Geum.ru

Завоевание казанского ханства: причины и последствия (критический разбор новых тенденций современной российской историографии)

Вид материалаДокументы

Содержание


Отсутствие интереса к завоеванию у всех слоев русского общества в XVI в.
Подобный материал:
  1   2   3   4


ссылка скрыта

Завоевание казанского ханства: причины и последствия (критический разбор новых тенденций современной российской историографии)

Измайлов И.М.,

кандидат исторических наук,

советник Президента АН РТ

"Татарский народ после 1552 года: потери и приобретения". Материалы научно-практической конференции. Казань.2003 г.

События 2(12) октября 1552 года, когда погибли последние защитники Казани, пало Казанское ханство и начался процесс планомерного завоевания и освоения Среднего Поволжья, навсегда останутся в исторической памяти татарского народа как одна из самых трагических страниц его истории. Эти события стали поворотной вехой, во многом предопределившей дальнейшую судьбу многих народов Северной Евразии вплоть до сегодняшнего дня. В 2003 году исполняется 450 лет со дня тех событий, но историческая память о них неизбывна. Проблемы, связанные с причинами и последствиями "Казанского взятия", изучаются достаточно давно. Можно сказать, что они стали "проклятыми вопросами" российской историографии. Было высказано немало теорий, гипотез и суждений, которые пытаются раскрыть суть этого события, выяснить его причины и последствия. Но его проклятье заставляет все новые и новые поколения историков искать на него адекватные ответы.

Уже в исторических сочинениях конца XVI в. приводились веские доводы и обоснования необходимости этого завоевания и его судьбоносного значения в свете противостояния между Русью и татарами, между христианством и мусульманством, став ведущей темой новой имперской идеологии царской России, зафиксированной в летописях ("Летописец начала царствования", Никоновская, Воскресенская, Львовская) и исторической публицистике (произведения А.Курбского и "Казанская история"). Суть ее достаточно полно изложил участник взятия Казани князь А. Курбский, писавший, что завоевание татарских ханств было ответом на "опустошения" русской земли со стороны "великого и грозного измаильского племени" ("Иде были же прежде в спустошенных краехъ руских отзимовища татарские, тамо грады и места ссору. жишася") и позволило "своих, древле заведенныхъ многих от бусурман, свободиша от многолетныя работы". Была выработана концепция, вплетенная в формирующуюся имперскую идеологию и призванная оправдать и придать легитимность захвату Поволжья в глазах своего народа и европейских держав. Как образно подметил американский историк И. Шевченко, хотя казанские татары не были частью ни "Белой", ни "Малой" Руси, "московские книжники преодолели это противоречие, пожертвовав изяществом, но не изобретательностью", применив использованные уже аргументы к новым завоеваниям, в частности объявив Поволжье "вотчиной" московских князей. В этой идеологии основную роль играли идеи православного мессианизма, сконцентрированные в исторической формуле "Москва - Третий Рим", которая приобрела вид политической доктрины.

Позднее все эти аргументы были восприняты и сформулированы в качестве строгих научных доказательств. Наиболее показательны в этом смысле рассуждения видного российского историка середины XIX века, основателя "государственной" школы отечественной историографии С.М. Соловьева. Он писал: "Завоевание Казанского царства было, следовательно, первым завоеванием, и, что всего важнее завоеванием Татарского царства: после многих веков страдания и унижения явился наконец царь на Русь, который возвратил ей счастливое время первых князей-завоевателей.... Завоевание Казанского царства было подвигом необходимым и священным в глазах каждого русского человека; подвиг этот совершался для защиты христианства от бусурманства, охранения русских областей, опустошаемых варварами, для освобождения пленников христианских. ... В истории Восточной Европы взятие Казани, водружение креста на берегах ее рек имеет важное значение. Преобладание азиатских орд здесь было поколеблено в XIV веке и начало никнуть пред новым, европейским, христианским государством. Во второй половине XIV века Золотая Орда рушилась, но расторгнутые члены чудовища не переставали двигаться... широкая степь отделяла Московское государство от Крыма. Ничто не отдаляло его от... царства Казанского, основанного на Средней Волге и Нижней Каме, в том важном месте, где новая Северо-Восточная Русь необходимо должна была столкнуться с Азиею в своем естественном стремлении - вниз по Волге. Издавна Азия, и Азия магометанская, устроила здесь притон, притон не для кочевых орд, но для цивилизации своей. ... До тех пор пока существовала Казань, до тех пор дальнейшее движение русской колонизации на восток по Волге, наступательное движение Европы на Азию было невозможным. Страшное ожесточение, с каким татары, эти жители степей и кибиток, способные к нападению, но неспособные к защите, защищали, однако, Казань, это страшное ожесточение заслуживает внимание историка: здесь Средняя Азия под знаменем Магомета билась за свой последний оплот против Европы, шедшей под христианским знаменем государя московского. Пала Казань, и вся Волга стала рекою Московского государства".

В этой обширной цитате можно видеть все те доводы, которые, с одной стороны, повторяют церковно-державные доводы XVI века, а, с другой - в неизменном виде существовали в советской и продолжают существовать в современной российской историографии, находя новых сторонников и все более изощренные доводы в их защиту Среди этого нехитрого набора доводов есть "культуртрегерский" ("дикость татар и первобытных народов края", которых надо было привести к европейской цивилизации), "политический" (воинственность татарских государств, как "членов разъятой чудовищной Золотой Орды и "необходимость положить конец набегам враждебных варваров" и освободить тысячи русских пленников), "экономический" (требование "поступательного развития" России в освоении торгового пути и колонизации берегов Волги, чему мешала враждебность Казани") и, наконец "мессианский" (представления о "русском щите" против натиска азиатских орд и переднего края противостояния с враждебным исламом"). Все эти мифы можно назвать архетипами русского исторического сознания. Сформулированные русским историком-государственником доходчиво, откровенно и в предельно концентрированном виде, они стали общим местом последующей русской исторической мысли, трактовавшей этот вопрос. Органичное соединение цивилизаторской миссии, которая к же совершалась под знаком креста и была осенена православием, острием своим направленным на искоренение мусульманства (против "Азии магометанской, устроившей там свой "притон") с геополитическими интересами государства, безопасностью границ и необходимости расширения своих пределов, - вот, по мнению С.М. Соловьева, основные факторы, оправдывающие эти колониальные захваты и позволявшие видеть в них нечто отличное от завоеваний конкистадоров в обеих Америках. При этом ни его, ни других русских историков не оставляла мысль о неизбежности, исторической предопределенности и прогрессивности бытии 1552 г., как и последующих колониальных захватов, вплоть до Аляски. Попытка преодолеть эти взгляды была предпринята в 1920-годы, когда историки стали подчеркивать колонизаторский характер завоевания Казани, и появились достаточно объективные "интернационалистские" труды академика М.Н. Покровского, профессоров М.Г. Худякова, Н.Н. Фирсова и других. Так М.Г. Худяков прямо писал, оценивая нравственные итоги завоевания Казани: "Чудовищное избиение жителей взятой Казани составляет одну из самых тяжелых страниц русской истории. Такою колоссальною гекатомбою человеческих жертв закончился "Крестовый поход" христолюбивого воинства против казанцев, первое выступление русского государства на путь территориальных завоеваний. Кроме огромного количества человеческих жизней, насильственно унесенных в могилу, кроме бесчисленных слез, страданий и горя пережитых казанским народом, печальный день 2 октября знаменовал собою гибель материального благосостояния, накопленного целыми поколениями, и утрату культурно-бытовых ценностей.... Богатству народа был нанесен страшный удар, от которого он едва ли мог бы оправиться". Так считал и известный казанский профессор Н.Н. Фирсов, отмечавший, что колонизация "инородческих земель" вносила в жизнь местного населения "нечто чуждое и безнадежно роковое", укореняя у него неприязнь ко всему русскому.

"Но уже в середине 1930-х годов наступает период возврата советской науки к теориям российской державности, и начинают распространяться идеи о русском завоевании, как "меньшем зле", которые в 1940-е годы сменяются великодержавными теориями о "прогрессивном" характере русских завоеваний и "добровольном" вхождении в состав России других народов. Кроме "доводов" о постоянном "тяготении" нерусских народов к "великому русскому народу" часто утверждалась мысль об огромном цивилизаторском значении присоединения Поволжья. Иногда прямо указывалось, что "советские историки утвердили мысль о прогрессивной роли великорусов и их государственности в приобщении иноязычных народов к более передовым формам общественной жизни и культуры (коми, марийцев, удмуртов, чувашей, татар, мордвы и др.)". Самое замечательное здесь - это упоминание татар, в качестве объекта русского "культуртрегерства". Народ, имевший в течение пятисот лет средневековую государственность, исповедывающий одну из мировых Религий и развитую городскую культуру, оказывается, был "прио6щен" (причем неоднократно силой не кроткого христианского слова, а огнестрельного оружия) к "передовой великорусской государственности"! Только ограниченные рамки научной статьи не позволяют выказать всей меры сарказма в отношении степени "научности" подобных неоколониалистских опусов.

