Geum.ru

Московское бюро по правам человека валентин оскоцкий полемика сталинизм, ксенофобия и антисемитизм в современной русской литературе



СодержаниеОнтология? скорее – правдорубство.
Подобный материал:

1   2   3   4   5   6   7   8   9
^ ОНТОЛОГИЯ? СКОРЕЕ – ПРАВДОРУБСТВО.


(Диалог с С.Ступиным о повести Валентина

Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана») 1


В.О.: Мы с Вами, Сергей, представляем не просто старшее и молодое поколения, но исторически разные, разделенные полувеком. Мое детство – Отечественная война, Ленинградская блокада, школьная и студенческая юность – последние годы сталинщины, литературная молодость – недолгая оттепель, зрелость – развитой социализм, на перевале 60-летия – перестройка. Для Вас все это, как и сама советская власть, – история, ставшая не лично выстраданным опытом, а начитанным знанием. Тем интереснее порассуждать нам об одном и том же, сопоставив наши «поколенческие» восприятия и понимания. Предлагаю избрать поистине благодатный плацдарм беседы – новую повесть Валентина Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана» («Наш современник», 2003, №11). Но прежде чем обратиться непосредственно к ней, – несколько слов о том, что вообще значила для меня проза этого писателя в давние уже 70-80-е годы, за которыми прочно закрепилось понятие застоя.

Застой застоем – в политической жизни, экономической, – но в литературе пустых лет не бывает. И повести Валентина Распутина для меня выстраивались в один ряд с романами, повестями Григория Бакланова, Василя Быкова, Виктора Астафьева, Владимира Тендрякова, Юрия Трифонова, Федора Абрамова, Даниила Гранина, рассказами Василия Шукшина. Каждый из этих мастеров по-своему высоко держал литературную планку, и понятие жизненной правды становилось знаковой метой их самобытного творчества.

Многотрудными судьбами распутинских героев заговорила драматичная правда сибирской деревни, перенесшей и войну («Живи и помни»), и послевоенный колхозный разор («Последний срок»), и разрушительные триумфы великих строек коммунизма («Прощание с Матерой»). В каждой – прорыв незаемной художественной мысли не просто к мастерскому живописанию деревенского быта, первооткрытию подлинно народных характеров, но к познанию, постижению глубинных основ духовного бытия нации. Онтологическая проза – недаром именно такое определение утвердилось за ней в литературной критике.

С.С.: Думаю, что молодое поколение – настолько, насколько оно вообще интересуется литературой, – знает Распутина лучше, чем кого-либо другого из современных писателей. Хотя бы потому, что повести Валентина Григорьевича проходят в школе – такая сложилась ситуация, что в образовательных учреждениях России современную литературу изучают на материале писателей старшего, «советского» поколения. Читают Белова, Астафьева, Василя Быкова, и Распутин в этом списке, конечно, в числе первых, он в глазах молодого поколения воплощает собой образ «живого классика». Это не просто формальность, вбитая школой – дело в том, что «Прощание с Матерой», «Пожар», написанные еще лет двадцать назад, на «советском» материале, с «советской», в общем-то, проблематикой, нынешними школьниками и студентами прочитываются с неподдельным интересом, как самые что ни на есть современные. Распутин подкупал каким-то надвременным аспектом своих произведений, объективностью в изображении жизни, отличающей истинного писателя. Было ясно, что за его повествованиями о потопляемом острове, о пожаре в поселке стоят обширные мифологические подтексты: в «Матере…» мы прочитывали между строк историю о новом Великом Потопе, образ «царского лиственя», который своими корнями держит весь остров, отсылал нас к архетипическому Мировому Древу. Да и сами эти истории об испытаниях России водой и огнем ассоциировались с хождением по кругам ада, волновали своей причастностью к чему-то глобальному, неизменному. Вряд ли у кого могли возникнуть сомнения в даровании Распутина. Сам распутинский вопрос «Почему мы такие?», поставленный в «Пожаре», если присмотреться, самый что ни на есть экзистенциальный. Не оголтелое «Кто виноват?» с незамедлительными выводами, а попытка разобраться, понять причину нашей неустроенности. Вот где уровень философского взгляда! И чувствовалась объективность большого писателя, обращенность к вечным проблемам, символам и всем мифологическим слоям, которые они тянут за собой.

