Москва - с. Петербург, 5-10 октября 2009 г. ) Конференция, которую организовали Институт мировой литературы им. А. М. Горького, Институт русской литературы (Пушкинский Дом) и два ведущих Санкт-Петербургских университета,
| Вид материала | Обзор |
- Калинина, 291.97kb.
- Российской Академии Наук по адресу: 199034, Санкт-Петербург, наб. Макарова, д. 4 Сдиссертацией, 670.13kb.
- Эсхатологическая топика в русской традиционной прозе второй половины ХХ начала ХХI, 793.25kb.
- Судьба поэтического наследия анны ахматовой: особенности текстологии и проблемы публикации, 806.71kb.
- Сад в русской поэзии ХХ века: феномен культурной памяти, 576.52kb.
- Культурологи и другие специалисты, сфера научных интересов которых связана с теоретико-методологическими, 53.69kb.
- Псковская агиография XIV-XVII, 910.38kb.
- Ешней осенью 5 октября в Белгороде и 7 октября в Харькове состоялась научная конференция, 68.96kb.
- Проза а. А. Фета в историко-литературном контексте 1850-1880-х годов, 618.09kb.
- Учебно-методический комплекс по специальности: 030602. 65 Связи с общественностью Санкт-Петербург, 534.61kb.
Обзор юбилейной международной научной конференции,
посвященной 200-летию со дня рождения Н. В. Гоголя
(Москва — С.-Петербург, 5–10 октября 2009 г.)
Конференция, которую организовали Институт мировой литературы им. А. М. Горького, Институт русской литературы (Пушкинский Дом) и два ведущих Санкт-Петербургских университета, заметно выделялась на фоне остальных событий научной жизни литературоведческого сообщества. Во-первых, своим масштабом — за неполных шесть дней в Москве и Петербурге было прочитано 63 доклада. Во-вторых, широкой географией участников: кроме Москвы и Петербурга — Томск, Хайфа, Волгоград, Киев (четыре участника), Тверь, Новгород, Браун (два), Нежин, Рим (два), Верона, Самара, Триест, Саратов, Новосибирск, Констанц, Венеция (два), Загреб (два), Владивосток, Иерусалим, Нью-Йорк, Таллин (два), Катания, Нантер, Симферополь (три), Даугавпилс, Черкассы, Полтава. В-третьих, продуманной оформленностью и интеллектуальной наполненностью пространства, находившегося за границей чисто научных заседаний. Его создавали приём участников конференции В. П. Викуловой в музее Гоголя на Никитском бульваре, заседание в Императорском зале Александринского театра c экскурсией по Театральному музею, выставка «Арабески» и фотоработы Людмилы Волковой в Пушкинском Доме, спектакль петербургского Театра юного зрителя «Старосветские помещики», экскурсия по гоголевским местам Петербурга, с увлечением проведённая В. Д. Денисовым.
Однако самое сильное впечатление оставил сам Николай Васильевич, каким он «явился чрез двести лет».
Гоголь в начале XXI-го столетия оказался столь же неподдающимся однозначным истолкованиям и «вылезающим» за рамки любой интерпретации, каким был для его читателей и при жизни. Ключевое слово для размышлений о современной стадии рефлексии над феноменом писателя было произнесено в самом начале конференции Ю. В. Манном (РГГУ — ИМЛИ) в его вступительном докладе
«ПАРАДОКС О ГОГОЛЕ»,
отсылки к которому звучали во многих выступлениях. По мнению исследователя, писатель разрушил прямую зависимость эстетической ценности от прогресса социальных отношений и общественных идей. Его современникам казалось, что он будет понятен только в России. В. Г. Белинский так думал, потому что Запад значительно опередил Россию в социально-экономическом развитии, а И. В. Киреевский — потому что Гоголя взрастило непонятное Западу животворное начало христианской цивилизации. И при жизни Гоголя и через несколько десятилетий после его смерти невозможно было представить, что 200-летие писателя будет отмечаться как событие мирового масштаба.
Целый блок докладов, посвящённый переводам Гоголя на другие языки, подтвердил рассуждения Юрия Владимировича о включённости текстов Гоголя в мировой культурный контекст. А. С. Шолохова (ИМЛИ) на примере истории английских и немецких переводов «Вечеров на хуторе близ Диканьки» показала, как со временем усилилось внимание к передаче реалий и антропонимов и совершенствовались поиски адекватных средств для передачи устной монологической речи рассказчика. О. А. Светлакова (СПбГУ) в многоаспектном сравнении двух испанских переводов «Записок сумасшедшего» продемонстрировала способность гоголевского текста провоцировать межкультурный диалог. Так, переводчик 1998 года, распознав в повести «испанские отсылки» не только на уровне реалий, но и на уровне использования мотивов, счёл уместным включить в текст прямые цитаты из «Дон Кихота». Клара Страда-Янкович (Венеция) сравнила два итальянских перевода «Шинели» — Клементе Ребора (1885–1957) и Томмазо Ландольфи (1908–1979) — литераторами с совершенно различным духовным опытом и эстетическими воззрениями. Для обоих интерпретация одного и того же гоголевского текста оказалась принципиально важным фактом творческой эволюции. Если Ландольфи старался передать в переводе свое гротескно-фантастическое видение Гоголя, то Ребора, один из самых ярких итальянских религиозных поэтов XX века, увидел в Акакии Акакиевиче прообраз праведного человека.
В подробном описании 4-х из 17-ти переводов произведений Гоголя на китайский язык, рассмотренных академиком Б. Л. Рифтиным (ИМЛИ), были показаны способы, при помощи которых переводчики преодолевают существенные различия между столь непохожими друг на друга культурами и языками. Со второй четверти XX века образным выражениям языка Гоголя стали находить соответствия на уровне фразеологизмов (ченъюй). В 1936 г. Лу Синь даже придумал своё словосочетание для передачи понятия «мёртвые души», которое закрепилось в последующей традиции.