В период краха коммуно-советской системы и идеологии татарская наука отбросила все эти теории и вернулась к объективной, морально-этической оценке завоевания Казани, рассматривая борьбу за свободу и независимость, в качестве высшего нравственного императива. Татарские историки подчеркивали огромные, неисчислимые бедствия, которые принесло это завоевание татарскому народу. По сути дела, он был лишен городской цивилизации, развитых городских ремесел, его светская культура уничтожена, а религия систематически подвергалась унижениям и преследованиям, вообще народ был поставлен на грань этноцида, переживая тяжелейшую социально-психологическую депрессию. И если он сумел сохраниться и нашел в себе силы для выживания и возрождения, то это не благодаря российским властям, а вопреки их постоянному давлению. И если татары и их культура не исчезли в горниле Российской империи, то это объясняется лишь одним - яростным сопротивлением и непрерывной борьбой против насилия и угнетения за сохранение своих прав и культурно-религиозной самобытности. Татарская историческая наука (не будем принимать в расчет работы несчастных историков 1930-80-х гг., которые были вынуждены писать под диктовку партийных органов) единодушна в том, что завоевание Казани - это начало горестной и трагической истории татарского народа, не во всем преодоленной и до сих пор.

Процесс отрешения от мифов затронул в конце 1980-х - начале 1990-х гг. и российских историков. Появились достаточно объективные работы по истории русского колониализма, которые подчеркивали негативный характер для России завоевания Казани. Появился целый ряд трудов (А.А. Зимин, В.Б. Кобрин, А.Л. Юрганов и другие), авторы которых обоснованно связывают становление российского деспотизма и державного централизаторства подавление свободомыслия и утверждение православного мессианизма, а в качестве ближайших последствий завоевания Поволжья и Сибири, повернувшего страну не к интенсивному, а к экстенсивному развитию, называют консервацию феодализма в форме крепостничества, экономическое и социально-политическое отставание России от развитых стран Европы. В этом, кстати, с ней солидарна и мировая наука в лице ведущих западных историков.

Но в современной Москве подобные подходы к теме опять все чаще подвергаются сомнению. Вновь намечается возврат к церковно-державным мифам XVI века, опять идут разговоры о "прогрессивности" для России и для самих татар этого завоевания или о "вынужденности" завоевания Казанского ханства (например, работы Н.С. Борисова, Ю.Г. Алексеева, А.Г. Бахтина). В некоторых соседних республиках проходят пышные празднования 450-летия "добровольного" вхождения в состав России. Подобные потуги далеки от науки и являются ее политизацией в худшем виде. В любом случае, нет никаких оснований для кардинального пересмотра татарской концепции истории. Хотя, разумеется, она в целом и ее отдельные аспекты требуют постоянной научной и источниковедческой разработки, дополнения и внесения определенных корректив.

Основной тенденцией в современной российской историографии стало рассмотрение проблемы завоевания Казани через призму "объективизма", а главным тезисом, что Московское государство "принуждено" было враждебной политикой татарских ханств завоевать их, дабы обезопасить себя. В ход идут рассуждения о нескрываемой враждебности татар, их постоянных набегах на Русь, о тысячах христианских пленных, якобы томящихся в плену в Казани и т.д. На деле все эти аргументы не выдерживают никакой критики и служат только "научным" оправданием завоевания Казани и неуклюжим прикрытием колонизаторской политики царизма.

Главной в этой концепции, которая, как мы видим, восходи еще к "Истории" А.Курбского, является мысль, что завоевана Поволжья и Приуралья не диктовалось никакими хозяйственно экономическими причинами и было в равной степени невыгод но ни правительству, ни дворянству, ни купечеству, а основной причиной, настоятельно потребовавшей завоевания, авторы данной концепции видят в необходимости уничтожить очаг постоянной потенциальной угрозы с востока со стороны татарских ханств, в первую очередь Казанского ханства, за спиной которы стояла грозная Османская Турция.

Разберем эти тезисы и аргументы к ним по существу.

 

Отсутствие интереса к завоеванию у всех слоев русского общества в XVI в.

1. Отсутствие массовой народной колонизации и незаинтересованность народа в заселении края.

А.Г. Бахтин справедливо пишет, что часто "не вникая в суть вопроса, историки в своих работах иногда повторяют ничем не подкрепленное утверждение о спонтанной народной колонизаци края, якобы начавшейся сразу же после завоевания". И далее, отмечая, распространение ее на Север и Урал, а не в Поволжье, делает вывод, что это "заставляет усомниться в том, что присоединение Среднего Поволжья вызывалось потребностями русской колонизации".

Автор прав в деталях, но не в главном. Даже если не принимать во внимание довод, что народ в то время не был субъектом истории и не мог диктовать направление политического курса правительства, то все же надо сказать, что русская колонизаци вопреки мнению поколений историков, никогда не была спонтанной и следовала за военно-политическим завоеванием края. Вообще, следует сказать, что тезис о значительной "спонтанной народной колонизации" Поволжья и Приуралья, начиная с X в. является изобретением российской науки, начиная от С.М. Соловьева (см. выше) и В.О. Ключевского (вспомним хотя бы тезис последнего о России, как о "колонизируемой стране"). Но именно в советской историографии он был доведен до совершенства, поскольку именно "народность" колонизации позволяла авторам утверждать, что русские "присоединяли" новые территории (скажем Поволжье и Сибирь), "освоенные" мирными переселенцами, а не вторгались туда подобно кучке конкистадоров. В ряде трудов сквозь строки читалось, что даже политика Русского государства объяснялась интересами народной колонизации. Разумеется, это абсурд. На самом деле вся территория Среднего Поволжья уже с конца X в. была разделена границами и сферами влияния между русскими княжествами и Булгарией, которые за незначительными подвижками оставались неизменными в течение двух веков. Конечно, границы эти были настолько точными, насколько точно могут быть очерчены земли средневековых государств. В этих условиях инфильтрация русского населения, если она выходила за пределы Руси, была крайне незначительной и часто вынужденной, не говоря уже о том, что на новых землях переселенцы продолжали быть объектом чужой политики. Во всяком случае, пока на территории Булгарии не зафиксировано сколько-нибудь значительных групп русских поселенцев. Несколько более значительным было русское население в Верхнем Прикамье и бассейне р. Вятки - в Вятской земле. Но и здесь оно отнюдь не было многочисленным. Достаточно сказать, что, судя по археологическим данным, в бассейне Вятки для широкого отрезка времени XII-XVI вв. зафиксировано чуть более 45 поселений (из них 16 городищ). В других регионах Прикамья их было гораздо меньше. Отсюда ясно, что никакого массового переселения русского населения в Поволжье и Приуралье просто не было, а оно носило характер медленной и незначительной инфильтрации, которая концентрировалась вокруг политических центров Вятской земли и Начинается в сколько-нибудь значимых масштабах с конца XII в. При этом, очевидно, что некоторый всплеск колонизации носится как раз ко второй половине XIII в., когда была разорена Южная Русь, и на север хлынул поток беженцев, а Поволжье Приуралье вошло в состав Улуса Джучи, правители которого поощряли переселение русского и мордовского населения на 6eрега Волги. Но она резко уменьшается в период обострения русско-татарского противостояния в XIV-XVI вв. Кроме того, земли Beрхнего Прикамья и Вятки, а тем более Предуралья - земли доводы неудобные для продуктивного земледелия. Земли Поволжья к объект колонизации выглядели гораздо более привлекательно, говоря уже о том, что первые русские поселенцы отнюдь не oсваивали новых земель в лесах и не поднимали целину - они селились на землях, освоенных мусульманами уже с X в.

Все это показывает, что русские переселенцы, в принципе, готовы были осваивать новые территории, но только тогда, когда край будет замирен, и для них будут освобождены земли. Освобождены от местного коренного населения. Поэтому не совсем понятно, почему А.Г. Бахтин отвергает мысль историка Э.С. Кульпина о том, "Московскому государству не нужна была земля ханства, заполненная местными народами. Ему нужна была свободная от аборигенов земля". Это как раз не "схема, построенная на логических допущениях", а реальный факт. Действительно, куда бы могли поселиться русские, если все удобные для хозяйствования земли в Предвольжье и Заказанье были плотно заселены? Оно могло там появиться только после уничтожения и сгона с земли татар.

