечественной войне, роман о современности /о деревне и т. д./, а также роман исторический), то их интерпретация теперь усложняется. Например, если говорить об историко-революционном романе адыгов в диаспоре, то непременно следует указать на исторический роман М. Кандура «Революция» (второе издание на русском языке под названием «И в пустыне растут деревья», Нальчик, 2008). Это произведение охватывает события, происходившие в трех странах в начале ХХ столетия: в России (Октябрьская революция 1917 г. и ее последствия для адыгской интеллигенции), Турции (революция младотурков, приход к власти Ататюрка и последствия для адыгской диаспоры, с выделением символизирующего ее судьбу, крупной личности Черкеса Эдхама) и Трансиордании (Иордании), которая вообще создавалась под знаком черкесской диаспоры. Если же говорить о произведениях, посвященных Отечественной войне, то часто здесь будет уместен еще и термин «Вторая мировая война», так как диаспорные авторы, раскрывающие в своих романах эту тему (М. Кандур «Дети диаспоры», Кадир Натхо «Отчужденные»), выходят на сопряжение судеб, прежде всего, российских эмигрантов в годы Второй мировой войны, а также адыгов, родившихся в диаспоре. Таким образом, объект рассмотрения тематически и географически расширяется за счет того, что главные герои произведений писателей живут во многих странах мира. Соответственно, углы зрения тоже несколько смещаются, открывая новые стороны проблемы, как исторические, так и художественно-эстетические и этические. Если отечественные адыгские писатели в основном выделяют героические подвиги советских солдат (А. Кешоков, А. Шортанов, И. Машбаш, А. Налоев, Б. Карданов и др.), то диаспорные авторы делают в основном упор на отражении психологических и философских сторон трагедии войны, раскрывая не только темы героизма и патриотизма, которые, безусловно, имели место и весьма важны для историко-литературного процесса в целом, но и жестокие трагические реалии времени, такие как предательство, заблуждение и т.д. В этом смысле оба направления необходимы, так как они логически дополняют друг друга, создавая разностороннюю, полноценную художественную картину эпохи.

Современные диаспорные авторы действуют осознанно, стремясь развивать свою собственную этнодуховную культуру и литературу в том числе, независимо от места своего проживания и языка, на котором они пишут. Они об этом говорят (на конференциях) и пишут (в своих статьях), подчеркивая свое место в национальном литературном процессе. Доминирующее направление их этнического «я», позволяет выделять их как живую, активную этнодуховную и культурную силу, с которой нельзя не считаться. Поэтому при систематизации диаспорной литературы, думается, важно учитывать не только идентичность авторов, но и их самоопределение в системе национальной литературы.

Начало, заложившее основы адыгской диаспорной (как и материковой) литературы, в диссертационной работе представлено следующими важными этапами: а) черкесско-мамлюкское литературное наследие (с ХIII в.); б) культурно-литературное движение адыгов в Османской империи сер. ХIХ – нач. ХХ в.; в) культурно-литературное движение адыгов на материке, включая достижения русскоязычных и «баксанских» (восточно-ориентированных) просветителей; г) зарождение кабардинской, черкесской и адыгейской литератур в системе советского литературного процесса в России после Октябрьской революции 1917 г.

При рассмотрении творчества диаспорных писателей ХХ в. (Р. Рушди, З. Апщаца, К. Натхо, Дж. Исхак’ат, Ф. К’ат, С. Харатоко, М. Азоко и др.) обнаруживается важная закономерность: они в основном пришли в литературу из Адыгэ Хасэ, активно занимающихся сохранением и развитием адыгства. В той или иной степени все эти писатели пробовали свое перо соответственно в журналах Адыгэ Хасэ. Конечно, есть и исключения (М. Кандур, З. Апщаца).

Начать необходимо с Р. Рушди (Фоукъуэ) и его романа «Жан» (написан на арабском языке в первой половине ХХ в. В 1988 г. в Иордании, в издательстве «Мактаббат Ашабаб» роман был переиздан вторично; а в 2004 г. в сборник «Мир мухаджиров» вошел его отрывок в переводе на кабардинский язык Аднана Калмыкова). Он предваряет развитие исторического романа в диаспоре ХХ в., продолжая традицию, начатую во второй половине ХIХ в. Ахметом Мидхатом (роман «Кавказ», 1877; повесть «Черкесские воспоминания», 1884). Рушди исследует элементы историософии и этнопсихологии своего народа, переживавшего период Кавказской войны и последующее махаджирство. Его произведение написано, по всей видимости, после тщательного изучения автором истории адыгов в архивах Британии, поскольку в тех же примерно годы (1939), когда был написан роман, Рушди на английском языке публикует в Иерусалиме историческое исследование «The Tragеdy of a nation: the story of the Cherkess» («Трагедия народа: история черкесов»).

