Рауль Мир-Хайдаров. За все наличными

Вид материала

Документы

Содержание Глава 15 Катран в Барвихе 1

Подобный материал:

• М. Е. Киченко Вработе над отчетом приняли участие, 2042.41kb.
• О порядке ведения кассовых операций и работы с наличными деньгами, 55.62kb.
• Аршинов в. И., Данилов ю. А., Тарасенко в. В. Методология сетевого мышления: феномен, 255.36kb.
• «Невский проспект» Гоголя, 672.65kb.
• Пещере Рождества Христова в Вифлееме. Все лекции, 231.62kb.
• Форум «Литературные посиделки», 651.66kb.
• Ивид Славы Всевышнего, как огонь, пожирающий на вершине горы, на глазах всех сыновей, 2908.84kb.
• 1. Утвердить прилагаемые Правила ведения кассовых операций и расчетов наличными денежными, 385.31kb.
• «Изучение практики взаимодействия с банковской системой и обеспечения наличными деньгами, 189.17kb.
• Из интервью режиссера Андрея Тарковского, 8315.22kb.

^

Глава 15

Катран в Барвихе

1

Весь сентябрь Аргентинец переживал тяжелейшую депрессию, хотя видимых

причин для этого не было. Карта шла, случались, и часто, заметные выигрыши

-- по-крупному, слава Богу, не "залетал" года три. Дома вроде тоже все было

спокойно, если не считать, что младшая дочь, кажется, влюбилась в Эйнштейна.

Это вселило в него тревогу, он не хотел, чтобы Верочка вышла замуж за

каталу, даже и за подающего надежды аса -- нет, такой судьбы для любимой

дочки он не хотел. Впрочем, заметного интереса к дочери со стороны Георгия

он не замечал, а поклонниц у него было хоть отбавляй: обаятельный, всегда

изысканно одетый, часто при деньгах, с машиной, а кроме того, хорошо

образован, начитан -- в общем, мог и любил пустить пыль в глаза, таких

девушки любят, не дают им прохода. Правда, в последнее время Георгий играет

в карты редко, постоянно держится при Тогларе, словно его ре-ферент:

сопровождает повсюду и даже в отсутствие хозяина живет на Кутузовском.

Общение с Тогларом, конечно, пойдет Георгию только на пользу, даже сейчас

близость его к чистоделу подняла авторитет Эйнштейна.

А ведь начинался сентябрь так прекрасно! После свадьбы Тоглара

Аргентинец с семьей был приглашен в гости на Кутузовский, в недавно

отделанную, отреставрированную квартиру Константина Николаевича. Кстати,

полностью обставленную, доведенную до ума Аргентинец видел ее тоже впервые,

хотя не раз бывал здесь во время ремонта и очень гордился тем, что картина

Шагеева появилась в мастерской с его легкой руки -- она так пришлась к

месту, что даже человеку, далекому от живописи, это было очевидно.

Апартаменты, занимавшие этаж, с изысканной мастерской-салоном потрясли его

домочадцев, как некогда их квартира произвела ошеломляющее впечатление на

Наталью, жену Тоглара.

В гостях у Константина Николаевича оказался и Георгий, и именно в тот

вечер Аргентинец заметил, что его Верочка неравнодушна к картежному гению

Эйнштейну. Тогда же впервые Городецкий узнал, что дед Константина

Николаевича был крупным русским художником, академиком и умер в эмиграции,

вдали от родины. Картины Николая Фешина не оставили его равнодушным, и

теперь понятна стала тяга Тоглара к живописи -- кровь есть кровь, гены

когда-нибудь должны были взять свое. В тот теплый сентябрьский день

легендарный Тоглар открылся Городецкому совсем с другой стороны, а казалось,

он знал об этом человеке все -- ведь знакомы уже без малого почти тридцать

лет, целую жизнь.