Столь же обширным, как географическое пространство, на котором осваиваются гоголевские тексты, оказалось и пространство явлений мировой культуры, параллельные места к которым обнаруживаются у Гоголя. При этом интерпретация творчества писателя как некоего структурного единства парадоксальным образом позволяет объединить религиозные течения, литературные стили, философские доктрины, которые в ином контексте не соотносимы или существуют по отношению друг к другу как полемические.
Так, например, религиозность Гоголя описывалась на конференции и с точки зрения ортодоксального православия (В. М. Гуминский), и как напоминающая монофизитское учение (В. М. Паперный), и как созвучная западной христианской мысли (Л. И. Сазонова). А И. П. Смирнов (Констанц — С.-Петербург) увидел в Петровиче из гоголевской «Шинели» сходство с индуистским божеством Шивой, каким он изображался в русских переводных книгах об индуизме первой половины XIX века. Отвечая на полемическое замечание В. М. Паперного, о том, что в повести в первую очередь обнаруживаются более очевидные смыслы, диктуемые, например, сюжетом, исследователь подчеркнул принципиальное для него отношение к художественному тексту как к загадке, тайне, которую необходимо разгадать. Рассматривая дискурсивный материал «Шинели», Игорь Павлович показал, что его составляющими являются и городские слухи, и житийная литература (в частности, жития Андрея Цареградского), и «Истории доктора Акакия и уроженца Сен-Мало» Вольтера, и «Теодицея» Лейбница, и идеи Шопенгауэра. Схожий метод работы с гоголевскими текстами продемонстрировал М. Вайскопф (Еврейский университет в Иерусалиме), который рассмотрел «эротическую теургию», описанную в «Страшной мести», в контексте не только произведений современников — от Пушкина до писателей второго ряда, — но и в контексте целого пласта религиозных, алхимических и фольклорных представлений.
Размышления Витторио Страда (Венеция) были посвящены античной и западноевропейской традиции «Мёртвых душ» как романа-путешествия в контекте гоголевских путешествий — и географических, и духовных. Особенный интерес докладчика вызвала полемика К. С. Аксакова и В. Г. Белинского о гоголевской поэме как продолжении античного эпоса. Г. А. Тиме (ИРЛИ) проследила за основными этапами развития немецкой темы у Гоголя: от подражания «немецкому стилю» в «Гансе Кюхельгартене» до сниженно-гротескных и абсурдно-инфернальных мотивов петербургских повестей.
Некоторые докладчики применяли те инструменты интерпретации, которые предлагались философами, отстоящими от Гоголя довольно далеко или хронологически, или биографически. Так, например, В. И. Тюпа (РГГУ) описывал Хлестакова и Чичикова в отношении к романтическому концепту «Я», каким он был определён в свете диалектических положений философии Фихте. Докладчик использовал также концепт «уединённого сознания», введённый Вячеславом Ивановым. «Уединённое» сознание предшествует «соборному» сознанию и противопоставлено догматизму «он-сознания», доминирующего в русской культуре вплоть до XVIII века. При этом, проблема «уединённого сознания», раздираемого противоречиями, — центральная для всей русской литературы после «Евгения Онегина» — решается Гоголем исключительно в сатирическом ключе. Л. Н. Полубояринова (СПбГУ) соотнесла «собирательство» как черту гоголевской поэтики и описанные Гоголем типы «собирателей» с феноменологией и антропологией немецкого философа франкфуртской школы Вальтера Беньямина (1892–1940), показав включённость мышления Гоголя в общеевропейский контекст. Михал Оклот (Браун университет, США) предложил сравнить повести «Вий» и «Портрет» как посвящённые двум моделям искусства: идолу и иконе, представляющими феноменологию образа, созданного через зрение, и феноменологию образа, стимулирующего и вызывающего зрение.
Не менее парадоксально, но более драматически происходит освоение наследия Гоголя
В ПРОСТРАНСТВЕ ДРУГИХ ЯЗЫКОВ ИСКУССТВА.
О. Н. Купцова (ВГИК, Москва) попыталась определить, насколько традиционным или новаторским для зрителей был бы «Театральный разъезд», если бы его удалось воплотить на сцене (как и задумывалось Гоголем). Под этим углом зрения анализировался репертуар петербургской сцены первой половины 1830-х годов, а также подробно сопоставлялись с гоголевским текстом брошюра В. Головина «Разговор подле театра» (М., 1827) и, шире, традиция моралистических эпилогов, приём «театра в театре» в европейской и русской драматургии, предшествующей Гоголю. Докладчица показала, что центральная для «Театрального разъезда» тема — зрительного зала, публики (массы, толпы) — была особенно акцентирована в театральной публицистике 1820–1840-х гг.
Е. Е. Дмитриева (ИМЛИ), подробно изучив 20 российских инсценировок «Мёртвых душ» (включая и те, что остались на бумаге), охарактеризовала специфические трудности, которые появляются при переводе гоголевской поэмы на язык театра: такие например, как отсутствие драматургического развития в образе Чичикова и проблема воплощения образа автора. Напряженный драматизм этого процесса осознавал М. А. Булгаков, который создав две инсценировки и, зная о существовании многих других, подвел итог: «„Мертвые души” инсценировать нельзя». Одной из попыток выхода из ситуации «непереводимости» прозаических текстов Гоголя стала, по наблюдениям Екатерины Евгеньевны, их актуализация. Некоторые новейшие театральные версии «Мёртвых душ» переносят действие в современную Россию, где Чичикова изображают «новым русским», а изначальное отсутствие в тексте поэмы драматургического развития преодолевают акцентированием в ней мотивов водевиля, плутовского романа или мелодрамы.