Как и Ахмет Мидхат, писатель не размыкает свое произведение в современный исторический роман, хотя многие элементы историзма уже ярко присутствуют в нем, и в жанрово-композиционном плане мы имеем дело с эпическим произведением. Трактовка характера жанра, в котором Рушди написал свое произведение, находит выражение в том, что герои неадекватны своей судьбе. Они выше нее духом, но общее чувство героев – ощущение «тупиковости» ситуации, ее безысходности определяет трагическое настроение в повествовании. Мифоэпические художественные знаки и образы, которыми писатель пользуется, указывают на крушение всех надежд.

В романе «Жан» Р. Рушди нет той сложной многоступенчатой повествовательной структуры, которая присуща историческим романам М. Кандура, и которая, безусловно, определяет стиль З. Апщаца. В нем главным и единственным повествователем выступает сам неперсонифицированный автор, ведущий рассказ в объективированной форме. Такой способ повествования облегчает восприятие сюжета. Постоянное присутствие голоса писателя — отличительная черта романа. Следовательно, автор-повествователь играет особую роль в художественной системе произведения, формировании романной структуры, а его речь, вместе с диалогом и речами других героев, становится основным средством раскрытия характеров. Эта же речь раскрывает образ самого автора, его взгляды на исторические события и личности, она же устанавливает связь между прошлым, настоящим и будущим.

Неразрывная связь между историей, мифологией и философией народа понимается автором как естество адыгской экзистенции. Главная тема романа «Жан» – бытие адыгов, их судьба, повествование о том, что с ними происходит, когда над народом нависает катастрофа войны и эмиграции.

Герои произведения: легендарная женщина Жан, которая хранит верность своему народу, как завещал ей великий адыгский князь, ее отец. Жан – это женское имя, в переводе с кабардинского языка означающее острая, тонкая, умная, проницательная. Постепенное («ступенчатое») крушение надежд обозначается в романе сначала смертью великого князья, затем героической гибелью мужа Жан; и кульминацией трагического тупика, символизирующего «путь в никуда», выступает гибель мальчика на руках у Жан. В любой культуре смерть единственного сына на руках у матери может символизировать только полное опустошение. А Жан, теряет сына, когда она уже на корабле и держит путь в неизвестность. Ведь сын в адыгском мифоэпическом представлении – это продолжение рода. С его гибелью фактически гибнет сам народ. Писатель усилил краску безысходности, чтобы, по-видимому, подчеркнуть свою собственную утрату веры в будущее и гибель надежды на выживание своего народа на чужбине. В выборе эмиграции, по мысли писателя, кроется катастрофа. Но Рушди не видит и иного выхода: для него и существование на родине после поражения, утраты «свободы» – есть не меньшая беда. Так, его главная героиня размышляет о том, что оставаться в отечестве равносильно «рабству».

То, что герои романа считают рабством, на деле, не было таковым. Сколько войн было на протяжении тысячелетий в истории человечества? Все ли проигравшие войну эмигрировали? Обязательно ли поражение рабство? Конечно же, нет. Сложение оружия, отступление – вот, что значит проиграть войну, но при этом – и возможность оставаться жить на своей земле. Разве это было хуже того, что их ожидало в эмиграции? Поиски ответов на эти вопросы, собственно, и формировали творчество адыгских диаспорных писателей.

