Институт научной информации по общественным наукам политические отношения и политический процесс в современной россии

Вид материала

Документы

Содержание Рябов А. Модернизационные задачи и инерция переходного состояния 1990-е годы: почему модернизация не состоялась Ян.Э. «Перестройка»: крах реформы социалистической системы и конституционного коммунизма Эволюция образа перестройки Программатика перестройки Намерения перестройщиков Практика перестройки Перестройка как процесс Система преобразованного социализма

Подобный материал:

• Вопросы к экзаменам для политологов 3-го курса ф-та социологии, экономики и права, 1161.25kb.
• Программа дисциплины «политические отношения и политический процесс в современной россии, 391.92kb.
• Курс "Политические отношения и политический процесс в современной России", 6240.48kb.
• Доклад на Всероссийской научной конференции «От СССР к рф: 20 лет итоги и уроки», 140.15kb.
• -, 468.55kb.
• Ю. С. Пивоваров Прошу подтвердить получение, 33.67kb.
• Информационное письмо, 177.14kb.
• Эволюция современной демократии: политический опыт России, 843.88kb.
• Информационное письмо, 169.89kb.
• Информационное письмо, 181.25kb.

Рябов А. Модернизационные задачи и инерция переходного состояния^٭


Исходный импульс к трансформации

Начало рыночной трансформации в бывшем Советском Союзе в решающей степени обусловила реакция тогдашних пра­вящих кругов страны на экономическую неэффективность со­ветской модели. В 80-е годы прошлого века стало очевидно, что СССР проигрывает не только гонку вооружений Соединенным Штатам Америки, но и соревнование с западным сообществом в целом - в технике и технологиях, в социальном прогрессе, ка­честве жизни. Поэтому необходимость рыночной трансформации изначально мотивировалась важностью решения модернизацион­ных задач, которые руководство СССР понимало преимущественно в экономическом, социальном и технологическом аспектах.

У понятия “модернизация” - множество разных определений. В этом тексте использована его широкая трактовка. Она предполагает, что под модернизацией понимают социально-экономическо-технологическую революцию, которая радикально меняет всю жизнь общества. Важно также подчеркнуть, что на современной технико-технологической стадии развития человеческой цивилизации успешными могут стать только такие по­пытки модернизации, которые приводят к росту благосостояния основной массы населения.[…]

Глубокая потребность в модернизации сохранилась в нашей стране и в постсоветский период, когда на развалинах СССР было создано новое независимое государство - Российская Федера­ция. Для успешного обновления ей необходимо было решить, как минимум три важные задачи. Во-первых, следовало найти соци­альных и политических акторов (субъектов), заинтересованных в модернизации и готовых стать ее лидерами.[…] Во-вторых, нужно было ре­шить, какие формы организации экономического, социального и политического пространства хотелось бы получить в итоге преоб­разований; чтобы быть оптимальными, они должны соответство­вать хозяйственным, географическим, социокультурным и другим особенностям России. В-третьих, ей предстояло обрести новую идентичность в условиях быстро менявшегося, глобализировавшегося мира. И, наконец, модернизация была возможна только при условии общественно-политической и экономической ста­бильности в стране.


1990-е годы: почему модернизация не состоялась

Однако к концу века эти задачи так и не были решены. Новые элиты, ядром которых стали третий или даже четвертый эшелоны бывшей партийно-хозяйственной номенклатуры, взялись не за построение “экономики для всех”, а стали быстро при­ватизировать самые прибыльные предприятия, доставшиеся рос­сийской власти в качестве “трофеев” советской экономики. Но­вый правящий слой понимал: безболезненно интегрироваться в мировую элиту он сможет только при том условии, если в течение короткого исторического периода станет классом собственников в стране с огромными природными ресурсами. Большинство же населения, не имевшее адекватных представлений о рыночной экономике и не обладавшее знаниями и навыками, необходимыми для приспособления к новым условиям, следовало индивидуальным стратегиям выживания. По этой причине, а также из-за того, что процесс адаптации потребовал от общества огромных усилий, социальная и политическая активность населения в 90-е годы была весьма низкой. Основная масса граждан проявляла расту­щее безразличие к общенациональным политическим проблемам и будущему страны. Понятно, что в обществе, где элита под видом общенациональной политики проводила линию, направленную на удовлетворение узкокорпоративных интересов, а большинство населения вынуждено было сосредоточиться на задачах выжива­ния, не мог сложиться общенациональный консенсус по вопросу о перспективах развития страны. Поэтому нельзя было сформулировать цели модернизации, разработать соответствующий об­щенациональный проект. По той же причине остановилась где-то на полпути и посткоммуннстнческая трансформация России, по­нимаемая как движение к обществу с политическом демократией и свободном рыночной экономикой.

[…]Согласно одной весьма распространенной точке зрения, половин­чатость начатых политических и социально-экономических измене­ний предопределили два фактора. Первый: слабость гражданского общества и демократического движения в России. Второй: доми­нирующая роль, которую в трансформационных процессах играла прежняя партийно-советская номенклатура.[…] Иными словами, аль­тернативы той трансформации, которая состоялась в 1990-х годах, у России, собственно, и не было. По другим оценкам, такое развитие стало результатом осознанного политического выбора, сделанного российскими элитами, которые отвергли перспективы иной поли­тики. Так или иначе, но правящие круги отказались от стратегии модернизации страны. По крайней мере, до августовского дефолта 1998 г. отечественные элиты, видимо, и экономически не были все­рьез заинтересованы в модернизации.[…]

Российские верхи так и не предложили обществу никагого “проекта будущего” для страны, который позволил бы оптимальным образом организовать социальное, экономическое и политическое пространство России.[…]

Не удалось России в этот период обрести и новую идентичность. Прежняя (советская, а по сути, имперская) неуклонно разрушалась, но администрация Бориса Ельцина по-прежнему пыталась проводить неоимперскую политику, пусть не в глобаль­ном масштабе, а лишь в отдельных регионах мира (к примеру, на постсоветском пространстве и на Балканах). Но у России уже не было для этого ни экономических, ни военно-политических, ни даже социокультурных ресурсов, поскольку население, занятое индивидуальной адаптацией, все меньше интересовалось внеш­ней политикой. Интерес же к общенациональным внутриполити­ческим проблемам, если и был как-то обозначен, то скорее, в духе солженицынского эссе «Как нам обустроить Россию?», т. е. как сделать ее во всех смыслах более комфортной для проживания. Попытки решить проблему кризиса идентичности «сверху», вы­работав официальную государственную идеологию, или «национальную идею», успехом не увенчались. В условиях происходив­шей в мире глобализации правительство, бесконечно лавируя на международной арене между интересами различных государств и их сообществ, стремилось вопреки нараставшему дефициту ре­сурсов сохранить национальный суверенитет в полном объеме. Однако это лишь мешало России усваивать удачный международ­ный опыт обновления общественного порядка, осложняло поиски места в меняющемся мире и препятствовало складыванию повой идентичности.

