Один на один Ник Перумов

Вид материала

Документы

Содержание Глава седьмаяСССР Глава восьмаяМИША

Подобный материал:

• Художник В. Бондарь Перумов Н. Д. П 26 Война мага. Том Конец игры. Часть вторая: Цикл, 6887.91kb.
• Ник Перумов Черное копье, 7848.51kb.
• На тему: учитель математики Халикова Наджия Исхаковна, 210.02kb.
• Задачи развития элементарных математических представлений у дошкольников, 242.94kb.
• Ник Перумов Война мага. Том 4: Конец игры, 9464.07kb.
• Ник Перумов Адамант Хенны, 5376.16kb.
• Індивідуальний навчальний план екстерна складається у трьох примірниках на основі навчального, 427.15kb.
• Формы государства, 35.82kb.
• Українська мова багата на синоніми (слова близькі за значенням). Урок І заняття, думати, 99.25kb.
• Английский язык один из германских языков (западногерманская группа), 281.44kb.

^

Глава седьмая
СССР

   Савелий Сергеевич Струмов-Рылеев никогда не читал газет. То есть в старые, додемократические, так сказать, времена, следовал совету профессора Преображенского “Вот никаких и не читайте!”. Позже, когда кроме газет с орденами около названия появились и многие другие – без орденов, он с горечью убедился, что все то, о чем НЕ писали в свое время “Известия”, “Труд” или “Красная звезда”, и правда читать не стоит. Вот уж, что называется: “Сынок, а что сказал папа, когда упал с лестницы?” – “Должен ли я повторять неприличные слова?” – “Конечно нет!” – “Тогда ничего”. В газетах СССР раздражало все: и то, что пачкают руки черной краской, и суета вокруг подписки (в старые, разумеется, времена), а потом – не меньшая суета вокруг сбора макулатуры. Жуткие цены (это уже в новые времена). Но наибольшее негодование все-таки вызывали аккуратно нарезанные ножницами прямоугольники печатного слова, уложенные в специальную матерчатую сумочку в их коммунальной уборной. Когда-то, еще во времена дефицита туалетной бумаги, обеспечивать сумочку газетами вменялось в обязанности всем жильцам коммуналки. Теперь же нарезанное “Завтра” появлялось в туалете благодаря энтузиасту Левочкину.
   – Эх, какой же ты Левочкин? – каждый раз спрашивал учитель Клапиньш, выходя из туалета. – Давай мы тебя в Правочкина переименуем?
   Левочкин не обижался, но и “Завтра” читать не переставал.
   Вся эта длиннейшая преамбула и должна объяснить ту страдальчески-брезгливую гримасу, которая появилась на лице СССР утром во вторник, когда лаборантка Таня крикнула ему через коридор:
   – Савелий Сергеевич! Вы читали? Вот ужас-то!
   – Угу, угу, – пробурчал СССР, снимая плащ. – Доброе утро, Танюша.
   – Оказывается, у нас в метро водятся крысы-мутанты! А я всегда так близко к краю становлюсь!
   У СССР похолодело в животе. Он молча подошел к Тане, взял из ее рук газету и, шагая, как робот, направился к себе в комнату.
   Удивленная Матильда, которой первый раз за всю ее жизнь не пожелали “доброго утречка”, привстала на задние лапы, поводя носом.
   Чудовищно! Савелий Сергеевич получил еще одно подтверждение своему недоверию газетам. Некто Л. Пластунский описывал известную СССР ситуацию в метро с непринужденной радостью дошкольника, нашедшего гранату. Но самым диким, конечно, было помещенное в конце статьи интервью(!) с неким руководителем(!) группы(!) “Выборгские крысоловы”(!)!
   “Мы – самостоятельная боевая единица…”, “… с помощью последних достижений науки…”, “… увидев крысу на платформе, не пугайтесь…” Строчки прыгали у СССР в глазах.
   – Что это за гадость? – звенящим голосом спросил он у испуганной Тани.
   – Это… газета… “Под одеялом”…
   “В печку!” – следовало бы рявкнуть голосом того самого профессора Преображенского, но вместо этого Савелий Сергеевич, сжав газету в кулаке, двинулся к телефону.
   – Алло! Толя? Доброе утро. Это Струмов-Рылеев. Вы в курсе, какое творится безобразие? Как – какое? О вас пишет желтая пресса! Как? Знали? Разговаривали? – СССР несколько раз беззвучно открыл рот, как будто ему не хватало воздуха. Затем продолжил почти шепотом: – Позовите, пожалуйста, Шестакова. Нету? Тогда, будьте добры, передайте ему, что я срочно – слышите? – срочно хочу с ним поговорить. Спасибо. – И, резко бросив трубку, ушел к себе.
   Таня проводила СССР удивленным взглядом. Из приоткрытой двери высунулся лохматый мэнээс Малинин:
   – Чего шумим? – спросил он громким шепотом.
   Таня пожала плечами, сделала большие глаза и ушла в лаборантскую.
   Савелий Сергеевич был удивлен и рассержен. Более того – он был просто в бешенстве. И, как ни странно, сформулировать причину этого несвойственного ему состояния он бы не смог. Обида душила его. Экое мальчишество! Заниматься такой серьезной проблемой и в то же самое время давать интервью какой-то низкопробной газетенке! Тут он, кстати, заметил, что все еще сжимает в кулаке злосчастную (или злосчастное?) “Под одеялом”.
   – Какая гадость! – крикнул СССР, швыряя газету на стол. Ехидно зашуршав, она разлеглась на его рабочей тетради, тут же показав Савелию Сергеевичу распутную красотку и заголовок “Проблемы анального секса”. Цепкий взгляд Профессора, привыкшего быстро и внимательно читать научную литературу, еще успел выхватить вопрос в конце страницы: “Не вредно ли выгуливать собак на кладбище?”, прежде чем “Одеяло” вместе со всем его содержимым превратилось в набор конфетти. И до последнего клочка было аккуратно сметено в мусорное ведро.
   СССР сел на стул. Несколько глубоких вдохов-выдохов. Закрыть глаза. Аутотренинг – великая вещь, особенно в наше неспокойное время. Еще несколько дыхательных упражнений. Теперь представим себе берег тихой реки, плеск воды, пение птиц… Кроме карканья ворон, на ум ничего не приходило. Ладно, обойдемся и без птичьего пения. Все. Теперь можно и работать.
   Савелий Сергеевич бодро сказал “доброе утро” готовой вот-вот обидеться Матильде, надел халат, открыл небольшую застекленную дверь. Там, в нерабочем “боксе”, располагалась сейчас “послеродовая палата”. Последние две недели его рабочий день начинался именно с посещения новорожденных. Пятеро слепых Мотиных отпрысков слабо копошились в коробке из-под обуви.
   Устройство подходящего гнезда в свое время доставило СССР немало хлопот. В качестве строительного материала Матильде были предложены на выбор: старая мохеровая кофта, обрезок валенка, чья-то дореволюционная муфта, шарф самого Профессора, а также прочая теплая и мохнатая ерунда. Как настоящая женщина и хранительница очага, Мотя потратила на обустройство гнезда более трех суток, остановив свой выбор на экстравагантной смеси, состоящей из муфты и обрывков перфоленты.
   – Ну-с, ну-с, как у нас дела? – тоном любящего папаши произнес СССР, подходя к коробке. – Э, батенька, да мы, кажется, глазки уже открываем!
   Действительно, один из крысят, самый крупный, правда, еще сильно похожий на крохотного поросенка, мутно глядел сквозь чуть приоткрывшиеся щелочки.
   – Поздравляю вас, мамаша, – произнес Профессор, вынимая крысенка из коробки. – Чудный ребенок, вылитая мать! – Деликатный Савелий Сергеевич никогда не заводил с Матильдой разговоров об отцовстве.
