I. Святой Франциск и его время Глава II
| Вид материала | Реферат |
- Г. К. Честертон святой франциск ассизский, 1309.11kb.
- Чем святой князь Александр Невский прославил Русь?, 91.48kb.
- А также лучший план Бога для тебя. Бенни Хинн говорит, 1563.89kb.
- Историческая справка о некоторых достопримечательностях Красноуфимска Свято-Троицкий, 241.76kb.
- Предисловие переводчика 4 Глава Соображая духовное с духовным 6 Глава Церковь в кризисе, 5180.11kb.
- Легенды долины луары 3 дня / 2 ночи День первый, 60.27kb.
- План Введение 2 Глава Общая характеристика предприятия, его миссия и цели 4 Глава Анализ, 445.41kb.
- Проект положение о городском конкурсе «Юный Глава и его команда», 127kb.
- Из истории переписей населения, 32.45kb.
- Узоры Древа Жизни Глава Десять Сфир в четырех мирах Глава 10. Пути на Древе Глава 11., 3700.54kb.
«Новая история», кажется, возвращается по своим же следам, почти испуганная излишними разрушениями революции. С консулатом и империей она вновь возвращается к католическому культу; допускается более или менее секретное возвращение монахов - санитаров и учителей; реконструируются многие политические и иерархические построения; потом, в период реставрации, все более энергично утверждаются католические принципы; наконец, то сложное движение, которое называет себя романтизмом, хочет выразить и в искусстве горячее стремление духа к религии предков, желание сверхъестественных истин после тиранического и бедного культа разума. Но это чувственное, художественное, политическое возвращение к вере и к традициям не было глубоким, или, по крайней мере, не столь глубоким, чтобы подавить принципы, унаследованные от восемнадцатого века. Из «бессмертного треугольника разума», свободы, равенства, братства, «новая история», даже в момент реакции, разрабатывала прежде всего одну сторону, первую, - то, что современный мыслитель признает основной характерной чертой 19 века и называет религией свободы.
«Францисканолюбие» девятнадцатого века
Позитивистская волна, следующая за идеализмом первых десятилетий девятнадцатого века и питаемая необходимостью вернуться к изучению фактов, из-за спекулятивных и технических достижений наук и возникновения экономических и социальных вопросов притупляет эфемерный религиозный пыл романтизма и несет тенденцию к удалению масс от христианства, и этом очень помогает работа либеральных правительств, которые именно во имя свободы подавляют монастыри и запрещают преподавание религии в школах.
Хотя девятнадцатый век имел острую антиклерикальную направленность, хотя он отрицал сверхъестественное и, можно сказать, всякий опыт, в который были вовлечены чувства, он симпатизирует святому Франциску. Символом возвращения к Беднячку может быть названо открытие его праха, которое произошло 12 декабря 1818 года, после пятидесяти двух ночей секретных раскопок (разрешенных Пием VII конвентуалам) в скале, где схоронила его ревнивая любовь брата Илии. Важность этого факта отмечает Розмини, когда во взволнованном письме матери сообщает о нем как о «большом событии». Напротив, Джоберти, восхищавшийся в «Primato» и в «Protologia» святым Франциском и святым Домиником как установителями цивилизации, восхвалявший Мандзони за фигуру отца Христофора, высказал несправедливое осуждение, которое будет уместно привести здесь, чтобы показать непонимание этого несостоявшегося священника: «Житие святого Франциска, - пишет Джоберти в «Liberta’ Cattolica», - это миф, сфабрикованный по образцу жизни Христа, выражающий таким образом как поэзию, так и незнание, грубость и суеверие средних веков. Это пародия. Протестанты заметили ее наивность (Вергерий, Стендаль). Но они отказываются признать ее красивую поэтическую сторону (Лео). Это плебей-ский миф. Своего рода грубое демократическое обновление христианства; францисканцы были демократией католичества (Бональд)». Но можно сказать, что Джоберти заходит слишком далеко. Большинство писателей девятнадцатого века не думают так о святом Франциске; они часто неправильно понимают, искажают, извращают его, противопоставляя католической Церкви, делая из него предтечу реформ и социализма, но они не осмеивают и не презирают его, как делал это «век просвещения». В нем они почти никогда не видят святого, но изучают человека и восхищаются им; они не следуют за ним, но все же испытывают на себе его очарование.
Этот век, который был определен как «глупый», но который, несмотря на свои ошибки, был веком истории и наук, веком борьбы за гражданскую и политическую свободу и за возвышение пролетариата, любил святого Франциска Ассизского, может быть, более, чем любого другого святого, однако понимал его по-своему: и как поэта природы, и как борца за достоинство труда, и как знаменосца того человеческого братства, которое этот век искал вне христианства, в то время как оно возникает только там.