По мнению Ясмины Войводич (Загребский университет), адекватное прочтение Гоголя, глубокое проникновение в его поэтику не зависит от языка интерпретации. Это продемонстрировала постановка «Ревизора» К. Доленчича в загребском театре Гавелла. Хорватский режиссёр активно использовал игру с гендерными штампами, отдав некоторые мужские роли ведущим актрисам, и в тексте Гоголя высветились новые парадоксальные смыслы.
В 1832 г. Гоголь писал о стихотворениях Пушкина 1830-х гг.: «Чтобы быть доступну понимать их, нужно иметь слишком тонкое обоняние. Нужен вкус выше того, который может понимать только одни слишком резкие и крупные черты». Это предупреждение вполне применимо и к собственно гоголевскому творчеству. Уже современникам Гоголя (что подтверждают, например, рецензии Ф. В. Булгарина) было свойственно считывать только поверхностную, фарсовую сторону его творчества без понимания сложной авторской рефлексии. Типологически сходные процессы происходят и сегодня.
Как свидетельствовала дискуссия, вызванная докладом Б. Ф. Егорова (Институт истории РАН, СПб.) об экранизации «Тараса Бульбы» режиссёром В. В. Бортко, особенно сложно переводить Гоголя на язык массового искусства. Борис Федорович заметил, что в фильме нет попыток углубиться в поэтику Гоголя, воплотить, например, его гиперболы и каламбуры, и противопоставил фильму работы Людмилы Волковой, которой удалось передать гоголевскую мистику средствами фотографии. Весьма оживил аудиторию вопрос В. Я. Звиняцковского о причинах популярности «Тараса Бульбы» среди молодежи: его обсуждение привело к полемике об идеологической позиции режиссёра.
Гоголевские сюжеты используются в массовом искусстве не только в России. Как показала Клод де Грев (Университет Париж-10, Нантер) его творчество стало весьма популярным во второй половине XX века и во Франции, чему способствовал выход Полного собрания сочинений писателя (1967) в серии «Библиотека плеяды» и, конечно, интерес к России времени перестройки. Примером того, как гоголевские сюжеты трансформируются в массовой литературе, стал комикс «Тарас Бульба», который Клод де Грев показала участникам конференции. От гоголевской повести в нём остались лишь имена героев и общая канва сюжета: подчиняясь требованиям жанра, авторы умножили любовные сцены и особенно подробно, укрупняя детали, расписали сцены боев, пыток и казней.
Двойственное чувство у автора этих строк вызвали и стилизованные инсталляции Л. В. Озерникова в недавно созданном музее Гоголя на Никитском бульваре. В основной композиции — реконструкции жилых комнат — художнику удалось в сдержанной манере приблизиться к духу эпохи и воссоздать трагическую атмосферу последних дней жизни писателя. Но в «Зале воплощений», где при помощи различных средств изобразительного искусства осмысливается гоголевский универсум как единое целое, художник, к сожалению, перешел на язык современной массовой культуры: нечисть с берегов Диканьки весьма напоминает мультипликационных монстров, детали быта старосветских помещиков переданы в тонах «новорусской» роскоши и т. п. Симптоматично, что несмотря на намеренность эклектики в зале не нашлось места талантливо вырезанной из дерева скорбной фигуре Николая Васильевича (к сожалению, не знаем имени скульптора) — она стояла в углу, боком к основной композиции, и этот случайный контекст подчёркивал трагедию непонятого гения.
О том, что современное общество не расположено принимать Гоголя во всей его глубине и сложности, говорил и директор ИМЛИ академик А. Б. Куделин. Как характерную деталь наступившего времени он отметил тот факт, что никто из первых лиц государства не присутствовал на праздновании юбилея Гоголя в Малом театре, торжество не передавал ни один из телевизионных каналов, не осветила его и центральная пресса. Труден путь издания и 23-х томного полного собрания сочинений: финансирование каждого тома нуждается в продолжительном «пробивании». Однако,
ГОГОЛЕВЕДЕНИЕ КАК НАУКА
продолжает развиваться, а работа над академическим собранием сочинений — идти вперёд. В этом убеждают не только труды редакционной группы этого издания, но и тот уровень профессионализма, на котором велось обсуждение текстологических проблем. И. А. Зайцева проанализировала отвергнутые Гоголем фрагменты текста «Мёртвых душ», проследив в каждом отдельном случае творческую историю этого «отвержения». В гоголевской эстетической системе высветилось чёткое «триединство исключённого»: личное — романтическое — идеальное. Н. Л. Виноградская на конкретных примерах показала, как даже самое незначительное вмешательство редакторов — Н. Я. Прокоповича и С. П. Шевырева — разрушало сложно организованную структуру словесной ткани гоголевского текста. Докладчица ещё раз аргументировала принципиальную установку редакционной коллегии полного собрания сочинений на реконструкцию «живого организма» языка Гоголя, непонятого современниками. Е. Г. Падерина, ответственный редактор тома драматических произведений и автор единственной монографии о комедии «Игроки», поставила вопрос о преемственности научного дискурса, начав свой доклад парадоксальным заявлением о том, что современная наука потеряла язык чтения гоголевской драматургии. Лакуны особенно очевидны на фоне подробной изученности гоголевской прозы. Кроме работ литературоведов 1920-х гг., которые ещё чувствовали, что такое театр (Ю. Н. Тынянов, О. М. Фрейденберг, Л. В. Пумпянский) докладчица отметила только две работы, адекватно трактующие Гоголя как гения драматургии: книгу Ю. В. Манна «Комедия Гоголя „Ревизор”» и посмертно опубликованную статью Ю. М. Лотмана «О „реализме” Гоголя», в которой даны принципиально важные замечания об особенностях поэтики «Игроков» как пародии на комедию.