Тем сильнее было мое недоумение после прочтения последней повести Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана». Я не говорю об «идейном содержании» – это все-таки дело автора, – проблема в сфере поэтики, художественности. Повесть оказалось очень непохожей на прежние работы Распутина, даже на те рассказы, которые появлялись в периодике 90-х годов. Возникло много вопросов, опасений за Распутина как художника, за высоту его творческого полета.

В.О.: Последняя повесть оставила во мне противоречивое, двойственное впечатление. Но, чтобы объяснить его, предприму еще один экскурс в прошлое, на сей раз в недавнее перестроечное. В 90-е годы я начал, по крайней мере, для себя, разделять Распутина-художника и Распутина-политика, Распутина-прозаика и Распутина-публициста. К такому разделению он вынудил меня сам. И, похоже, не меня одного. Григорий Бакланов в мемуарной книге «Жизнь, подаренная дважды» с недоумением и горечью вспоминает, с каким остервенением затаптывал его зал, сгоняя с трибуны – 1988 год! – ХIХ партийной конференции. «На балконе для гостей дирижировал хлопаньем и топаньем» Валентин Распутин. На ленте, отснятой телевидением, «я увидел его лицо. Могу сказать, я не желаю ему когда-либо увидеть свое лицо таким, каким оно было у него в тот момент. А ведь он мне и письма хорошие писал, и книгу свою прислал с трогательной надписью»…

Как видим, перерождение писателя в политика не прошло бесследно для души. Случай не редкий, история литературы, и отечественной, и мировой, знает таких немало. Но в отношении Валентина Распутина по-человечески тем обиднее и больнее, что в его лице наша словесность имела талант яркий и сильный, который на глазах начал губительно деформироваться. Почти в одно и то же время из-под его пера выходит рассказ «В непогоду», который я считаю новеллистическим шедевром, и газетное интервью, где он жалуется на Юрия Черниченко и Евгения Евтушенко, будто бы замышлявших его физическое устранение. Что за бредовые галлюцинации! Как будто не Евтушенко, сострадая Валентину Распутину в постигшей его беде, написал в свое время аллегорическую повесть «Ардабиола». Ее герой, напомню, талантливый ученый, избитый уличной шпаной до полной утраты памяти, забывает и свое изобретение – уникальное средство излечения от рака, которое могло осчастливить человечество. Не Евгений Евтушенко изменился с той поры. Изменился Валентин Распутин, позабывший, видать, и об «Ардабиоле», и о своем предисловии к «роман-газетному» изданию евтушенковского романа «Ягодные места».

С.С.: И досадно, что искать причины этих изменений нас подталкивает именно его творчество. Важно ведь не то, что Распутин не ладит с иными коллегами по цеху, и не то, что политикой интересуется – он и раньше, кажется, был ей не чужд. Сама повесть оставляет в недоумении: что случилось с писателем? Где тот, «прежний» Распутин – автор «Живи и помни» и «Последнего срока», «Прощания с Матерой» и «Пожара»?

В.О.: Так вот о повести. Начинаю ее читать – и погружаюсь в самодостаточный, самобытный мир писательского слова. Вместе с распутинской Тамарой Ивановной беспокойно вглядываюсь, вслушиваюсь в темень, тревожусь, но надеюсь: вдруг да окажется, что не потерялась дочь, а просто запозднилась, вдруг да различу ее «скрад шага из-за угла». Заметьте: не сам робкий, от сознания невольной вины шаг, а осторожный с к р а д ш а г а. Но вместо него, «беззвучно и валко, вышаривая в густых сумерках дорогу в узком и дырявом, яма на яме, проезде» – так и видишь все это воочию, будто в замедленном кинокадре! – подплывает машина с встревоженным отцом, и я вместе с обоими еду по ночному безлюдью, над которым в небе ни звездочки – только «широко стояло там, в высоте, как болотная ряска, радужно-гнилое свечение от электрического разлива города». Радужно- гнилое – в глазах взволнованной матери: таким она будет воспринимать мир, пока не отыщет – отыщет ли? – пропавшую дочь. Намеренно цитирую, хоть и бегло: слово притягивает, завораживает, и, окунаясь в него, заряжаешься и его скрытым подтекстовым смыслом, и его все нарастающим нервным напряжением, и растворенным в нем неослабным предощущением беды.