Российские проблемы в этой сфере выглядят рельефнее и по­нятнее на фоне трансформации в государствах Центральной и Вос­точной Европы, а также Балтии, где цели преобразований были изначально ясны политическому классу и большинству населения. Они хотели вернуться в Европу, в европейскую цивилизацию че­рез интеграцию в структуры НАТО и Европейского союза. Именно европейские социальные, политические, гуманитарные и эконо­мические стандарты стали для народов этих стран ориентиром при модернизации, в ходе которой одновременно формировалась и их двойная идентичность - как новых политических наций, возникших в результате восстановления суверенных национальных государств, и членов сообщества европейских народов.

Итогом изменений 1990-х годов стали негативные процессы в разных сферах жизни России: падение ВВП, который до сих пор не вернулся к показателям 1990 г., снижение качества человеческо­го капитала и уровня жизни основной массы населения. По своей направленности эти тенденции оказались во многом противопо­ложными декларированным целям реформ. В этой связи уместно вспомнить характеристику итогов этих перемен, данную Григорием Явлинским, который назвал их “демодернизацией “.

К середине 1990-х в России сложилось переходное общество, основанное в целом па принципах рыночной экономики и с довольно значительными элементами политического плюрализма (закрепленные в законах демократические процедуры, выборность институтов власти, открытая конкуренция между разными группами элиты). Однако уже в тот период общество вполне опре­деленно продемонстрировало склонность к стагнации. В углуб­лении преобразований оказалась незаинтересованной часть сформировавшихся в их ходе элитных групп, занявших влиятель­ные позиции в госаппарате, бизнесе и политике. Их появлению в немалой степени способствовало встраивание в новый порядок таких отношении и институтов, как государственное распределение экономических ресурсов через личные связи и клиентелизм, коммерциализация государственной собственности. Со временем эти отношения и институты, происходившие из управленческих традиций прежней партийно-советской номенклатуры и привне­сенные ею в госаппарат и бизнес, стали одной из основ могущества новых элитных групп. Новый же средний класс, особенно в крупных городах, возник не столько в результате свободного развития рыночных отношении, сколько был создан элитами за счет сверхдоходов от продажи природных ресурсов. Поэтому он представлял собой не самостоятельную в экономическом отношении страту, а зависимые от правящею слоя группы, занимавшиеся финансовым, управленческим, информационным обслуживанием его интересов. А так как большинство общества воспринимало господство новых элит как вопиющую несправедливость, эти элиты остро ощущали дефицит легитимности и увидели в среднем классе потенциально важного политического союзника. Вследствие особенности происхождения и положения в социальной структуре средний класс тоже оказался нацеленным на сохранение своего привилегированного статуса и потому занял весьма консервативную позицию по от­ношению к дальнейшим рыночным переменам.[…]

Таким образом, социальные слои, которые добились успе­ха на первом этапе преобразований, оказались по существу порождением половинчатой, “остановившейся” трансформации, не приведшей к реальным модернизационным сдвигам в стране. Эти группы сумели приспособиться к переходному общественному порядку и были объективно заинтересованы в его максимально возможной пролонгации. Подобные социальные субъекты воз­никли и в других посткоммунистических странах. В современной польской социологии они получили, на мой взгляд, весьма емкое название “трансферклассов”. Однако в восточноевропейских странах, поставивших своей целью присоединиться к евроатлантическим структурам, нежелание “трансферклассов” двигаться по пути перемен натолкнулось на мощное давление со стороны Евросоюза и НАТО. В России же эти слои к продолжению преоб­разований никто извне, по сути, не принуждал.

Модернизацию тормозили также тяжелое экономическое положение страны и кризисное состояние ее политической систе­мы. Серьезной проблемой для трансформирующейся российской экономики стало длительное падение цен на главный продукт на­ционального экспорта - нефть. Это привело к внутренней не­устойчивости экономики, породило хронический дефицит бюдже­та. Ситуацию усугубляла политическая нестабильность, вызван­ная слабостью новых институтов, глубоким расколом общества на сторонников и противников реформ, непредсказуемостью политики Ельцина, который после своего повторного избрания в 1996 г. полностью сосредоточился на проблеме собственного политического выживания. Отсутствие экономической и полити­ческой стабильности также препятствовало осуществлению модернизации.[…]


Ян.Э. «Перестройка»: крах реформы социалистической системы и конституционного коммунизма^٭


"Перестройка" - это не просто модное словечко, быстро вошедшее во многие языки, или пропагандистский ярлык для характеристики политики одного человека, (выделено – Е.П., И.К.) Михаила Сергеевича Горбачева, с марта 1985 по декабрь 1991 г. определявшего судьбу мировой державы - Советского Союза. Поня­тием "перестройка" обозначался переворот вначале в сознании граждан, а за­тем - в экономической и, в конечном счете, во всей внутренней политике СССР. Примерно с января 1987 г. слово "перестройка" в паре со своим близнецом - "новым мышлением" - стали воплощать в себе сложившееся у мировой общественности впечатление, что на этот раз речь идет (или может идти) о чем-то большем, нежели просто об очередной реформе советского коммунизма. В итоге "перестройка" превратилась в символ глубинного об­новления и одновременно изменения всей социалистической системы и ее положения в мире.[…]