Еще об одной важной детали, на которую необходимо обратить внимание, - в особенности, если говорить о композиционной структуре романа. Когда ученые (и российские, и зарубежные) пишут о романе «Жан», они обращают внимание на использование жанра «гибза» (песни-плача) в основном как на фольклорную сторону романа, ослабляющую его литературную форму. Дело в том, что «гибза» может выполнять и противоположную функцию. Мифологизация образа Жан, думается, совершается Рушди активным воплощением гибзе, одной из редчайших форм устного поэтического творчества, успешно «перекочевавшей» в литературный жанр. Современные поэты сочиняют гибзе; главная специфическая характеристика ее утеряна, но это тот случай, когда жанр себя оправдал в письменной литературе, и живет наряду (и в числе) с другими поэтическими формами вполне естественно, потому еще, что адыг (современный) мыслит категориями гибза, когда теряет близкого человека, людей и т. д. То есть, это специальная универсальная форма выражения себя в определенной ситуации, экспрессии своих чувств; это мировосприятие, диктуемое особым сознанием, сформированным лъапсэ. «В миропонимании адыга лежит гибза» – говорится в адыгской пословице («Дунейжьым и пэжыпIэр, гъыбзэжьым и лъагъупIэрщ»). То есть гибзе – это своего рода видение. По сути, если расшифровать эту пословицу, получается, что песня-плач сочиняется в тот момент, когда увидена истина. Это, иными словами, и фольклорный и литературный жанр. Поэтому в современной адыгской диаспорной литературе преобладает гибза. И это ни в коем случае не «компрометирует» художественность, напротив, указывает на естественную трансформацию жанра.

Вообще гибзе, если говорить о ней еще точнее, отождествляется (в сознании адыга) с концом жизни, с «конечностью» всего земного существования, с почти философским ее осмыслением. (Что же касается музыкальной стороны гибзе, то приходится убеждаться в том, что и ее «минорность» составляет основу любого симфонического произведения, написанного адыгом). Поэтому, когда Рушди выражает свои мысли в форме гибзе, то он это делает, чтобы выразить, прежде всего, свое собственное настроение как автора и свою экспрессию, которую он хочет передать читателю. Это особое состояние автора, когда он передает (космическую) энергетику восприятия момента истины, на которую спонтанно настраивает и своего читателя. За счет этого открывается второе дно произведения, возникают новые возможности художественного осмысления и восприятия.

Расим Рушди создает оригинальную эстетику, опираясь на духовное наследие своего народа, и, таким образом, воплощает замысел романа. Этим он и интересен и важен.

З. О. Апщаца представляет собой наиболее загадочную и сложную фигуру (и как писатель, и как личность) среди диаспорных и материковых писателей ее поколения. Во-первых, это женщина-писатель, масштаба которой в национальной прозе пока не встречается. Во-вторых, она волею судьбы оказалась вдали от адыгского сообщества в Аммане, и жила в тяжелейших условиях в Палестине, где она не прерывала творчества. Никто, кроме близких, не знал о том, что она пишет. Она не увидела успеха от публикации своих романов, которые по их выходе сразу же стали объектом пристального внимания ближневосточных ученых и были включены в программу по литературе во многих университетах (Ливанский государственный университет, Иорданский университет и др). Причины такого внимания вызваны богатым языком писательницы. Роман Омар Апщаца «Вышедшие из Сосруко» («Альхъурудж мин Сосруко») написан на арабском языке, но в его поэтической системе значительное место занимают адыгские мифологические образы и символы. Метафорический язык З.О. Апщаца находит свое начало в адыгском мифологическом мире.

Романы Захры Омар Апщаца «Вышедшие из Сосруко» (Амман, 1993) и «Сосруко за облаками» («Сосруко хъэлъф аддабаб»; Амман, 2001) были замечены отдельными адыгскими учеными и в диаспоре, и на материке. Первый из этих романов был переведен на кабардинский язык и вышел под названием «Сосрыкъуэ и кIуэдыкIар» («Гибель Сосруко»; Нальчик, 2004).

Тематика махаджирства и трагедии Кавказской войны раскрываются писателем через инструментарии параллельно идущих символов, недосказанности и иносказательности, выявляя линию мыслительного пересечения древнего адыга и современного. По стилю и образу мышления автор близок скорее поэтическому мировосприятию; именно это и затрудняет понимание ее произведений, о чем свидетельствует то, что о ней уже написано.

Для Захры Омар в названиях ее двух романов заложен код, который она еще больше вуалирует глубокими символами (таков характер ее изобразительной системы) по ходу раскрытия главной темы – безысходности начала махаджирства. По-другому она не может говорить, так как в ее представлении суть адыгства выражена в этих именно знаках и символах. Выявляя и создавая сложную цепочку знаков и символов, выводя на первый план глубоко скрытые смыслы, она создает свой особенный стиль, который черпает свое начало, безусловно, в образе мышления пасэрей адыгэ (древнего адыга).