Бурное обсуждение, перешедшее затем в кулуары, вызвало сообщение Г. В. Самойленко (Нежинский государственный университет им. Николая Гоголя) о новонайденном списке пяти первых глав второго тома «Мёртвых душ». Обнаруженный в прошлом году в Нежине список содержит ряд разночтений с текстами двух редакций, напечатанных в 1951 г. в VII томе Полного собрания сочинений. Текст переписан четырьмя разными почерками и датирован 1851 г. История его происхождения не ясна: пока лишь известно, что он не был среди тех рукописей Гоголя, которые купил у родственников в 1858 г. попечитель Гимназии высших наук в Нежине граф Г. А. Кушелев-Безбородко. В ходе обсуждения Е. Е. Дмитриева, ответственный редактор второго тома «Мёртвых душ», напомнила о существовании около 30 списков глав второго тома и отметила, что прежде чем судить о новонайденной рукописи, стоит сравнить её с каждым из этих списков. Ю. В. Манн призвал докладчика как можно быстрее опубликовать свою находку, и все многочисленные вопросы решить потом. С. А. Фомичёв добавил, что редколлегия «Русской литературы» готова предоставить для этой публикации любой ближайший номер журнала.
Не очень большим по количеству, но ценным в методологическом отношении, был блок докладов, трактующих творчество Гоголя прежде всего исходя из современного ему литературного контекста.
И. В. Карташева (Тверской университет) показала, насколько тесно ирония в творчестве Гоголя первой половины 1830-х гг. связана с контекстом романтической литературы того времени. А. А. Карпов (СПбГУ) выделил среди произведений русских писателей 1800–1830-х гг. группу романтических историй любви с повторяющимися ключевыми мотивами мистического контакта любящих после смерти и показал, как Гоголь сознательно ориентировался на утвердившиеся сюжетные каноны, но при этом в «Старосветских помещиках» прозаизировал основные элементы выделенной модели. В докладе Е. В. Кардаш (ИРЛИ) образный уровень гоголевской риторики анализировался в сопоставлении с содержанием его научных и публицистических текстов. Остановившись на образе-мотиве подземного мира, докладчица сопоставила его с содержанием одной из рецензий «Московского вестника» 1828 г. и с особенностями риторического языка М. П. Погодина.
О. К. Супронюк (Национальная библиотека, Киев), автор уникального биобиблиографического словаря раннего окружения Гоголя, наметила основные вехи в истории изучения отношений Гоголя и Н. В. Кукольника, сопоставив не только пересечения их биографий, но и сходные этапы творческой эволюции: ранние поэтические опыты на исторические темы, свойственное обоим уничтожение произведений, склонность к мессианским настроениям во второй половине жизни. Хотя современники писателя (в первую очередь Белинский) противопоставляли Кукольника как главу «риторической, ложной школы» Гоголю, но иногда с удивлением замечали и некоторое единство их художественной манеры.
А. В. Тоичкина (СПбГУ), проследив развитие темы ада в произведениях Гоголя, пришла к выводу о том, что одним из основных её источников для Гоголя была «Энеида» И. П. Котляревского. Ироикомическая бурлескная поэма гоголевского предшественника, в которой текст Вергилия был переработан и переосмыслен на основе фольклорных, апокрифических и литературных претекстов, выросла в серьёзное гуманистически-просветительское произведение. И. В. Александрова (Таврический Национальный университет, Симферополь) обратила внимание на ещё не учтённый до сих пор текст-предшественник гоголевской «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» — комедию А. А. Шаховского «Ссора, или Два соседа». Докладчица убедительно показала, насколько были близки художественному замыслу гоголевской повести и сюжет популярной комедии и цель её автора — дать нравственный урок читателю, показав героев, одержимых страстями.
В многообразии подходов к изучению Гоголя, продемонстрированных на конференции, можно выделить ещё
НЕСКОЛЬКО МЕТОДОЛОГИЧЕСКИХ НАПРАВЛЕНИЙ.
В значительной части выступлений гоголевское творчество рассматривалось как динамическая, сложно организованная художественная структура, функционирующая по ею же самой выработанным правилам.
А. С. Янушкевич (Томский государственный университет) предложил взглянуть на путь Гоголя-художника с точки зрения «учения Всемира», изобретённого в философских сочинениях А. В. Сухово-Кобылина. Докладчик подчеркнул, что тексты Гоголя, независимо от жанра, следует рассматривать как Единый Текст и описал гоголевское Пятикнижие («Вечера», «Миргород», «Арабески», повести 3-го тома собрания сочинений, «Выбранные места») как живой организм, вбирающий онтологические, антропологические и экзистенциальные смыслы. В центре этой творческой конструкции — образ писателя-творца.
Е. И. Анненкова (РГПУ им. А. И. Герцена) рассмотрела в качестве особенного текста записные книжки Гоголя. Они, как оказалось при сопоставлении с записными книжками других писателей, были не только формой собирания материала для творчества, но и передавали напряжение между жизненной реальностью самой по себе и реальностью как предметом изображения. В докладе была рассмотрена неявная эволюция записных книжек: к 1840-м годам среди «пестроты» и «разных противоположностей» в них собиралось всё больше материалов, связанных с религиозным чтением Гоголя, необходимых для построения его внутренней жизни.
Самым презентативным и спорным в этом направлении был, без сомнения, доклад М. Н. Виролайнен (ИРЛИ) «Проза Гоголя как поэзия». Ранняя проза Гоголя, по мнению докладчицы, изначально обладала общностью с поэтическим миром, созданным культурой Золотого века русской словесности, строилась по его законам: понимание поэтического мира как автономной, замкнутой и обращенной на самоё себя реальности; отсутствие целей, внеположных поэтическому миру; его повышенная авторефлексия, использование специфического языка, создающего не только значения, но и денотаты, существующие исключительно в рамках поэтического мира. Позже, когда писатель попытался реализовать эти законы во внеположной поэтическому миру реальности, это привело его к трагедии.