В центре настоящей работы стоит вопрос: в чем смысл заключения о том, что перестройка была "чем-то большим, нежели реформа,⁴ т.е. в чем за­ключается ее суть и центральные проблемы? Эрой перестройки я называю период изменения (именно в смысле реформирования системы социализма) всего комплекса внутренней и внешней политики Советского Союза, а также других социалистических стран.[…]

Понятие "перестройка" имеет пять основных значений: перестройка как программатика, как намерение, как практика, как процесс и как система об­новленного, преобразованного социализма.[…]


Эволюция образа перестройки

[…] Еще в конце 1986 г. на Западе и - в меньшей степени - в Советском Союзе к политике нового Генерального секретаря ЦК КПСС относились до­вольно скептически, считая, что он-де подает в новых бокалах все то же коммунистическое, тоталитарное вино. Год спустя уже мало кто сомневался, что если политика перестройки будет продолжена и ей не "обломают крылья" традиционалистские "ортодоксы", то она сущест­венно изменит и, вероятно, стабилизирует коммунистическую систему в Со­ветском Союзе и во всей Восточной Европе. Ожидалось, что в этом случае в отношениях Восток - Запад наступит новая фаза разрядки и параллельного системного развития. Подобную перспективу называли "коэволюцией" или "трансформацией (прежде всего коммунистической системы) путем сближе­ния", предполагавшими изменение, но не преодоление коммунизма.

В 1988 - 1990 гг., по мере углубления в СССР экономического кризиса, поставившего большую часть населения страны на грань социальной катаст­рофы, перестройка постепенно перестала служить олицетворением надежды и превратилась в символ упадка, в "катастройку". После того как осенью 1990 г. Горбачев пошел на союз со сторонниками торможения процесса обществен­ных преобразований, отстранил от руководства последовательных реформато­ров и привел к власти тех, кому в августе 1991 г. предстояло организовать путч против него самого, его официальная политика была дискредитиро­вана во мнении широких кругов его бывших приверженцев. В итоге "радикальные реформаторы", которые намеревались не реформировать, но уничтожить существующую систему, отказались от слова "перестройка" как от символа непоследовательного и не очень желаемого изменения системы. Оно превратилось скорее в пренебрежительный ярлык, обозначающий поверхностное преобразование "тоталитарного сталинистского режима". И только гораздо позже, после попытки августовского путча или даже после роспуска Советского Союза пять месяцев спустя перестройка стала рассмат­риваться многими наблюдателями как начальный этап в процессе "трансформации" централизованно-бюрократической плановой экономики в рыночную, а коммунистического однопартийного господства - в плюралистическую парламентскую демократию, как первый шаг при переходе от од­ной системы к другой, т.е. при "смене систем".

За последнее время уверенность в успехе либерально-демократических и - в меньшей степени - рыночно-экономических преобразований если не пол­ностью исчезла, то была в значительной мере поколеблена. Чем сильнее со­трясают постсоветское пространство национальные конфликты, гражданские и интервенционные войны, чем зримее становятся экономический крах и об­нищание, чем отчетливее выступают авторитарные тенденции, грозящие за­душить в зародыше зачатки демократии, тем все в более розовом свете высту­пает "доброе старое время", в частности, постсталинский коммунизм Н.С. Хру­щева и Л.И. Брежнева. И это опять-таки заставляет по-новому взглянуть на политику и на саму эру перестройки.

Восприятие перестройки в качестве пропагандистской кампании смени­лось представлением о ней как о политике коренных преобразований, а по­следнее - образом своего рода "запального патрона" для либерально-демо­кратической и рыночно-экономической трансформации. Стало возможным и появление некоего "расщепленного" имиджа: перестройка как введение к долгому, насильственному и разрушительному процессу и пере­стройка как последний и бесполезный шанс стабилизации восточноевропей­ского пространства с помощью глубинного реформирования социалистиче­ской системы. Одновременно возник вопрос, была ли перестройка с самого начала обречена на провал или же ее крах явился следствием стратегических и административных ошибок, которые можно было избежать. Время для ответа на него явно еще не пришло.

Известно, что сущность поворотных пунктов истории вырисовывается не столько из происходивших в те времена событий, сколько из их последствий, определяющих становление следующего исторического периода, т.е. будуще­го. Поскольку будущее еще крайне неопределенно и дальнейшее развитие постсоветского пространства может пойти как в либерально-демократичес­ком, так и в авторитарном или неототалитарном (правда, никак не в коммунистически-реставрационном) направлении, невозможно предугадать, какими окажутся и превалирующие оценки перестройки, станет ли она восприни­маться как окончание старого ужаса или же как начало нового. […]


Программатика перестройки

[…] всеохватывающей, систематически продуманной программы перестройки никогда не существовало, ни в формальном смысле, будь то Программа КПСС или какой-то другой партии, ни в виде разработанных политиками либо теоретиками программных положений. Принятый на XXVII съезде КПСС (5 марта 1986 г.) новый вариант третьей программы партии в основном был составлен еще в духе политики Л.И. Брежнева и К.У. Черненко и ни в коей мере не являлся "программой действий Горбачева".. […] Написанная летом 1987 г. книга Горбачева («Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира.») безусловно представляет собой программный доку­мент. Но и она не смогла стать "Библией перестройки", поскольку уже не­сколько месяцев спустя автор пересмотрел многие изжившие себя положения.

С этой точки зрения правильнее говорить не о партийной программе или программном документе как таковых, а о программатике, выраженной в ряде основополагающих речей и интервью М.С. Горбачева и его ближайших со­ратников, а также в высказываниях некоторых его конкурентов в Политбюро и аппарате ЦК, в других отделениях партии и государственных органах. Начиная с 1987 г. весь комплекс программатики преобразований представлен и в решениях партии. Кроме того, немалое воздействие на процесс становления программатики перестройки оказали многочисленные статьи, книги, ре­чи и интервью сторонников Горбачева в среде журналистов, научной и художественной интеллигенции, а также спонтанно рождавшиеся в ходе массовых демонстраций лозунги, авторы которых в своих программных установках весьма скоро опередили Горбачева, Политбюро и ЦК. Примерно с 1988 - 1989 гг. Горбачеву и партийному руководству пришлось уже частично подстраиваться под стремительно радикализируемую в обществе программатику перестройки. Преобразователи сами становились преобразуемыми.