Пригласил Тоглар Аргентинца с семьей и в загородный дом в Переделкино

-- в общем, налаживалась спокойная, благополучная жизнь, о которой мечтал

его близкий друг Костя Фешин.

В последний год Аргентинец чаще всего играл в Барвихе, иногда у Шамана

дома, но потом сложился настоящий катран у одного из высоких чиновников из

окружения президента. Катран в Барвихе ценился высоко среди катающих

по-крупному: безопасность и комфорт гарантированы, и в долг тут не играли, у

всех наличка -- в "дипломатах", баулах, саквояжах, чемоданах, очень

состоятельные господа собирались там.

Отчасти глубокой депрессией Аргентинец был обязан тамошним разговорам,

неожиданным тайнам, открывавшимся ему в барвихинском катране. Чиновничий

люд, подогретый дорогими коньяками и виски, наперегонки спешил избавиться от

служебных и государственных тайн, словно знание их душило, не позволяло

радоваться жизни. Оттого эти сытые и самодовольные господа легко, без

сожаления, даже бравируя, расставались за ночь с целыми состояниями.

Неправедно нажитые деньги как будто жгли им руки, не давали ощущения

реальности, оттого им не радовались выигравшие, не огорчались проигравшие:

иные пачки долларов по двадцать -- тридцать тысяч, небрежно перехваченные

резинкой или бечевкой, по нескольку раз за ночь переходили из рук в руки, из

баула в чемодан, из чемодана в "дипломат". И никто не удосуживался хотя бы

пересчитать их, не говоря уже о том, чтобы прокутить или подарить кому-то,

впрочем, по их словам, это были деньги для игры; некоторые даже не уносили

эти саквояжи и сумки домой, считая: зачем таскать, если на неделе опять

предстоит игра. Вот эта-то безразличность к большим деньгам -- все равно

завтра еще нанесут взяток -- или возможность добывать их без особого труда и

риска отбивала у Городецкого не только тягу к игре, но и к жизни вообще. Без

азарта и страстей, когда на кон ставится все, включая и жизнь, игра -- не

игра. Да, подивился бы великий знаток рисковых картежных людей Федор

Михайлович Достоевский, попади он в катран в Барвихе: какой тип игроков

создало новое российское смутное время!

Но не из-за отсутствия страстей хандрил весельчак, балагур, неунывающий

катала Аргентинец -- он-то рисковал своими кровными, ему взяток не носили:

ни добровольно, ни принудительно, а деньги ох как были нужны. Девчонки --

обе уже на выданье, дом, семья требовали все возрастающих затрат, жизнь

дорожала не по дням, а по часам.

Но угнетало его другое -- он не понаслышке знал о перспективах своей

страны, народа, ведь играл-то с вершителями судеб России: чиновниками,

законодателями, депутатами, министрами.

Иногда Аргентинцу даже хотелось пропустить игру -- слишком откровенные

там велись разговоры, а он по собственному опыту знал: знание чужих тайн

укорачивает жизнь. Это одна из главных заповедей уголовного мира, потому там

не лезут в душу и стараются без надобности не совать нос в чужие дела. Но он

не мог поставить крест на катране в Барвихе, это было единственное место в

Москве, где крутились по-настоящему большие деньги, а у Аргентинца была

тайная мечта: если сорвет сумасшедший банк, миллионов в десять -- двадцать,

баксов разумеется, заляжет на дно. С него хватит, нервы на пределе, здоровье

не то, да и пример Тоглара, занятого только любимой женой и живописью,

вдохновлял. Может, и он придумает для себя какое-нибудь хобби и будет

посвящать целые дни своему увлечению, как Константин Николаевич мольберту.

Новому занятию своего друга Городецкий завидовал больше всего -- завязал

навсегда с прошлым и нашел все-таки на закате жизни дело по душе. Но тут

Аргентинец понимал, что Тоглару легче, в нем гены взыграли, происхождение

обязывало.