Попутно А.Г. Бахтин выражает сомнения в существовавовании политики целенаправленного сгона с земли нерусского населения. Указав, что правительственные чиновники при описани земель учитывали интересы коренного населения и избегали с ним каких бы то ни было конфликтов, он пишет: "следовательно, можно говорить не о сгоне коренного населения со своих земель, а о соперничестве администрации и русских переселенцев с местным населением за обладание оказавшимися на тот момент бесхозными землями", а далее уточняет, что "возникновение русского землевладения... не затрагивало земельных прав местного населения". Зададимся вопросом, что за "бесхозные земли" появились в центре густо заселенной и освоенной территории Казанского ханства? Имея малейшее представление о характере земледелия в средневековье, можно сказать, что такое могло случиться только после какой-то военной катастрофы или стихийного бедствия, которые обычно следовали на масштабными военными действиями. Какое бедствие обрушилось на Предволжье и Заказанье в середине - второй половине XVI в. хорошо известно-неоднократные вторжения и карательные походы русских войск. Ярким свидетельством рукотворности подобных катастроф могут служить голод и эпидемия чумы в Поволжье в конце 50-х гг. XVI в., о которых упоминает А.Дженкинсон, которые явились прямым следствием завоевания Казани, нарушения привычных хозяйственных связей между Казанью и Астраханью и были, очевидно, частью русской политики по ослаблению татарских государств.

Мысль же автора, что "права коренного населения на землю в целом не были нарушены" звучит вообще кощунственно. Слишком хорошо установлено исторической наукой, что мусульманское население было выселено из городов и общинных центров, очищены от татарских поселений окрестности Казани и берега крупных рек, и это, не считая населенных пунктов, "опустевших" в результате прямого русского разорения. Достаточно сказать, что по оценкам демографов численность татарского населения сократилась примерно с 210 тыс. человек до 140-150 тыс. человек, то есть почти на треть.16 При этом надо учитывать, что из 700 селений Казанского ханства (это только известных по писцовым книгам, не учитывающих селений, которые были уничтожены и чьи остатки сохранились в виде археологических памятников и "пустощей" в писцовых книгах) русская колонизация, преимущественно в центральных районах этого государства охватила 206 селений и 60 пустошей. При этом русское население специально селилось в традиционных джиенных (общинных) центрах, дабы предотвратить саму возможность организованного сопротивления новым властям. Даже сами татарские названия деревень, заселенных русскими поселенцами (Аган, Бахтеярово, Дюртюли, Икимен, Большое Кульсеитово, Тургаево, Сеитляр и др.) красноречиво свидетельствуют о своих прежних хозяевах.

И то, что не всё татарское население было уничтожено и изгнано со своей родной земли говорит не о том, что "российское правительство с самого начала не предполагало отбирать землю коренного населения и передавать ее русским". Факты говорят другом - только яростное и самоотверженное сопротивление татар и других народов края, продолжавшееся до начала XVII в., остановило массовую русскую колонизацию и заставило царское правительство признать права собственности за татарскими общинами и служилыми татарами. Но при этом ничто не защищало даже служилых татар от произвола властей. Так, в 1601 г. "у служилых татар дер. Налгози Ногайской дороги Янбахты Исен-дербышова с братьею пяти человек" грамотой царя Бориса Годунова взята пашня и сенные покосы" и отписаны к государеву дворцовому селу к Рождественскому». Подобные примеры можно продолжать. И неудивительно, поскольку эта уступка была временной, с каждым десятилетием их права на свою землю и религию урезались, а каждый новый закон и "Уложение" ухудшал их положение, вплоть до полного уничтожения в ходе петровских реформ.

В дальнейшей истории России достаточно примеров освоения земель, опустевших после сгона аборигенов, например, заселение Западной Сибири в XVI-XVII вв., Восточного Закамья в начале XVIII в. и Северного Причерноморья и Крыма в конце XVIII начале XIX в. Иными словами, русское население было заинтересовано в завоевании Поволжья, но переселяться добровольно было готово только на свободные земли и в умиротворенный край. Пока Поволжье бурлило в огне освободительных войн, об ожесточении которых великолепно написал в одной из своих работ А.Г. Бахтин а мусульманское население не бежало от русских конкистадоров или не было изгнано со своей земли, отсутствовала сама почва для массовой народной колонизации. Такие условия были окончательно созданы в начале - середине XVII в., когда и начинается ощутимый приток русского населения в Казанский край.

Интересно, что стремясь доказать, что русское население заселяло якобы "пустующие" земли А.Г. Бахтин пишет, что "в южной части Горной стороны располагалось дикое поле-лесостепь, покинутая населением еще в XIII-XIV вв. в связи с участившимися нападениями кочевников". К сожалению, это глубокое заблуждение не только этого автора, но вообще характерно для отечественной историографии. Между тем, археологические памятники XIII-XV вв. на Средней Свияге и на Самарской Луке известны. Кроме того, никаких "нападений кочевников" в золотордынский период не было и быть не могло, ибо все эти земли входили в состав единого государства - Улус Джучи. Междоусобные войны, мятежи и карательные походы были явлениями достаточно редкими и никак не могли повлиять на заселенность этих территорий. Другое дело, что в период распада этого государства оседлое население сдвигается к северу, а эти земли остаются летовьями (очевидно, принадлежавшие им и ранее) каких-то татарских родов кочевой знати, а с конца XV в. - ногаев. Но "пустошь" и "дикое поле" располагались отнюдь не там, а в головах некоторых русских историков. В принципе, в Поволжье уже с глубокой древности все земли имели своих хозяев и находились в том или ином хозяйственном обороте. Другое дело, что некоторые историки, вслед за царскими чиновниками, ничтоже сумняшеся, полагают, что "освоенные" земли - это те, что обрабатывает русский землепашец и налогоплательщик, а территории, где обитает и хозяйствует свободный ногайский скотовод или мансийский охотник, несомненно, были "дикими" и "пустующими" землями.

2. Отсутствие заинтересованности в землях Поволжья со стороны служилого сословия, не имевшего тяги "к перемене мест" стремящегося получить земли в более спокойных, освоенных р онах Центральной Московии.22

Тезис о крайней незаинтересованности дворян в завоеван Поволжья выглядит еще более надуманным. Служилое сословие Московской Руси XVI в. не представляло собой какой-то единой сплоченной корпорации. Как удельные князья и бояре, так и дворяне, хотя и являлись представителями одного класса, но составляли весьма различные сословия с собственными внутри ловными интересами, внутри-и внешнеполитическими целям Поэтому рассматривать их "в целом" не корректно, тем более пытаясь представить выразителем интересов всего этого класса мелкого ("нага, боса и пеша" как он себя аттестует) служилого дворянина Ивана Пересветова. Видимо, прав А.Г. Бахтин, когда сомневается в этом и считает, что целью челобитных Пересветова была война против богатого "Казанского царства" (взятие полона для продажи, что являлось обычной практикой для русских "вотчинников") и получение увеличенного жалованья из казны после того, как, присоединив этот богатый край, возрастут доходы казны. От автора ускользнул тот факт, что институтом, выражавши общие политические и социально-экономические интересы всего класса землевладельцев, было государство. Именно к нему апеллирует И. Пересветов, призывая царя обратить внимание на чаяния служилых "воинников".

Автор многочисленными, хотя и отрывочными фактами пытается доказать тезис о том, что царское правительство в середине XVI в. обладало значительным земельным фондом для наделения землей дворянства. Между тем, хорошо известно, что последней крупной раздачей земли служилому сословию в 1550 г.23 возможности правительства по наделению землей "воинников", без посягательства на права князей и церкви, были практически исчерпаны. В этих условиях завоевание "райской землей по ее большому плодородию", как характеризует И. Пересветов земли Казанского ханства, являлось в глазах правительства вполне благоприятным и выполнимым выходом из кризиса. Так, по крайней мере, считала значительная часть отечественных историков. Однако А. Г. Бахтин поставил эту схему под сомнение.

Разумеется, ограниченные рамки статьи не позволяют подробно разобрать все новеллы автора. Думается, что это могут сделать историки-аграрники. Только несколько замечаний. Автор попутно пытается трактовать решения Стоглавого собора 1551 г., как направленного против церковного землевладения и якобы попытку начать секуляризацию церковных земель для раздачи. Между тем, более доказательной выглядит точка зрения ряда историков, в частности В.Б. Кобрина, считавшего, что это было сделано в интересах крупных вотчинников, в первую очередь удельных князей.24 И еще. Автор достаточно многословно и подробно пишет о попытках царского правительства изыскать земли для наделения ею дворян. При этом он повторяет тезис русской (С.М. Соловьев, В.О. Ключевский, С.Ф. Платонов и Н.П. Павлов-Сильванский) и советской (И.И. Смирнов, Р.Г. Скрынников) исторической науки о реакционном боярстве, борьбе "прогрессивного" дворянства с "реакционным" боярством и дворянстве, как опоры надсословного государства. Тогда как еще А.А. Зимин, которого в той или иной степени поддержали Н.Е. Носов, А.М Сахаров, Ю.Г. Алексеев, В.Б. Кобрин, А.Л. Юрганов и др., доказал, что в опричнину попали в значительной мере не уезды с уделами князей и вотчинами бояр, а как раз уезды с мелким и средним землевладением, а сама опричнина никак не поколебала прежнего княжеско-вотчинного землевладения, и, вопреки мнению ряда историков, отнюдь не укрепила позиции дворян, но зато резко усилила царскую власть.25 Укрепилось не только центральное правительство, Но и усилилась степень централизации управления государством. Кстати, следует сказать, что эта политика не являлась следствием внутриклассовых трений между боярством и дворянством. Как и во всяком феодальном обществе, служилое сословие "воинников" было недовольно богатствами и высоким положением родовитых бояр - "ленивых богатин", как аттестует их И. Пересветов, но создание в России централизованного государства, упорядочение местного управления, землевладения и службы отвечало интересам класса земельных собственников в целом, а не какой-то одной, пусть и многочисленной, части. Точно подметил это В.Б. Кобрин, подчеркнув: "И укрепление государственного аппарата, и в развитии крепостничества, и в расширении границ страны на западе и востоке были в равной степени заинтересованы все феодалы".26 Ядром же формирования единого феодального сословия русского государства были не какие-то фантомные мелкие служилые дворяне, а служилые князья и бояре, объединенные в понятие Государев Двор. Эта военнофеодальная корпорация, имевшая значительные вотчины, влияние на государственный аппарат и доступ к государственной казне, являлась становым хребтом власти московского царя, но в нем постепенно усиливалось значение групп неродовитых феодалов, стремящихся возвыситься на службе царю и получить земельные вотчины.27 Вполне очевидно, что эти группы и были заинтересованы в новых земельных приобретениях.