Хотя романтическое движение вообще идеализирует средние века, с особой симпатией оно, в своем обращении к культуре и литературе, изучает святого Франциска и восхищается в его лице странником Божьим. Либеральное патриотическое движение испытывает антипатию к членам всех орденов, но, если оно и делает какое-то исключение, то именно для францисканцев, которые не подозревались в политическом вмешательстве, не имели влияния на правительства; у них не было ни обширных владений, ни колледжей, ни школ; поэтому Кавур выбрал своим исповедником отца Джакомо из Пуарино, доверенным лицом Джорджани был отец Антоний из Риньяно, Сеттембрини и Имбриани публично защищали отца Лодовико из Казории, а Кардуччи аплодировал отцу Августину из Монтефельтро. Демократическое движение радикалов, хотя у него и была гегельянская и масонская база, не могло отрицать великий урок человечности и логичности, исходящий от этой общины людей, которые на основании сверхъ-естественных добродетелей воплощали мечту об экономическом равенстве, поэтому даже в самое антиклерикальное время в самых антиклерикальных городах люди шли во францисканские церкви, когда решали исповедаться и причаститься, потому что они чувствовали францисканцев близкими себе, понимающими, евангельскими, тем более почитаемыми, чем более у них отнималось даже то немногое, что позволяла им их добровольная бедность. Наконец, движение колониальной экспансии, которое характеризует в этом веке политику крупных государств, обнаруживает во францисканцах абсолютно бескорыстных просветителей, подготовленных шестью веками миссионерской жизни, способных приспособиться к любому климату и к любым лишениям. Итак, можно заключить, что девятнадцатый век во всех своих фазах и во всех своих аспектах смотрел на святого Франциска с симпатией, которая, имея романтико-эстетическую природу в первой половине века, принимает социальные мотивы во второй его половине и утверждается в серьезности исторических исследований и усилением религиозности в последнее десятилетие. Если мир по той или иной причине идет навстречу францисканству, то и францисканцы, со своей стороны, ведомые любовью и конкретностью, которые отличают их духовность, идут навстречу миру, закаляясь в учении и внутреннем единстве, так что можно подумать, что поведение лучших из них основывалось на любви к тем, кто далек от святого Франциска.
Следовательно, девятнадцатый век требует изучения не только внутренней стороны францисканства и его влияния на мир, но и его поведения, или, лучше, движения мира навстречу францисканству.
С этого мы и начнем.
Писатели-романтики и святой Франциск
Именно в шестисотую годовщину со времени смерти святого Франциска, которая прошла тихо, потому что тогда юбилеи были не в моде, когда конвентуал отец Николо Папини в подтвержденном документами житии святого решительно отрицал его авторство «Песни брата Солнца», повторяя утверждение достойного человека, но слишком серьезного филолога Иринея Аффо, именно тогда немецкий романтик Иосиф Гёррес опубликовал брошюру, которой суждено было стать вехой францисканской культуры: «Der heilige Franziscus von Assisi. Ein Troubador» (Страсбург, 1826). Новизна заключается в этом выражении: Еin Troubador, которое означает открытие рыцарских и трубадурских черт святого из Ассизи, которые до тех пор не обращали на себя внимания и не считались основными в мистической интерпретации агиографов, заботящихся только о том, чтобы прославить его назидательные добродетели; поэзия для них не была таковой. Нужен был немецкий идеализм, чтобы открыть, хотя и преувеличивая и искажая их, отношения между поэзией и мистицизмом, между поэзией и святостью.