   То ли после газетного стресса движения Профессора были немного резковаты, то ли взял он крысенка неудачно, но тот еле слышно пискнул.
   – Извини, извини, малыш! – СССР аккуратно положил детеныша на место. Матильда сидела на задних лапах и укоризненно смотрела на Савелия Сергеевича.
   Он еще раз виновато улыбнулся усатой и хвостатой счастливой матери семейства и вернулся в комнату. Открыл холодильник, доставая приготовленные вчера образцы. Почему так внезапно замерзли руки?.. Савелий Сергеевич обернулся…
   … проклятая пещера. За ночь куртка примерзла к полу. Когда он, в отчаянии, дернул что было сил, раздался треск рвущейся ткани.
   – Леха, Леха, Леха, не спи, не спи, не спи… – Он понял, что автоматически повторяет эти слова уже несколько часов, сам того не замечая. Леха не отвечал. Выжирающий силы переход, метель и пять тысяч над уровнем моря за сутки превратили этого двухметрового красавца альпиниста в высохшего седого старичка. Теперь он наверняка спал, не обращая внимания на Савкин бубнеж. Узкая дыра выхода начала сереть. Утро. Утро, а мы живы. Это хорошо. Это чертовски здорово, слышишь, Леха? Нога уже не болит. Это тоже хорошо. Скорей всего, она просто онемела от холода или промерзла до кости. До кости. До того жуткого белого обломка, который Савка увидел торчащим прямо над ботинком. Последнее, что он запомнил, прежде чем потерять сознание. Леха, друг, наложил повязку, привязав вместо шины свой трофейный немецкий нож. Дальше – смутно. Очень больно и смутно. Кажется, он еще несколько раз отрубался, пока полз за Лехой по склону. Кто нашел пещеру? Не помню… Потом над головой вдруг мерзко зашуршало и загремело. Во время камнепада Лешке сильно попало по голове. Глаза у него вдруг сделались стеклянные, а из уголка рта потекла розовая струйка. Наверное, он просто от неожиданности прикусил язык, но Савка испугался до тошноты. Кто же, черт побери, нашел эту пещеру?..
   – Лешка, проснись, Лешка. – Лешке нельзя спать, у него же травма головы, как он мог забыть. Зина, наш санинструктор, или Нина-санинструктор? – и не вспомнить уже – всегда твердила нам, болтунам и раздолбаям: “При мозговой травме главное – не давать пострадавшему спать!” А нам было до чертиков смешно: мозговая травма – Лешка, пострадавший – это ты. Лешка, не спи, Лешка…
   При свете занимающегося утра Савелий разглядел привалившегося к стене товарища. Почему он сидит в такой странной позе? Где его рюкзак? Ах да, Лешкин рюкзак они потеряли еще во время камнепада. Но второй рюкзак цел. Там, в боковом кармане, должен лежать шоколад и курага в маленьком пакете. Тетка Сима присылала маме курагу из Ферганы. Надо достать шоколад и поесть. Надо идти. Савелий начал суетливо шарить вокруг себя руками, попытался двинуть ногой. Колено, как ни странно, сгибалось, и даже почти безболезненно. А вот дальше – как будто кто-то привязал ему пониже колена кусок бетонной сваи.
   – Порядок, Леха, сейчас завтракать будем. – Отчаянная попытка придать охрипшему голосу малость бодрости.
   В пещере было почти светло. Откуда-то снизу, с ледяного пола, наверное, начал подниматься, затапливая все вокруг, бесформенный, дикий ужас. Савка впервые понял, почему иногда говорят: липкий. Он действительно лип к рукам и щекам. Невыносимо страшно было повернуть голову и посмотреть в угол, туда, где сидел Лешка. Вмиг занемевшая шея не позволяла голове двигаться. Чтобы хоть немного отвлечься, пришлось старательно, сантиметр за сантиметром, рассматривать свою замотанную ногу, одновременно отгоняя панические мысли о том, что на высоте 5000 метров над уровнем моря дорог для таких ног, вообще говоря, нет. Искать нас, наверное, ищут… Об этом думать можно. И даже в розовых тонах. Но и не забывать некоторых подробностей. О том, что мы с Лешкой пошли южным траверсом, не знал никто. У Милки четвертого – день рождения. Мы хотели посвятить ей подвиг. Эх, Милка, не плясать нам с тобой столь любимый нами и гонимый родным комсомолом шейк… Брось, брось, у нас в стране – отличные хирурги, починят ногу как миленькие… Зачем же они все-таки пошли на южный склон? Это был их собственный экспромт, их риск, их непруха… их могила?.. Лешка… Не смей туда смотреть, не надо… Окостеневшие шейные позвонки крепко удерживали голову, но вот глаза… Одно мимолетное движение, один только взгляд… Сердце бешено заколотилось, безрассудно требуя дефицитного на такой высоте кислорода. Савка закричал отчаянно, как ребенок, которому внезапно в темноте сказали: “Гав!” Минуту, не меньше, он орал на одной ноте, рискуя порвать голосовые связки. Наверное, где-то в подсознании он уже давно поверил, что Лешка мертв и все Савкино ночное бдение было простым человеческим самообманом: страшно, ей-богу, страшно просидеть целую ночь наедине с покойником… Но ужас-то был не в этом.
   Мертвый Лешка сидел у стены, засунув руку за пазуху. И улыбался.
   Савелию оставалось полшага до безумия. Там, снаружи, вовсю синел день. Хотелось доползти до оскаленной пасти выхода и, оттолкнувшись хорошенько, махнуть в равнодушную синеву, чтобы не видеть, НЕ ВИДЕТЬ этих широко раскрытых серых глаз и этой мертвой, такой живой Лешкиной улыбки… О! Он даже пополз, пополз и выглянул наружу. И увидел своих убийц. Они стояли вокруг, покрытые снегом, изрезанные черно-синими тенями, с редкими клочьями ленивых облаков. А еще, трезвея от хрусткого морозного воздуха, Савка увидел Путь. Не самый простой и для человека со здоровыми ногами. Но вполне проходимый.
   Небольшая скальная полочка тянулась влево метров на пятнадцать, а потом обрывалась как раз над хорошим, пологим склоном. Пушистый, свеженький снежок смягчит падение. Там невысоко, метра два. Зато потом можно ползти…
   Стараясь не оборачиваться, он подтянул к себе рюкзак. Достал и аккуратно, не торопясь, привязал к ботинкам “кошки”. Нашел шоколад и, не чувствуя вкуса, сжевал две дольки. Низкий потолок пещеры не позволял выпрямиться, поэтому Савелий еще не знал, сумеет ли стоять на ногах. Хорошо, что цел ледоруб. Хорошо, что у него крепкие руки. Если вдруг откажут ноги, он будет цепляться руками… Последние сомнения еще грызли его. Там, позади, остается Лешка. Не могло быть и речи, чтобы тащить его за собой. Тогда что? Запомнить хорошенько эту ледяную пещеру, прийти сюда со спасателями, забрать, обязательно забрать его отсюда. Нельзя, чтобы он навечно остался сидеть здесь и улыбаться…
   – Прощай, Лешка, – прохрипел он и устыдился собственного голоса.
   Все. Пора.
   Савка аккуратно оббил все тонкие ледяные корки у выхода, сел на край, свесив ноги в пропасть. Оставалось придумать, как попасть на заветную полочку. Для крепкого парня с целыми тренированными ногами, каким он был сутки назад, это было бы запросто. Но не сейчас.
   Сзади послышался шорох.
   Цепенея от ужаса, он собрал все силы и прыгнул влево…
   Шестаков появился в конторе буквально через пять минут после сердитого звонка СССР. Смущенный и испуганный Мухин все еще топтался около телефона.
   – Хорошо, что ты пришел, а то я тебе уже домой звоню.