Доклад не только вызвал оживленную дискуссию, но и положил начало прошедшему через всю конференцию спору на тему: «Существует ли в реальности Диканька». Не приняв основных выводов докладчицы, В. Д. Денисов призвал видеть в Гоголе прежде всего «поэта жизни действительной», который строит своё творчество из элементов реального мира, и в полемическом задоре просил однозначно ответить на вопрос, не отрицает ли Мария Наумовна самую возможность приехать на берега гоголевской Диканьки? В. Д. Денисова поддержали украинские гоголеведы, радушно приглашая участников конференции отведать реальных диканьских галушек. Ответ докладчицы, призвавшей задуматься над различием между реальностью, конструируемой художественным текстом, и реальностью «жизни действительной», как оказалось, не был услышан. В один из последних дней конференции после доклада Е. О. Ларионовой (ИРЛИ) «Гоголевская Малороссия как литературная модель», во многом созвучного докладу М. Н. Виролайнен, спор о «Диканьке» вспыхнул вновь. В репликах оппонентов звучала полемическая нота статей Белинского, отстаивавшего Гоголя — типизатора и реалиста, основоположника натуральной школы. Как продолжение этой полемики воспринималось и выступление В. Я. Звиняцковского (Украинско-американский гуманитарный университет, Киев), в котором не только подробно рассматривались исторические реалии в «Вие», но и предлагалось пересмотреть традиционное определение жанра этого гоголевского произведения — увидеть в нём прежде всего историческую повесть.
В ряде докладов рассматривались отдельные элементы структуры текста, интерпретация которых вела к реконструкции глобальных смыслов гоголевской поэтики.
Так, например, С. Г. Бочаров (ИМЛИ) реконструировал концепт слова-понятия-образа места, показав его трансформации и связь с контекстом мировой и русской философии. Эта реконструкция позволила докладчику перейти к анализу онтологических мотивов гоголевского творчества. Размышления С. Г. Бочарова во многом были созвучны идеям Ю. М. Лотмана о структуре художественного пространства в прозе Гоголя. Чинтия де Лотто (университет Вероны, Италия) в качестве многофункционального элемента художественной системы «Мёртвых душ» проанализировала сцену смерти прокурора. Размышления исследовательницы шли от имманентного анализа текста — показа смены стилистических интонаций, перемещения точки зрения повествователя и т. п. — к выводам о глобальной для гоголевской поэмы теме «мертвенности души» и поиску типологических параллелей в творчестве Г. Р. Державина, Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого. Карла Соливетти (Рим) в центр доклада поместила оппозицию статичности-динамичности. Исследовательница не только очертила семантические поля составляющих этой оппозиции, но и проанализировала близкие мотивы на стилистическом, сюжетном и рефлективном уровнях гоголевской поэмы. Джакома Страно (Италия) рассмотрела XI главу «Мёртвых душ» и с точки зрения её внутренней композиции и в отношении ко всей структуре произведения, подробно остановившись на типологическом сходстве с некоторыми элементами современного романа.
Образцовый с точки зрения владения предшествующей гоголеведческой традицией доклад В. Ш. Кривоноса (Самарский государственный педагогический университет) описывал «смысловой объём» ключевых для «Мёртвых душ» понятий Русь и Россия. Докладчик показал, что «Мёртвые души» не являются собственно «территориальным текстом», который, по определению Т. В. Цивьян, любит называть сам себя. У Гоголя все признаки получают символическое значение. С. А. Фомичёв (ИРЛИ) изучил эволюцию сюжета «Мёртвых душ» от замысла к невоплощённому метасюжету, выявляя типологические и генетические параллели с целым рядом произведений мировой литературы: от «Илиады» Гомера до «Энеиды» И. П. Котляревского. В. А. Кошелев (Новгородский государственный университет) рассмотрел семантический ореол мотивов хозяев, гостей и «гостевания» во всём корпусе произведений Гоголя. Если «гостевание» как единение — организующий сюжетный мотив первого цикла гоголевских повестей, то в «Миргороде» миры «хозяев» и «гостей» фактически несовместимы, в «Ревизоре» эта несовместимость усиливается, а в «Мёртвых душах» «гостевание» становится чисто обрядовым: Чичиков думает не о единении, а исключительно о «негоциях».
Поздние тексты Гоголя, в которых на первом плане оказывается авторская рефлексия, требуют особенно тонких инструментов анализа. Исследователь поневоле приближается к опасной границе
МЕЖДУ НАУКОЙ И ИДЕОЛОГИЕЙ.
Отрадной особенностью этой конференции можно назвать отсутствие однозначно идеологизированных трактовок при том, что взгляды исследователей на природу и традиции гоголевской религиозности резко расходились. Cимптоматично, что не прозвучал заявленный в программе доклад В. А. Воропаева (МГУ), в котором, судя по тезисам, автор рассматривал Гоголя как сугубо православного мыслителя, а его жизнь — как путь церковной аскезы. Не было на конференции и доклада И. П. Золотусского (ИМЛИ), который в жанре учительной литературы призывал воспринять последнюю книгу Гоголя как «беспрецедентное предвидение путей России и Запада», взывающее к каждому из нас.
В докладе В. М. Гуминского (ИМЛИ) тоже говорилось о христианских корнях мировоззрения Гоголя, в частности о том, что его установка на самосовершенствование генетически восходит к традиции христианской аскезы. Докладчик, однако, подробно остановился на глубинных противоречиях творческого метода писателя. Создания Гоголя он уподобил файюмскому портрету, яркую жизненность и индивидуальность которого можно противопоставить эстетической функции иконы — быть «окном к Первообразу», претворять индивидуальность в идеальность.