Гёррес, горячий патриот наполеоновского периода, член масонской организации «Tugenbund», обращенный в 1820 году благодаря работе миссии, проведенной в Страсбургском соборе, а затем ставший вместе со Шлегелем, Мюллером, Халлером и Брентано одним из столпов немецкого католичества, начал восхищаться святым Франциском после того, как прочитал «Песнь брата Солнца» и другие гимны, ошибочно приписываемые ему, в латинской версии двух иезуитов, Хифеля и Лампуньяно. Даже по столь неточным текстам Гёррес смог почувствовать отличительные черты святого поэта в его исторической среде. На двух живых романтических страницах он возрождает поэтическое движение 18 века, и от трубадуров, которые ходят из страны в страну и распространяют на новых романских языках песни и идеи, он переходит к рассмотрению других путешественников, торговцев, и среди них Петра Бернардоне, который с конца 12 века приносит маленькому сыну язык из-за другой стороны Альп. Если у Франциска было призвание к поэзии, то потом в нем открылось еще большее призвание к святости; но одно не разрушает другое; более того, они помогают друг другу поднять святого до самых вершин возвышенного. Гёррес прослеживает прилив и отлив любви Франциска от творений к Богу и от Бога к творениям; он открывает, как его поэзия обращается в мистику и как его мистика становится сверхчеловеческой поэзией, которая господствует над человеческими вещами, освещая их сверхъестественным светом и извлекая из них скрытую гармонию, которую не понимают профаны. Читая образные страницы Гёрреса, нельзя не вспомнить Новалиса; но в этот раз мистический идеализм не удаляется от истины, в силу темы об особой святости Франциска. Несмотря на грубые филологические ошибки, понимание Гёрреса было правильным; с одной стороны, оно выражало то чувство симпатии по отношению к святому Франциску, которое помогало его учению распространяться в среде интеллектуалов, потому что в том же году (1826) Стендаль отметил в своей записной книжке фразу, которая, написанная им, многого стоит: «Pour moi, je regarde S. Francios d’Assisi comme un tres grand homme» 10; с другой стороны, оно завоевывало новых друзей для святого Франциска, привлекая их нимбом поэзии, появившимся вокруг ореола святости. И в самом деле, Шатобриан, который за двадцать лет до этого, когда писал «Le Genie du Christianisme», не обратил внимания на святого Франциска, но 16 октября 1833 года растрогался, представив фигуру Беднячка в поэтической беседе с цикадами, потоками, ягнятами и воробьями или в ожидании смерти на голой земле, и если он и не раскрывает, как говорит Жилле, «всю поэзию этой темы», то делает больше: он отмечает, возможно, впервые, социальное значение францисканства и влияние, которое оно может оказывать на современность, замечая, что святой Франциск научил богатого видеть духовную ценность бедного и в нищете трех своих Орденов установил образец того христианского братства, которое проповедовал Иисус и которое еще ожидает своего политического воплощения, являясь необходимым для достижения истинной свободы и справедливости в мире.
В то же время Мишле в своей «Histoire de France» живописными мазками изображает Франциска, человека и поэта веры, завоевателя народов во имя Божьей любви, чувствительного и деятельного, находящегося в противоречии с учением и законом Церкви. Антиклерикальная предвзятость Мишле, таким образом, открыла дорогу исследованиям протестантов, которые были очень рады представить святого Франциска как неудачливого бунтовщика, предшественника реформации. Гёррес, Шатобриан и Мишле, никоим образом не занимаясь научной работой вокруг фигуры святого Франциска, почувствовали и на немногих страницах наметили, какие богатые мотивы могло предложить францисканство на трех поприщах исследования: эстетики, социологии, религиозных наук.
Только три года отделяют эту страницу Шатобриана от того времени, когда начинающий Монтальберт, конечно, не зная ее, однако разделяя и развивая ее мысль, написал историю святой Елизаветы Венгер-ской, где в обширнейшем предисловии изучает религиозную и гражданскую деятельность нищенствующих орденов в 13 веке и в житии молодой королевы прославляет францисканскую духовность.
В этом месте интересно было бы изучить, какие авторы и какие произведения европейского романтического искусства обращались к францисканству; но такое исследование, которое увело бы нас очень далеко, имея в виду францисканскую культуру, не является целью настоящей книги; поэтому достаточно будет отметить в общих чертах, что раннему романтизму в его восхищении святым Франциском-поэтом хватило вкуса не сделать из его жизни роман, не инсценировать ее, не сделать из него модного святого. Святая Клара забыта; никто не беспокоит Ассизи; Верна, можно сказать, неизвестна романтикам первого поколения. Она будет принадлежать декадентскому эстетизму конца девятнадцатого - начала двадцатого века. Особенно отметим одну литературную работу, в которой запечатлелась францисканская духовность, только одну, но всеохватную: «Обрученные».
Мандзони и францисканство
Две благородные фигуры деятелей Церкви выделяются в «Обрученных», такие, которые даже неверующих заставляют любить католичество и его клир; это кардинал Федериго Борромео и отец Христофор.
Первый, по своему «командному» положению, действует с высоты и лично вмешивается только в исключительных случаях: для обращения Безымянного нужна пурпурная кардинальская мантия. Кроме того, его жизнь, непорочная с детства, придает ему такую степень совершенства, которая внушает слабым скорее восхищение, чем доверие; дон Аббондио и швец испытывают это на себе.