   – Зачем? Я же сказал: буду в девять тридцать. – Не обращая внимания на взволнованного Толика, Миша снял куртку, что-то напевая, прошел в комнату, мельком глянув на себя в зеркало. После недоразумения с Юрой стало традицией – каждое утро проверять, как заживают синяки, полученные в процессе общения с петуховскими инициативными сотрудниками.
   Заняв центральную выемку на диване, Шестаков с удовольствием закурил и лишь после этого соизволил заметить:
   – Проблемы, Муха?
   – СССР только что звонил. Ужасно сердился на нас из-за газеты.
   – Какой газеты?
   – Ну, этой, которую Носатая нам сосватала…
   – “Носатая – сосватала”. Муха, да ты просто – поэт-новатор! – У Шестакова было хорошее настроение.
   – Мишка, он очень просил тебя позвонить, как только придешь.
   – Просил – позвоню, – покладисто согласился Миша и, приговаривая про себя: “… утром деньги – днем стулья…”, вышел в коридор. – Алло! Здрасьте, девушка! Академика Струмова-Рылеева, будьте добры, к аппарату! – Прикрыв рукой трубку, подмигнул Мухину: – Танечка твоя подошла.
   – Почему это моя? – покраснел Толик.
   – Да! – Лицо Мишки вдруг закаменело. – Нет, Шестаков. Что? Сейчас будем! – Он резко бросил трубку, задумался на долю секунды, скривился, как от зубной боли, и кинулся к входной двери, на ходу приказав Мухину: – Живо за мной. Там с Профессором какая-то фигня.
   – Какая? – В первый момент Толик испугался не за СССР, а тому, как быстро и страшно изменилось Мишине лицо.
   – Я сказал: живо давай.
   Наверное, так бывает только в кино.
   Выскочив из конторы и забежав за угол точно такой же обшарпанной пятиэтажки, Толик автоматически поднял голову. Окна СССР на четвертом этаже Института выходили как раз сюда, на проспект.
   – Мишка, смотри! – неестественным шепотом заорал Мухин.
   Но Шестаков все уже увидел сам.
   Савелий Сергеевич сидел на своем окне, свесив ноги на улицу.
   Женщина на вахте привстала и попыталась было вякнуть “Пропуск!”, но грозное Мишкино “Милиция!” живо усадило ее на место.
   Перепрыгивая через две ступеньки, Толик несся по лестнице вслед за Шестаковым и больше всего боялся, что сейчас в лаборатории они увидят пустое окно.
   У комнаты Профессора, почти в дверях, стоял мэнээс Малинин с пробиркой в руках и открытым ртом. Рядом привалилась к косяку Таня. Глаза у нее были такие же, как у мэнээса Малинина, но рот она закрывала ладошкой.
   Шестакову пришлось довольно сильно пихнуть Малинина, который загораживал вход. СССР сидел на окне. Таня убрала руки от лица и явно собиралась закричать.
   – Тихо! – таким же страшным шепотом, как недавно Мухин, крикнул Миша, схватил девушку за плечи, мягко, но сильно толкнул в сторону Толика. Таня покорно уткнулась Мухину в грудь, отчего тот моментально растерялся.
   Раздумывать было некогда. В несколько бесшумных прыжков Миша преодолел комнату, моля только о том, чтобы не задеть ненароком какую-нибудь стекляшку. Профессор на окне опасно качнулся, когда Шестаков был буквально в двух метрах от него. Ни на какие профессиональные захваты времени не оставалось.
   Миша прыгнул, тривиальнейшим образом рванув Савелия Сергеевича за шкирку.
   Послышался треск. Профессор что-то сдавленно крикнул, взмахнул руками и рухнул навзничь на Шестакова. Несколько секунд никто не мог пошевелиться. В наступившей тишине было слышно, как долго-долго катится куда-то оторванная пуговица.
   Объективно говоря, все могло кончиться не так уж и мило. Удар затылком при падении даже с высоты подоконнику грозит серьезной травмой позвоночника. Слава Богу, Шестаков прекрасно самортизировал полет Профессора, сильно при этом ударившись копчиком об пол.
   – У, черт! – с непередаваемым выражением произнес Миша, спихивая с себя тяжелого и костлявого Профессора. – Можно выдохнуть, – небрежно бросил он застывшим в дверях Тане, Толику и мэнээсу Малинину. – Мухин! – чуть громче позвал он. – Девушку МОЖНО отпустить.
   Все сразу засуетились, затолкались, подбежали к Профессору. Он лежал на боку, порванный халат закрывал голову. Савелий Сергеевич был в глубоком обмороке.
   – Нашатырь? – полуспросил-полуприказал Шестаков Тане. – “Скорую”, – приказал мэнээсу Малинину. – Голову ему держи! – рявкнул Мухину.
   В коридоре уже хлопали дверями и гомонили. “Кто кричал? Что случилось? “Скорую”? Кому плохо? Пустите, я посмотрю!”
   – Смотреть здесь, товарищи, нечего, – хорошо поставленным голосом Глеба Жеглова произнес Шестаков, выходя из комнаты. – Савелию Сергеевичу ПЛОХО С СЕРДЦЕМ. – Последние слова он произнес с нажимом, глядя в глаза мэнээсу Малинину.
   – У меня есть нитроглицерин! – сказал кто-то.
   – Спасибо, пока не надо. “Скорая” сама во всем разберется. – Шестаков вернулся в комнату.
   – А вы кто такой? – спросили сзади. Но дверь уже была закрыта.
   Савелий Сергеевич лежал на полу, вяло отмахиваясь от пузырька с нашатырем, который ему совала под нос Таня.
   – Вот что, и Таня и Муха, – твердо начал Миша, – сейчас приедет “скорая”. Ни слова про окно, ясно? Скажите просто: стоял, упал.
   – Очнулся – гипс, – тупо выговорил Толик.
   – Не смешно, – строго одернул его Шестаков и присел около СССР. – Вы меня слышите, Савелий Сергеевич?
   Профессор водил по сторонам мутным взглядом, судя по всему, еще не фиксируя окружающие предметы. Таня сидела рядом с ним на коленях. Вначале Миша заметил трогательную дырку у нее на коленке и только потом обратил внимание, что девушку колотит крупная дрожь. Не долго думая он крепко обнял Таню за плечи. “Господи, как птенец”, – подумал Миша, такая она была маленькая и теплая, с легкими пушистыми волосами, которые тут же защекотали ему щеку.
   Таня Звонцова, девушка, известная всей лаборатории строгими нравами, совершенно спокойно отнеслась к тому, что за последние пять минут ее обнимает уже второй посторонний мужчина. Она лишь коротко вздохнула-всхлипнула и почти сразу перестала дрожать.
   В комнату вошли двое в белых халатах. Шестаков уже собирался гаркнуть на них, чтобы выметались, но вовремя увидел у одного из них большой докторский чемодан. “Живо домчали!” – удивился он.
   Один из врачей наклонился над лежащим Савелием Сергеевичем, профессионально цапнул пульс, выпрямился и спросил:
   – Его можно куда-нибудь переложить? Почему он у вас на полу?
   Миша потер ушибленный копчик:
   – Упал немного. Врач потянул носом:
   – Нашатырь? Он сознание терял?
   – Да.
   – Вы знаете, можно к завлабу в кабинет отнести, там диван есть! – радостно сообщила Таня.
   – Ну так несите… – сказал тот, что с чемоданом. Шестаков тут же узнал свой собственный, казенно-равнодушный стиль: “Потерпевший, отойдите в сторону… Не трогайте нож руками… Покажите, где вы стояли…” Не хватает нам пока душевной теплоты.
   Савелия Сергеевича довольно неуклюже перенесли в кабинет завлаба и положили на короткий диван. После чего задали несколько деловых вопросов, типа: “Алкоголем злоупотребляем?” или “Сердце беспокоит?”, заполнили какие-то бумаги, предложили госпитализацию, равнодушно выслушали отказ, сделали укол и уехали.