Не собираясь углубляться в эту проблему далее, следует отметить только одно: сам А.Г. Бахтин заявляет, что проблемы наделения земельными наделами мелких служилых людей ни опричнина, ни другие реформы не решила. Так почему же завоевана Среднего Поволжья, по его мнению, было невыгодно дворянств?

Ответу на этот вопрос А.Г. Бахтин предпосылает малообоснованную мысль, что якобы в русском правительстве по последней крайности жило стремление не завоевать Казанское ханство,а превратить его в вассала по типу Касимовского царства. При этом русское землевладение в крае не предусматривалось. А.Г. Бахтин: очевидно, справедливо полагает, что "нет никаких свидетельств подтверждающих, что еще до взятия Казани существовал план испомещения русских дворян в Среднем Поволжье".28 Впрочем, нет свидетельств и обратного. Видимо, автору еще только предсоит доказать, но не эту достаточно странную мысль, а другую-что, собираясь штурмовать Казань в 1552 г., царь и его правительство на самом деле и не желали завоевывать все ханство. Иначе, трудно понять логику автора - как без этого пресловутого "испомещения" русских дворян они собирались удерживать Казанский край под своей властью?

Возможно, говоря о "вассальной зависимости по типу Касимовского царства", автор имеет в виду те переговоры, что вели казанские вельможи, стремясь "извести" с казанского трона Щейх-Али ("Шигалея"). В своей ненависти к этому ставленнику московского царя, последовательно уничтожавшего военный потенциал ханства, они готовы были даже перейти под прямое правление московского царя и принять его наместника. Однако в аутентичных источниках есть только одна подробность будущего устройства этого владения, что - казанская знать "государеву жялованию ради правду даютъ... и жаловати Казанских людей, как во иных городех великого князя".29 Как видим, в этой формуле нет ничего такого, что позволило бы М.Г. Худякову на основе поздней "Царственной книги" выявить целую систему земельных правоотношений и предположить возможность договора о некоей "личной унии между обоими государствами".30 Представляется, что в данном случае автор выдает желаемое за действительное. Без детального изучения всей совокупности фактов и политических обстоятельств, делать окончательный вывод кажется преждевременным, но одно можно сказать с уверенностью: казанские вельможи готовы были на все, чтобы свергнуть Шейх-Али, но не были готовы поступиться своими правами и суверенитетом своего государства, пусть и несколько ограниченным вассалитетом. Они планировали хитроумный политический переворот, видимо, надеясь позднее начать переговоры о приемлемых условиях мира и вассалитета. Но царское правительство уже решило бесповоротно завоевать, усмирить и поработить Казань. Вот когда стоит вспомнить политическую программу в отношении Казанского ханства, предлагаемую И. Пересветовым: "Если хотеть с божьей помощью добыть Казанское царство, нужно без снисхождения к себе послать к Казани войска, ободрив сердца им, воинам, царским жалованьем, дарами и доброй заботой, а других удалых воинов послать в казанские улусы с приказом улусы жечь, а людей рубить и в плен брать, тогда смилуется бог и подаст свою святую помощь. А как захватит их, пусть крестит: это надежно. А слыхивал я про эту землицу, про царство Казанское, от многих воинов, которые в этом Казанском царстве бывали, что говорят они про нее и сравнивают ее с райской землей по большому плодородию. И мы сильно удивляемся тому, что столь небольшая и очень плодородная земля, почти за пазухой у такого великого и сильного царя, а не усмирена, и он все это терпит, а ему от них большие неудобства. А хоть бы такая землица и смирилась, все равно за ее плодородие нельзя было бы так оставить".31 Программа эта, как не пытайся дискредитировать ее автора, была выполнена практически полностью (не удалось только полностью крестить татар), и это заставляет полагать, что И. Пересветов выражал-таки интересы весьма широкого и влиятельного круга дворян и аристократии. Пытаясь доказать мысль о том, что русское дворянство не желало завоевания и практически саботировало колонизацию края правительством, А.Г. Бахтин сосредотачивается, правда, на доказательстве других положений: что основную часть служилых людей в Казанском крае составляли ссыльные и что вообще дворян в казанском крае в конце XVI - начале XVII в. было мало и были они скупо наделены землей.32 Хотя эти доводы лишь косвенно доказывают тезис автора, рассмотрим их, поскольку прямых доказательств своей гипотезы у автора, очевидно, нет. Мысль о том, что основную часть служилых людей составляли ссыльные, была выдвинута еще Р.Г. Скрьшниковым, писалвшим: "Вся местная администрация в Казанском, Свияжском и Чебоксарском уездах была целиком передана в руки самих опальных княжат".33 Основанием этого весьма ответственного вывода служили довольно смутные указания источника о ссылке некоторых княжат в Казань (правда и без указания на их количество и начальственные прерогативы - "на иных сослал в вотчину свою в Казань на житье з женами из детми")34, а также убежденность самого автора, считавшего ссыльными всех, кто занимал в этих уездах административные должности. Историк не заметил, что попал в замкнутый круг: местная администрация состоит из ссыльных, ибо ссыльными являются все, кто входил в эту администрацию. Трудно однако согласиться с тем, что в недавно завоеванный край, кипевший мятежами и восстаниями, маниакально подозрительный царь на сколько-нибудь важные должности назначил бы заподозренных в нелояльности княжат. Иначе следует предположить (что практически и делает А.Г. Бахтин), что их репрессировали, чтобы специально послать на казанскую окраину. Казнь кого-то из казанских "жильцов" позднее, еще не свидетельствует, что они были в опале ранее. Но даже если согласиться с тем, что определенная часть русских дворян Казани была ссыльными (то, что все одни были ссыльными не удалось доказать даже Р.Г. Скрынникову), это никак не доказывает, что этот край был мало привлекателен для дворянства, ибо наказанием было не место ссылки (не надо путать ситуацию с поздними ссылками на Кавказ и в Сибирь), а опала и отчуждение от своих поместий, что, по мнению Р.Г. Скрынникова, и было целью выселения.35 К примеру, если новгородских бояр выселяли в Москву, то это не значит, что московские села были мало привлекательны Для служилого сословия.

В конце концов, если признать, что значительная часть первоначально переведенных в Казанский край служилых людей (заметим, что весьма многочисленная часть их родовитыми князьями и боярами, а не мелкими дворянами, как пытается представить дело автор) была в опале и потеряла свои вотчины в центре Руси, то и тогда это не будет доказательством невыгодности для класса землевладельцев завоевания Поволжья. Направляя князей в ссылку, государство, выражавшее коллективную волю всех землевладельцев, достигало двух целей - освобождало земли для раздачи близким к Цареву Двору служилым людям и осваивало новые земли. И то и другое было, несомненно, выгодно для всего класса землевладельцев, хотя, возможно, для самих ссыльных было достаточно болезненной невыгодной выглядело малопривлекательно. В этом смысле непринципиально, что часть посланных на службу дворян сохраняла прежние поместья в других регионах России. Подобная чересполосица - характерное явление для феодального землевладения в целом и русского служилого и удельно-вотчинного в особенности. Ссылка или направление на службу в колониях своих служащих, вообще характерно для любой метрополии. Испанские дворяне на первых порах не очень охотно направлялись в "Новую Индию", а англичане - заселять Ирландию, для чего пришлось выселять туда шотландцев-протестантов.