Но спустя десяток страниц резкий перепад, сбив на литературную красивость, громоздкую и туманную, с неясными наплывами не потока сознания героя, а авторских эпитетов, метафор, уподоблений и сравнений. «Так хорошо было в этом томительном и чутком ожидании. Медленной волной, осторожно выплескивающей по бокам, проходила сверху вниз истома, пробуждала глубины и низы, сладко закручивалась в каких-то теснинах, снова распускалась ответной волной, уже уверенней наглаживая, шла вверх. Там все натягивалось, замирало, струило, дыхание слабо колыхало ее откуда-то со стороны, и, разбуженные, растворенные, наперебой пульсировали токи. Она вся точно наэлектризовывалась, телесный свет податливо переходил в мягкое свечение…».

Досадую, хоть утешаю себя: сбив явный, но случайный. Тем более, что всего через несколько строк снова ознобно вздрагиваю, дивясь точным словесным находкам, передающим бесперебойный бег лет и десятилетий и вечную родительскую тревогу за сыновей-дочерей: «…как же, Господи, быстро свершаются сроки, в которые суждено детям в свою очередь быть родителями взрослых детей, выходящих на самостоятельную дорогу, полную ловушек». Однако рано обрадовался. Вслед за приведенным откровением в том же абзаце новый провал и стилистический, и лексический, а главное – психологический: «С приходом свободной жизни, когда из телевизора, как из волшебного горшка полезла каша, состряпанная из гадостей (если гадостная каша, то причем волшебство? – В.О.), а слово это потеряли, Тамара Ивановна, недолго катаясь умом, грохнула телевизор о пол и вымыла руки». Вы верите в этот жест властной, твердой, но рассудительной, по-крестьянски бережливой домохозяйки? Я не верю. Разбить телевизор – это вам даже не стулья ломать. Могла бы переключить программу. Или совсем выключить…

Дальше – больше. «…Не осталось ни одного угла, не охваченного этой проказой. В первые годы этой сошедшей с каких-то крутых гор грязной лавины Тамара Ивановна от бессилия, от невозможности загородиться, убежать от этого бурлящего, кипящего нечистотами потока, на гребне своем вздымающего издевательское ликование, впадала в слезы: сдавливало грудь, боль неподвижным валуном залегала внутри и на часы перехватывала дыхание. А поплачет, польет слезами испуганное сердце, погреет ими, горючими, камень-валун, он вроде и подвинется, освободит дыхание». Чувствуете, как тускнеет слово? И если вдруг высвечивается, то не своим природным, а тусклым люминесцентным светом. Не сразу, но понял, в чем дело. В прекрасную прозу вторгается дурная публицистика, и хрупкая материя искусства такого вторжения не выдерживает.

С.С.: Действительно, в языковом отношении повесть получилась очень неровной, но больше внимания мне хотелось бы уделить удачным моментам.

Чувствуется, что Распутин пытается создать некое общее образное пространство текста – на первых же страницах встречаем метафору с автомобилями. Смотрите, как тонко, последовательно разворачивает ее писатель. Он подходит к ней с разных сторон, сначала сквозь призму взаимоотношений героев: «Заводилой был Демин, более решительный и опытный в новой жизни. Он сразу же, как только покатилась старая жизнь с высокой горки, грохоча, кувыркаясь и разбрасывая обломки, ушел с автобазы, где они с Анатолием сошлись до дружбы, поработал где-то снабженцем, а теперь имел свой киоск на центральном рынке и торговал всяким шурум-бурумом от электролампочек и краски до запчастей к автомашинам. Анатолий же застрял на базе, которой отдал пятнадцать лет, все реже и реже выезжал в рейсы, да и то пустяковые…».