Так, например, название первого романа – «Альхъурудж мин Сосруко» («Вышедшие из Сосруко») утверждает бессмертие народа. Захра Омар обращается к древнейшему этносу, чья история начинается с хаттов и продолжается по сей день. Сосруко символизирует бессмертность адыгской души, он несет вечную, беспрерывную жизнь. Вспомним о его чудесном (не физическом) рождении, и о том, что именно он приносит огонь нартам. А своей физической смертью он дает народу водопад, как «слезы свои». Известно, что именно вода в адыгском миропредставлении и есть начало рождения души: псы (вода) – псэ (душа). Поэтому, Сосруко даже после своей смерти, подчеркнем, физической, возвращается в качестве души, Вечной души, несущей жизнь. Захра Апщаца сразу же задает этот сильнейший мотив – вечность адыгской души – в самом начале своего произведения.

Роман Апшаца утверждает, что адыг черпает надежду и веру из мифологии, фольклора и традиционных верований своего народа. Апщаца создает мир, разделенный на живых и мертвых, но «мертвые» оказываются живее живых, потому что их души приходят к живым, направляют их к истине, спасают от ассимиляции и самозабвения, становясь главными символами отечества и памяти. Апщаца обращается к мифологии, чтобы получить ответы на весьма важные философские вопросы: «В чем смысл жизни для адыга?»; «Какое место занимает народ в мировом соцветии народов?»; «Есть ли будущее у народа, и в чем оно выражается?» и т. д.

Повествовательная структура романа сложна. В ней четко прослеживается два основных уровня повествования. Первая (главная) связана с больной Мисирхан, а вторая – с автором. Оба уровня повествования, гармонично сочетаясь, усиливают восприятие богатейшей мифологической культуры адыгов и трагической судьбы махаджиров, оказавшихся в описываемое время в трущобах римских развалин в г. Аммане. Это шапсуги, которые бежали из Балкан во второй половине ХIХ в. З. Апщаца создает как бы застывшую художественную картину именно момента начала их пребывания в Аммане как людей потерянных, у которых ничего нет, кроме богатства внутреннего мира (мифологии народа). Автор использует большое количество этнографических материалов, которые имеют и научную ценность. Часто они выполняют самостоятельную «этнографическую» функцию, прерывая движение сюжета. Эти материалы способствуют более полному раскрытию особенностей жизни и быта, мировидения народа. С нашей точки зрения, такое обилие этнографического материала в художественном произведении впервые встречается в адыгской диаспорной литературе.

Для большего возвышения народа, его истории и культуры, писатель вводит мифологические мотивы и символы, корни которых уходят в хаттскую эпоху. Все мистические символы (змея, лошадь, петух, джинны, гиганты, лиллипуты и т. д.) – знаковые; они соединяют надисторические и исторические миры в одно целостное художественно-философское полотно, не разделенное ни временем, ни пространством.

Один из любопытнейших символов в романе Апщаца «Вышедшие из Сосруко» – змея/змей. (В адыгском языке блэ – змея/змей не обладает родом. Исключение составляют случаи, когда к словам прибавляются определения женского или мужского родов). Писатель вводит этот образ в связи с культом змеи в адыгской мифологии, с ее амбивалентной семантикой, ассоциирующейся, с одной стороны, с позитивными ее началами – домашним очагом, сохранностью, возрождением, исцелением, богатством, благополучием, развитием (прогрессом) и т. д., а с другой, – с негативными – разрушением, злом и др. В романе создан точный балланс, свойственный культу змея/змеи в адыгском мифе.

Заметим, что во всех адыгских словарях в основном дается односторонняя интрепретация культа змеи, связанная с деструктивным ее образом, восходящая к вариантам змееборческого мифа. И это характеризует общее положение дел относительно восстановления справедливости по отношению к одному из самых важных и сложных символов древних адыгов, включая хаттов.

Известные слововарианты змеи – «...блащхъуэжьей» (мифологическое название змеи), встречаются в эпосе и сказках: Бэдынокъуэ бжьэуэ иратынум блащхъкуэжьеибл хагъэт1ысхьэри ягъэхьэзыращ». Нарт. (Они приготовили для Бадыноко рог (с напитком. – Л. Б.-К.) и впустили туда семеро блащхъуэжьей (серый+ядовитый+змей)1.