Довольно настойчиво автор, ссылаясь на исследование Е.В. Липакова, повторяет цифры поверстанных на службу в Казань дворян в 1557 г. - 100 человек, к которым присоединились в 1565 г. еще 140 служилых людей, а в период Смуты - около 50 дворян. Всего же, поданным Е.В. Липакова, в 1643 г. только в Казани служилых людей было 343 человека.36 Однако есть и другие не менее выразительные цифры. Так, по подсчетам Р.Ф. Галлямова, на основе "Списка с писцовых книг по городу Казани с уездом" 1565-1568 гг. в Предкамье числилось 395 русских помещиков,37 а ИЛ. Ермолаева - только в Казани в этот период служило 32 князя, 167 детей боярских и 1000 стрельцов.38 Понятно, что никакие цифры не дадут окончательной картины и весьма относительны, поскольку источниковедческая база весьма ограничена, лакунарна и катастрофически неполна. Требуется дополнительный более скрупулезный подсчет и, так сказать, исторический, а не сугубо арифметический подход. Вообще уместно задаться вопросом: насколько показательны даже эти относительные и отрывочные цифры? Достаточны ли они, чтобы сделать вывод о малочисленности русского дворянства? Для ответов на эти вопросы требуется не просто указать на число русских служилых людей (даже, если нам, современным людям, привыкшим мерить человечество миллионами, сто человек и кажутся предельно малым числом), но сравнить с числом дворян и динамику численности в других уездах и регионах России, например, в Новгороде, Вятке или Перми. Только тогда можно будет судить о том, что 100 дворян - "мало", а 400 - "много". Вот, к примеру, другая относительная статистика: на 1602-1603 гг. на части земель Казанского уезда (в основном Предкамье) был описан 171 служилый татарин.39 По крайней мере, это доказывает, что уже к началу XVII в. количество русских служилых помещиков и дворян примерно сравнялось или даже превзошло число служилых татар. Но уже с этого времени число первых в процентном отношении постоянно увеличивается, а вторых - уменьшается. Можно еще вспомнить, что по подсчетам П.А. Хромова в Казанском крае в конце XVI в. в руках служилого сословия находилось 65,7% всех земель,40 русские дворяне, судя по данным писцовых книг, владели землями отнюдь не меньшими, чем татары, то получается, что русское дворянство владело, по меньшей мере, третью всех земель Казанского края. Или другая настолько же "лукавая цифирь": в 1550 г. сразу 1078 служилых людей получили поместья, в принципе истощившие земельный фонд, а в Казани в 1557-1568 гг. "испомещены" были около 400 дворян. А это было только начало дворянского освоения края. Вполне допускаю, что эти цифры относительны и в какой-то мере гадательны, но они хотя бы вносят какую-то отправную точку и выводят наши рассуждения с "холодных цифр" * Почву исторического подхода к фактам. И, во всяком случае, вставляют сильно усомниться в убеждении А.Г. Бахтина, завороженного магией малых чисел, что масштабы "испомещения" дворян в Поволжье и Предкамье были весьма скромными. Даже на начальном, самом сложном этапе они выглядят достаточно внушительно и репрезентативно. 3. Вообще, кажется, что вопрос о том, насколько дворянство было заинтересовано в завоевании Казанского ханства, был А.Г. Бахтиным подменен, хотя и важным, но побочным вопросом о русском землевладении и нежелании дворян ехать на службу в Казань. Ни то ни другое, по большому счету, не могут свидетельствовать о непривлекательности для служилых людей самого завоевания, поскольку характеризуют ситуацию, да и то с известными оговорками, не дo, a после взятия Казани и начала всеобщей войны в Среднем Поволжье. Как бы не относиться к публицистике И. Пересветова, но она дает ясно понять суть желаний "воинников" как раз до завоевания - воевать ради добычи, ради присоединения и обустройства края (поголовная христианизация). Будут ли после этого раздаваться поместья или просто денежные "дачи" из казны, его, видимо, мало интересовало. При этом верно и то, что дворянство в лице отдельных его представителей было заинтересовано, как в получении земель ных пожалований, так и в получении "кормлений", военной добычи и государственной службы. Одно не исключает и не отменяй другого. Поэтому, как верно то, что И. Пересветов был выразителем слоя мелкого служилого дворянства, так и то, что, очевидно, выражал мнение определенной его группы. По крайней мере, нет свидетельства, что кто-нибудь из дворянских или боярских публицистов выступал против завоевания Казани или предупреждал о негативных последствиях этого шага. Зато есть ясные указания на привлекательность завоевания в глазах мелких дворян (Пересветов) и церкви (митрополит Макарий), которые настаивали на завоевании края.

Отказ ехать служить в Казань никак не может служить аргументом нежелания дворян служить именно в Казани. Дворяне вообще не очень охотно служили и делали это скорее по принуждению, чем по доброй воле, тем более, если служба была связана с длительным отсутствием в своем поместье. Неоднократно служилые отказывались, например, воевать в Ливонии, срывая важные наступательные действия, особенно во второй период войны, когда надежда на военную добычу была минимальна, а опасность погибнуть в бою с поляками - очень высока, так было, например, во время подготовки похода на Кесь (ноябрь 1577 г.) и в Курляндию (декабрь 1578 г.), когда резко возросло число "нетчиков" (уклонявшихся от мобилизации).45 Недаром военные реформы второй половины XVI в. вводили конкретные параметры времени службы и вооружения дворянина в зависимости от его достатка. Причины уклонения от службы в Казанском крае можно понять -там также периодически вспыхивала жестокая война.

Если же следовать логике А.Г. Бахтина, то и завоевание Ливонии было не просто экономически невыгодно, но и смертельно опасно для служилых людей. Они вряд ли могли рассчитывать на курляндские поместья. Еще более сомнительны торговые прибыли после конфронтации с ведущими странами Балтики, недаром царь, в конце концов, сделал ставку на каперские рейды авантюриста К. Роде, а не на развитие своего военного и торгового флота. В этой связи возникает сакраментальный вопрос: кому же была выгодна подобная политика? Ответ один - государству. Но, если не впадать в "процаристский" идеализм, то придется признать, что в итоге проводилась она в интересах всего класса землевладельцев, ибо именно их интересы защищало Русское государство. Вне зависимости от субъективных желаний отдельных Дворян и детей боярских. Таким образом, все говорит отом, что до завоевания правительство и дворяне были единодушны в стремлении присоединить богатые земли Казанского ханства. Однако в дальнейшем, после завоевания, "освоение" Московским царством Поволжья столкнулось Серьезными трудностями, о которых заранее вряд ли кто задумывался. И тогда желание "воинников" поправить свои дела за счет ель заметно поубавилось, хотя и не пропало. Однако, это уже не причина, а следствие недальновидного, жестокого и кровавого завоевания Казанского края. Впрочем, боязнь последствий никогда не останавливала ни одного захватчика.

4. Сомнительной представляется и другая мысль А.Г. Бахтина о том, что, дескать, не имея возможности опереться на русское дворянство, царское правительство склонилось к усилению роли церкви и "верстанию коренного населения в служилое сословие".42

Не совсем ясно, что автор понимает по таким "верстанием": если он имеет в виду снятие сословных перегородок для любого "инородца", пожелавшего стать русским дворянином, то это требует хотя бы каких-то доказательств и примеров. Если же то, что часть татарской знати, стремясь сохранить свои земли и сословные привилегии, присягнула на верность русскому царю, то это действительно факт, нелояльность политики царских властей в этом вопросе выглядит явно вынужденной. В противном случае, только поставь царское правительство вопрос о лишении татарской знати ее прав и земельных владений, и Среднее Поволжье заполыхало бы войной в несколько раз сильнее той, что происходила в действительности. Поэтому политическая целесообразность этого шага никак не зависела от небольшой якобы переселенческой активности русских дворян. Сколь много бы их ни было, но без поддержки части служилых татар удержать край Россия бы не смогла. Татарское общество никак не было похоже на страну ацтеков и инков, которые смогла завоевать кучка конкистадоров. Разумеется, и при таком развитии событий целью политики царизма было и оставалось полное искоренение мусульманской татарской аристократии, которую оно неуклонно и последовательно претворяла в жизнь, хотя и очень осторожно, растянув этот процесс на полтора столетия. Поэтому политика признания землевладения части служилых татар являлась не только вынужденной, но и временной мерой.

Опора на монастыри в освоении Поволжья была наоборот отнюдь не "вынужденной мерой" правительства, а, безусловно,одна из важнейших составляющих политики завоевания и колонизации Края. Совершив завоевание под знаменем креста и осознанно придав ему вид "крестового похода" - военного и духовного подвига ("пречестный подвиг и благочестие и победы на супостат ваших" и "видеша православнии люди животворящий крест и царя православного в запустеннои мерзости Казанской", как писал в своем послании царю Ивану IV митрополит Макарий), царское правительство принялось "цивилизовать" завоеванную страну так, как оно это понимало и умело. Оно начало крестить население "огнем и мечом", как и призывал И. Пересветов ("а как захватит их (казанцев - И.И.), пусть крестит: это надежно"). Уже первые после завоевания акты насильственного крещения оставшихся в живых защитников Казани и высшей знати, включая хана и его семью, продемонстрировали ее суть и направленность. Проводниками и опорными пунктами этого "духовного освоения" "иноверцев" и призваны были стать монастыри. Уже в первые годы после завоевания были основаны два монастыря: Богородицкий в Свияжске и Спасо-Преображенский в Казани, почти сразу же вслед за ними создается Зилантов (Успенский), а чуть позднее - Троицкие в Казани и Свияжске. Как вполне справедливо заметил Ю.А, Кизилов: "Распространение монастырей нового типа идет прежде всего в районах с иноязычным населением... Поэтому такие монастыри следует рассматривать не только как центры насаждения православной веры, но и как опорные пункты формирующейся централизованной государственности ...С этой стороны забота московских великих князей и государей о постройке монастырских крепостей становится вполне понятной. Со второй половины XV в. она носит продуманный, планомерный характер и как бы дополняет опорные крепости и города...".43 Удивительно, что первые поволжские монастыри больше похожи на крепости, чем на смиренные обители старцев.