   В лаборатории устанавливался порядок. Некоторые сотрудники еще прибегали, испуганно заглядывали в кабинет, но, увидев живого и невредимого СССР, приветливо машущего рукой с дивана, спокойно расходились по местам.
   – Ну, а теперь, Савелий Сергеевич, – подытожил Шестаков, разливая по химстаканам остатки завлабовского коньяка, – расскажите нам по порядку: как вы оказались на окне. Надеюсь, не из-за дурацкой статьи в газете? Мухин сказал, вы рассердились очень?
   Савелий Сергеевич не отвечал. От укола “скорой” или от коньяка лицо его порозовело, но соображал он, видимо, еще с трудом.
   – Извините, пожалуйста, Ми… ха… ил, – с трудом выговорила Таня и покраснела, – а почему нельзя было говорить “скорой” про окно?
   – Видите ли, Та… ня, – так же запнувшись, мягко объяснил ей Шестаков, – если бы мы сказали, что человек сидит на четвертом этаже, ногами на улицу, и вот-вот ахнется вниз, приехала бы со-о-овсем другая бригада…
   Замечено, что первым делом влюбленным начинают мешать их собственные имена. Миша и Таня еще не понимали, что с ними случилось, а Мухина, человека тонкой душевной организации, уже раздирала ревность.
   – Постойте, наконец, – подал голос СССР, – почему вы все говорите про какое-то окно?
   – Как – почему? Мишка же вас в последний момент успел с окна сдернуть! – удивился Толик.
   – Меня? – Профессор обвел взглядом сидящих вокруг. Ему показалось, что его разыгрывают.
   – Вас, вас, – раздраженно подтвердил Шестаков. – Постарайтесь-ка вспомнить, как вас туда занесло? Вспоминайте, вспоминайте. Вы говорили с Мухиным по телефону примерно в… девять двадцать, так, Муха? Сильно сердились, но были еще в сознании.
   – Да, да, я рядом стояла, – подтвердила Таня, не сводя с Миши сияющих глаз.
   – Та-ак. А уже в девять тридцать две, когда я перезванивал в лабораторию, Таня сказала, что с вами что-то неладно. Мы тут же выскочили с Мухой и увидели вас сидящим на окне. Спрашивается: что произошло за десять минут – с девяти двадцати до девяти тридцати?
   – Что? – СССР нахмурился. – Да ничего вроде особенного… Я положил трубку, пошел к себе… – Он задумался.
   – Может, на месте будет легче вспомнить? Вы как, встать уже можете? – предложил Шестаков.
   – Следственный эксперимент? – понимающе выдохнула Таня.
   Шестаков ответил ей такой умопомрачительной улыбкой, что Мухину захотелось немедленно выйти из комнаты, уйти далеко-далеко, а может быть, даже броситься под трамвай.
   Толкаясь и наступая друг другу на ноги, все вывалились в коридор.
   – Да говорю вам, все было, как обычно…
   – Вы себя хорошо чувствовали? – на всякий случай спросил Миша.
   – Да, совершенно. То есть я был рассержен, но и только… – Такой же нескладной гурьбой все вошли в комнату Профессора. – Вот здесь я сел… нет, вначале я разорвал газету, вот она в мусорном ведре валяется… – СССР немного смущенно указал на ведро. – Потом с Матильдой поздоровался… Нет, вначале надел халат… – Профессор, как сомнамбула, двигался по комнате. Внезапно он остановился, надолго задумался и вдруг с диким криком рванулся к двери “бокса”. “Все. Съехал с катушек, – подумал Шестаков. – Сейчас в другое окно сиганет”.
   Но Савелий Сергеевич никуда бросаться не собирался. Он с треском захлопнул дверь “бокса” и повернулся, став к ней спиной. Глаза его горели.
   – Я все понял, – сказал он страшным голосом Отелло из последнего акта одноименной трагедии. – Теперь у нас в руках все доказательства. – Окружающие терпеливо ждали продолжения. – Миша! Толик! По крайней мере, один из Мотиных крысят обладает способностью вызывать галлюцинации!!!
   – Оп-па! – Шестаков сильно ударил рукой по столу – Выходит, нашу Мотю тогда в метро не случайный самец… – От продолжения Мишу удержало присутствие Тани.
   – Вот именно! Крысята получили эту способность по наследству! Какая удача! – Истинный ученый, Профессор уже напрочь забыл, что эта самая удача чуть не стала причиной его прыжка с четвертого этажа. – Ну что ж, остальное, как говорится, дело техники! – СССР все еще стоял спиной к двери “бокса”. Вот он нахмурился. – Гм, гм, гм, но две проблемы тем не менее остаются.
   – Какие проблемы? – спросил Толик.
   – Две, – рассеянно повторил Профессор. – Техническая и этическая.
   Шестаков с Мухиным недоуменно смотрели на него. Наконец Миша произнес, пожав плечами:
   – Ну, положим, с технической – это я понимаю. Этих гаденышей нельзя просто так в руки взять. А вот чего тут этического – не пойму.
   Савелий Сергеевич повернулся и задумчиво посмотрел сквозь стеклянную дверь на счастливую Матильду. Она безмятежно хлопотала в гнезде, что-то поправляя, подтыкая и прихорашивая.
   – Ну-у, так, начина-ается! – Шестаков широкими шагами прошелся по комнате, засунув руки в карманы. – Сейчас начнутся сопли, и слезы, и нюни, и всякие сомнения!
   Таня тихо села в уголок, переводя вопросительный взгляд с Миши на Савелия Сергеевича и обратно, не произнося ни слова. Мухин почувствовал себя совершенно задвинутым в угол и предпринял последнюю попытку отвоевать девушку.
   – Не будь таким извергом, Мишка, – укоризненно заметил он, – ты прекрасно понимаешь, что имеет в виду Савелий Сергеевич…
   – “И какая же мать согласится отдать своего дорогого крысенка…” – саркастически процитировал Шестаков. – Слушай, Муха, а ты когда антигриппин пьешь – плачешь?
   – При чем тут антигриппин? – спросил Мухин, чувствуя подвох.
   – Так ты же вирусов внутри себя убиваешь! Садист!
   В углу неожиданно захохотала Таня. Красный как рак, Толик сделал последнюю попытку:
   – Элементарный гуманизм…
   – Брось, не дави терминами, я это на первом курсе – сдал и забыл. Гуманизм здесь со-вер-шен-но ни при чем, – раздельно сказал Миша. И назидательно добавил: – А вот крысизма еще никто не придумал.
   СССР задумчиво кивал головой. За стеклом в “боксе” ничего не подозревающая Матильда безмятежно занималась детенышами. Таня улыбалась Мише.
   – Ну, хорошо, хорошо, – сдался Мухин. – Не будем больше обсуждать эту проблему. Перейдем к технической. Как вы собираетесь работать с крысятами?
   – Для этого существует вытяжной шкаф, – ласково, как ребенку, объяснил ему Профессор. – А вот для переноски я бы, например, попробовал использовать противогаз. Миша, вы не могли бы найти для меня противогаз?
   – Нет проблем, Савелий Сергеевич. Хоть сейчас. У нас в “дыре”, простите, в штабе стоит целый ящик. Вы свой размер помните?
   – Размер? Господи, – сокрушенно всплеснул руками СССР, – не помню. А ведь знал, знал когда-то. На гражданской обороне…
   – Ничего страшного, что-нибудь придумаем. – Шестаков подошел к Тане и, глядя на ее светлую макушку, предложил: – Мы сейчас сделаем вот как: вы с Толиком посидите здесь, посторожите крысят. Чтобы никто больше по карнизам не ходил. А мы с Таней сходим за противогазом. Лады?
   – Противогаз, он, конечно, тяжелее коровы, его одному никак не донести, – язвительно прошипел Толик, но никто не обратил на него внимания.