В действительности же, и другая сторона медали (позитивная), устанавливающая равновесие в философии культа змеи, присутствует в истории культуры адыгов, начиная с дохристовых времен, когда евроазийские религиозные культы начали изображать змей. Общеизвестно, что в культуре дольменов (2400 г. до н. э.) (майкопская культура), например, (дольменов обычно связывают с протоадыго-абхазской общностью) существовал культ змеи, якобы магически влияющей на плодородие и достаток. Уже в III тысячелетии до н. э. в истории древних адыгов происходят важные изменения, связанные со странами переднеазиатской цивилизации и усиливается общение с менее развитыми степными племенами, активно проникающими в Предкавказье. Наступает медленное угасание яркой майкопской культуры (в период средней бронзы – II тысячелетие до н. э. – на территории, где раньше бытовала майкопская культура, развивались две культуры – дольменная и так называемая северокавказская)2. Характерным символом материальной культуры этого времени и являются змеи, в виде которых изготовлялись украшения: бронзовые подвески, бусы, браслеты и т. д., нашедшие еще большее распространение в хаттской цивилизации, где изображение змеи присутствует даже на посуде и пр. В хаттский период истории адыгов изображение змей становится частью не только развития железа, но и эстетического мировосприятия.

Возможным продолжением древнеадыгского культа змей (в связи с развитием железных орудий труда) является мифологический образ двух пересеченных змей, обнаруживаемых одной из центральных фигур Нартского эпоса Сатэней Гуащэ (Сатаней). Вспомним, как она приводит кузнеца Тлепша и показывает ему двух змей, находящихся друг на друге в перпендикуллярном положении, напоминающем форму клещей, после чего кузнец уже теряет мистическую силу трогать огненное железо руками: он кует клещи, которыми и закаляет Сосруко.

В архаической мифологии адыгов змея соединяет небо и землю (она одновременно и благодетельна и разрушительна). А уже в развитой мифологической системе змея у адыгов – дуней къатиблу зэтетыр – символ вертикальной семизначной модели мира (в шумерской, индоевропейской и. др. – трехзначные модели мира). Космическая змея приурочена и к низу и к верху: она связывает всю систему мира, в противопоставлении верха и низа. Она связана и с водным миром, от нее зависит поступление воды к людям: может останавливать реки, и отпускать их лишь при приношении ей жертвы – самой красивой земной девушки и т. д.

Во многих мифопоэтических традициях хтоническая природа змеи отражается в ее названии...1 Если рассмотреть словообразование блэ (змея), состоящее из корня – бл + э (окончание) и сравнить со словообразованием сакральной цифры блы – бл+ы, обнаруживается любопытная картина. То есть, фактически семизначная модель мира: связана со знаком змеи.

Символ змея/змеи у Захры Апщаца выступает в двух смыслах. В одном случае это негативный образ, в другом – позитивный. Но и негативный вариант культа помогает герою выстоять, не потерять своего человеческого лица. В первом случае «змея» – это библейский искуситель, испытание. По сюжету романа она превращается в маленького черного человечка (мужчину) с белыми глазами и предлагает Шогену принести в жертву белокожего голубоглазого семилетнего ребенка. Шоген осознает, что ни за какие богатства потустороннего мира он приносить в жертву черкесского ребенка не сможет и никогда не станет. Во втором образе – Мисирхан обнаруживает, что змея предупредила ее о том, что на единственного осла в доме Азиз напали волки, и, что ей нужно вести себя осторожно и тихо. «Благостная змея, только ты и есть моя защита от бесконечной тоски, только ты и есть мой преданный друг и мой единственный защитник в этой далекой чужбине, где смерть прячется за любым камнем»2.

И в первом, и во втором образах змей выступает как спаситель. В первом случае - это мнимое спасение, символ соблазнов и ошибок, совершенных народом, во втором случае – это магическая сила, утверждающая жизнь народа и на чужбине тоже.

Один из выводов диссертации состоит в том, что произведения писателей диаспоры ХХ  в. глубоко пронизаны духом народа, что достигается еще и за счет мифологических образов и символов. В диаспоре, где утрата родного языка и вопрос ассимиляции стоят остро, художественная литература выполняет важнейшую функцию по сохранению и передаче последующим поколениям традиционных ценностей народа. Это делается писателями через различные сферы культуры народа. Для Апщаца все сосредоточено в энергетике мифологии, фольклора и этнопсихологии народа. И самое главное в знаках. Она в своих романах высвечивает знаки бессмертия народа, словно пытаясь сказать, что образы и символы тысячелетенего возраста призывают адыгский народ держаться, выстоять и двигаться дальше во имя своего будущего.