Роль монастырей, как опорных пунктов колонизации и христианизации края, хорошо заметна на примере Казанского края.Уже в 1555 г. архирейскому дому в вотчину были пожалованы семь татарских сел и деревень "со всеми угодъи, с лесы и с дуги ц с озеры и с бортными ухожен и бобровые гоны...".44 А по писцовой книге 1565-1568 гг. за архиепископом числилось "доброй земли" 592,5 четвертей, а в конце XVI в. только пашенной "доброй' земли было более трех тысяч четвертей.45 И это при том, что в центральной части России пожалования монастырям были практически прекращены. Одновременно все монастыри, а казанские особенно в той или иной степени пользовались рядом налоге вых льгот и иммунитетов. Как правило, монастыри начинали свою деятельность не в "пустошах" и дебрях непроходимых", а в центральных, самых обжитых и богатых землях - Свияжске и окрестностях Казани. Вскоре вокруг них и при их прямой поддержке, часто прямым переводом зависимого населения, образо вывались зоны русской колонизации. Все это показывает, насколько царское правительство нуждалось в наращивании могущества церкви в "иноверческом крае", которая являлась проводником и исполнителем политики Москвы, и насколько сама церковь была заинтересована в завоевании края и его "христианском освоении", включающем и насильственное крещение инородцев. С одной стороны, освещая завоевание новых земель, церковь ослабляла давление на свои земли и права на Руси, а с другой - получала новые земли, но вых крепостных и другие новые источники доходов. Неудивительно, что на первый взгляд, именно церковь была наиболее заинтересована в завоевании Казанского ханства (вспомните неоднократные письма митрополита Макария царю Ивану IV во время похода на Казань) и получила значительные выгоды от присоединения новых земель.

5. По мнению А.Г. Бахтина, не было заинтересовано в завоевании Казани и русское купечество, которое от этого ничего ощутимого не выиграло.46 Доказывая этот тезис, автор указывает на то,что волжская торговля переживала упадок и практически не было товаров, которые можно было бы провозить по Волге. К сожалению, вместо конкретных доказательств упадка торговли по Волге в течение XVI-XVII вв. автор, несколько передергивая факты, экстраполирует ситуацию конца XV в., когда торговля, видимо, переживала спад после разорения русскими войсками Сарая, войн хана Большой Орды Ахмада с Россией, Крымским, Казанским и Сибирским ханствами, что сопровождалось грабежами купцов, на середину - вторую половину XVI в., когда политическая ситуация в Поволжье стабилизировалась. Разумеется, были периоды, когда войны, голод и болезни снижали уровень торговли (как это было во время путешествия по Волге А. Дженкинсона в конце 50-х гг. XVI в., когда Казань и Астрахань были разорены, а на Нижней Волге царил голод и чума), но она не затухала никогда. Не обошлось в авторской концепции, естественно, и без манипулирования фактами. Так, автор пишет: "Казань и Астрахань были важными торговыми центрами. Однако волжская торговля в XV - первой половине XVI в. переживала кризис, вызванный распадом Золотой Орды. Посетивший в 1476 г. Астрахань итальянский дипломат Амброджо Контарини отметил в своем сочинении весьма скромное торговое значение этого города. Аналогичная оценка встречается и у его современника и коллеги Иосафата Барбаро".47 Однако в записках этих путешественников написано не совсем это. Хотя и тот и другой указывают, что Астрахань "почти разрушенный городишко, но в прошлом это был большой и знаменитый город. Ведь до того, как он был разрушен Тамерланом, все специи и шелк шли в Астрахань, а из Астрахани - в Тану".47 Но, если снижение общего уровня торговли было заметно На фоне предшествующего столетия (справедливости ради надо сказать, что вызвано это было отнюдь не причинами "распада Золотой Орды"), то торговля, строго говоря, не прекращалась и упадок Астрахани был только относительным. Тот же А. Контарини пишет, что "Правитель Астрахани ... посылает ежегодно своего посла в Россию... Вместе с послом идут многие татарские купцы: они образуют караван и везут с собой шелковые изделия из Иеезда и боккасины, чтобы обменять их на меха, седла, уздечки и всякие другие нужные им вещи".49 Они также упоминают о торговых караванах, которые двигались по Нижнему Поволжью и Северному Кавказу. Есть и прямые указания на торговлю по Волге: "ежегодно люди из Москвы плывут на своих судах в Астрахань за солью".50 Сообщают они также много других сведений о волжской торговле. Иными словами, картина всеобщего запустения, нарисованная автором, весьма далека от действительного положения дел даже в тот период, когда, действительно, торговая активность переживала спад. Однако есть все основания полагать, что позднее оборот волжской торговли несколько увеличился.

О масштабах и направлениях волжской торговли в период расцвета татарских государств в Поволжье можно судить по многим фактам. Достаточно привести два из них: С.Герберштейн говорит, что казанские татары среди прочего "занимаются разнообразной торговлей",51 а автор "Казанской истории" пишет, что перед осадой Казани 1552 г. "казанцы ... пять тысяч с собою затвориша иноземских купцов - Бухар и Шамохеи, и Турчан и Армян и инех",52 Даже учитывая, что и источник этот поздний, и число купцов было гораздо меньшим, сам факт, даже если он отражает ситуацию начала XVII в., очень выразителен. Кроме того, есть археологические свидетельства существования, очевидно, торгово-ремесленной армянской слободы близ ханской Казани. Неоднократно различные источники упоминали и место торговых ярмарок близ Казани - Гостиный остров. С трудом верится, что торговля, по мнению А.Г. Бахтина, по Волге не велась уже с конца XV в., но купцы и слободы сохранялись. Очевидно, что чем-то они торговали. Сведения о товарах и торговле содержатся, например, в "царском" наказе казанским воеводам от 1649 г., гДе прямо говорится: "чтоб гости и торговые люди съезжались в Казань к астараханскому караванному отпуску на весне...".53 К тоМУ же, как правильно пишет автор, в Казани по писцовой книге 1568 г. зафиксировано 22 двора русских "гостя" (купца), но опять-таки трудно согласиться, что это малое число. В данном случае речь идет о купцах, совершавших операции по городам Поволжья, местной же внутригородской торговлей занималось 425 человек.54 Остается открытым вопрос: "много" или "мало" дворов купцов было в Казани? Например, по явно неполным данным переписной книги 1646 г. "гостей торговых и откупщиков" отмечено уже 8 человек.55 И в том и в другом случае, скорее всего, эти цифры характеризуют не всех, кто занимался торговлей, а лишь владельцев торговых предприятий. "Много" или "мало" их было, может показать только детальное изучение.

Какими же товарами вели торговлю по Волге в XVI - начале XVII вв.? А.Г. Бахтин чрезвычайно скуп в этом вопросе на детали и создает впечатление, что торговать действительно было нечем. Между тем, достаточно вспомнить, что еще И. Барбаро писал о Казани: "Это - торговый город, оттуда вывозят громадное количество мехов, которые идут в Москву, в Польшу, в Пруссию и во Фландрию. Меха получают с севера и северо-востока, из областей Дзегатае и из Мордовии".56 Пример обратного потока товаров приводит С. Герберштейн: "в Татарию ввозятся седла, узды, одежды, кожи; оружие и железо вывозятся только тайком или с особого позволения начальников",57 упоминает он и о торговле солью. Упомянув о торговле солью, хорошо осведомленный австрийский посланник описывает историю с попыткой русского правительства установить торговую блокаду Казани и попытки перенести центр поволжской торговли в Нижний Новгород: "Но от такого перенесения ярмарки Московия претерпела ущерб не Меньший, чем казанцы, так следствием этого явились дороговизна и недостаток очень многих товаров, которые привозились по оолге от Каспийского моря с астраханского рынка, а также из Персии и Армении, в особенности же превосходной рыбы, в том числе белуги, которую ловят в Волге выше и ниже Казани".58 Еще один список товаров, которыми торговали по Волге, сохранили "царские" наказы казанским воеводам - хлеб, рыба, льняные полотна и одежда, кожа и изделия из кожи, оружие, железо, порох, ювелирные изделия и т.д.59 Это не говоря уже о восточных товарах, поступавших на Русь по Волге через Казань: пряностях, жемчуге, благовониях, шелковых, золотых и хлопчатобумажных тканях, сухофруктах, вине и предметах роскоши. Список можно продолжать, но и так ясно, что ассортимент товаров, которые двигались по Волге в разных направлениях, по реке и караванными путями, вопреки мнению автора, был достаточно велик.