В. М. Паперный (Хайфский университет, Израиль) подробно рассмотрел демонологию Гоголя как один из языков его религиозного опыта. Представления писателя о тотальном проникновении в жизнь дьявола и его внутреннем ничтожестве (чёрт комичен, банален и человекоподобен), которые реконструируются как из произведений 1830-х годов, так и из поздних риторических текстов, близки, по мнению докладчика, к монофизитскому учению и народной (прицерковной и внецерковной) религиозности. Владимир Матвеевич подробно описал крайнюю противоречивость размышлений Гоголя о той роли, которую он выбрал для себя в созданной его фантазией религиозно-утопической картине мира — одновременно и Избранника Божия и Величайшего Грешника. В ходе обсуждения Ю. В. Балакшина (РГПУ им. А. И. Герцена, СПб.) указала на то, что ощущение собственной греховности является обязательным для христианина, который готовится к покаянию и исповеди, и потому гоголевская авторефлексия вполне вписывается в рамки православного мировоззрения. Свой собственный доклад исследовательница посвятила описанию парадоксов жанра «Авторской исповеди». Сопоставив «Исповедь» с другими эпистолярными, художественными и публицистическими текстами, создававшимися в ту же эпоху, она показала, что Гоголь сознательно становился на путь творческого самоумаления, отбирая только те из художественных средств, которые, не привлекая внимания к форме текста, доносили его духовное содержание.
Традиция исповедально-автобиографического жанра стала объектом внимания еще двух докладчиков. Франка Бельтраме (Государственный университет в Триесте) рассмотрела целый пласт произведений Гоголя 1842 г. — и прежде всего «Шинель» — в свете нравственно-религиозной проблематики «Исповеди Блаженного Августина», показав типологическую близость исповедальной темы и гоголевских мотивов самоизучения и самоуглубления. Содержанием доклада И. В. Лукьянец (СПбГУ) стали особенности гоголевского нарратива в поле руссоистского метатекста. Докладчица изучила исповедальную прозу Гоголя и Руссо, применив введённое М. М. Бахтиным понятие «речевого высказывания», и показала, что типологическое сходство нарративов Гоголя и Руссо, интуитивно ощущаемое исследователями, основано на том, что главным структурным элементом их текстов является установка на понимание, внутренняя «нацеленность» на читателя.
А. Х. Гольденберг (Волгоградский государственный педагогический университет) рассмотрел сцену переворачивания брички, падения Чичикова и его «барахтанья в грязи» в контексте живописных версий сюжета обращения апостола Павла и подробно сопоставил её с картиной Караваджо «Обращение Святого Павла». Докладчик показал, насколько значимыми для поэтического языка Гоголя были художественные открытия Караваджо, такие, например, как соединение бытового и сакрального, отказ от идеализации религиозных персонажей, использование света для передачи онтологического смысла религиозного сюжета и др. В полемике, изящно завершая выверенные рассуждения, Аркадий Хаимович добавил, что Гоголь в Риме жил неподалеку от церкви Санта Мария дель Пополо, в которой и находится «Обращение Святого Павла».
О. Г. Дилакторская (Дальневосточный государственный технический университет) сравнила эстетические концепции позднего Гоголя и художника А. А. Иванова, показав что и Гоголь, меняя героя повести «Портрет» во второй редакции 1842 г., и Иванов, работая над образами «Явления Христа народу», разрабатывали эстетическую систему стиля «исторической живописи». С. Н. Доценко (Таллинский университет) представил аудитории результат изучения второй редакции повести «Портрет» с точки зрения выстроенной Гоголем этической иерархии трёх типов искусства: ремесла, светского искусства и церковного искусства (иконописи). Противопоставление истинного творчества ремесленничеству, заданное в рассказе о судьбе художника Чарткова, углубляется и приобретает новые смыслы во второй части повести, где творчество церковного художника приравнивается к Творению, а вопрос нравственной ответственности художника-творца выходит на первый план.
Симптоматично, что только один из докладов отсылал к довольно популярному в современном литературоведении «неосоциологическому» подходу, призывающему переписать историю русской литературы с точки зрения социальной успешности её деятелей. И. В. Рейфман (Колумбийский университет) предложила ещё раз критически пересмотреть отношения Гоголя и Пушкина. Со ссылкой на труды американской исследовательницы Э. Бояновской (перекликающиеся в российском литературоведении с работами Н. Н. Акимовой и А. И. Рейтблата, продолжающими в свою очередь исследования славистов США 1960-х гг.) докладчица утверждала, что Гоголь нападал на Пушкина как эстета и «литературного аристократа», потому что сам не принадлежал к аристократическому сословию и мучительно переживал своё «плебейство». Гоголю была известна болезненная реакция Пушкина на получение камер-юнкерского придворного звания, и он иронично обыграл этот сюжет в «Записках сумасшедшего». В его восторженной статье «Несколько слов о Пушкине» докладчица обнаружила оттенок умелого манипулирования модным именем, а при обсуждении доклада подчеркнула, что, публично поддерживая Пушкина в споре о «литературной аристократии», Гоголь также не был искренен: булгаринская позиция была ему социально ближе. Как о бесспорном факте Ирина Владимировна упомянула о том, что Булгарин помогал Гоголю устроиться на службу в III Отделение. Автору этих строк уже приходилось оспаривать это и другие утверждения и концепции, построенные на некритическом отношении к булгаринским автоописаниям. Позиция И. В. Рейфман и приведенные ею факты также не убедили нас в продуктивности подобного рода пересмотра источников.