Конечно, еще многое не сказано об Апщаца, многое предстоит раскрыть и через другие ее символы. Они не менее интересны и не менее глубоки. При всем очевидном стремлении автора создать историко-художественное полотно о Кавказской войне и махаджирстве (в основном критики обращают внимание только на эту сторону), главным объектом художественного исследования Апщаца, на наш взгляд, являются смыслы пути народа, его миссия. Она находит свой источник повествования (и предмет изображения) в вечном, не умирающем духе народа.

Тема черкесской (или северокавказской) диаспоры не исчерпывается темой Кавказской войны XIX в. и трагического исхода из материковой родины. История Кавказской войны и махаджирства – это время и события, иногда целиком, полностью и навсегда меняющие жизнь народа; но и человеческие судьбы того времени – это отражение сути эпохи, мира людей, народов. Мир этих героев – лъапсэ, формирующее сознание, в художественной литературе диаспоры выявляет этнопсихологию народа, этнографические характеристики его культуры, язык, образ его мышления и, говоря в целом, его этноидентичность.

История и судьба народа на каком-то отрезке времени – это не единственная тема национальной художественной литературы адыгов диаспоры. Есть плеяда адыгских авторов, пишущих не только на тему Кавказской войны и махаджирства. Из-под пера, например, Мухамеда Омара Азоко (1942) вышли романы о Ближнем Востоке («Черный снег», Бейрут, 1988; «Две минуты над Тель-Авивом», 1990; «...За зимой следует весна»); в них писатель выстраивает модель взаимоотношения восточных людей, выявляя их менталитет, и высвечивая новые аспекты осмысления их культур. Все три романа четко отражают также политическое и социально-экономическое положение молодой страны Иордании в период 1970 – 1990 гг. Писатель акцентирует внимание на арабской культуре именно Иордании, выявляя особенности характеров и поведения населения этой страны. Вместе с тем, он весьма активно вовлечен в жизнь культурной черкесской диаспоры весьма активно. Наряду с автором коротких рассказов и главным редактором журнала «Нарт» в Аммане, Джамилем Исхак’ат, он ведет в настоящее время наиболее важные литературные мероприятия в Хасэ: встречи с писателями других черкесских диаспор, а также материковых и пр.

Мухамед Азоко, свободно владеющий кабардинским, арабским, английским, турецким и французским языками, – один из самых плодотворных переводчиков на арабский язык крупных адыгских авторов (диаспоры и материка). Он перевел, например, все кавказские романы М. Кандура (с английского), публицистику Г. Чемсо (с адыгейского) и роман К. Натхо «Николас и Надюша» (с английского) и др.

Среди современных адыгских писателей пристального внимания заслуживает Кадир Натхо. Роман «Отчужденные» К. Натхо вызвал в свое время большой интерес в широком литературном мире от США, (где впервые опубликован под названием «Nicolous and Nadusha») до Европы и России (в русском переводе – Майкоп, 1992).

К. Натхо из тех писателей диаспоры, которые не пишут о Кавказской войне XIX в., но в своем повествовании о Второй мировой войне наглядно воплощают махаджирскую судьбу горцев. Роман «Отчужденные» К. Натхо повествует о послевоенной эмиграции из СССР в страны Европы адыгов, балкарцев, русских, казаков, белорусов, украинцев и др. Герои романа неразрывно связаны с родиной; они – носители культуры своей страны и народа. У них проявляется четкая этнодуховная идентификация в обычной повседневной жизни. Их нельзя изменить, спутать с кем-либо. Но путь домой им отрезан. К. Натхо точно показывает чувства своих героев, выявляя острые моменты: падение, поиски и возвращение снова к жизни.

Повествование в романе ведется от третьего лица (автора-повествователя) в объективированной форме. Автор не углубляется в этнографические и мифологические образы и детали. Однако в ходе повествования он выделяет определенные штрихи к портретам героев, которые на первый взгляд кажутся малозначимыми, но они метко определяют сущностную характеристику адыгов.

Один из любопытнейших героев романа – Николас. Именно с его образом писатель идентифицирует, с нашей точки зрения, свое авторское и этническое «я», хотя его характер весьма необычен для такого рода самоотождествления; ведь Николас вовсе не воплощение черкесского идеала, и тем более не герой-романтик. Он меняется, облагораживается любовью Надюши и своей любовью к ней. Тем не менее, Николас – главный объект художественно-психологического исследования писателя, представляющий все же черкесскую идентичность в романе. В этом тоже парадокс: ведь Николас не рожден черкесом. Он вообщем-то «дитя трагедии», не знающий в лицо своих настоящих родителей. Это безродный мальчик, без имени и фамилии, подобранный стариком – черкесом Дамадом на Варшавской железнодорожной станции и спасшим его от голодной смерти.