Отец Христофор ежедневно живет среди народа; отцовской любовью и священнической властью он формирует сознание своих смиренных протагонистов. Когда он дерзко, как велит ему его натура, вмешивается в дела власть имущего ради справедливости, его выставляют за дверь, и монашеская ряса может только спасти его от побоев; кардинальская мантия заслужила бы другое отношение. Его молодость, запятнанная преступлением, которое раскаяние и покаяние оправдывают, но не вычеркивают из памяти людей, его кипучая натура, его знание мира сопровождают, если не сказать пронизывают, его новую личность, которую благодать переродила и вывела за границы человеческого. Новый человек в нем не разрушает старого, но господствует над ним, делая отца Христофора одним из монахов, которым мир подчиняется с удовольствием, потому что чувствует в его самоотречении богатейшую человеческую энергию, а в аскете видит властителя. Когда Джусти написал Мандзони, что однажды где-то, где «сон и забвение чувств одолели всего меня», случайно открыв «Обрученных», нашел в отце Христофоре лучшие свои черты, он выражает великое благо, которое отец Христофор делает для людей либерального итальянского поколения, легко и бессознательно переносящих потом на францисканцев ту особую симпатию, которую весь Орден внушил одному гению, и которую, в свою очередь, гений распространил на весь Орден. Я говорю «весь Орден», потому что в «Обрученных» есть не только отец Христофор, но и маленький мир монастыря со своим благородством и своими бедами, который оказывает свое благое влияние на внешний мир. Брат Гальдино, сборщик милостыни, простой и любопытный, чуть-чуть болтливый, но усердный в достижении одновременно полезной и назидательной цели, незабываемый благодаря своей маленькой истории об орехах, имеющей истинно францисканский дух; брат Фацио, другой добрый, но мелочный человек, упреки которого отец Христофор прерывает торжественной латынью: omnia mundi mundis 11; проницательный отец настоятель Монцы, очень удовлетворенный тем, что он с готовностью услужил отцу Христофору, и не думающий о том, какую опасность таит в себе защита «синьоры»; настоятель монастыря, приютивший Лодовико после того, как он убил своего обидчика, способный мягко внушить, вопреки протестам благородной семьи убитого, непреклонную волю сделать то, что он считает лучшим для обращения убийцы; слишком осторожный отец провинциал, который в знаменитой беседе с дядюшкой-графом пытается спасти козу и капусту: позицию, или, по крайней мере, репутацию отца Христофора и доброе отношение к Ордену такого крупного сеньора; великий отец Феличе Казати, герой лазарета, который обращает к выздоравливающим удивительные слова, - все это фигуры, показанные с безукоризненной точностью и знанием того, кто понимает францисканский дух и его особое выражение в монастырях и менталитете семнадцатого века. В семнадцатом веке было большое количество старых орденов и новых конгрегаций, и некоторые были знамениты своими делами милосердия, помощи, науки, но Орден капуцинов - единственный религиозный Орден, который благодетельно трудится в мире «Обрученных».
Но почему же Мандзони предпочитает капуцинов? Прежде всего потому, что он, изучая историю семнадцатого века, мог констатировать их удивительную общественную работу, их простоту, их евангельскую бедность, так что из всех религиозных объединений, возникших в период контрреформации, только эта молодая ветвь старого Ордена святого Франциска вдохновила его. И потом, не нужно забывать биографическую причину. В юности Мандзони посещал церковь и монастырь Пескаренико, соседствующие с отцовским поместьем «Caleotto», и сохранил об этом такие хорошие воспоминания, что, уже взрослый, он всегда присутствовал на проповедях в своем приходе святого Феделе в Милане, когда их читал капуцин, и часто приглашал проповедника обедать; он также каждый год приглашал в Брузульо послушников-капуцинов монастыря святого Виктора, вместе с чтецами, настоятелем, провинциалом; и они гостили у него весь день. Может быть, его симпатию к Ордену укрепляет почтение к Розмини, который был большим другом капуцинов и в своем милосердии, в своей безмятежности, в своем adorare tacere godere испытывал францисканское влияние. Однако новейшие критики говорят, что все духовные наставники Мандзони были янсенистами, то есть антиподами францисканства. Но дон Александр избегает образцов Пор-Рояля и свободно творит монахов по велению своего сердца, придавая им черты Ордена, который в соответствии с историей - а он хотел точно следовать истории - имел более тесный контакт с народом и был по-молодому деятелен в тот многословный и высокопарный век. Но история дает то, что требует от нее художник; и она не представила бы Мандзони капуцинов именно так, если бы он не находил их соответствующими своему идеалу евангельской демо-кратии. С другой стороны, если речь шла только о верности истории, Мандзони мог взять у капуцинов только одеяние, а потом вложить в них янсенистскую душу. Но ничуть не бывало. Отца Христофора, брата Гальдино, отца-настоятеля Монцы, отца Феличе нельзя принять ни за кого, кроме францисканцев; все то, что делает отец Христофор - с того осеннего утра, в которое он выходит из Пескаренико на призыв бедняжки, «словно его вызывал приор провинции», до дня щедрого и импульсивного визита к дону Родриго, до мрачного вечера в лазарете, когда он освобождает Лючию от ее обета и говорит двум обрученным самые прекрасные слова, какие священник может обратить к обрученным, вплоть до дарования им хлеба прощения, и до спокойно встреченной смерти среди больных чумой, - соответствует его натуре, но и является истинно францисканским. Даже два особых задания, которые он выбирает для себя: «усмирение раздоров и защита угнетенных», - отвечают не только остаткам воинственного духа отца Христофора, но и Pax et bonum, разделяемому рыцарями Госпожи Бедности.