   “И какой он, к черту, Рэмбо? – в отчаянии думал Мухин, стоя у окна и наблюдая, как Миша с Таней переходят улицу. – Ниже меня ростом. И тощее. И нос у него перебит”. Толик чуть ногти не грыз от досады. Опять в очередной раз очередная девушка предпочла грубого, не всегда гладко выбритого Шестакова воспитанному русоволосому красавцу Мухину. Нет, первым делом они все Толика, конечно, замечают. Это объективно. Но стоит только этому разгильдяю Шестакову открыть рот, или закурить, по-своему, по-пижонски, чуть щуря правый глаз, или просто – улыбнуться… И все. Прет из него этот проклятый мужицкий шарм, благодаря которому, наверное еще в доисторические времена, первобытные предки Миши Шестакова уводили из-под носа у предков же Толи Мухина прекрасных мохнатых подруг… “Ну, ничего, – подумал Толик, – чай, наши тоже не вымерли. Пробьемся”.
   – Какая славная пара, – раздался у него над ухом голос СССР. Добрый Савелий Сергеевич не понимал страданий Толика.
   – Угу, – невнятно отозвался Мухин и решил переменить тему – Савелий Сергеевич, а все-таки что же вы такое увидели? Если не секрет, конечно, – быстро добавил он, стараясь не поставить интеллигентного человека в неловкое положение. Честно говоря, Мухину рядом с Профессором всегда как-то легче дышалось. Савелий Сергеевич умел интересно рассказывать, а мог и долго внимательно слушать, он не пил водку из граненых стаканов и не закусывал коньяк кислой капустой, с ним можно было безбоязненно цитировать Рабле и Бабеля, не натыкаясь на восхищенное: “Сам придумал?” Мухин рассердился на себя за такие мысли. Ведь, с другой стороны, совершенно не факт, что Толик смог бы… а даже наоборот – совершенно точно, что не смог вот так, как Мишка, с ходу прыгнуть и спасти СССР. Это уже гораздо глубже, с пеленок, с младенчества: не вытирай нос руками, не ругайся, читай больше, нельзя бить людей…
   Савелий Сергеевич продолжал задумчиво смотреть на улицу.
   – Это отсюда я собирался… прыгать?
   – Да.
   – А там, где я был… в моей галлюцинации здесь был выход, спасение…
   – Правда?
   Профессор кивнул.
   – Вот видите, Толя, оказывается, я тоже – волевой и цельный человек, и, оказывается, в моем прошлом тоже есть большой страх. – Савелий Сергеевич потер виски. – Теперь я понимаю, что спровоцировал галлюцинацию сам, открыв холодильник. Галлюциноген заработал, ощущение холода вызвало воспоминание…
   – Извините, если вам неприятно…
   – Нет, нет, Толя, “неприятно” – совершенно неподходящее слово в данной ситуации. – СССР отошел от окна и сел на стул. – Когда я учился на четвертом курсе, у меня погиб друг. Тоже альпинист. Алеша Скальский. Представляете, какая подходящая фамилия для альпиниста? Я просидел с ним, мертвым, ночь в ледяной пещере. Потом нас нашли. У меня были сильно обморожены ноги, сложный перелом. Врачам удалось спасти только одну.
   – Как это? – Мухин ошарашенно смотрел на Профессора.
   – Вместо левой ноги у меня протез. – Савелий Сергеевич сказал это так просто, что Мухин поежился. – Ничего страшного, Толя, все уже позади.
   Через час пятеро будущих жертв науки пищали в вытяжном шкафу, а ошалевшая Матильда носилась по полу, не обращая внимания на робкие попытки Савелия Сергеевича ее утешить.
   – И как вы теперь? – спросил Шестаков у Профессора.
   – Буду резать, – мрачно ответил тот. – И искать. Миша несколько раз пружинисто прошелся по комнате, а потом скомандовал Мухину:
   – Все, Муха, пошли. Савелий Сергеевич и так сегодня напереживался. Дадим человеку отдохнуть от нас. – И, выходя, быстро и весело шепнул, наклонившись к Тане: – Я очень рад, что мне не надо задавать вам одного пошлого вопроса.
   – Какого? – таким же заговорщическим шепотом спросила девушка.
   – Дадите телефончик?
^

Глава восьмая
МИША

   Крысы продвигались по тоннелю неспешно, но уверенно. Начиналось их время. Несколько часов под землей будет тихо. Огромные грохочущие поезда до утра простоят в тупиках, люди отправятся спать. А те немногие, что остаются здесь на ночь, не будут надоедать своей суетой.
   Вот. Знакомый запах. Запах человечьей еды. Настоящей, без отравы.
   Несколько вожаков, выстроившись треугольником, неслышно двинулись к ступенькам. Чуть поодаль остановились самки. Носы их жадно шевелились, рот наполнялся слюной. Они нетерпеливо переступали лапами – в ожидании добычи.
   – Здорово, Гмыза! – громко поздоровался Шестаков, входя в подсобку. Там никого не было, только где-то далеко в коридоре звякали железками. – Гмыза! – повторил он громче. – Встречай гостей!
   – А… – неопределенно протянул Витек, входя. – Здорово.
   За последний месяц его отношение к Шестакову претерпело такие сильные изменения, что Витек начал всерьез задумываться – можно ли называть строгого начальника “Выборгских крысоловов” просто “Мишкой”.
   Следом за Шестаковым вошел Толик. Если бы Витек Гмыза имел обыкновение читать на досуге шедевры мировой литературы и иногда позволял себе литературные сравнения, он бы ни за что не сравнил Шестакова с Дон-Кихотом, но, несомненно, отметил бы громадное сходство Мухина с Санчо Пансой.
   Поглядев зачем-то Толику за спину, Гмыза выждал несколько секунд, нерешительно прокашлялся и спросил Шестакова:
   – А эти, ваши молодцы, сегодня не придут?
   – Не-е, – Миша сел на стул по-домашнему, вытянув ноги, – выходной у них сегодня.
   Гмыза поморгал белесыми ресницами. Он думал. Казалось: прислушайся хорошенько – и услышишь, как поскрипывают его мозги.
   – Выходной? Так ведь вроде не воскресенье… Че, может, праздник какой, а я не знаю?
   – Праздник, праздник, да только не про тебя. – Шестаков достал из кармана пачку сигарет и положил на стол. Сейчас он страшно нравился сам себе. – Иди ко мне в “Крысоловы”, будут и у тебя выходные…
   – А премии даешь? – жадно спросил Гмыза.
   – Зависит от улова. – Миша старался не улыбаться. – Вот, например, во вторник прошлый ребята на “Академической” от-тлично поработали, план на сто пять с половиной процентов выполнили, – Витек слушал, вытянув шею, – так я им сразу – два ящика пива выкатил.
   Гмыза выдохнул разочарованно:
   – Пи-иво… А наличными не даешь?
   – Даю, – весело согласился Шестаков. – Да ты не раздумывай, Грымза, дело верное! Да и поздно тебе раздумывать… В историю ты уже попал.
   – В какую такую историю?
   – Муха, покажи ему, – попросил Шестаков. Сам же он закурил, встал и начал прохаживаться по комнате, напевая что-то себе под нос и пытаясь изобразить чечетку.
   – Вот. Прямо на первой полосе, – сказал Толик, подавая Витьке свежий номер “Часа пик”. Миша, щурясь от дыма, наблюдал за Гмызой.
   Под крупным заголовком “А мы не брезгливые!” помещался темноватый снимок второй бригады “Выборгских крысоловов”. Шестаков настаивал, чтобы группу сфотографировали прямо перед выходом в тоннели. По этому поводу у него даже вышел небольшой спор с фотографом и корреспондентом. Газетчики требовали антуража, подвигов, “крутых ребят” на фоне убитых крыс. Шестаков стоял твердо: или “до работы”, или никак. Ребята на снимке стояли веселой толпой, неловко засунув руки в карманы, и улыбались в объектив. Откуда-то сбоку таращил глаза застигнутый врасплох Гмыза.