Анализ программатики преобразований затрудняется еще и тем, что здесь мы имеем дело со сферой политико-идеологической монополии партийного руководства, наличие которой вынуждало подстраиваться под официальную риторику даже противников перестройки […] В конце концов под призывом "перестроить дом" может скрываться все что угодно, от простой "смены обоев" (как презрительно заме­тил в начале 1997 г. идеолог СЕПГ К.Хагер) до снесения этого дома до фун­дамента с намерением отстроить его заново. Многозначная формулировка "перестройка" прекрасно выражала расплывчатость и бесконечные вариации в соотношении консервативных и инновационных элементов, характерные для всего рассматриваемого периода. Поэтому, чтобы действительно понять содержание ее основополагающей проблематики, следует, вероятно, сконцен­трироваться на высказываниях основных ее инициаторов и протагонистов, т.е., во-первых, Горбачева и узкого круга его советников - ученых, журнали­стов, функционеров центрального аппарата партии (например, А.С. Черняе­ва, Г.Х. Шахназарова, А.Е. Бовина), а также жены Горбачева, Раисы Макси­мовны; во-вторых, его соратников по партии, госаппарату или представи­тельным органам, ряд из которых стал впоследствии его конкурентами (в ча­стности, Е.К. Лигачева, Б.Н. Ельцина, Н.И. Рыжкова и др.); и, в-третьих, многих и многих из тех, кто особенно рьяно защищал перестройку в про­граммном и публицистическом отношениях (Л.И. Абалкина, Ю.Н. Афанасье­ва, А.Г. Аганбегяна, Ч.Т. Айтматова и проч.).

Как номинально, так и в содержательном плане политика перестройки на­чалась отнюдь не с момента вступления Горбачева в должность Генерального секретаря. Вначале "перестройка" была не более чем броским - в традици­онном русско-советском стиле - словом для обозначения желаемых измене­ний и сдвигов в определенных областях. На первом этапе ведущим про­граммным лозунгом Горбачева являлось "ускорение", "ускоренное социально-экономическое развитие страны на основе научно-технического прогресса". Только летом/осенью 1986 и уже окончательно - в январе 1987 г. "ускоре­ние" хотя и быстро, но не так уж неожиданно было вытеснено "перестрой­кой". Постепенная смена формулировок сопровождалась заметным измене­нием программных положений, радикализированных Горбачевым и его ближайшими соратниками, столкнувшимися с сопротивлением существующих структур первым робким шагам нового партийного руководства.

Формула "ускорение" еще не выходила за рамки традиционной для КПСС практики провозглашения смены курса под знаком "дальнейшего творческого развития" марксизма-ленинизма, что подразумевало негласное вытеснение прежней политики "единогласно одобренной" новой, сопровождавшееся за­явлениями о сохранении преемственности и прогрессе. Благодаря лозунгу "перестройки" впервые с 1930-х годов открылись возможности для серьезной структурной критики существующих отношений и - тем самым - большей части советской истории.

Предыстория перестройки - это попытки реорганизации и реформ при Ю.В. Андропове, занимавшем пост Генерального секретаря ЦК КПСС с но­ября 1982 по февраль 1984 г. Его программная статья к 100-летию со дня смерти Карла Маркса оказалась в те годы сенсацией.⁵ Предвестником грядущих глубинных перемен стало "Новосибирское исследование" Т.И. За­славской и др., за которым вскоре последовала обстоятельная общест­венная дискуссия о противоречиях социальных интересов и упрочении пози­ций бюрократических групп. Большое внимание привлекло также выступление Горбачева 10 декабря 1984 г. на всесоюзной научно-практической конференции по идеологическим вопросам, которое "Правда" решилась тогда опублико­вать лишь с очень большими сокращениями. Речь Горбачева, по оценке Р.Кайзера, обладала всеми отличительными признаками политической плат­формы, во многом предвосхищавшей будущую программу его реформ.

В экономическом отношении - как в содержательном, так и во вре­менном плане - гораздо труднее определить момент перехода от прежних рутинных хозяйственных реорганизаций и преобразований к глубинной системной реформе, чем от последней - к системному перелому 1990 - 1991 гг. (хотя и в этом случае, как и почти всегда в общественно-историческом развитии, невозможно провести однозначные разделительные линии). Сперва программным, а затем и практическим началом перестройки в экономике можно считать решительное "обрезание" компетенции центральных органов в области планирования и расширение возможностей принятия децентрализованных экономических решений. В свою очередь, граница, отделяющая перестройку от системного перелома, была перейдена после роспуска центральных государственных плановых учреждений и начала широкомасштабной приватизации средств производства. В качестве других важнейших экономи­ческих шагов к окончанию перестройки и ликвидации социалистическо-этатистской системы хозяйства следует, вероятно, рассматривать отказ от централизованного контроля за ценами и уровнем заработной платы, а также отделение эмиссионного банка от коммерческих. […]

Несколько легче определить момент перехода от прежних реорганизаций и реформ к более основательному реформированию системы в сфере политики. Важными шагами к преобразованию политической системы явились все ре­шения, направленные на отмену введенного еще в 1921 г. "временного" за­прета на партии и фракции и таким образом значительно расширявшие по­литическое и общественное пространство, открытое для вне- и внутрипар­тийных разногласий. Сюда же можно отнести и освобождение из тюрем и лагерей политических заключенных; провозглашение права на открытую кри­тику общественных неурядиц, а также деятельности партийных и государственных органов - сперва низшего и среднего уровня, а затем и партийного руководства ("гласность"); постепенное снятие цензуры; отказ от практики выдвижения по одному кандидату на каждую выборную должность; разреше­ние и - позднее - легализацию "неформальных" групп, внутрипартийных "платформ", а потом и "фракций"; учреждение конституционного суда и дру­гие преобразования в области права, рассчитанные на смену "социалис­тической законности" "правовой государственностью". Но и здесь между программными заявлениями и их претворением в жизнь часто проходили месяцы, и нередко общественное развитие опережало решения партийного ру­ководства. Партийной и государственной программатике оставалось лишь, "высунув язык", догонять реальный ход событий.