О парадоксах восприятия двух центральных фигур русской литературы говорилось и в докладе О. С. Муравьёвой (ИРЛИ), построенном на материалах празднования Пушкинского (1899 года) и Гоголевского (1909 года) 100-летних юбилеев. Несмотря на то, что «гоголевское направление» в русской литературе второй половины XIX века безусловно одержало верх над «пушкинским» и что гоголевское мессианство должно было быть более востребованным в напряженной социально-политической ситуации конца XIX– начала XX веков, место «властителя дум» и «главного русского писателя» занял всё же Пушкин. Докладчица проанализировала основные причины этого явления, подробно остановившись на описании процесса мифологизации личности поэта.
Разнообразие отражений творческого мира Гоголя в художественных мирах других писателей также обнаруживает его парадоксальность:
«ГОГОЛЕВСКОЕ ЭХО»
(термин Ю. Барабаша) звучит в произведениях совершенно различных школ и направлений. С. А. Кибальник (ИРЛИ) проанализировал разные уровни полемики Гоголя с Зальцбрунским письмом В. Г. Белинского во втором томе «Мёртвых душ» и показал, как эта полемика обыгрывалась потом Достоевским в «Селе Степанчикове». Т. И. Печерская (Новосибирский университет) принципиально не согласилась с тем, что тексты Достоевского дают возможность говорить об однозначности его отношения к Гоголю. На примере анализа «Двойника» — самой «гоголевской» из ранних повестей Достоевского — она показала, что на уровне структуры художественного текста Достоевский, с одной стороны, следует за гоголевской художественной манерой, а с другой — преодолевает её, полемизирует с нею. Ещё больше ситуация осложняется на уровне идеологическом.
Гоголевские персонажи обладают исключительной способностью, свойственной весьма избранному кругу персонажей мировой литературы, жить «вне пределов» создавшего их текста: читательское восприятие наделяет их всё новыми чертами, высвечивая и развивая не замечаемые ранее подробности. Именно так, по словам В. В. Прозорова (Саратовский государственный университет), произошло с Иваном Александровичем Хлестаковым, который «в гостях» у М. Е. Салтыкова-Щедрина становится собирательным образом, воплощающим фальшивые и половинчатые либеральные и окололиберальные тенденции общества. Щедринские черты в Хлестакове, по мнению В. В. Прозорова, закрепились и в театральных постановках Вс. Мейерходьда, и в литературоведческих интерпретациях Г. А. Гуковского.
Исследовательские ракурсы при рассмотрении темы «Гоголь в творчестве других писателей» сильно отличались по охвату материала. В обзорном докладе Ю. Я. Барабаша (ИМЛИ) был проанализирован гоголевский пласт в целом литературном направлении украинских писателей «Расстрелянного возрождения» (М. Рыльского, М. Хвылевого, М. Кулиша, О. Вышни и др.): показаны различные виды интертекстуальности, типологически близкие мотивы, сходство на уровне поэтики. Такого же рода сходство выявил Н. А. Карпов (СПбГУ) на материале текстов участников журнала «Сатирикон». Он подробно рассмотрел стихотворение Саши Черного «Смех сквозь слезы» и прямое пародирование сюжета «Шинели» в новелле Тэффи «Жизнь и воротник». А. Ф. Белоусов (Санкт-Петербургский государственный университет культуры и искусств) проследил за разворачиванием гоголевской темы в «Городе Эн» Л. Добычина в контексте торжеств 1902 г. (50-летия со дня смерти писателя). Докладчик показал сложную эволюцию героя «Города Эн»: от односторонней детской восторженности и однозначности в понимании «Мёртвых душ» к осмеиванию шаблонных казённых форм восприятия Гоголя. Б. В. Аверин (СПбГУ) говорил о том, что художественная модель романа В. В. Набокова «Приглашение на казнь» построена по тем самым принципам, которые сам писатель выделил, рассматривая «Шинель» Гоголя в книге «Николай Гоголь». Гоголь, по Набокову, взрывает трёхмерное пространство, и его герой уходит в особенный мир, где не действуют привычные логические и математические конвенции. Тоже самое происходит и с набоковским Цинциннатом Ц.
Парадоксальным было восприятие и осмысление не только творчества, но и самой личности писателя. Н. А. Гуськов (СПбГУ) показал влияние модернистских концепций начала XX века на образ Гоголя как литератора-модерниста в пьесах 1920-х гг. (С. Антимонов «Гоголь» и С. Сергеев-Ценский «Гоголь уходит в ночь»). В 1930-е гг. в сочинениях В. В. Вересаева, Андрея Белого и О. Д. Форш трактовка личности Гоголя ещё более усложнилась.
В докладе Вс. Е. Багно (ИРЛИ) «Как поссорились и как помирились гоголевский и пушкинский периоды русской литературы» был дан новый взгляд на привычное разделение этапов литературной эволюции. Гоголь, по словам докладчика, примирил в своем позднем творчестве разделение на «поэзию идеальную» и «поэзию жизни действительной», сделав предметом искусства духовные проблемы человека и создав синтез проповеди и беллетристики.
Отдельное заседание конференции было посвящено описанию рецепции Гоголя в литературоведении. В докладе М. К. Наенко и З. А. Наенко (Киев) подробно рассматривалась интерпретация гоголевского творчества в немецкоязычных трудах русско-украинского философа и слависта Д. И. Чижевского. Как показали докладчики, Чижевский, находясь в диалоге с такими интерпретаторами гоголевского творчества как К. Мочульский, В. В. Гиппиус, Андрей Белый, основное внимание уделял противоречию между Гоголем-мыслителем и Гоголем-художником.