   – Это я, что ли?
   – Ты. Нравится?
   – Ух ты… – Витьку раздирали самые противоречивые чувства. И щенячий восторг при собственной физиономии в настоящей газете. И тихая паника: а вдруг маманя увидит? И действительно решит, что ее родной, скромный сынок Витя – один из этих, небрезгливых. Да в общем нет, сомнительно, до ихнего захолустья такие газеты не доходят. Туда и “СПИД-ИНФО” через полгода в лучшем случае добирается…
   – Чего?
   Мишка, оказывается, два раза что-то спрашивал.
   – Ключ, говорю, от четвертой комнаты дай! А потом мечтай дальше.
   – О чем это я мечтаю? – рассеянно спросил Витек, подавая ключ.
   – Ну, не знаю, о письмах поклонниц, наверное.
   – А что, вот если вот так, фотография в газете – могут написать?
   – Конечно!
   – Хм, а адрес откуда берут?
   – Темный ты, Гмыза. Они же в адрес редакции пишут. – Шестаков стал в позу и с надрывом продекламировал: – “Здравствуй, дорогая редакция! Пишу тебе в первый раз, потому что влюбилась без памяти в парня, который у вас в углу фотографии, которая напечатана в номере… – Миша заглянул Гмызе через плечо, – от двадцать третьего мая. Прошу тебя, дорогая редакция, передайте ему, что я жить без него не могу и не сплю уже третьи сутки…” – Голос Шестакова дрогнул, Мухин затрясся от смеха, привалившись к стене, и Витька наконец очнулся:
   – Ох, ну и трепло же ты, Шестаков!
   – Почему трепло? Ты “Семь невест ефрейтора Збруева” смотрел?
   Витек предпочел не продолжать разговор о поклонницах. Результат подобных шестаковских “подколок”, особенно под хорошее настроение, известен заранее: нахохмит, набузит, натолкает полные уши лапши и уйдет. А ты сиди – дурак дураком, как помоями облитый.
   Шестаков мельком взглянул на часы:
   – Муха, сходи глянь, может, пришли уже, их встретить надо.
   Гмыза моментально навострил уши.
   – Кого это встречать? – глянул вправо, на полку. Чрезвычайно грязный, захватанный руками будильник показывал без четверти час. Ночи, прошу заметить. – Вы чего это приперлись в такую познь?
   – Фу, Грымза, – Шестаков поморщился, – как можно говорить своим коллегам “приперлись”?
   – Какой ты мне, на фиг, коллега? – почему-то разозлившись, огрызнулся Витек. – И зачем тебе ключ от четвертой?
   Вот оно, самое сильное качество Шестакова. Другой бы прицепился, завелся, слово за слово, поговорили бы, как мужик с мужиком, в смысле – как равный с равным. А этот – нет. Глянул весело и небрежно, ни словечка не сказал, крутанул на пальце ключ и вышел. И вот, вроде бы не унизил… Слава Богу, нет в Мишке ничего от чистоплюя-интеллигента, который, даже если и сядет с тобой в рваных штанах – водку трескать, матом разговаривать, – все равно глядит не по-нашенски, будто тайну какую-то знает, а тебе ни в жисть не скажет… Нет, не унизил. Просто на место поставил. Ну и силища…
   Вот и объявилась причина Мишкиного хорошего настроения. Двое крепких ребятишек в одинаковых черных джинсах и скромных серых курточках (“Эге, курточки-то на пол-лимона тянут!” – смекнул опытный Гмыза, любивший потолкаться по магазинам) втащили в коридор длинный ящик с яркими надписями не по-русски.
   – Сюда, мужики, – распорядился Шестаков, открывая четвертую комнату. В общем, и комнатой ее назвать – сильно польстить. Так, чулан пыльный, два на три. Раньше спецуху здесь держали, инструмент кое-какой. А сейчас никому и дела нет, что там валяется, даром что дверь крепкая да замок целый.
   Гмыза, вытянув шею, следил за диковинным ящиком и умирал от любопытства. Его небогатая фантазия, изрядно попорченная общением с цивилизацией, выдавала версии – одна другой страшнее.
   Шестаков о чем-то коротко поговорил с одинаковыми ребятами, попрощался, кивнул Мухину: проводи. Потом обернулся, увидел любопытную рожу Витьки, предложил, подмигув:
   – Ну что, Грымза, сам угадаешь, что здесь, или мне сказать, до чего ты додумался?
   Гмыза неопределенно пожал плечами. Не мог же он, в самом деле, признаться Шестакову, что именно такой ящик видел в цирке, в 1976 году, когда приезжал с отцом в Ленинград на экскурсию. Очень красивую тетеньку, всю в ажурных колготках и блестках, положили в этот ящик, а потом распилили двуручной пилой. Маленький Витя Гмыза не спал после этого две ночи, несмотря даже на то, что тетеньку почти сразу вынули и она оказалась живой и невредимой.
   – Небось думаешь, баба здесь? – заржал наглый Шестаков. Но, увидев обиженное Витькино лицо, сразу перестал: – Ладно, ладно, не буду больше. – Мишино великодушие сегодня не знало границ. – Иди, покажу, чего притащили. – Он небрежно сорвал мудреные защелки и откинул крышку.
   Шестаков, конечно, предполагал, что Витька удивится. Но такой реакции предвидеть не мог.
   Гмыза осел на пол и схватился руками за горло, как будто его душили. В глазах его стоял ужас.
   – Эй, Гмыза, ты что? Муха, помоги! – крикнул Миша вошедшему Толику. – Вот чудила…
   Вдвоем они растолкали обалдевшего Витьку, отвели в подсобку и усадили на стул.
   – Чего это с ним? – спросил Толик.
   – Понятия не имею. Увидел ружья и свалился. Вить, ты чего так испугался? Оружия никогда не видел?
   Повороты и извивы логики, конечно, непредсказуемы, особенно если дело касается такого неординарного идиота, как Гмыза. Через пятнадцать минут, когда Витек уже мог впопад отвечать на элементарные вопросы, Толику удалось, воспользовавшись отлучкой Шестакова, вытянуть из Гмызы, что же его так напугало.
   Оказывается, наш впечатлительный друг, наслушавшись и начитавшись всяких страхов, решил, что под вывеской (он так и сказал: “под вывеской”!) “Выборгских крысоловов” скрывается международная террористическая банда. Почему именно международная – объяснить не смог. А ящик с ружьями стал, что называется, финальным аккордом в Витькиных подозрениях.
   Ситуация получалась предурацкая. Глупо до невозможности. Но и смешно до икоты. Кое-что из серии про тупого ежика, который полез спину чесать, да лапу наколол.
   Уже в следующий момент Толик похолодел, представив, что будет, если такого напуганного ежика выпустить в люди. Как законопослушный и бдительный гражданин, он, очевидно, направит свои шаги в соответствующую организацию, где и забьет тревогу. И тут уж – хрен знает, как дело обернется. Мухин, если честно, даже приблизительно не знал, сколько и в чьи лапы дадено, чтобы “Крысоловы” спокойно занимались своим делом. И если теперь вокруг них поднимется вот такой вот неприятный шум – денег может и не хватить… Хотя… Если у нас “КамАЗы” с оружием запросто по дорогам разъезжают, то почему бы и международной террористической организации на досуге в крыс не пострелять?
   Но рисковать все-таки не стоило. А значит, предстояло убедить нашего ежика в том, что мы – простые, свои в доску ребята, бомбы в детские сады не подкладываем, в президента мелкой дробью стрелять не собираемся.
   Все решилось проще.