Переход от однопартийного коммунистического господства к политиче­скому плюрализму и зачаткам либеральной демократии наметился в дебатах и разделении на фракции первого Съезда народных депутатов в мае 1989 г. Вначале этот переход имел преимущественно декларативно-программный ха­рактер (к примеру, изменение статей 6 и 7 Конституции о "ведущей" роли Коммунистической партии), практические же основания он начал приобре­тать с конца 1990 г., вследствие вытеснения партии из государственных орга­нов, и окончательно завершился после августа 1991 г.

Что касается устройства государства, то здесь партийное и государственное руководство лишь ковыляло за процессом развития. Дело в том, что нацио­нальный вопрос и вообще вопросы децентрализации и федерализации долгое время игнорировались большинством ученых и политиков или просто отсут­ствовали в их сознании. Эта часть программатики преобразований была, по сути, навязана инициаторам перестройки ходом событий на советской пери­ферии (национальные волнения в Казахстане в декабре 1986 г., эскалация конфликта в Нагорном Карабахе в феврале 1988 г. и, наконец, инициирован­ный в ноябре 1988 г. Эстонией "парад суверенитетов"). Только в сентябре 1989 г. пленум ЦК КПСС обратился к рассмотрению национального вопроса. Принятые на нем постановления - не говоря уже об их содержательной недостаточности - "решительно опоздали", как признавал спустя несколько лет сам Горбачев. За короткое время перестройка Союза перешла в процесс распада государства. Лишь в июне 1990 г., уже по­сле того, как первая советская республика - Литва - декларировала свою независимость (не будучи еще в состоянии ее добиться), Горбачев решился на переговоры по изменению структуры Союза. Но уже одного скромного плана децентрализации власти оказалось достаточно, что­бы спровоцировать путч в августе 1991 г.


Намерения перестройщиков

[…]Поскольку реальные намерения недоступны для непосредственного анализа, мы в состоянии составить для себя лишь их при­близительную картину с помощью выводов и мыслительных конструкций на основе косвенных данных. Первые приемлемые гипотезы о первоначальных намерениях перестройщиков могут быть выдвинуты, исходя из логики и содержания их публичных заявлений и практических действий.

[…]Учитывая первостепен­ную значимость Генерального секретаря ЦК КПСС в политической системе Советского Союза, наибольшее значение, естественно, имеет реконструкция замыслов Горбачева и его команды в марте 1985 г. Но стоило бы еще изучить намерения тех, кто позже стал его конкурентами, хотя бы самых зна­чительных, таких как Е.К.Лигачев, Б.Н.Ельцин, Н.И. Рыжков, а по возможности и "безымянных" партийных и государствен­ных функционеров, которые принимали решения по важнейшим проектам реорганизации политической и социально-экономической систем, претворя­ли в жизнь или же саботировали их.

Обоснованными кажутся, в первую очередь, следующие гипотезы. Горба­чев был избран Генеральным секретарем ЦК не как представитель реформа­торской фракции Политбюро и таковым себя не считал. После того как на протяжении краткого промежутка времени произошла смена трех старых и больных Генсеков, Горбачев просто не мог не иметь преимуществ: относи­тельно молод, динамичен, имеет опыт работы в ЦК и Политбюро и способен сохранять лояльность по отношению к каждому из своих предшественников. Будучи в молодости "наивным сталинистом", Горбачев сделал карьеру пар­тийного секретаря во времена Брежнева, удачно сочетая в себе упрямство и способность к адаптации. В том, что он был назначен секретарем ЦК в мос­ковском центре власти, решающее значение имела не столько его профес­сиональная (правоведение и сельское хозяйство) квалификация, сколько такие качества, как энергия, честолюбие, работоспособность, интеллектуальная мобильность, гибкость, умение настоять на своем, честность, отсутствие по­вышенного пристрастия к алкоголю и т.д. Они-то и были причиной того, что его заметил Андропов. Иными словами, основную роль в выдвижении Горбачева сыграли не какая-либо особая склонность к реформам, а присущие ему качества функционера, выделявшие его на общем номенклатурном фоне, где господствовали интеллектуальная ограниченность, раболепство, коррумпированность, халатность, твердолобость, алкоголизм. В то же время эти ка­чества несли в себе определенную предрасположенность к инновациям.

Итак, Горбачев был выбран преемником Черненко не как представитель реформаторской фракции, а как динамичный, деятельный продолжатель пар­тийной традиции, сущность которой состояла в относительно согласованном нахождении ответов на актуальнейшие вопросы современности. Горбачев же прекрасно умел избегать поляризации и обострения конфликтов. И вообще в 1985 г. просто не оказалось альтернативного ему кандидата. Самый честолю­бивый из его потенциальных конкурентов Н.А. Тихонов не мог претендовать на пост Генсека в связи с возрастом (род. в 1905 г.), а действительно серьез­ный конкурент - В.В. Гришин - был дискредитирован. Неэффективность периода правления Черненко, опиравшегося на все более хилую и хворую "старую гвардию", в целом способствовала тому, что Горбачев не только был единогласно избран новым Генеральным секретарем, но и получил поддержку со стороны секретарей республиканских, областных и районных организаций, т.е. "генералитета" партии.

Сам Горбачев тогда еще, по-видимому, не мыслил категориями реформ и контрреформ, однако был уже решительно настроен на глубинные изменения во многих сферах общественной жизни. Для этого необходимо было избавиться не столько от "политических" противников в собственном смысле сло­ва, сколько от неэффективных (т.е. дряхлых, коррумпированных, пьющих) функционеров. Поскольку Горбачев руководил многими заседаниями Политбюро и Секретариата ЦК уже при Черненко, он изначально знал, как ис­пользовать открывшиеся перед ним возможности воздействия. В числе пер­вых его акций было и привлечение профессионалов из научных институтов и СМИ, которым впоследствии предстояло подготавливать реформы во многих областях.