Предметом наиболее подробного анализа стали работы о Гоголе Ю. Н. Тынянова и Ю. М. Лотмана. Ученые, научные воззрения которых следует рассматривать в генетическом и типологическом родстве, с одинаковым вниманием следовали гоголевским мыслям и гоголевскому стилю, который парадоксальным образом повлиял на стиль их научной рефлексии. Е. А. Шрага (СПбГУ) показала, что для Ю. Н. Тынянова гоголевский сюжет был своего рода метасюжетом, в котором не было места противопоставлению художественного и научного творчества: его можно определить как пародию в тыняновском смысле. Именно так соотносятся тыняновские статья «Достоевский и Гоголь (к теории пародии)», сценарий «киноповести в манере Гоголя» «Шинель» (снятой Г. Козинцевым и Л. Траубергом) и упоминания произведений Гоголя в качестве примера, демонстрирующего невозможность чисто иллюстративного перевода литературного текста на язык визуальных образов. Поставленная Тыняновым проблема невозможности перекодировки словесного текста в визуальный была также в центре доклада А. Н. Неминущего (Даугавпилский университет). Полемизируя с Тыняновым, он обнаружил целый ряд примеров из «телесной поэтики» Гоголя, которые являются разновидностью экфрасиса и не исключают возможности пластического воплощения.
В нашем собственном докладе мы рассмотрели работы Ю. М. Лотмана о Гоголе с точки зрения эволюции научного языка учёного. Особенное внимание аудитории вызвало то, что лотмановская идея о соединении несоединимого как основном принципе поэтики Гоголя была вызвана к жизни внимательным прочтением гоголевских же мыслей о малороссийской песне. Из лотмановских работ о Гоголе наибольшее внимание гоголеведов привлекает статья «О „реализме“ Гоголя». Продиктованная в больнице осенью 1993 г., она стала последней работой учёного. В ней, как показал А. С. Киченко (Черкасский университет), пристальное внимание к гоголевской поэтике, свойственное для ранних работ Лотмана, сменилось культурологически-обобщающим взглядом, в частности, была поставлена проблема жизнестроительства Гоголя. Докладчик предложил рассмотреть эту статью как конспект биографии Гоголя и попытался реконструировать основные положения этой ненаписанной работы.
Примечательно, что все этапы научного осмысления творчества Гоголя Ю. М. Лотманом влияли на исследовательскую традицию. Помимо упомянутого выше доклада С. Г. Бочарова явную перекличку со структурно-семиотическими трудами Лотмана о Гоголе можно было обнаружить в докладе С. Евдокимовой (Браун университет, США). Исследовательница рассмотрела гоголевскую «Повесть о том, как Иван Иванович поссорился с Иваном Никифоровичем» как притчу о языке. Основная проблема повести — распад связей между означаемым и означающим. Иван Никифорович выражается фигурально, все больше расширяя метафоричность в речи и действиях. Иван Иванович, напротив, склонен воспринимать слова буквально и наделять слово произвольным смыслом. Читатель, следя за развитием лингвистической по сути ссоры двух Иванов, оказывается вовлеченным в «бесконечный семиозис», по терминологии Умберто Эко. Докладчица сравнила Гоголя с деконструктивистом, тоскующим по «адамическому» языку, в котором значения стабильны и постоянны.
К сожалению автор этих строк не мог присутствовать на всех докладах конференции (тем более, что часть заседаний велась в секциях) и не услышал заявленных в программе докладов В. Д. Денисова (Санкт-Петербург) о раннем творчестве Гоголя, А. М. Грачевой (ИРЛИ) о гоголевском концепте красоты и русском модернизме, О. Р. Демидовой (Санкт-Петербург) о «гоголевском» тексте Бориса Зайцева, О. Н. Николенко (Полтава) о типологическом сходстве петербургских повестей Гоголя и московских повестей М. Булгакова, Л. А. Ореховой (Симферополь) о Гоголе и Княжевичах, В. В. Иванцова (СПбГУ) о влиянии комедии «Женитьба» на роман И. А. Гончарова «Обломов», С. Д. Титаренко (Санкт-Петербург) о мистических аспектах творчества Гоголя в интерпретации русских символистов и О. Н. Кулишкиной (Санкт-Петербург) о Розанове и Гоголе: содержании vs формы.
Однако и услышанного было довольно, чтобы понять, что неразрешённых вопросов в гоголеведении становится всё больше. Ключевым словом к описанию явившегося нам на юбилейной конференции Николая Васильевича наряду с «парадоксом» было и
«НЕРАЗГАДАННЫЙ».
Неисчерпаемость гения, как при жизни писателя, так и сегодня вызывает некий дискомфорт не только в учёной, но и в окололитературной среде, особенно, в её идеологизированной части. Поэтому время от времени возникает заказ на «правильного», не выходящего за рамки одной идеи, однозначно трактуемого Гоголя. Позиция организаторов конференции, которые не брали на себя никаких «цензурных» функций, была принципиально ориентирована на максимальную полноту полифонического звучания всех существующих интерпретаций гоголевского творчества. Возможно, законы организации диктовались объектом исследований: эклектизм был одной из любимых гоголевских эстетических категорий, а стремление «объяснить всё» — одним из ведущих гоголевских устремлений.
Конференция показала, что в гоголеведении, как и в литературоведении вообще, нет никаких аксиом. Концепция гоголевского творчества Белинского, интерпретации символистов, приверженцев социологической школы, представителей русского религиозного возрождения первой половины XX века, формалистов и учёных круга Тартуско-Московской семиотической школы сосуществуют в постоянном диалоге друг с другом и на равных правах, причем у каждого направления есть шанс стать в какой-то момент более актуальным. В этой ситуации далеко не достаточным, но остро необходимым делом представляется подготовка нового академического собрания сочинений писателя.
Татьяна Кузовкина,
Таллинн.