Помимо отдельных персонажей и эпизодов, основной мотив искусства Мандзони - францисканский; это вера в Провидение, постоянно действующее в индивидах и в истории; из этой веры рождается та безмятежность, то гармоничное примирение человеческого и божественного, земных благ и благ вечных, нынешних печалей и бессмертных надежд, по которому Мандзони в понимании вселенной приближается к Данте. Хотя Мандзони только два раза упоминает святого Франциска, в «Обрученных» течет больше францисканской крови, чем в «Божественной комедии», потому что Данте представляет в своей поэме более или менее все религиозные ордена, и в равной степени два нищенствующих ордена, одинаково принимает обе духовности, Фомы Аквинского и Бонавентуры, гениально проникающие друг в друга согласно католическому единству, но в «Обрученных» только один Орден евангельски действует в массах, и преобладает одна духовность, распространяя среди событий этой прекрасной книги удивительный мир. Это - францисканская духовность.
От Озанама к Ренану
Приблизительно в середине девятнадцатого века францисканская поэзия, глашатаем которой был Гёррес, завоевала молодого профессора Сорбонны, который - редкий случай даже среди лучших католиков - находил время для того, чтобы целиком отдаваться в равной степени делам милосердия и интеллектуальной проповеди. Не удовлетворенный ролью самого энергичного двигателя собраний святого Винсента де Паоли в Париже, Федерик Озанам чувствовал долг «распять себя на своем пере и на своей кафедре», потому что и то и другое послужило бы во благо людей. Как будто в вознаграждение за такое самоотречение он получил дар совершить в 1847 году путешествие в Ассизи и внезапно понять святого. В его христиански и культурно подготовленном духе умбрийский пейзаж лучше всяких комментариев раскрыл секрет «Песни брата Солнца», «Цветочков», «Гимнов» святого Бонавентуры и Якопоне, которые французский эрудит знал до этого только в сухости печатных страниц. Ассизи, тогда омоложенное весной, не позволило своему достойному гостю уехать, не подсказав ему весь план работы, которая должна будет открыть францисканских поэтов 13 века для интеллектуального мира и которая вышла сначала в виде статей, опубликованных в «Correspondant», потом в томе обработанных университетских лекций, воодушевленных живыми описаниями, воспоминаниями и размышлениями, благодаря которым святой Франциск, святой Бонавентура, брат Пацифик, Джакомино Веронский, Якопоне да Тоди передают свой лиризм современным читателям. С серьезностью эрудита, с духовностью верующего, с тонкостью эстета Озанам приветствовал в святом Франциске Орфея средних веков, в Якопоне да Тоди - поэта бедности, а потом он распространил, благодаря переводу на французский, выполненному его женой, книгу, забытую итальянцами (которые почти не заметили ее издания, осуществленного отцом Чезари в 1822 году) и неизвестную иностранцам, книгу, тронувшую многих читателей и вдохновившую многих художников, золотую книгу: «Цветочки». Полная энтузиазма рецензия Озанама, дополнявшая его труд о францисканских поэтах 13 века, и его предисловие к французской версии проливали яркий свет на поэзию и религиозность тех событий, и слово переводчика равнялось по своей духовной тонкости с искренностью текстов. Заслуги Озанама перед итальянской и францисканской литературой были признаны Академией делла Круска, которая провозгласила его своим членом, и Орденом меньших братьев, который дипломом с печатью генерального министра удостоил его францисканского братства. И то, и другое признание его заслуг утешают благородного писателя в последние месяцы его жизни.