И все-таки, по всей вероятности, при вступлении в должность Горбачев не обладал ни разработанной концепцией реформ, ни конкретным планом дей­ствий. Антиалкогольная кампания, усиление дисциплины в учреждениях, омоложение кадров ни в коей мере не были первыми тактическими шагами по реализации перестроечных намерений; наоборот, планы преобразований получили свое развитие во время нахождения Горбачева на посту. Не следует также приписывать далеко идущие преобразовательные намерения Ельцину образца 1985 г. и ему подобным. В то время даже диссиденты типа А.Д. Саха­рова отваживались мечтать лишь о скромных переменах. При всей гибкости Горбачева, при всей его способности к адаптации и ус­воению нового, при всем его тактическом мастерстве неоднократно возникал вопрос: кто он, собственно говоря, коммунист или социалист? Сам он в эру перестройки постоянно ссылался на ленинизм (по возможности избегая воз­никшего в сталинскую эру выражения "марксизм-ленинизм"), особенно на поздние работы Ленина и его политику НЭПа, в которой видел не тактиче­ское отступление на государственно-капиталистические позиции, а выраже­ние современного понимания социализма. Вряд ли правомерно упрекать Горбачева - знатока ленинских работ - в фундаментальном непонимании Лени­на. Маловероятно и то, что в горбачевском "ленинизме" речь шла об осознанной ревизии представлений Ленина. Приверженность Горбачева - при всей размытости и недогматичности излагаемой им концеп­ции социализма - коммунистической трактовке партии проявилась после августовского путча 1991 г., когда по возвращению из Фороса у него первым делом возникла идея обновления КПСС на основе присутствующего в ней здорового ядра. После роспуска СССР, отвечая на вопрос, является ли он коммунистом, социалистом или демократом, Горбачев заявил: "Никто не осуществлял специально разработанного плана свержения социализма. Мы должны прямо сказать: концепция, которая потерпела поражение, - это мо­дель сталинского социализма. Она должна была потерпеть поражение, пото­му что противоречит существу социалистической идеи и в основе ее отрица­ет. Одновременно с этим мы не хотим идеализировать капиталистическое общество". И далее: "Я задаю себе вопрос: как я отношусь теперь к лозунгу Бернштейна "цель - ничто, движение - все"? Мы всегда клеймили это по­ложение. Сегодня я думаю, однако, что Бернштейн прав. Социализм - жи­вотворящая сила, это не конечная цель, а постоянное накопление нового".


Практика перестройки

При исследовании перестройки как практики возникает совершенно иная ее картина. Практика перестройки в гораздо меньшей степени опре­делялась намерениями и программатикой ведущих перестройщиков, чем действиями или бездействием тех, кто должен был выполнять приказы, директивы, законы и рекомендации центральных партийных и государст­венных органов. Следствием череды стремительных политических пере­мен стали неуверенность в рядах исполнителей, все нарастающий паралич партийно-государственной деятельности, противоречивость действий - порой одной и той же инстанции - на разных уровнях. В целом возника­ет впечатление, что на протяжении ряда лет перестройка весьма слабо влияла на жизнь огромной страны, лишь все более заметным становилось повсеместное ухудшение экономического положения, тогда как социаль­ные и политические структуры оставались во многих местах неизменными вплоть до посткоммунистических времен. Правда, известны случаи, когда политика перестройки настойчивее проводилась в регионах, чем в Москве или Ленинграде.

Кроме того, процессы преобразования различных сфер общественной жизни обладали собственной динамикой и развивались относительно само­стоятельно: в правоведении и просвещении перестройка, похоже, осуществ­лялась медленнее, чем в СМИ; в кино - быстрее, чем в литературе; в науке о международных отношениях - гораздо радикальнее, чем в исторической; в армии - активнее, чем в органах внутренней безопасности.

Первым важным шагом к перестройке может служить провозглашение «гласности» и ее введение в практику летом 1986 г. Это было началом мобилизации уже неподдающегося контролю многообразия мнений сначала в СМИ, а затем и в обществе и в партийных низах. Затем последовали: подрывающий власть старых кадров переход к практике выдвижения альтернативных кандидатов на партийные должности без оглядки на правила номенклатуры; установление зависимости между функциями партийных секретарей и успехами последних на выборах в Советы, т.е. в государственные представительные органы; разрешение неформальных групп, политических платформ и, в конечном итоге, фракций и партий. Дальнейшим шагом в преобразовании политической системы стали первые полусвободные выборы на Съезд народных депутатов в марте 1989 г. Параллельно происходило ослабление компетенции центральных плановых органов и министерств и усиление автономии руководства предприятий. Под нажимом одновременно со стороны и партийного руководства, и общества постепенно менялись и другие сферы социальной жизни - партийная идеология; правоведение и просвещение; публицистическое, художественное и научное толкования истории; внешняя политика и даже армия и КГБ.

Новой фазой перестройки стала эскалация национальных конфликтов (начало которой было положено в Нагорном Карабахе в январе 1986 г.) и ее переход (с декабря 1988 г.) в “парад суверенитетов”. При этом перестройщики столкнулись с совершенно неожиданной для себя проблемой - необходимостью изменения структуры государства. Именно ей и суждено было стать важнейшей причиной краха эксперимента по “преобразованию социализма в СССР”.


Перестройка как процесс

[…]Важнейшей формой сопротивления перестройке, несомненно, было от­крытое пренебрежение многочисленными законами и предписаниями по осуществлению преобразований, обусловленное как обычной инертностью и привычкой к старым правилам, так и личными интересами либо политическими соображениями. В сфере политики можно выделить три формы сис­темно-охранительного противодействия перестройке или, по крайней мере, масштабным преобразовательным планам таких людей, как Горбачев (в отли­чие от скромных планов деятелей типа Лигачева).

Вначале сопротивление шло главным образом на уровне Политбюро и ап­парата ЦК, а затем – “секретарского корпуса”, т.е. партийных секретарей ад­министративно-территориальных единиц Советского Союза, со временем по­чуявших для себя опасность в политике Горбачева. (Сам Центральный Коми­тет не был, по-видимому, релевантным форумом для политических споров и выработки мнений.) После некоторого перераспределения сил на Съезде на­родных депутатов и в новом Верховном Совете летом 1989 г. противодействие перестройке получило также организованное выражение в обоих представи­тельных органах (прежде всего со стороны образованной в феврале 1990 г. депутатской группы “Союз”).

