Составление и общая редакция игумена андроника (а с. Трубачева), П. В. Флоренского, М. С

Вид материала

Документы

Содержание Феодора дмитриевича самарина

Подобный материал:

• Федеральная программа книгоиздания россии составление игумена андроника (А. С. Трубачева),, 419.1kb.
• Составление и общая редакция А. Н. Стрижев Издательство «Паломникъ» благодарит игумена, 8735.23kb.
• Составление и общая редакция А. Н. Стрижев Издательство «Паломникъ» благодарит игумена, 8854.9kb.
• В. Э. Мейерхольд статьи письма речи беседы часть первая 1891-1917 Издательство "Искусство", 4810.66kb.
• В. Э. Мейерхольд статьи письма речи беседы часть первая 1891-1917 Издательство «Искусство», 5254.96kb.
• Темы конспекта №1: 1, 2 и 4 по большей части отражены в вопроснике. Внимательно просмотрите, 10705.21kb.
• Б. Рассел логический атомизм, 442.78kb.
• Общая редакция В. В. Козловского В. И. Ильин драматургия качественного полевого исследования, 4631.85kb.
• Составление и общая редакция, 8475.77kb.
• Учебное пособие для высших учебных заведений Составление и общая редакция, 6781.85kb.

В другом письме он сообщает: «Мы, Москвичи, по обыкновению ничего не делаем. Павлов до сих пор не может кончить своей повести. Хомяков затеял труд весьма серьезный и обширный, говорит, что начнет в деревне; увидим. Только сомневаюсь» 2. Через два ме­сяца 1 января 1839 года Мельгунов рассказывает Шевы-реву, как общие московские приятели встречали у него жженкой и шампанским новый год. Был и Хомяков, только что приехавший, но ничего не написавший; «тол­кует о хозяйстве, в котором ничего не смыслит»3. 15 мая 1847 года: «Сегодня утром выехал Хомяков с женою в Петербург, где намерен взять паспорт в чужие края. Вчера вечером мы провожали его и теперь думаем, что он уже на пути в Северный Вавилон. Ты найдешь в нем перемены, в наружности же его ту, что он с виду сбива­ется на поверенного винными откупами» 4.

12

Гр. П. А. Валуев в своем Дневнике от 27 января 1859 года замечает: «Стихи Хомякова «Благочестивому меце­нату», «В час полночный близ потока» в альманахе «Утро», говорят, обращены к государю» 5.

13

В письме к Гоголю от 14 мая 1844 года, из Москвы, А. О. Смирнова замечает: «Хомяков так умен, что о душе его ничего нельзя сказать: можно, однако, уверительно сказать, что его сердце доброе» 6.

14

Приведем еще два свидетельства о Хомякове, как по­эте, со стороны такого видного поэта, как Е. А. Бара­тынский, из его писем к И. В. Киреевскому: «О трагедии Хомякова (речь идет о «Дмитрии Самозванце»),— читаем мы в письме от начала 1832 года,— ты мне писал только

1 А. И. Кирпичников — Между славянофилами и западниками («Русская Старина». Т. 96, 1898 г., ноябрь, с. 317, прим. 2 к пред. с, письмо от 12 ноября 1831 г.).

2 Там же, с. 327. Письмо от 1(13) ноября 1838 г, из Москвы.

3 Там же, с. 327.

4 Там же, декабрь, с. 571, прим. 5 к пред. с.

5 «Русская Старина», 1891 г. Т. 71, с. 269, «Дневник гр. П. А. Ва­луева».

° «Русская Старина». Т. 67, с. 211.

то, что она кончена. Поговори мне о ней подробнее. Мне пишет из Петербурга брат, которому Хомяков ер читал, что она далеко превосходит «Бориса» Пушкина, но не говорит ничего такого, по чему можно бы соста­вить о ней понятие. Надеюсь в этом на тебя» *.— 30 мая 1832 года Баратынский снова волнуется по поводу того же произведения: «Не могу вообразить, что такое тра­гедия Хомякова. Дмитрий Самозванец — лицо отменно историческое; воображение наше поневоле дает ему фи­зиономию, сообразную с сказаниями летописцев. Идеа­лизировать его — верх искусства. Байронов Сарданапал — лицо туманное, которому поэт мог дать такое выраже­ние, какое ему было угодно. Некому сказать: не похож. Но Дмитрия мы все как будто видели, и судим поэта как портретного живописца. Род, избранный Хомяковым, отменно увлекателен: он представляет широкую раму для лоэзии. Но мне кажется, что Ермаку он приходится лучше, нежели Дмитрию. Скоро ли он напечатает свою трагедию? Мне не терпится ее прочесть, тем более, что ее издание противоречит всем моим понятиям, и я на­деюсь в ней почерпнуть совершенно новые поэтические впечатления»2. Оба письма из глуши — из казанской деревни Баратынского.