Здесь автобаза, вообще «автомобильная тема» – своего рода метафора советской жизни. С ней по-разному прощаются и расстаются практичный, «похожий на дикаря» Демин и простоватый сроднившийся с прошлым Анатолий. Так сама жизнь уподобляется развалившемуся, потерпевшему аварию автомобилю. Но этого Распутину мало, и образ обрастает новыми смыслами: «Прохожих уже и не было, зато разудало, почуяв свободу, неслись машины, в три-четыре года свезенные сюда со всего света, чтобы устраивать гонки. И гонки эти на чужом были теперь во всем – на тряпках и коже, на чайниках и сковородках, на семенах моркови и картошки…». Новую действительность Распутин ассоциирует с гонками, соревнованием, где победа заведомо на стороне «иномарок». В том же эпизоде, на фоне авторского рассуждения, герои повести на простой «семерке» едут искать пропавшую Светку. И текст воздействует. Есть ощущение слаженности, внутренней мотивированности повествования. Можно спорить о свежести символики, но бесспорно, что сам подход – подлинно художественный.

Наряду с такими находками у Распутина встречаешь фрагменты, пригодные лишь для публицистики почвеннического толка, – Вы уже достаточно процитировали. Думается, проблема здесь не в отступлении от законов жанра – писатель имеет право говорить напрямую. Дело лишь в чувстве меры: оголтелое правдорубство никому еще не сослужило хорошей службы. Удивительно, но как раз идеи, поданные что называется в лоб (казалось бы, куда уж ясней!), не воспринимаются в должной мере. Теряется художественная убедительность – и перестаешь доверять написанному.

Распутин дает основание и для упреков в субъективности – некоторые пассажи невольно наводят на мысль, что он просто сводит счеты с личными недругами. Какой уж тут может быть разговор об онтологичности, глубине философского взгляда! Характерно, к примеру, рассуждение о власти «грубой силы» и попранной справедливости. Распутин замечает: «Ее, эту грубую и жестокую силу, начинают бояться, даже прокурор в суде заикаясь произносит вялый приговор, который тут же отменяет общественная комиссия по помилованию». Я знаю, что Вы, Валентин Дмитриевич, входили в состав этой комиссии – значит, вопрос к Вам.

В.О.: То, что Вами процитировано, – снова не художественная речь, будь она автора или героя, а оголенная публицистическая, к тому же словесно стертая, невыразительная, безликая. Потому и беглое упоминание Комиссии в ней не несет никакой психологической нагрузки, проявляющей характер героя сюжетно. Оно всего лишь полемический выпад в адрес действительно существовавшей, реальной общественной Комиссии по вопросам помилования при Президенте РФ, работавшей под руководством Анатолия Приставкина с 1992-го по 2002 год. Поскольку писательский пинок в спину упраздненной ныне Комиссии не художественная деталь, на неточность которой достаточно походя попенять, а внесюжетная публицистическая заставка, то и судить о ней приходиться строго по законам не прозы, а публицистики, которая требует предельной фактической точности. Ее здесь и близко нет, – сплошная «деза». В какой мере по неведению, а в какой злонамеренно – другой вопрос.

Свидетельствую определенно как бывший член этой бывшей Комиссии, проработавший в ней бок-о-бок с покойными Булатом Окуджавой, Львом Разгоном, другими достойными писателями, учеными, юристами, общественными деятелями без малого десять лет: в наших жестких правилах было не рассматривать прошений о помиловании людей, не отбывших половины срока. Так что распутинское «тут же» – не ошибка, а ложь. Уточню также: помиловать – вовсе не значило незамедлительно выпустить. При тяжких преступлениях допускалось не освобождение, а сокращение оставшегося срока. На насильников, впрочем, и оно не распространялось. Я лично ни разу не проголосовал за помилование по делам об изнасилованиях.