   Вернувшийся Шестаков выслушал смущенного Мухина, глянул на все еще ошалевшего Гмызу, несколько секунд переваривал услышанное, а потом привалился к стене и стал хохотать. Он ржал, как дикий мустанг при виде пони. Через пять минут, чуть отдышавшись и вытерев слезы, он сочувственно посмотрел на Витьку и проникновенно сказал:
   – Знаешь, Грымза, даже если бы вдруг я действительно решил заняться таким специальным промыслом, как международный терроризм, – тут он снова всхлипнул от смеха, – я бы никогда не посвятил в свои дела такого кондового кретина, как ты.
   – А чего-о-о? – гнусным голосом завопил Витька, моментально переходя в наступление. – Чего обзываться-то?! Шибко умные вы все тут! Вам бы лишь бы простого человека мордой в грязь ткнуть! Подумаешь, городские!
   – Дурак ты, Гмыза, – с усталой интонацией ночной няни произнес Шестаков. – Никто тебя никуда не тыкает. И ты тут свои саратовские страдания не разводи. Здесь конфликт города и деревни ни при чем. Здесь другое… – Шестаков выдержал красивую паузу. Притихший Витька внимательно слушал. Любая складная речь действовала на него, как дудочка на кобру. – Михаил Васильевич вообще пешком в Питер из деревни пришел, а до академиков дослужился…
   – Какой Михаил Васильевич? – удивился Витька.
   – Ломоносов, – басом вставил Мухин, жадно ловивший каждое Мишкино слово. Он, словно первоклассник, внимал очередному уроку жизни – как корректно и аргументирование объяснить человеку, что он – кретин.
   – Ну и что, что Ломоносов?
   – А ничего. – Голос Шестакова потерял задушевность. – Никому нет дела, из какого Крыжополя ты приехал, на лбу у тебя это не написано. А вот если ты, падла, уже восемь лет в столице живешь, а по-прежнему в рукав сморкаешься и навозом от тебя все еще попахивает…
   – А… – начал было Витек, но Миша продолжал, не повышая голоса:
   – Значит, дело в тебе самом. И деревня родная здесь ни при чем.
   Наступила хорошая театральная пауза. Действующие лица обдумывали предыдущий монолог и готовили следующие реплики. Шестаков выдержал паузу до последней секунд очки и начал рассказывать добрым голосом:
   – Я когда еще маленьким был, мы тогда в коммуналке жили… У нас соседка была, из деревни. Неграмотная, как тумбочка. И не старая еще, симпатичная, румяная такая. Замуж за городского вышла. Примерно раз в полгода моя мама ей под диктовку письмо писала, в деревню, родственникам. Сама-то эта тетка так грамоту и не осилила. Ну, как водится, пять страниц приветов, “живу я хорошо”, и так далее… А потом эта тетка сама письмо в ящик носила опускать. Так – поверишь? – каждый раз в ящик “Спортлото” опускала!
   – Ты это к чему? – подозрительно спросил успокоившийся было Гмыза.
   – Просто вспомнил. А вообще ну тебя, Грымза. Пошли, Муха, ружья посмотрим, я их и сам еще толком не разглядел.
   Название немецкой фирмы, производящей охотничью амуницию, ужасно смахивало на скороговорку “на дворе – трава, на траве – дрова”, если повыбросить из нее половину гласных. Шестакову так ни разу не удалось воспроизвести его с ходу. Да и вся эта затея с походом на выставку “Отдых и развлечения” в “ЛенЭкспо” две недели назад казалась ему полной чепухой и напрасной тратой времени. Но Петухова была настойчива и держалась очень уверенно. Она остановилась у входа на выставку, полистала купленный каталог, удовлетворенно сказала: “Ага!” – и решительно направилась в третий павильон – “Охота”.
   У Шестакова было плохое настроение. Накануне вечером Петухова строго-настрого предупредила его о том, что явиться на выставку он обязан в костюме и в галстуке. С таким же успехом она могла потребовать явки в акваланге или на коньках. После продолжительных поисков на антресолях обнаружилось, на удивление, не съеденное молью, серое двубортное сооружение, похожее на несгораемый шкаф. Шитое, помнится, еще к той треклятой свадьбе.
   И вот теперь Шестаков плелся за Татьяной, поскрипывая галстуком-удавкой и посверкивая выбритыми щеками. Он шел, глядя себе под ноги и недоумевал: неужели за пять лет человеческая фигура может так сильно измениться? Пиджак невыносимо жал под мышками, а брюки, несмотря на последнюю задействованную дырочку в ремне, казалось, вот-вот свалятся на землю.
   На фирмачей Петухова произвела неизгладимое впечатление. Она шпарила по-немецки, как штандартеннфюрер Штирлиц, безостановочно курила “Marlboro” и два раза звонила СССР по “радио” – консультировалась, к какому классу дичи можно отнести крыс.
   Особенно понравилась немцам новая сумочка Носатой из крокодиловой кожи. Изготовители – то ли по рассеянности, то ли специально – оставили в неприкосновенности голову крокодила. И вот на протяжении всей беседы эта милая мордашка лежала у Татьяны на коленях, смущая сидящего напротив господина в очках. Каждый раз, натыкаясь взглядом на оскаленную пасть, он сбивался с темы и предлагал Петуховой карабины для охоты на бегемотов.
   Когда, после часа сумбурных переговоров, Носатая наконец удовлетворенно кивнула головой и назвала сумму заказа, один из чопорных немцев (кажется, директор по сбыту) от нежиданности перешел на русский. Он разлил по бокалам появившееся откуда-то шампанское и, обнаруживая свое гэдээровское происхождение, произнес, обращаясь к Татьяне:
   – Спасибо, товарищ!
   После чего фирмачи, видно посчитав свою задачу на территории России выполненной, свалили с выставки в полном составе, вместе с Татьяной, оставив на стенде молодого человека хрупкой наружности.
   Шестаков предпочел потеряться по дороге на стоянку, в то время как шумная компания обсуждала с Петуховой, в какой ресторан ехать. Уж неизвестно, как прошло вечернее мероприятие (а Носатая почти никогда не рассказывала о своих делах), но в завершение истории с ружьями Шестаков лично видел, как полезли на лоб глаза чиновника, к которому подвалила дюжина веселых мускулистых ребят. Каждый из них держал в руках членский билет Общества рыболовов и охотников города Кандалакша и хотел зарегистрировать охотничье ружье фирмы “Надворетраванатраведрова, ГмбХ”, калибр 5, 45.
   – Отличная штука! – Толик вертел в руках винтовку – Но для меня – бесполезняк.
   – Почему? – Миша шумно прихлебывал чай, наблюдая за Мухиным и Гмызой, которые, радуясь, словно дети, разглядывали оружие.
   – Да я же – зоркий сокол! Какие крысы, когда я в слона с десяти метров не попаду!
   – У тебя что – плохое зрение? – удивился Шестаков. – Впервые слышу. Что, и очки носишь?
   – Не. Валяются где-то дома. Я пару раз надел – тьфу! За ушами трут, на нос сползают, одна морока.
   – А ты поролон проложи и пластырем закрепи, – серьезно посоветовал Витек. У Гмызы такое непредсказуемое чувство юмора, что трудно и определить, шутит он или добрый совет дает. Толик махнул рукой:
   – На фиг, будут деньги – куплю контактные линзы.
   – Во-во, – гогоча, поддержал разговор Витька, – я как раз недавно анекдот в газете прочитал, как дядька глаз в стакане выпил. Приходит к врачу, а тот говорит…
   – Отстань, Грымза, вечно всякую дрянь вычитаешь. Мухин посмотрел на часы:
   – Мишк, ты домой собираешься?
   – Вообще-то да. А ты что – опять ко мне мылишься?
   – Да нет, – неуверенно ответил Толик.