15

Недостаток сведений о Хомякове в его молодости по­буждает к особенно высокой оценке всякой строки из воспоминаний о нем его современников. Такие строки оставлены, между прочим, Д. Н. Свербеевым. Вот неко­торые места из его Записок 3.

14-е декабря 1826 г. вызвало многочисленные толки. Свербеев был в это время в Париже и был вынужден слушать либеральные разговоры, противоречившие его тогдашним политическим воззрениям. «Но,— замечает он,— доходившие до меня рассказы о России от жившего со мною в одном отеле генерала Шатилова, консерва­тора Голохвастова и юного, менее сдержанного, чем первые Хомякова, несмотря на всю осторожность наших ежедневных толков, несколько колебали твердость моих убеждений»4. Рассказывая о своем парижском время­

1 Письма Е. А. Баратынского к И. В. Киреевскому, № 34 («Татевский Сборник» Е. А. Рачинского, СПб., 1899 г., с. 44).

2 Id., N 36, с. 46.

3 id., с. 98.

4 Записки Дмитрия Николаевича Свербеева (1799—1826). Мм 1899. Т. 2, с. 308.

провождении, он делает еще значительный штрих в об­лике Хомякова: «По утрам охотно болтался,— говорит о себе Свербеев,— с многоглаголивым Хомяковым, свое­образным юношей, который и тогда уже, сам того не подозревая, прочил России в себе гениального чело­века. В это время читал с ним отрывки из второй своей, забытой всеми трагедии «Димитрий Самозванец». Его первая трагедия называлась «Ермак». Обе были слишком растянуты, но в обеих было много мысли и поэзии. В то же время брал он уроки живописи масляными красками и рисовал с моделей, нередко с натурщиц, что очень изумляло меня, знавшего девственную чистоту его нра­вов, а ему тогда едва ли было и 20 лет от роду. Впрочем, ничем не оборимая сила его характера выражалась и строгим соблюдением отеческих и православных пре­даний. Приехав в Париж в начале нашего Великого поста, я, как очевидец, свидетельствую перёд будущими его биографами, как строго этот двадцатилетний юноша со­блюдал в шумном Париже наш пост, во все продолжение которого он решительно ничего не ел ни молочного, ни даже рыбного, а жившие с ним Шатилов и Голо-хвастов сказывали, что он не разрешал себе скоромного в обычное время и по средам и пятницам. Но любовь к славянству и страстная к России тогда на него еще не находила»1.

26-го декабря 1846 г. умер поэт Языков, за несколько часов до смерти заказавший себе похоронный обед и по­требовавший, чтобы на него было много вина. Началась безобразная похоронная оргия. Но Хомяков, по замечанию Свербеева, лишь «скромно при том присутствовал» 2.

Наконец, следует упомянуть о любопытных, хотя и крайне странных, суждениях, высказываемых о славя­нофильстве Свербеевым в «Воспоминаниях о П. Я. Чаа­даеве» 3.

16

Кое-что, касающееся Хомякова, находим и в «Днев­нике» А. В. Никитенко.

В 1832 г., 3-го апреля, А. В. Никитенко записывает: «Читал Хомякова трагедию «Димитрий Самозванец». Нет, Хомяков решительно не имеет драматического та­ланта. Ни один характер не создан, как должно, дейст­вия нет; одни разговоры, которые можно бы наполовину

1 Id., с. 309-310.

2 Id.f т. 2, с. 98.

3 «Русский Архив», 1868 г.— «Записки». Т. 2, с. 397-404.

сократить без всякого ущерба для целости пьесы. Стихи очень хороши. Но драма требует не слов, а дела» !.

24-го февраля 1852 г. он опять упоминает имя Хомя­кова в связи со смертью Гоголя. Любопытная подроб­ность: толчком к предсмертной болезни Гоголя и со­жжению бумаг его послужила смерть жены Хомякова, очень встревожившая Гоголя 2.