Но было несколько исключений, когда выносились рекомендации о помиловании людей, не отбывших половины срока. Они настолько редки, что пересчитываются на пальцах одной руки. Расскажу об одном из них, тем более, что я был его инициатором.

…В деревне, в курской областной глубинке, две женщины, сестры, убили мужа одной из них – алкоголика, хулигана, буяна-садиста, который в непрерывных запоях издевался, глумился и над женой, и над свояченицей, и над малолетними детьми, грозясь их изнасиловать. Сестры искали защиты у местной власти, но та осталась безучастной к их горю. Как и сельская милиция, вернее, один на всю округу милиционер, который тоже не посчитал нужным отреагировать на мольбу о заступничестве. Кончилось тем, чем и могло кончиться в такой житейской ситуации, безысходной, тупиковой: отчаявшиеся женщины, как и распутинская Тамара Ивановна, учинили самосуд. Не просто себя защищали таким противозаконным способом от издевательств, переполнивших чашу терпения, но и детей спасали в меру своего разумения. Обе получили сроки. Дети остались без матерей.

Прочтя об этой семейной драме в «Российской газете», я, зная, как часто эмоционально взвинченные судебные очерки журналистов бывают неточны, а порой и неверны, подал заявление с просьбой затребовать дело и на материале его перепроверить факты. Ответ подтвердил их скрупулезную достоверность. После этого я подал вторичное заявление, в котором просил вынести дела сестер, не отбывших еще половины срока и никаких прошений о помиловании не подавших, на Комиссию в порядке исключения. На заседании мнения разделились, разгорелся спор, но при голосовании большинство высказалось за рекомендацию к помилованию. В то время материалы Комиссии в президентской администрации не залеживались, и примерно через месяц-полтора обе женщины вошли в очередной указ, подписанный Б.Н. Ельциным. Еще пару месяцев спустя из нового очерка той же журналистки я узнал: сестры вернулись домой, к детям, жизнь в семье мало-помалу налаживается. Такая вот запомнившаяся история. Но ведь она потому и запомнилась, что подобных наперечет…

Не далеко ли, однако, увела нас от повести всего одна ложная фраза, вроде бы ненароком оброненная писателем? Вернемся же к самой повести, благо, похоже, не все о ней мы договорили.

С.С.: Я хоть и ратую за то, чтобы анализировать литературные произведения в первую очередь с точки зрения их художественной значимости, все же не могу не сказать о проблематике повести Распутина. Он ведь в конце концов поступился ради публицистичности, идеи – поэтикой. Как тут пройти мимо? Правда, придется тоже быть субъективным.

В прошлом году мне в руки попал новый роман Евгения Чебалина «Безымянный зверь» в журнале «Север» – он теперь издан отдельной книгой. Роман откровенно ксенофобский, антисемитский, а вдобавок и еще научно-фантастический. Там евреи, воплощающие собой мировое зло, выставлены чуть ли не результатом неудачного эксперимента пришельцев. И весь этот бред замешан на национал-патриотической теме. Жуткое впечатление производит.

Так вот, отдельные пассажи Распутина у меня напрямую ассоциировались с чебалинским текстом. Общим духом, пафосом, что ли? Это стремление втиснуть в одну повесть все проблемы современности (размах, конечно, не космический, но уже как минимум общероссийский) и дать однозначный ответ, что делать. Это желание сгрести в кучу всех, кто «мешает нам жить», и поквитаться с ними: здесь и кавказцы на рынке, обманывающие простых русских людей, и следователь-взяточник Цоколь – судя по фамилии, тоже не из славян. И дотошность, с какой в повесть вводятся скинхеды, казаки – все они что-то громят, борются, действуют… Сконструировал Распутин и «нового человека». Весь канон соблюден: конечно, Иван, конечно, обыкновенный русский парень. Обыкновенный, но, разумеется, не заурядный (как в школьных учебниках про Василия Теркина пишут), сознательный что называется: думает о будущем России, зачитывается словарем Даля. Уж не превращается ли Распутин из писателя национального в писателя-националиста?