   – Ладно уж, поехали. Я сегодня доступен и добр. Если заплатишь половину, позволю отвезти себя домой на такси. Только, знаешь, дома есть совсем нечего. Пускай Гмыза нас чаем напоит за то, что мы его простили.
   – За что? – искренне удивился Витька, которого за последние полчаса не меньше трех раз обозвали в глаза “кретином” с вариациями.
   – За подозрения, мой друг, за подозрения. А сейчас хочешь сеанс ясновидения? – Шестаков закатил глаза, изображая транс. – Вижу! В кладовке! Рядом с черными ботинками! В холщовой сумке!
   – Проныра… – восхищенно сказал Витька. – Когда успел?
   – Метод Шерлока Холмса, – охотно объяснил Миша, выходя из транса. – Ты утром на вокзал ездил, так? Однако никого не встречал-не провожал, так? А будь я проклят, если в каждой посылке тебе не присылают домашнего сала! Ну? Оставалось только проверить догадку и уточнить местонахождение объекта. Не жмотись, угости товарищей. У Мухина в сумке, кстати, свежая буханка.
   Гмыза покорно ушел за салом, а Шестаков снова вытянул ноги и, сладко зевнув, подтянул к себе газету с фотографией “Крысоловов”.
   Да, Петуховой, конечно, виднее, что писать, а чего не писать о “Крысоловах”. Но, черт побери, Мишка и сам был бы не прочь покрасоваться на первой полосе в заляпанном комбинезоне со связкой крыс – штук семь – десять в руке. Как вчера, на “Академической”. И Тане принести в лабораторию, небрежно на стол кинуть: смотри, какие мы неслабые ребята. И чтоб она ужасно здорово, по-мальчишески сказала: “Ух ты!”, а потом отколола бы какую-нибудь свою фирменную шуточку – легкую, кусачую, из тех, над которыми Мишка смеялся до слез.
   Шестаков улыбнулся своим мыслям. Кажется, за прошедшие 36 лет он столько не смеялся, как за последнюю неделю. Стоило им с Таней встретиться, как мир вокруг моментально превращался в детский утренник с клоунами. Из окон начинали падать пакеты с кефиром – прямо под ноги солидным тетенькам в светлых плащах; у солидных же дядечек ветром срывало шляпы; трое рабочих несли чугунную ванну, надев ее на головы, и сбивались с дороги…
   Самым удивительным открытием последних дней стало то, что Петухову-то, оказывается, тоже зовут Таня! Как это странно, когда одинаковое сочетание четырех букв может принадлежать совершенно разным людям и вызывать абсолютно разные ассоциации… Шестаков, сильно смущаясь, даже позволил себе немножко попоэтизировать.
   “Сильно пересеченная и плохо изученная местность с повышенной вулканической деятельностью, готовая в любой момент порадовать новорожденным грязевым гейзером, носила имя “Петухова Татьяна”.
   Смышленый зверек, сидящий на плече и щекотно кусающий за ухо, назывался просто “Таня”.
   “Ты влюбился, старый болван!” – строго говорил себе Миша. И улыбался.
   – Ты влюбился, Рэмбо? – спросила позавчера Носатая. Он пожал плечами.
   – Ты влюбился, – заявил Мухин, наблюдая за ним.
   – С чего ты взял?
   – Ты сейчас улыбаешься, как Гмыза, – сказал мстительный Толик.
   – Ага, – рассеянно отозвался Миша. – А что это там за шум?
 
   * * *
 
   Крысы двинулись вперед. Голод и злоба подгоняли их. Голоса людей уже почти не пугали. В несколько прыжков самцы оказались в коридоре. Еда была уже совсем близко, когда они услышали приближающиеся шаги. Человек открыл дверь…
   Великий закон литературы был нарушен. Не одно, а целая дюжина ружей, правда, не висела на стене, а лежала в красивом ящике. Ни одно из них не выстрелило. Во-первых, потому, что новехонькие, в заводской еще смазке близнецы были попросту не заряжены. А во-вторых, несчастный Виктор Гмыза в своем внезапно народившемся кошмаре о них и не вспомнил.
   Что увидел он? Из каких дебрей сознания выползла ненависть, толкнувшая обыкновенного человека на дикое, абсолютно немотивированное убийство?
   Первая же экспертиза признала Виктора Васильевича Гмызу, 1970 года рождения, невменяемым. Сейчас это – тихий, невредный умалишенный, без каких-либо проблесков сознания, навсегда застрявший между своим подземным кошмаром и реальностью. Обычно он сидит на стуле около кровати, практически не реагируя на окружающее. Не отвечает на вопросы, лишь иногда робко улыбается. Постоянно находится в одном из стационаров города. Единственная неприятная черта больного Гмызы, доставляющая немало хлопот медперсоналу: он не признает уборных и постоянно справляет нужду около своей тумбочки.
   Показания свидетеля Струмова-Рылеева в дело об убийстве не вошли. Младший научный сотрудник Института цитологии АН России утверждал, что помешательство гражданина Гмызы вызвано каким-то веществом, переносимым крысами.
   Вопросы. Вопросы. Десятки безответных вопросов-загадок. Откуда в руках у Гмызы оказалась эта злосчастная стамеска? Откуда она взялась? Никто из работников метрополитена станции “Политехническая” не признал этот инструмент своим.
   Как нужно напасть на человека, чтобы с ходу повредить ему сонную артерию? Врачи утверждают: в случае, когда потерпевший молодой здоровый человек, это – чистая случайность плюс страшной силы удар. Михаил Иванович Шестаков, 1960 года рождения, по мнению тех же врачей, был безнадежен и умер через семь-восемь минут после нападения. Причина смерти – острая коронарная недостаточность как результат обширной кровопотери.
   Единственный свидетель, Мухин Анатолий Евгеньевич, ничего по существу дела показать не смог, так как, по его словам, при виде крови потерял сознание. Много позже следователь рассказал Мухину, что прибежавшие на помощь люди, увидев залитые кровью тела, решили, что в комнате лежат два трупа.
   При осмотре места происшествия сотрудниками милиции были обнаружены и изъяты 12 (двенадцать) единиц огнестрельного оружия (охотничьи ружья калибра 5, 45).
   “Смерть-то, оказывается, груба. Да еще и грязна. Она приходит с целым мешком отвратительных инструментов, похожих на докторские”, – говорила Принцесса из “Обыкновенного чуда”. Она так хорошо смогла рассмотреть эти жуткие подробности, потому что смерть подходила к ней медленно, глядя в глаза.
   “Внезапная, жаркая, ослепительная вспышка взорвалась у него в мозгу, и больше он никогда ничего не чувствовал”. Это уже мистер Маккомбер. Счастливчик, стоявший спиной к смерти.
   Легко подсчитать, сколько минут падает с высоты 7000 метров пассажирский самолет. Вполне достаточно, чтобы вспомнить молитвы всех религий мира или сойти с ума. По статистике, даже при таких катастрофах находятся счастливчики, которым удается выжить. Интересно, это очень бестактно – выспрашивать у них, ЧТО там творилось, в этом самолете?
   После удара Гмызы у Миши Шестакова оставалось несколько минут полного сознания.
   Он не использовал их ни для того, чтобы, следуя традициям жанра, припомнить прожитую жизнь.
   Не попрощался, мысленно, с родителями.
   Не пожалел, что так поздно познакомился с Таней.
   Он просто не знал, что умирает.
   Инстинктивно схватившись за горло, он почувствовал что-то липкое и горячее. Обернулся и успел заметить спину выбегавшего Витьки. Увидел, как побелел и рухнул на пол Мухин. Миша испугался, но не за себя – показалось, что Гмыза что-то сделал с Толиком. Мише почти не было больно. И совсем не страшно. Откуда-то вокруг взялось очень много крови. Наваливалась страшная усталость.
   “Эх, газету заляпали…” – успел подумать Миша, закрывая глаза.