28-го марта 1852 г. Никитенко записывает: «В Моск­ве опять переполох. Там издан сборник [«Московский сборник», выпущенный в свет 21 апреля] Хомяковым, Киреевым [И. П. Киреевским] и Аксаковым [Ив. и К. Сергеевичами Аксаковыми], в котором, говорят, напеча­таны очень сильные вещи... Стихи Хомякова еще силь­нее [«Мы род избранный, говорили Сиона дети в стари­ну...»] сильнее — чем статья Ив. Аксакова о Гоголе. О сборнике уже много толкуют в публике. Тучи собира­ются: быть грозе. А кто виноват?» 3

20-го января 1856 г.: «Познакомился на вечере у ми­нистра [А. С. Норова] с одним из коноводов московских славянофилов, Хомяковым. Он явился в зал министра в армяке без галстука, в красной рубашке с косым во­ротником и с шапкой-мурмулкой под мышкой. Говорил неумолчно и большею частью по-французски — как и следует представителю русской народности. Встреча его со мной была несколько натянута, ибо он, без осно­вания, подозревает во мне западника. Но я поспешил бросить себе и ему под ноги доску, на которой мы могли легко сойтись. Он приехал сюда хлопотать о разрешении ему издавать славянофильский журнал, и я обратился прямо к этому предмету, сказав, что ничего не может быть желательнее, как чтобы каждый имел возможность высказывать свои убеждения. Это тотчас развязало нам языки, и мы пустились рассуждать, не опасаясь где-нибудь столкнуться лбами. Он умен, но, кажется, не без того, что называется «себе на уме» 4.

31-го января 1861 г. Никитенко записывает об обеде у гр. Блудова: «Графиня восхищалась стихами Хомякова, а [П. В.] Анненков не находил в них ничего хорошего» 5.

1 А. В. Никитенко. Моя повесть о самом себе и о том, «чему свидетель в жизни был». Записки и Дневник (1804-1877 гг.). Т. 1, с 221.

2Id. Т. 1, с. 404.

3 Id. Т. 1, с. 409.

4 Id. Т. 2, с. 470.

5 Id. Т. 1, с. 10-11.

ПАМЯТИ

ФЕОДОРА ДМИТРИЕВИЧА САМАРИНА

Тихие дружеские беседы почивший Феодор Дмит­риевич предпочитал более торжественным, а потому и менее задушевным общественным обсуждениям. По­миная его, мы не должны уклоняться от тона беседы, хотя нас и больше, чем сколько бывает в дружеском кружке. Набросать несколько впечатлений от Феодора Дмитриевича — вот и все, на что в нашем собрании ре­шаюсь я. Да к тому же о человеке, только сегодня пере­ставшем быть «новопреставленным», ни ум, ни язык не повернулся бы думать и говорить систематически,— как о далеком и нуждающемся в научном восстановле­нии своего духовного облика. Ведь, обращаясь к друзьям покойного, нет надобности пояснять, какою неожидан­ною болью отозвалась его кончина в сердцах всех тех, кто знал его, кто имел — не скажу ничего не говорящего слова счастие,— кто имел великое назидание загля­нуть в его внутреннюю жизнь. Газетное известие о кон­чине его сперва не — огорчало, а ошеломляло, и только много часов спустя, когда ослабевал толчок, скорбь о потере начинала ныть в душе. И если что нуждается в пояснении, то скорее прямо противоположное: отчего возникало это впечатление неожиданности и боли, какая цменно нить порвалась и в душе окружающих вместе с нитью жизни Феодора Дмитриевича. И в самом деле. Ведь если исключить родных и ближайших друзей по­койного, то поставленный вопрос будет в полной силе. Больной, полуслепой, преждевременно состарившийся, удрученный скорбями, Феодор Дмитриевич стоял далеко от того, что принято называть жизнью. А если присое­динить сюда отсутствие служебных отношений, замкну­тость личную, сдержанность Феодора Дмитриевича в выражении своих чувств и мыслей и, наконец, редкую скромность его, то делается и совсем малопонятным, что

же именно могло так тесно привязывать к Феодору Дмитриевичу людей, не много с ним соприкасавшихся. Ведь и личные свидания с ним, и переписка, в силу ска­занного только что,— были затруднены и количественно весьма ограничены. А на взгляд, на взгляд в те сравни­тельно редкие свидания, которые бывали с ним, он ка­зался холодноватым, слишком выдержанным, чтобы могла раскрыться полная доверчивость к нему. И вот, все-таки что-то в нем могло, и при далекости и редкости непосредственных отношений к нему, создавать крепкую связь с ним, хотя она обнаружилась в своей крепости лишь после смерти. Смерть — беспристрастнейший Су­дия. Как часто бывает, что почти не замечаются кончины, которые, по всем данным, должны были бы разбить сердце! Тут же — как раз наоборот: можно было бы ждать лишь должного огорчения, а получилось... как будто в чем-то важном и жизненном постигла собствен­ная смерть.