В произведении люди и события пересекаются так же, как и в реальности: случайные совпадения фильтруют всяческие «разрывы», указывая на неизбежность естества целостности мира («мир тесен», – как говорится в русском присловье), что проявляется в природе взаимоотношений и взаимонахождений людей, даже тех, кто пытается бежать друг от друга.

Роман «Отчужденные» К. Натхо – скорее психологическая драма, связанная с проблемой разрешения извечного вопроса «власти» и «личности». Эта народная драма, разворачивающаяся на фоне наиболее значительных исторических событий в России, в диаспоре и в мире в целом.

Прошлое, по мысли писателя, живет и в настоящем, и в будущем. Так, одна из героинь (Марфа Любенцова, будущая теща Николаса), оказывается, родилась на Кавказе – ее предки переселились туда из Украины и жили рядом с черкесами во времена Кавказской войны. Она хранит в себе лермонтовско-цветаевское романтическое отношение к черкесам. И это очень дорого Николасу. Марфа говорит Николасу: «О Николас, Николас. Я же выросла на Кавказе и знала черкесов очень хорошо. ...По-русски мы звали их черкесы. Бывало, я мечтала выйти замуж за черкеса. А кто не мечтал! Весь мир восхищался их красотой, умением ездить на коне, мужеством. “Освободи дорогу, черкес едет”, – так говорил еще дед мой, русский. А ведь он считался врагом, русский-то для черкесов!.. Но это было так...» И далее Марфа делится с Николасом своими заниями о Кавказской войне. И в этой сложной картине писатель воссоздает человеческие взаимоотношения между русскими и черкесами даже во времена Кавказской войны. Никакого радикализма или скрытого упрека, напротив, в коротком параграфе о прошлом черкесов он вскрывает другую правду периода выселения адыгов. «...Весь мир был поражен их героическими подвигами, патриотическим духом и неуклонным сопротивлением», – говорит Марфа Николасу.

Это «мужество», способность быть «благородным», «любить без условий» – главные принципы адыгагъэ (адыгства), которые в него закладывал его учитель и приемный отец черкес Дамад. Эти черты, живущие в нем, в конце концов, открыто проявятся, и они возьмут верх в его характере.

Николас – человек мира. Такой же, каковыми стали черкесы – эмигранты времен Второй мировой войны. Вовсе необязательно, что путь выхода в люди Николаса имеет отношение к адыгам или северокавказцам в целом. Пути у всех разные и индивидуальные. Адыгские писатели и в своих не «кавказских» романах выявляют четкую этнодуховную идентичность, которая в каждом случае может быть интерпретирована по-разному, но все они, в конце концов, черпают истоки адыгагъэ (адыгства) и цIыхугъэ (человеческого, человечности) в лъапсэ. По-другому оно, по-видимому, и быть не может. Ведь лъапсэ – передается по наследству, лъапсэ удерживается в национальной памяти, динамика лъапсэ не прерывается и в масштабах мировых катаклизмов (войны, эмиграция и пр.), о чем ярко и убедительно свидетельствуют произведения авторов диаспоры.

Натхо, будучи историком, знатоком мифологии, фольклора, археологии своего народа, публицистом, разносторонне рассматривает историю и особенности жизни и быта черкесского народа; он даже пытается восстановить древние топонимы с помощью легенд и преданий. Но писатель стремится воссоздать жизнь своего народа через пути скрещения культур, с которыми на определенных этапах своей истории народ общался; восстановить эпическую память народа, обрести утраченное общеадыгское достояние и не только через романы и повести, но также и в исследовательских статьях.

Одним из интересных современных писателей литературной диаспоры является Самир Шамс Эддин Харатоко (р. 1948, Амман). О нем мало известно в отечественном литературоведении. Харатоко - автор романа «Орлы. Любовь и война на Кавказе» (Амман, 1999), хорошо известного в Иордании.

Сюжет, положенный в основу романа, определяет подход автора к истории. Главная героиня произведения, черкесская девочка Мариан, дочка князя Губида Кабарда, похищенная русским офицером во время ночной атаки на адыгское село. Мариан воспитывают в семье русского офицера, она растет в любви и заботе своих новых «родителей».

Антитезы: уничтожение и сохранение, жестокость и сочувствие, любовь и ненависть наполняют повествование философией жизненности и правды. Похищение Мариан было совершено с целью ее спасения.