Представляется, что А.Г. Бахтин, неоправданно пессимистично оценивая возможности волжской торговли, может оказаться в роли царских властей, чья торговая блокада обернулась против них. Не замечая ее многовековых традиций и высокого уровня развития, он отказывается учитывать не только хорошо известные исторические факты, но и те несомненные выгоды, которые принесло России завоевание всей Волги. И это не только снабжение импортными товарами и оживление внутреннего рынка, но и мировая известность Казанской и Макарьевской ярмарок и постоянные поступления в государственную казну сборов в виде пошлин и налогов (тот же С. Герберштейн прямо пишет: "налог и пошлина со всех товаров, как ввозимых, так и вывозимых, идут в казну"),61 недаром за иммунитеты от них боролись крупнейшие казанские монастыри. Завоевание Казани и присоединение Поволжья - это еще и неограниченный доступ к богатейшим ресурсам Волги и Каспия, прежде всего к ловле рыбы осетровых пород.

6. Следуя за логикой А.Г. Бахтина, мы выяснили, что, по его мысли, в завоевании Казани не были заинтересованы никакие сословия, и не их политическая воля толкала царское правитель-ство на завоевание Поволжья. Но, может быть, от этого выиграли не отдельные сословия, а все государство в целом? Однако автор отвергает эту, казалось бы, естественную мысль, считая, что оНа "не находит подтверждения".62 Странное дело: сначала Булгария, затем Ак-Орда Улуса Джучи, а позже Казанское и Астраханское ханства в Поволжье процветали, имели города и самобытную городскую культуру, а также слыли у соседей государствами богатыми и зажиточными,63 их население жило своим трудом и платило различные налоги в казну государства и местным владетелям, которых, в частности, хватало для длительного противоборства с Русью. Но после 1552 г. Поволжье вдруг резко обеднело и уже не представляло собой никакой сколько-нибудь достойной экономической выгоды для завоевавшей его России. Представляется, что логика здесь отсутствует. Как и в предыдущих случаях, автор просто плавно переводит обсуждение вопроса о причинах завоевания, то есть, действия правительства до Казанской войны, на, конечно, важный, но другой вопрос - какие экономические выгоды получило Русское царство после завоевания. При этом он сосредотачивает внимание на вопросе "получило ли государство после завоевания новых холопов и налогоплательщиков" и отвечает отрицательно.

Во-первых, он считает, что в холопов были обращены только "пленные", "а остальные жители Поволжья не закрепощались и оставались лично свободными". Сама фраза "только пленные" ничего не объясняет, но, брошенная мимоходом, должна свидетельствовать о малочисленности порабощенных татар. На самом деле, если суммировать все сведения о взятых в плен во время набегов на окрестности Казани в 1552 г., после штурма Казани, когда "у всякого человека полон татарьский бысть"64 и во время карательных походов на казанские земли (например такое: во время похода 1554 г. по Волге "... в полон взяли робят и женок татарского полону 15 000"),65 то получится впечатляющая картина порабощения сотен и тысяч татар. Конечно, все эти цифры относительны, но и они красноречиво свидетельствуют, что в рабство обращались скорее не пленные (сопротивлявшихся, как правило, безжалостно убивали),а сугубо мирные жители, в первую очередь женщины и дети. Следовательно, в первые годы Казанской войны 1552-1557 гг. русские войска вели настоящую охоту на людей, тысячами захватывая их для последующей продажи.

Но положение и остального населения также было далеко не таким пасторальным, как полагает А.Г. Бахтин. "Лично свобод, ными" казанцы были только в рамках строгих феодальных правоотношений, которые означали попросту одну из степеней несвободы, а она в России XVI в. была очень низка. При этом она постоянной неуклонно сокращалась, поскольку государственные земли, особенно в Предкамье, постоянно передавались в личную вотчину царя или все новым помещикам. По крайней мере, тенденция была такова.

Во-вторых, автор тезиса полагает, что "ясачные крестьяне вообще не платили налогов", поскольку, дескать, "фискальная политика российского правительства была весьма гибкой и прагматичной, учитывающей как политические интересы страны, так и экономические возможности податного населения".66 Надеюсь, понятно, что это всерьез говорится не о государстве Солнца Т. Кампанеллы, а о России в период правления Ивана Грозного, которое Р.Г. Скрынников назвал "царством террора". Действительная ситуация, как она предстает по письменным источникам того времени, не была столь идиллической. Например, вряд ли можно согласиться, что ясачные крестьяне Поволжья длительное время вообще не платили налогов. Вызывают сомнения сами источники, на основе которых автором сделан этот вывод. Во всяком случае, требуются более достоверные данные для доказательства существования в Казанском крае безналоговой зоны, чем инструкции и уверения русских дипломатов о счастливой и безбедной жизни инородцев в Поволжье, поскольку политические интересы правительства при этом далеки от беспристрастия. Заявления послов, вопреки мнению А.Г. Бахтина, отнюдь не свидетельствуют, что подобный факт "был "широко известен и не подвергался сомнению". Возможно, русская дипломатия и широко распространяла этот миф, но насколько ему верили - это большой вопрос. Судя по донесениям послов из Крыма, где при дворе хана находились казанские эмигранты, и из Речи Посполитой (вспомним заявление польского дипломата "ваша черемиса вам же враги"), этим заявлениям верили так же мало, как современным уве-оениям российских дипломатов в "мирной, безопасной и спокойной" жизни в Чечне.

Разумеется, чтобы подробно ответить на этот довод и описать становление фискальной системы в Поволжье, потребовался бы значительный по объему трактат. Здесь достаточно привести некоторые факты. Еще до Казанского взятия татарская аристократия готова была согласиться на вассалитет при условии договора "по старине", как было при прежних ханах. После присоединения Горной стороны к России в 1551 г. население ее начало выплачивать на этих условиях ясак. Подобное положение было прервано продолжением "Казанской войны". Только после поражения в освободительной войне в 1557 г., по словам царского вельможи С.С. Ярско-го, "черные люди все с одного в холопстве и в дани учинилися",67 а чуть позднее казанский воевода князь П.И. Шуйский "на царя и государя и архиепископу и Казанскому наместнику и архимандриту и детям боярским царевы (т.е. бывшие ханские- И.И.) села и всех князей казанских разделил, и пахать учали на государя и на всех Русские люди и на новокрещены и на Чувашу".68 Представляется, что это важное указание и на "холопство" "лично свободных" татар-земледельцев и на то, что они несли все налоговые и тягловые повинности в пользу государства. Лояльная новой власти, служилая татарская знать в значительной мере сохраняла сословные привилегии и земли, которыми владела "по старине без дач", т.е. 33 службу. Все остальное население являлось ясачным и выплачивало его регулярно. Само существование подробных (до нас дошла, Несомненно, только малая часть) писцовых книг, первые из которых (из сохранившихся до нашего времени) относятся к 1565-1568 гг. и свидетельствуют о распространенности и месте ясака в социально-экономической политике царского правительства. Нет сомнения в том, что писцовые книги создавались для упорядочения налогообложения, а не для предоставления льгот. Власть строго контролировала взиманиеясака и заботилась о его расширении. Вообще, "ясак" состоял из ряда отдельных налогов, изымавшихся как в натуральной, так и в денежной форме. Размер денежной части ясака не был постоянным. По некоторым данным его размер в XVI в. составлял 25 коп., к 1602 г. возрос до 50 коп., а в конце XVII в, достиг уже 1 рубля.69 К сожалению, мы не знаем насколько велики были размеры налогов в Казанском ханстве, но видимо, не выше чем в России в XVI в., и, судя по ханским ярлыкам, население Казанского ханства платило целый ряд налогов, сборов и пошлин.10 Так же было и в России, например, судя по Уставной грамоте 1574 г. в составе ясака с населения собирался "медвяный" и "куниновый" оброк вместе "с пошлинами по старине", причем отмечается, что власти имели право заменять натуральную часть сборов денежной: 2 коли мед не надобно, и за мед денгами платить".71

Комментируя размер этих повинностей, один российский историк писал: "В одной весьма содержательной жалованной грамоте от 1574 г. имеется требование платить налоги "по старине". Однако следует принять во внимание, что фискальная система в российском государстве была поставлена значительно луч ше, чем в Казанском ханстве. Оно располагало центральным ведомством с многочисленным штатом чиновников, занимающимся сбором налогов, и могло проводить регулярные описи хозяйства населения с использованием татарских налоговых книг Поэтому даже без увеличения норм ясака, только за счет более совершенной фискальной системы, должно было произойти увеличение объема собираемых налогов. В то же время объемы возложенных на местное население повинностей существенно возросли. Особенно это сказывалось на Горной стороне".72 К этому выводу прибавить практически нечего. Налоги в пользу государства существовали и регулярно собирались. О рутинности, укорененности этой практики могут, в частности, свидетельствовав "царские" наказы казанским воеводам. В одном из них (первом из сохранившихся) подчеркивается: "А что будет в казне налицо денег и что в доимке государевых денежных доходов и хлебных всяких запасов и рыбных по росписи имянно будет, и воеводе и диском о том отписати к государю.... А те доимочные денежные доходы и хлебные, и рыбные запасы велеть збирати в государеву казну".73 Конечно, эта система была гибкой, но учитывала отнюдь не "экономические возможности податного населения", а исключительно государственные интересы и целесообразность.