Говорю я о себе и от себя; но знаю и то, что мои слова — не меня одного касаются, и знаю, что найдутся другие, которые подписались бы под высказанным здесь. В отношениях и к одному выразился Феодор Дмитрие­вич; вот почему приходится, преодолевая естественное смущение, говорить о себе,— чтобы сказать о том, ради кого мы собрались сегодня сюда.

Повторяю, первый слой впечатлений при знакомстве с Феодором Дмитриевичем отчуждал от него. Казалось, что Феодор Дмитриевич ставит грань многому такому, без выражения чего не может быть непосредственности. Этим впечатлениям способствовала и одна особенность его лица, какая-то складка с левой стороны, придавав­шая ему не то горькую, не то скептическую усмешку. Эта черта была чисто-физической, но она могла отпуги­вать не привыкших к ней.

Но за этим первым слоем высвечивал другой, и он заставлял иначе отнестись не только к самому Феодору Дмитриевичу, но и к тому, что еще так недавно в нем смущало... Позвольте пояснить свою мысль одним при* мером.

Современная литература изобилует, как известно, плагиатами, выдаванием чужого за свое. Но в древней письменности было распространено явление обратное — псевдоэпиграфы, когда свое выдавали за чужое. Мне ду­мается, что если понятия плагиата и псевдоэпиграфа расширить и разуметь их не как законченные дела, а как деятельности и как стремления, то любое литературное

произведение можно причислить к одному из этих двух родов: все, что не псевдоэпиграф,— то плагиат. И, пере­ходя от произведений к их творцам и далее к — людям вообще, можно сказать, что в смысле стремлений есть люди-плагиаты и есть люди-псевдоэпиграфы.

Там, где средоточием внимания бывает «я», прав­д а неизбежно делается одним из средств к процветанию «я», одним из его украшений. Важно не то, что нечто — истина, а то, что оно — моя истина. Если ударение по­ставлено на моя, то дальше неизбежно и стремление вы­давать всякую истину за свою.

Совсем наоборот бывает при сосредоточении внима­ния на правде. Если ударение поставлено именно на ней, то делается малоинтересным, чья это правда; а далее, при углубляющемся сознании, что правда не может быть чьей-нибудь, а что познается она — сознанием собор­ным, чувство собственности в отношении к правде за­молкает. Так возникает псевдоэпиграф, т. е. условное отнесение познания к любому лицу,— только не к себе; так возникает и нравственная спутница псевдоэпиграфа — скромность.

Извиняюсь за это отступление, но иначе мне было бы трудно объяснить свое понимание личности Феодора Дмитриевича. Мне кажется, что он относился ко второ­му разряду людей, именно тех, для кого дороже всего сама правда; этим объясняется его боязнь, может быть, преувеличенная боязнь, показать более чувств и пони­мания, чем есть их на самом деле, и тем более себе при­писать и себя украсить тем, ради чего должны жить мы. Всем вам известна его необыкновенная скромность, даже в суждении о тех вопросах, над которыми он сидел весьма основательно, литературу которых он отлично изучил и критически взвесил. Всем вам известна его исключительная щепетильность и в научной работе, и в оценке жизненных явлений.

Не менее того известна всем и его правдивость, со­перничавшая с его осторожностью. Мне думается, что вре эти качества Ф-ра Дм-ча можно свести к одному — Кт исключительной вообще, а в наше время — в особен­ности честности мысли. Феодор Дмитриевич напоминал купца настолько честного, что из боязни показать товар лицом он почти не открывал своих витрин, и лишь слу­чайно обнаруживалась его подлинная осведомленность во многом и его критическая мысль. Я сказал «мысль». Но правильнее было бы расширить мое утверждение и включить в него — и волю и чувство. И воля и чувство его тоже были выверены и взвешены.

Вот почему осторожность его мысли производила впечатление не слабости, а сдерживаемой силы; вот по­чему, и в еще большей степени, в его холодноватой внешности чувствовалась не дряблость внутренней жизни, а, напротив, большой напор, однако введенный в русло сознательного обладания. За малыми внешними прояв­лениями не трудно было заметить у него большие, не проявленные им движения. Это-то и побуждало це­нить его и располагаться к нему не по мере проявленного, а по мере того, что в проявленном светилось.