Харатоко акцентирует внимание на этом немаловажном факте, более того, он художественно усиливает его, наделяя приемного отца девочки чувствами глубокого достоинства, добродушия, богобоязненности, высокой нравственности. Отношения, складывающиеся между черкесской девочкой и ее русскими «родителями», близки к идеалу. Они наполнены любовью и взаимоуважением.

Вообще все основные события в романе связаны с поиском Мариан своей первоначальной семьи в обществе турецкого купца Кара. Сильное желание найти родных приводит ее к разным путям, в широком философском смысле. Как и у Кандура в романе «Революция», (вспомним путь поиска Аслана своих родителей в Османской империи), Харатоко показывает, каким тяжелым может оказаться путь поиска во время войны.

Писатель в этом контексте (через образ, цели и мотивы Кара) ярко высвечивает судьбу девочки, которая может ее ожидать в Османской империи, которая проявляет интерес не только к военноспособным мужчинам, годным для воинской службы, но и к красивым черкесским девушкам: ими пополнялись гаремы султанов. Одной из «претенденток» на такое трагическое будущее была и Мариан.

Думается, что в такой художественно-философской параллели писатель пытается выявить контраст между тем, что может ожидать черкешенку в русском обществе и турецком. Это во многом и задает тон всему произведению. По замыслу писателя, адыгам по пути с русским народом, ибо он близок им по духу. Таков, казалось бы, неожиданный вывод писателя. Именно эту главную мысль писатель хочет донести до русского, адыгского и мирового читателей.

Харатоко – самобытный художник, глубоко исследующий адыгскую душу, и пытающийся интерпретировать события, вовлекшие адыгов в столетнюю войну и вынудившие их эмигрировать. Второе (эмиграция) он пытается понять через раскрытие первого (война); при этом писатель не сосредоточивается на детальном описании исторических фактов.

Сочетание этих двух важных задач определяет и мотивы произведения, отраженные во второй части названия романа «Орлы. Любовь и война на Кавказе». Правда в том, что любовь и сподвигнула народ на войну; речь, конечно, идет о любви к свободе, любви к справедливости, любви к родине и т. д. Любовь зовет к гибели. Любовь же спасает.

Поэтическую структуру произведения составляют ряд мифоэпических символов и фольклорно-жанровые вкрапления (притчи, сказания, пословицы) в текстуру романа.

Значительное место в романе занимает образ орла, который постоянно парит над Кавказом. Да и сам факт выноса его в название романа несет символический смысл.

Известно, что орел во многих мифологиях народов мира – символ небесной (солнца) силы, огня и бессмертия. Это одна из наиболее распространенных обожествляемых птиц – символов богов и их посланий. В адыгском архетипическом сознании орел – самое мощное и самое сильное существо в царстве птиц. Он символизирует недосягаемую высоту и свободу. Это тот самый идеал, о котором говорится в стихотворных строках, приводимых писателем в самом начале произведения. Заметим, что идеал свободы, в действительности, никуда не исчез. Он является одним из сущностных характеристик адыгэ хабзэ: постижение внутренней свободы сродни постижению тайн души. Иными словами, такая свобода проявляет себя не только во внешних конфликтах, но она может способствовать и обретению мира в душе. Реализовать свободу, в адыгском мифоэпическом понимании, означает прекращение всех внешних войн, катаклизмов и т. д. Псатхэ – в адыгской мифологии бог души, царь покоя и гармонии; в пантеоне богов следует за Тхашхо – Всевышний, главный бог, и Тхэ – Бог). Псатхэ, раздающий псэ – души вместе с Тхэ, и является их хранителем. Он чаще всего выступает как усмиритель ураганов, бушующих океанов, взрывающихся вулканов и т. д.

Подводя итог к сказанному, нужно отметить, что авторы, о которых шла речь в данной главе, составляют важную, во многом определяющую, часть литературной диаспоры адыгов ХХ в.

В свете нашей проблемы – выявления этнодуховной идентичности адыгов через художественную литературу современной адыгской диаспоры – ярко высвечивается роль (общих для адыгов не только диаспоры, но и исторической родины) мифоэпических традиций, определяющих морально-нравственные и этико-философские представления народа. Они же и определяют во многом стиль произведений и их поэтическую структуру.

Можно смело утверждать, что общие для исторической родины и диаспоры принципы этнодуховной идентичности и сильнейшее стремление к их воплощению в художественной литературе определил в целом характер литературного процесса диаспоры ХХ в.