В какие-то вечера, наслушавшись опасных речей, он задерживался с

выездом, хотя не меньше других спешил домой, в уют, тепло. Он намеренно

поднимал капот, с умным видом копался в чреве машины, что-то подтягивал,

закручивал, протирал, или же, сам незаметно спустив колесо, принимался не

спеша его менять, а другие, подтрунивая над ним, над его машиной, весело

улюлюкая, гогоча и посмеиваясь, разъезжались в ночи. И лишь когда вдали

стихал шум скоростных машин, выезжал со двора и он. Да и то, отъехав от

катрана, он останавливался где-нибудь в придорожной тени и спокойно

выкуривал сигарету-другую, и только после этого трогался в путь. Городецкий

был убежден, что люди, так небрежно обращавшиеся с чужими секретами,

обязательно попадут в беду. И как в воду глядел -- оказался провидцем, хотя,

конечно, вслух никому и ничего не предсказывал. Одну машину, возвращавшуюся

после игры в Барвихе, расстреляли в ночи в упор из крупнокалиберного

пулемета. Досталось и автомобилю, мчавшемуся следом, об этом писали

московские газеты, и Аргентинец оценил свою предусмотрительность -- ведь и у

него был такой же роскошный белый "сааб".

Странно, но покушение с трагическим исходом не особенно взволновало

посетителей катрана в Барвихе: все единодушно признали, что покойный брал не

по чину и не любил делиться с коллегами и начальством. Аргентинец тогда

обезопасил себя еще раз: стал приезжать на игру в скромных "Жигулях"

песочного цвета -- чиновники на таких машинах не ездят, и теперь его

случайно спутать не могли.

Однажды, в середине сентября, в катране появился новый игрок, или, как

назвали его завсегдатаи, новый назначенец в президентской команде. Альберт

Янович был из семьи потомственных чекистов и родословную вел то ли от

Берзиня, то ли от самого Дзержинского. Правда, потомок, по нынешним

демократическим временам, не любил вспоминать богатую советскую родословную

и имел модную нынче профессию -- политолог, то бишь аналитик, от которой

явно попахивало саморекламой или шарлатанством. Но, видимо, он делал нужные

анализы и прогнозы, если попал в президентскую команду и уже нафаршировался

основательно. На игру он приезжал весь навороченный, с новомодным кожаным

саквояжем, но никогда не оставлял его в катране до следующей игры. Этот и

вовсе не знал удержу, вещал без остановок, и его сообщения действовали на

нервы не только Аргентинцу, но и остальным завсегдатаям. Чуял Городецкий,

что иные чиновники даже подозревали непонятную провокацию со стороны

политолога, хотя вида старались не подавать, а заволноваться было от чего...

Потомок чекистов говорил, например, что новый Генеральный прокурор

России, которого президент отыскал в Сибири, скоро может и сам загреметь в

тюрьму. Слишком рьяно стал пропихивать своих близких родственников в

нефтяной бизнес, где уже все давно поделено и конкурентов не терпят.

Прокурор, пользуясь высшей властью, начал еще и наезжать на московские

кланы, а за ними ведь тоже не рядовые граждане стоят, и своего они так не

уступят. Альберт Янович уверял, что это станет первым прецедентом в истории

России, когда Генеральный прокурор будет обвинен в примитивном

взяточничестве, коррупции, и кончит он дни на тюремных нарах. От таких

прогнозов у многих портилось настроение, и они сбрасывали карты невпопад,

чем ловко пользовался Аргентинец. Но игроки вскоре приходили в себя: знали,

что свято место пусто не бывает и, может, попадет туда кто-то из своих

людей, так что нет худа без добра -- Москва чужих никогда не любила,

особенно на больших постах.

Тот же Альберт Янович обронил, что скоро грохнут известного в прошлом

телеведущего, а ныне влиятельного бизнесмена. Причем он назвал суммы,

которые гуляют на телевидении от рекламы -- официально и черным налом, и у

партнеров по картам, людей, видавших виды и знавших, что такое шестизначные

и семизначные цифры, просто отвисли челюсти.