Не могу забыть одного случая, определившего когда-то мое внутреннее расположение к нему. На одном из четвергов у Михаила Александровича Новоселова, когда часть посетителей уже разошлась, разговор принял осо­бенно живое течение. Но шел он о каких-то не то обще­ственных, не то политических вопросах, мне был скучен, и я, сидя сбоку от Феодора Дмитриевича, стал всматри­ваться в его лицо. Занятый разговором, Феодор Дмит­риевич не замечал моего внимания и, так сказать, был взят врасплох в тех своих думах и переживаниях, кото­рые он не считал возможным проявлять на лице. Я подсмотрел Феодора Дмитриевича,— и не рас­каиваюсь в том: кроме хорошего, я ничего не увидел в нем. Это была большая и глубокая дума о каких-то страданиях и скорбях, какая-то — я бы сказал — почти подавленность роком, если бы она не была очищена по-корностию Промыслу и не освящена чувством объектив­ной Правды. Острая жалость к страдавшему и страдаю­щему и благоговение пред видом раба Божия, преданного Господину Своему, сделались столь сильны­ми, что я стал бояться, как бы неуместное слово не вы­рвалось у меня, и, кажется, вышел в другую комнату. Дальнейшие впечатления от Феодора Дмитриевича всегда окрашивались описанным выше смешанным чувством жалости и благоговения: увиденный однажды, духовный облик Феодора Дмитриевича согревал его лицо и при менее благоприятных условиях для видения.

Понятно отсюда, какую значительность имели для друзей Феодора Дмитриевича его суждения, его отзывы о людях, и в частности о них самих. Понятно, как доро­жили они его одобрением и как задумывались над его — не скажу неодобрением, ибо он, по скромности, таковых почти не высказывал,— а его предупреждением, его во­просом, его сомнением. С его словом нельзя было не считаться в душе. А много ли людей каждый из нас может назвать, с словами которых он действительно

считается? И если суждения Феодора Дмитриевича были вескими во всех областях, то в области нравственной и общественной он мог в особенности быть надежным судией. Все знавшие его знали и то, что он не слукавит и решит дело по совести. И на него полагались. Этой уверенности в нем способствовали и внешние условия его жизни.

Отрешенный от суетливой общественности и потому почти независимый от общественных давлений, притя­зающих на нашу свободу; не испытывающий воздейст­вий извне — ни денежных, ни служебных; не связанный литературным или каким-либо иным профессиональным самолюбием; своими болезнями и скорбями очищенный и от многих пристрастий, опутывающих других людей,— этот полуслепой старик казался получившим от самой судьбы право на нравственный авторитет.

Но для нас этот авторитет его был еще укреплен и усилен историческим местом Феодора Дмитриевича — именно местом его в истории славянофильства. Когда-то юнейший из старых, он стал потом старейшим из моло­дых. Этим определилось его особое значение для нас. Соборность сознания, этот важнейший член славяно­фильского исповедания, во времени являет себя как преемство. И если преемство мысли и культуры вообще есть для славянофильства один из основных признаков подлинной мысли и подлинной культуры, то преемство самого славянофильства не может не быть в этом пони­мании жизни непременным требованием, почти крите­рием истинности. Живое предание славянофильства яв­лялось нам в лице Феодора Дмитриевича. Из его рук мы, внуки, получали нить, связующую с славянофилами-дедами, с славянофильством золотого века.

Не то чтобы Феодор Дмитриевич сообщил нам ка­кие-то тайны, недоступные другим, не закрепленные в печати. Не в них дело, а в чувстве уверенности и на­дежности, когда собственными глазами осматриваешь то, о чем доселе знал по книгам, в чувстве реальности, ко­торым сильно всякое живое предание,— в непрерывности предания. Этим-то живым преданием славянофильства, соединительным звеном, делающим предание непрерыв­ным, и был для нас Феодор Дмитриевич. По своему воз­расту, по своим бывшим отношениям с людьми, которые давно умерли, наконец, по идейным традициям своей фамилии Феодор Дмитриевич владел именно тем, чего не хватало нам — живым,— соприкосновением с до­рогими для нас покойниками и учениями, и из него мы могли питаться этими впечатлениями.