Второй формой сопротивления перестройке стали усилия по мобилизации масс в форме демонстраций и забастовок, а также деятельность старых и но­вых общественных организаций типа “Интерфронтов”. Антиперестроечной мерой стало и основание КПРФ, хотя формально оно объявлялось следстви­ем федерализации КПСС.

Основной слабостью противников перестройки, имевших весьма прочные позиции в силовых ведомствах и в руководящих политических органах, были внутренняя разобщенность и разногласия. Консервативной системной оппо­зиции недоставало энергичного лидера, обладавшего необходимыми интел­лектуальными, ораторскими и организаторскими данными и способного до­биться популярности у достаточно крупного общественного меньшинства. Лишь немногие среди противников официального курса перестройки были настроены против любых изменений старой системы, но единства мнений о масштабах допустимых преобразований не существовало. Кроме того, органи­зации решительного сопротивления партийному руководству мешал глубоко укоренившийся в умах запрет на создание фракций.[…] Свержение Генерального секретаря по инициативе простых чле­нов ЦК, секретарей обкомов или военачальников было, по-видимому, прак­тически полностью исключено уже в силу самой этики консервативно-системного партийного мировоззрения, не говоря о рискованности попыток фракционного выступления против партийного руководства. Однажды ис­ключенные из рядов партийной номенклатуры функционеры практически не имели больше шансов для политической работы внутри партии. Привер­женцы же консервативной системы среди членов Политбюро были в боль­шинстве своем уже настолько стары, что просто физически не смогли бы организовать эффективную внутрипартийную оппозицию перестройке.

Третьей формой сопротивления явились попытки положить конец “бреду перестройки” с помощью путчистского насилия. Единственная претворенная в жизнь и потому ставшая достоянием общественности попытка путча потер­пела, как известно, поражение и привела к запрету коммунистических партий в РСФСР и других советских республиках, а также в Прибалтике. Это собы­тие ускорило также процесс распада СССР.

Но перестройке, как известно, приходилось вести борьбу не только против охранительных сил, но и против растущего, прежде всего на периферии Со­ветского Союза, противодействия любому, сколь угодно видоизмененному социализму. Группировка открытых антикоммунистов всегда была неболь­шой. В лучшем случае они могли морально и политически подстегивать радикализацию критики партии, но редко (в отличие от Валенсы в Польше или Гавела в Чехословакии) требовали для себя ведущие посты в системной оппо­зиции.

До сих пор еще не исследовано, насколько в реальности была распростра­нена так наз. энтристская тактика, т.е. публичная поддержка перестройки при изначальном намерении использовать преобразование социализма в це­лях его ликвидации. Понятно, что крах перестройки благоприятствовал соз­данию многочисленных биографических “легенд” подобного рода теми, кто просто постепенно приспосабливался к радикализации процесса преобразо­ваний. Но если кто-либо рискнет квалифицировать смену убеждений у ле­гионов “приспособленцев” как “оппортунизм”, ему следует вспомнить, что в периоды переломов всегда имеет место и действительное обучение, вследст­вие которого люди постепенно начинают осознавать несовершенство функ­ционирования системы (в случае Советского Союза прозрение в первую оче­редь относилось к масштабам прежних преступлений и уровню коррупции).

Взлет и падение перестройки - это не только процесс последовательного перехода власти: от охранителей к преобразователям, а затем к антисоциали­стам (будь то демократы или приверженцы авторитаризма), но, прежде всего, отражение поворота в системных представлениях политически мыслящих членов общества и в симпатиях аполитичного населения. При подобном подходе следует признать, что в период, начавшийся за несколько месяцев от от­крытия Съезда народных депутатов в мае 1989 г. и продолжавшийся вплоть до поворота Горбачева вправо в сентябре-октябре 1990 г., перестройку более всех поддерживали политические элиты и население преимущественно Рос­сии. К тому времени в прибалтийских и закавказских республиках "вершина" перестроечного сознания уже давно была преодолена.

Возможно, самой серьезной слабостью московских перестройщиков было то, что они долгое время вообще не замечали взрывоопасности национальной проблематики, да и позже так до конца ее не осознали. Для нерусских вне (частично и внутри) России идея преобразования социализма уже на ранней стадии перестройки (а во многих случаях - с самого начала) ассоциировалась с отказом от политики русификации и “возрождением” этно-национальных культур. К сожалению, вследствие концентрации внимания исследователей перестройки на Москве, Горбачеве и на сепаратистских устремлениях в на­циональных движениях, полностью неизученным остался вопрос о том, когда и где вне РСФСР политика перестройки связывалась с аутентичной федера­лизацией Советского Союза. В большинстве республик и национальных дви­жений эта фаза была, скорее всего, очень недолгой и, по всей вероятности, сочеталась с кратковременным ренессансом австромарксистской концепции национальной политики.

Решающим для судеб перестройки и вместе с тем Советского Союза фак­тором была, вероятно, разновременность реальных преобразовательных про­цессов в различных республиках. Пока одни довольствовались скромными пожеланиями о расширении прав родного языка, другие строили планы пол­ной государственной независимости. В то время как в одних республиках коммунистические партии начинали выдвигать радикальные программы пре­образований в экономике и уже считали приемлемой многопартийную сис­тему, в других они оставались бастионами системных охранителей. Неравно­мерность развития усугублялась все возрастающей гетерогенностью целей. Хотя между различными национальными движениями были налажены широ­кие контакты для взаимной поддержки выдвигаемых требований и совмест­ной защиты от московского центра, единодушия в общественно-политичес­ких целях общесоюзного масштаба так и не удалось достигнуть. Выступления “за” и “против” той или иной перестроечной меры все в большей степени превращались в эгоцентристскую игру московских политических и интеллектуальных элит, имевшую все меньшее и меньшее значение для процесса дей­ствительных преобразований в российской провинции и в республиках.