Что касается льгот, то они носили временный, ограниченный во времени и пространстве и, несомненно, вынужденный характер. Вполне допускаю, что в период Казанской войны 1552-1557 гг. и восстаний второй половины XVI в. с каких-то территорий ясак просто физически не мог быть собран, а после подавления в виде особой "милости" эту недоимку восставшим простили. Возможно, кстати, что слова инструктажа русскому послу в Польшу о том, что "ясачные люди были на льготе, что были воеваны, а ныне льготы отсидели" как раз иносказательно уведомляет заклятых польских друзей, что восстание подавлено. Можно согласиться и с тем, что, например, в некоторые отдаленные лесные районы Поволжья (в первую очередь Марийского края) и Приуралья царская администрация, связанная по рукам и ногам восстаниями в самом центре Казанского края, не могла добраться и там введение упорядоченной административной власти и регулярного налогообложения несколько задержалось по времени. Но можно ли эту Уникальную ситуацию экстраполировать на весь Казанский край? Думается, что это слишком сильное допущение и крайне Малообоснованное предположение. Во всяком случае, на той источниковой базе, которую представил А.Г. Бахтин.

Можно провести нехитрые арифметические подсчеты, отталкиваясь от примерной численности населения, и предположить,что Доход государства только от сбора ясака достигал десятков тысяч рублей. Сумма довольно внушительная по масштабам цен того времени, которая не учитывает ни возросшую численность населения (военная мощь) и ресурсы (хлеб, рыбные богатства и полезные ископаемые). Можно ли в свете этих данных говорить, что завоевание было экономически невыгодным?

Поверить, что царское правительство не стремилось получать максимальные доходы, не позволяют факты. Царское правительство еще могло говорить о том, чтобы "... брать ясак смотря по людям и по промыслам, сколько мочно", но от администрации на местах требовали нечто другого - полного сбора налогов и пошлин "по росписи", т.е. по писцовым книгам и если в достижении этой главной цели всякого чиновника - выполнения службы и были самовольства и самоуправства, то только не в сторону уменьшения доходов казны. Совершенно справедливо отечественный историк, хорошо разбирающийся в этой проблеме, пишет, что "тем не менее, на местах гибкая и прагматичная правительственная политика извращалась чиновниками, среди которых было немало ставящих личное обогащение выше государственных интересов. Пользуясь случаем, они старались обобрать местных крестьян. Злоупотребления властью, вымогательства и взяточничество расцвели в Поволжье до невиданных размеров".74 Однако, если оставить веру в "доброго царя" и "плохих местных властях" проправительственной публицистике, то перед нами развернется неприглядная картина жажды обогащения и многократно увеличившегося бремени налогов. Перешедший на русскую службу и попавший в состав опричнины немец Г. Штаден, который был довольно хорошо осведомлен о нравах правительственных приказов, среди других вопиющих фактах казнокрадства и мздоимства указывает: "В Казанском и Астраханском приказах или царствах ... они изрядно набили себе мошну... и в окрестных улусах луговой и нагорной черемисы".75 Что же в таком разе историки должны анализировать в качестве исторического факта - благие пожелания правительства, даваемые не без известной доли популизма, действительную картину положения нерусского крестьянства?

Рассуждая о "гибкости и прагматичности российского правительства", как бы не забыть и еще об одной стороне положения нерусских народов, о которой А.Г. Бахтин мягко пишет, что "широко практиковалось трехлетнее освобождение от налогов за принятие православия".76 Что же, это действительно прекрасный образчик "гибкости и прагматичности" правительственной политики в отношении "инородцев". Стоит только задуматься над тем, насколько надо было поработить, затравить и обездолить человека, чтобы он ради подобных льгот согласился предать родовую память, отказаться от веры и культуры предков, стать изгоем в своей общине. Однако даже эти меры не продвигали христианизацию населения Казанского края и, особенно, татар. Красноречивые факты об этой политике и сопротивлении последовательной и жестокой христианизации и русификации бесхитростно изложены, например, в "грамоте" царя Федора от 18 июля 1593 г. Обращаясь к воеводе и администрации Казанского края, писал: "... новокрещены ученья не принимают и от татарских обычаев не отставают, а живут в великом безстрашье, и конечно от крестьянской веры отстали, о том добре скорбят, что от своей веры отстали...". В таких условиях на смену кроткому слову увещевания приходили другие аргументы, ибо сказано "не мир, а меч несу я вам". Так, людей, обманом или принуждением записанных в православие, которые откажутся считаться таковыми и исполнять чуждые им обряды, следовало примерно и жестко: "... вы б тех велели смиряти, в тюрьму сажати и быти и в желези и в чепи сажати и на инех и заповеди имати". В той же грамоте царь Федор пишет, "что татаровя многия мечети в слободе (Старотатарской слободе г. Казани - И.И.) учали ставити, а от казанского взятья и по ся места мечети татарския в Казани не ставливали и Указы отца нашего блаженныя памяти царя великого Ивана Васильевича всеа Руси и наши о том в Казани есть, что мечетем барским в Казани бысть никак не велено ... и вы 6 мечети татаския все велели посметати и вперед татарам мечети однолично ставити не велели, конечно б есте мечете татарския извели";77 Такова истинная, хотя и достаточно обыденная практика русского колониализма в Поволжье в действии.

Приведенные факты доказывают только одно - важнейщей причиной и целью завоевания было получение дополнительных подданных, новых налоговых поступлений. Характерно, автор по привычной для него методике подменяет опровержение этого факта другим, а именно, невозможность для правительства peaлизовать в полнрй мере планы на получение баснословной и легкой добычи, крушение надежд на кротость и смирение новых подданных, а также на гарантированный доход и новые земли для служилого сословия. Но благие пожелания рухнули, к сожа лению, только после Казанского взятия. Нет никаких данных,царь Иван и его "Избранная Рада" могли предположить что-ни будь подобное заранее. Наоборот, их манили богатства Казанско го ханства. Действительно, это был благодатный давно освоенный край с развитой агрикультурой, достаточно сказать, что эти земли уже с XI в. являлись житницей всего Поволжья, не исключая и земли Суздальского Ополья. Казань, как ранее Болгар, был центром международной и поволжской торговли, крупными ресленными центрами, в зависимости от них находились многочисленные народы Поволжья и Приуралья. Как русские летописцы XII в., так и позднее, вплоть до XVI в. русские писатели с завистью описывали богатства соседей, о чем собственно и говорит И. Пересветов: "а слыхивал я про эту землицу, про царсти Казанское, от многих воинов, которые в этом Казанском царств бывали". Все эти богатства не могли не привлекать, и влекли русских князей еще с середины XII в., когда владимиро-суздальские войска совершили несколько опустошительных рейдов на города Булгарии, но сколько-нибудь значительно продвинуться не смогли,остановленные войсками булгар. Русские цари прекрасно знали, какой обильный и плодородный край они хотят завоевать и какие экономические и другие выгоды это им сулит. Другое днло, что ни царь, ни его советники, ни Боярская Дума не полагали, что после вполне удачного Казанского взятия 1552 г. начнется всеобщая освободительная война 1552-1557 гг., а крупные восстания будут вспыхивать вплоть до начала XVII в. Они и не предполагали, что вместо получения ясака и земельных раздач, принуждены будут "в условиях тяжелейшей Ливонской войны ... держать в неспокойном Поволжье многочисленные гарнизоны, строить крепости и засечные черты и регулярно одаривать местную знать".78 Однако с этими трудностями колониального освоения завоеванной территории русское правительство столкнулось, повторюсь, не до, а после завоевания. Но трудности подобного рода еще не останавливали ни одного колонизатора и цивилизатора, ни в Европе, ни в Азии, ни в Америке.

Как бы то ни было, но А.Г. Бахтину еще предстоит доказать, что богатства России не "приросли" Казанским краем, а только уменьшились. И что царское правительство в полной мере осознавая трудности, убыточность и несопоставимую с доходами величину людских и экономических затрат, тем не менее пошло на это завоевание Поволжья. Еще раз повторим, что пока доказательств ни того, ни другого представлено не было. Но, если, по мнению автора, разгадка причин лежит не в социально-экономических причинах, то где? Автор отвечает, что она "лежит в области политики".