В.О.: Вы обронили: писатель вправе говорить напрямую, но важно соблюсти меру. А кто меру определяет? У каждого писателя, да и читателя, она своя. Некоторые историки литературы не без резонов считают, что в историко-философских главах «Войны и мира» мера художественная соблюдена не всегда. Но мы тем не менее миримся с этим. Значит, суть не в строгой дозированности меры, а в чем-то сверх. Об этом «чем-то» Вы сказали, но, по-моему, не до конца, ввернув слово «правдорубство». Верно: в своих публицистических эскападах Валентин Распутин рубит сплеча, но правду ли рубит – вот вопрос. Виктор Астафьев в «Прокляты и убиты» тоже рубил, но его рубку я, читатель и по совместительству критик, принимал, потому что романная правда войны могла быть горькой, даже жестокой, но оставалась правдой, совпадавшей с исторической. Распутинская рубка погребает правду под навалами ветвей, сучьев, а то и просто мусора.

Его авторское право заодно с героями повести отвергать даже робкие, хилые ростки российской демократии, не принимать и малых проблесков либеральных идей. Не разделяя таких воззрений, могу с ними не соглашаться, но при этом и в уме не держу обязывать думать так, как думаю я. Но мое отторжение вызывают гиперболизировано поданные постсоветские ужасы и кошмары, какие, утверждая свою политическую позицию, нагнетает Валентин Распутин от главы к главе. И решительно протестую, когда узнаю вдруг, что все они немыслимы в благословенном советском прошлом, под твердой сталинской рукой, без которой даже в ГУЛАГе «порядка не было. Одних за колоски в землю вбивали, других из-под самой страшной статьи втихомолку выводили». Не из-под статьи ли об антисоветской агитации и пропаганде, какую впаяли и Синявскому с Даниэлем, и Леониду Бородину? Что же до колосков, то сажать за них – не сталинских восприемников палаческое изобретение, а самого его, «великого и мудрого».

Еще о Сталине. Не верю я распутинскому Ивану Савельевичу, будто он, втихаря перекрестившись, шел в атаку с криком «за Родину, за Сталина!». Зато верю героям Виктора Астафьева и Василя Быкова, Григория Бакланова и Бориса Васильева, которые погибали без имени отца народов на устах. Да и у Твардовского в «Василии Теркине» – «Взвод, за Родину, вперед!». За Родину, а не за Сталина. Отдавать жизнь за вождя призывали политруки, да и те часто по обязанности, а Иваны Денисовичи, Африкановичи или Савельевичи обходились простонародными матерками.

Впрочем, Сталин здесь – с боку припека. Не в нем беда, а в том, что и находки, и провалы писателя, как шашлык на шампур, нанизаны в повести на сюжетный стержень сквозного тематического мотива: и нравственное растление россиян, особенно молодежи, и уголовный беспредел в стране, включая похотливое изнасилование юной Светки, – от безнаказанности кавказцев и прежде всего распоясавшихся чеченцев. И нет на них никакой управы, – все или развалено, или подкуплено. Единственное спасение – самосуд в защиту бесправных пострадавших.

С.С.: Мне трудно говорить о Сталине и сталинском времени – Вы справедливо отметили: для молодых это уже история, «начитанное знание», Но повесть Распутина – в первую очередь попытка отразить реалии сегодняшних дней, и когда Валентин Григорьевич касается вопроса о новом поколении, я уже вправе с ним спорить.