Спустя несколько месяцев Аргентинец убедится в ясновидении говорливого

политолога, который, кстати, по телевидению в те дни со скорбной миной на

лице будет говорить о дорогом друге как о самом бескорыстном человеке на

земле, которого убили люди, не разделявшие его творческих планов, и сравнит

его смерть со смертью Пушкина. Поистине лицемерию нет предела. Но Альберт

Янович лицемерил не всегда -- со своими, за карточным столом, он был

предельно откровенен, резал правду-матку если не в глаза, то уж в богато

обставленное пространство -- точно.

Аргентинец не раз пытался развеяться от депрессии, дважды даже крепко

загулял у Хавтана в "Золотом петушке", хотя выпивка и загулы -- не его

стихия, катале нужен ясный ум и очень чуткие пальцы, тренированные так же,

как у пианистов-виртуозов. Хавтан тоже переживал не лучший период жизни, у

него выкрали какого-то бухгалтера, имевшего доступ к тайным счетам в

западных банках. И если бы не заступничество старой братвы -- Шамана и

Дантеса, -- скорее всего он гнил бы уже на каком-нибудь перенаселенном

московском кладбище. Зная, что Аргентинец вращается в разных кругах, Хавтан

просил помнить про бухгалтера по кличке Гном, может, где объявятся его

следы, или хотя бы получить наколку, кому он мог понадобиться, обещал за

информацию большие деньги. Иначе, мол, ему долго не восстановить свой

авторитет. Косится братва, не верит, что выкрали Гнома, хотя четыре трупа на

месте похищения -- аргумент более чем весомый. Но они думают, для себя

приберег он бухгалтера, а на деньги банды Лабоцкого -- Шкабары, хранящиеся

на Западе, многие серьезные люди претендуют, и он, выходит, очутился теперь

в центре внимания. Впрочем, про банду новокузнецких громил Аргентинец и сам

хорошо знал.

В Барвихе чаще стали говорить о войне с Чечней, которая вот-вот должна

была грянуть, и, тоже не таясь, называли фамилии тех, кто уже нажил на этом

миллиарды, оставив горы оружия, бронетехники и даже авиацию чеченцам.

Разговоры о предстоящей войне не пугали чиновный люд, наоборот, они их

возбуждали, пьянили, на различных поставках для армии можно было

по-настоящему нажиться, а уж украсть -- и говорить нечего. А главное -- не

выполнять никаких обязательств перед народом, на все годился один ответ --

война...

Всезнающий Альберт Янович и тут мудро заметил: война, как первый снег,

запорошит все следы преступлений, совершенных за годы реформ, и если не

случится эта, организуют другую. Только большое горе, тысячи и тысячи новых

молодых инвалидов могут отвлечь внимание людей, заставят их забыть о прежних

преступлениях высоких людей, чтобы те под шумок успели прибрать, продать

последнее, что еще осталось непроданным. Не зря народ говорит: кому война --

кому мать родна.

Когда начались разговоры о предстоящей войне в Чечне, Аргентинец сразу

вспомнил Тоглара, который три года находился там в плену и хорошо знал

обстановку. Еще год назад он уверял, что столкновения с "чехами" не

избежать, слишком высокие финансовые интересы сошлись в этом горном крае и

чересчур много оружия появилось у воинствующего народа, к тому же впервые в

своей истории Чечня заимела регулярную армию. Оружие и пьянит всех от мала

до велика.

По своим каналам Аргентинец знал, что предстоящая чеченская кампания

резко увеличила в Москве оброк с банкиров, промышленников, бизнесменов,

занятых нефтью, -- понятно, война потребует больших денег, выходит, к ней за

Тереком готовятся всерьез.

Такие грустные мысли навевала еще не начавшаяся бойня Аргентинцу и,

конечно, настроения не поднимала.