В этом смысле многие из сторон его личности полу­чали для нас особое значение, ибо делались символиче­скими. Сквозь Феодора Дмитриевича виделось нам многое из прошлого, даже многие из прошлого. На пер­вом месте я поставлю здесь черту, может быть, и не очень редкую, но в Феодоре Дмитриевиче имевшую большую значительность. Черта эта — дружелюбие, вниматель­ность к друзьям. Первоначальное славянофильство, опи­раясь на дружески-родственное ядро, справедливо под­черкнуло значение дружества — познавательное и почти догматическое. В позднейшем славянофильстве ослабли дружеские узы и порою обращались даже в неприязнь; понятно, что параллельно этому ослабла и мысль славя­нофилов, подчеркнувшая существенно-важный характер дружества. Но Феодор Дмитриевич оставался верен этой первоначальной стихии славянофильства. Он искал дру­жеского общения, хотел дружеского обсуждения интере­совавших его богословских, философских и церковно-общественных вопросов, не доверяясь мысли одинокой и вместе не полагаясь на сношение печатное, в котором нет общения личного. Но его интерес не ограничивался областью умственной. Несмотря на свою замкнутость, он вникал в личные дела своих друзей, входя даже в мело­чи, особенно когда кто заболевал или кого постигали неприятности и несчастия. Вот один пример его участ­ливости:

В 1913 году Михаил Александрович Новоселов забо­лел сердечною болезнью. Вот что пишет ему Феодор Дмитриевич:

25 февраля 1913 года.

«Дорогой Михаил Александрович, стороной дошли до меня вести о Вашем нездоровье, а потом Владимир Александрович на мой запрос сообщил телеграммой несколько более обстоятельные сведения и вместе с тем успокоил меня тем, что Вам теперь зна­чительно лучше. Я не хотел было писать Вам, пока не получу обещанного в телеграмме Владимира Алексан­дровича письма с подробностями, но письма пока все еще нет, а мне хочется сказать Вам, что я чрезвычайно встревожился за Вас и за Капитолину Михайловну и благодарю Бога, что болезнь Ваша пошла на выздоров­ление. Вместе с тем, однако, мне хочется убедительно просить Вас не спешить считать себя совершенно здоро­вым и сделать все необходимое для полного, радикаль­

цого излечения. Не знаю, что Вам посоветуют врачи, но, судя по тому, что мне сообщил Владимир Александ­рович, я думаю, что Вам придется лежать долго совер­шенно неподвижно. Если это так, то умоляю Вас, не бунтуйте, выдерживайте себя педантично и как можно дольше. Только при этом условии болезнь Ваша может пройти бесследно и Вы в состоянии будете вести преж­ний образ жизни. Это я знаю по бывшим у меня на глазах примерам. Но чтобы этого достигнуть, надо большое терпение, требуется продолжительное время и необхо­димо решиться на некоторый срок совершенно отказаться от всего того, что в Ваших прежних привычках могло быть вредного для Вашего здоровья. Такое решение те­перь Вам и предстоит принять ради всех, кто Вас любит, и прежде всего ради Капитолины Михайловны. Я пони­маю, как все это Вам тяжело, но ведь этот отказ от Ва­ших привычек к неугомонной суетливой деятельности требуется лишь на время, хотя бы и продолжительное, а потом Вы опять, Бог даст, начнете бегать по лестни­цам, вести разговоры по телефону и всячески хлопотать. Смотрите на это как на временное испытание, как на своего рода подвиг или пост. Кстати, и время теперь подходящее настало. Я писал уже подробно Владимиру Александровичу обо всем этом и изложил ему те меры, которые, по-моему, необходимо принять, чтобы облег­чить Вам переход к новому образу жизни. Может быть, я ошибаюсь, не имея достаточно подробных сведений о состоянии Вашего здоровья, но мне кажется, что надо действовать решительно и круто. Всякие полумеры бесполезны и даже могут быть вредны. От деятельности, которая Вас так поглощала и в конце концов Вас изво­дила, Вам следует перейти к занятиям кабинетным и взять себе девизом: умеренность и аккуратность. Знаю, что это легче проповедовать, чем исполнять, но, кто погрешил против этого правила, тот тем более обязан предостерегать других от его нарушения. Его собствен­ней горький опыт должен придать его советам необхо­димый вес. Итак, прощайте, выздоравливайте, но не спешите, Бога ради, пользоваться Вашим здоровьем. Дружески обнимаю Вас и шлю сердечный привет Капи-толине Михайловне. Да хранит Вас Господь.