Читая повесть, я не мог не обратить внимание на очень показательный эпизод со скинхедами. Проблема, понятно, непростая, жизненная – но видно, как пытается использовать ее в своих политических, «публицистических» целях Распутин, как он неточен, поверхностен в изображении молодежи. Не знаю уж, насколько симпатичны Валентину Григорьевичу идеи скиндвижения, но погром бритоголовых в дискотечном клубе описан с таким пафосом, будто речь идет о нашествии марсиан. Такие, знаете, «звездные войны»: дескать, мы пришли навести порядок, мы предупреждали вас… Пусть мы вправе осуждать подобный подход – мне даже понравилось сравнение скинхедов с инопланетянами, хотя, кажется, читал это уже где-то раньше. Дело все в том, что на другом полюсе Распутин изображает собственно «дискотечников» – наркоманов, алкашей – словом, повторяет заштампованный образ несовершеннолетних моральных уродов. И тоже ведь не запретишь – есть такое, сколько угодно. Досадно только, что распутинские выводы на этом обобщении и заканчиваются. В самом деле, хороший для молодого человека получился выбор: либо шприц, либо кусок арматуры. А ведь это далеко не так, то есть даже совсем не так! Конечно, в повести есть Иван – тот самый, мать которого в заглавие вынесена, – но о нем я уже достаточно сказал: тоже схема, тоже не человек, а программа…

Не думаю, что причину такого взгляда на молодежь можно объяснить невнимательностью, нечуткостью автора – это же писатель первого ряда, какой тут может быть разговор. Просто снова налицо использование актуального жизненного материала в заданных, заранее установленных политических целях.

В.О.: К слову, по статистике, приведенной в «Известиях» от 19 февраля 2004 г., бритоголовых в Иркутске несколько сотен. Правда, буйного скинхедовского протеста против повального и обвального разложения Иван-сын не принимает по форме, но разделяет по существу. «…Он держал себя нейтралом, сказавшись в этой схватке случайно, но со своей нейтральной полосы был, конечно, на стороне скинхедов: они на свой манер делали то, что должна была делать городская власть, чтобы остановить пложение этой сопливой нечисти. Но власть теперь всего боится и ничего не делает». Писатель, сдается, согласен с героем, схлопотавшим от скинхеда по лицу за то, что он не с ними. Отсюда и выпад в газеты, которые «с захлебом назовут скинхедов… русскими экстремистами и фашистами, и снова и снова будут гнусаво каркать, добиваясь, чтобы позволили им расклевать мясо скинхедов до костей».

Газеты В. Распутин клянет так рьяно, будто утоляет ностальгическую тоску по подцензурному «правдинскому» единообразию советской прессы. Не стану подтверждать это цитатно – выдержек из текста приводилось уже предостаточно, изложу пересказочно, сославшись на предфинальный фантасмагоричный апокалипсис, в котором без комментариев не разобраться. О футболе на полюсе, вояжах в космос и прочих модных забавах «новых русских» спорить не приходится: извращения не безобиднее сексуальных, хотя психика взбесилась не от распутства, а с жиру. А непривычность простых русских людей к нищете – увольте: начиная с блистательного рассказа «Уроки французского», ее собственноручно опроверг сам В. Распутин всеми повествованиями о военном и послевоенном лихолетье сибирской деревни. Следует ли из таких возражений писателю, будто сегодняшняя Россия «прекрасна и удивительна», что в ней и в помине нет никаких социальных контрастов? Никак не следует: их невпроворот, полным полно. Да только снимать, разрешать их не призывами к обострению классовой борьбы, а по-распутински, к мордобитию, сожалея о том, что по сию пору «ни один бедный не убил ни одного богатого» (?!)...

Об оккупации Сибири инородцами – особо. «Китайцы хитрее, кавказцы наглее, но те и другие ведут себя как хозяева, осознавшие свою силу и власть».

С.С.: Да, мне это напомнило одну из псевдонаучных работ Александра Севастьянова – бывшего сопредседателя Национал-державной партии. У него много было о «хитрых китайцах», которые «слегка не уважают права человека» и готовят захват России, чтобы использовать ее как буфер в войне с Европой и Америкой. Для наших националистов вообще характерен взгляд из «кольца врага», жаль только, что и Распутин начал применять ту же методику. Хотя вопрос о нелегальной миграции в Россию китайцев, кавказцев, конечно, никто не отменяет.