Общесоюзная политика перестройки СССР, как ее представляли себе прокоммунистически или демократически настроенные умеренные национали­сты всех республик и народов, по-видимому, не начиналась. Не возникало и сколько-нибудь серьезной инициативы создания некоммунистической обще­союзной партии - ни демократической, ни авторитарной. Идея “демократи­ческого Советского Союза с рыночной экономикой” и “советского граждан­ского общества” была выдумана плохо знакомыми с советской действитель­ностью западными либералами за чашечкой кофе и не разделялась боль­шинством восточных интеллектуалов. Для всех, наблюдавших крах пере­стройки, должно было быть ясно: демократизация Советского Союза равня­лась его распаду. Кроме ортодоксальной Коммунистической партии, не существовало иной силы, способной сохранить единение народов и респуб­лик. Точно также армия и КГБ могли насильно поддерживать государствен­ное единство, только оставаясь коммунистическими вооруженными органа­ми. Демократическая союзная армия и полиция были абсолютно нереальны­ми умозрительными построениями.


Система преобразованного социализма

О наличии системы перестройки можно говорить только с большими ого­ворками.[…] И все же использование понятия “система преобразованного социа­лизма” для обозначения общественных отношений, существовавших на про­тяжении нескольких месяцев или даже лет, а также основных компонентов концепции преобразований на ближайшее будущее, имеет под собой некото­рые основания. Историческая фаза перехода от системы плановой экономики и господства одной партии к еще точно не определенному посткоммунистическому строю была состоянием не хаоса, а особого порядка, отличного от всех предыдущих и последующих.

[…] Если исходить из констант и основных компонентов перестройки как сис­темы, то “преобразованный социализм” следует, пожалуй, определить как “конституционный коммунизм”. Фундаментом данной системы служило господство одной (коммунистической) партии. Несмотря на все вводимые ограни­чения, монополия компартии на власть сохранялась почти до самого конца пе­рестройки. Определенные симптомы будущего отказа от этого принципа наме­тились лишь тогда, когда положение о руководящей роли партии было вы­черкнуто из Конституции. Однако поскольку монополия коммунистов на власть по большей части вообще не нуждалась в каком-либо конституционно-правовом утверждении, эта акция не особенно встревожила многих партийных деятелей, к тому же ее можно было понять и как чисто пропагандистскую ме­ру. Первым реальным посягательством на позиции партии в сфере власти стала начатая в России с конца 1990 г. (а в некоторых республиках несколько рань­ше) “деполитизация” или “департизация”, государственных органов, в особен­ности армии и полиции. […]

Перестроечный коммунизм отличался от партократической системы брежневской эры, а также от хрущевских попыток реорганизации управления тем, что ограничивал власть. Собственно говоря, речь шла уже не о тотальной мо­нополии на нее, а о монополии, открытой для воздействия плюралистического общественного мнения, и потому уже не столь всеобъемлющей, как раньше. Конституционное однопартийное коммунистическое господство допускало выдвижение на тот или иной партийный и государственный пост соперничаю­щих кандидатов, но ни в коем случае не кандидатов с конкурирующими полити­ческими программами. Возможны были лишь имманентные системе политиче­ские “платформы”. Пределы данной системы были, по-видимому, почти достиг­нуты, когда появились организованные фракции, способные de facto ввести со­циалистическую многопартийную систему там, где она была запрещена.

В конечном итоге идея социалистической многопартийной системы, кото­рая уже ранее обосновывалась в работах многих теоретиков социализма, на­чала обсуждаться и в кругу ближайших советников Горбачева. В основе этой идеи лежало предположение о том, что социалистическая плановая экономика принимается большей частью населения и, соответственно, только незна­чительные меньшинства склонны поддерживать либерально-демократические и прочие капиталистические партии, подобно тому, как в стабильных запад­ных демократиях лишь меньшинства голосуют за монархические или дикта­торские партии. Поэтому можно было допустить проведение свободных вы­боров, где реальными конкурентами будут выступать ортодоксальная коммунистическая партия и партия перестройки. Другим, вероятно, более реаль­ным вариантом было создание социалистической двух- или многопартийной системы при запрете как антиконституционных партий, выступающих за пе­реход к капиталистической рыночной экономике и либеральной демократии.

В экономическом отношении ведущей константой перестройки было до­минирование общего планирования и наличие соответствующих плановых органов и министерств. Несмотря на выпячивание рыночно-экономических реформ, они остались крайне ограниченными - идеологически декларируе­мый “социалистический рынок” имел и другое, более скромное название: “регулируемая рыночная экономика”. Практика соответствовала идеологии: в ноябре 1989 г. был принят очередной народнохозяйственный план на 1990 г., а в декабре того же года обсуждался пятилетний план на 1991 - 1996 гг. Только осенью 1990 г. был расформирован Госплан.

В отношении экономики окончание системы перестройки обозначено чет­че, нежели ее начало. Исследователям еще предстоит дать более точное опре­деление системы перестройки в сфере экономики и провести различие между прежними рыночными реорганизациями планового хозяйства и специфиче­ски новыми компонентами рыночно-экономических реформ в эру пере­стройки. Вполне возможно, что здесь вообще не существует четкой границы. Если же понимать коммунистическую систему прежде всего как политиче­скую и партократическую, то поиск подобных системных экономических различий между ортодоксальным плановым хозяйством и рыночным социа­лизмом перестройки оказывается просто необязательным. Сравнение с ки­тайской историей недавнего времени могло бы, вероятно, объяснить, на­сколько шаток в действительности “экономический базис” под “политической надстройкой” коммунистического однопартийного господства.

Поскольку структуры имели еще очень расплывчатый характер, трудно достичь согласованного теоретического определения и эмпирически одно­значно фиксировать политические и социоэкономические переходы от “уско­рения” в старой системе к перестроечному социализму, а затем к посткоммуни­стической - еще реально не оформившейся и потому также недоступной яс­ному пониманию - политической и социоэкономической системе. Однако, несмотря на это, мне все же кажется правомерным говорить о самостоятельной системе “преобразованного социализма” или “конституционного коммунизма”.