В.О.: Тоже проблема не с потолка взялась – как и драма Тамары Ивановны, увидена в гуще жизни. Но воспринята не аналитически, а эмоционально, и с такими пережимами, переборами, перехлестами, что велик искус напрямую воззвать к писателю: побойтесь Бога, Валентин Григорьевич, коль скоро Вы человек верующий. Разве кавказцы избили Вас в подворотне собственного дома? Чистокровное русское хулиганье!

Возможно, мой вопрос-напоминание покажется некорректным. Но, думаю, хотя бы «по праву разделенного страданья» могу позволить себе быть некорректным. В 1995 году я тоже был избит у подъезда своего дома и тоже не залетными кавказцами, а чистопородными русичами. Правда, моих, в отличие от распутинских, так и не нашли. Потому, видимо, что всерьез не искали…

С.С.: Так Вы и не выставляли «заказчиками», скажем, Александра Проханова, Владимира Бондаренко или Владимира Бушина! Хотя тогда бы, наверное, точно не стали искать…

Свожу эту во всех смыслах болезненную тему к шутке, потому что пора уже подвести итоги нашей беседы. Сказано было не мало, так что минимальную задачу – дать читателям представление о новой повести Распутина, – мы в любом случае выполнили. Не буду вспоминать о деталях, думаю, мы с Вами сошлись в главном – нас обоих насторожила избыточная публицистичность, политизированность повести «Дочь Ивана, мать Ивана». Можно спорить о причинах, но тот факт, что стиль, сам язык распутинской прозы изменился не в лучшую сторону, для нас не вызывает сомнений. Вероятно, претерпели изменения и творческие принципы писателя, возможно, изменился Распутин и как человек – вы проводили параллели… И все-таки не хочется спешить с выводами – может, будущие произведения Валентина Григорьевича опровергнут наши замечания? Так что будем ждать и надеяться.


2004

  • Сергей Ступин – молодой прозаик, критик, выпускник (2005) Литературного института им. А.М.Горького. В то время, когда готовился диалог, был студентом IV курса.



МЕРЗОСТЬ!.. 1 

 


Почему «Книга без подтекста»? Потому, что русская литература XIX века «не то что не знала, что такое подтекст, но не видела нужды этим средством пользоваться. Великие русские классики говорили открыто то, что думали: Россия есть избранная страна и русский народ есть избранный народ».

Не то писатели-иудеи, хитроумно упрятавшие свою русофобию в подтекстовом словоблудии, Разве что Василий Гроссман высказывал ее не таясь, без обиняков, прямым текстом. «Развернутому показу иудейского подтекста» и посвящена сия книга, не иначе как в уличающий укор евреям напрочь лишенная обременяющих изворотов и ухищрений, как лишена была их русская классика позапрошлого столетия. «Автор этих строк говорит, открыто, что иудеи представляют для России смертельную опасность и что как можно скорее должна быть начата их принудительная высылка из страны. Если это будет сопровождаться народным возмущением в виде погромов, то тем лучше: быстрее и безболезненнее завершится дело».

Кто он, этот разъяренный ненавистник иудейства, оголтелый погромщик-расист, названный в издательской аннотации петербургским литературоведом, прозаиком, публицистом? За какие заслуги принят в члены Союза писателей России? Знать не знаем. Да, признаться, и не горим желанием знать, памятуя, с какой брезгливостью отшивал иудей (?!) Герцен нравственно неопрятных персонажей в мире как собственно литературном, так и окололитературном: «…позвольте мне остаться незнакомым с вами». Хватит нам и того единственного, что удалось праздного любопытства ради выудить о г-не Андрюшкине в Интернете, – куцые сведения, какие саморекламно сообщает о себе и он сам, представляясь автором нескольких статей в газетах «Завтра» и «День литературы». Что понаписано помимо их и прочего, вошедшего в «книгу без подтекста», нам также неведомо. Будем поэтому судить только о книге.

Поначалу – одни лишь цитатные выдержки, сохраняющие авторское косноязычие и колоритные особенности лексики, пунктуации, стилистики письма. Комментарии же к ним – после этого.

Итак: