Geum.ru

Психологизм как особенность характерологии

Вид материалаРассказ

Содержание


Что бы это значило?
Подобный материал:
1   2   3   4   5
без сомнения…” (Бабель 1992: 2, 74).

Показательно, что Балмашов в своем обвинении предъявляет мешочнице иск не от своего имени:

“…оборотитесь к казакам, женщина, которые тебя возвысили как трудящуюся мать в республике. Оборотитесь на этих двух девиц, которые плачут в настоящее время, как пострадавшие от нас этой ночью. Оборотитесь на жен наших на пшеничной Кубани, которые исходят женской силой без мужей, и мужья, то же самое одинокие, по злой неволе насильничают проходящих в их жизни девушек… А тебя не трогали, хотя тебя, неподобную, только и трогать. Оборотись на Расею, задавленную болью…” (Бабель 1992: 2, 74).

Ср. с таким же состоянием иртышских мужиков из партизанского отряда Селиванова в рассказе Вс. Иванова “Дитё”: “Семьи и лопотина и скотина белым остались” (Иванов 1988: 7).

Градация в казачьей речи от частного к общему у Бабеля призвана придать заурядному событию иной масштаб, чем просто сексуальная разрядка красноармейцев, более того, в спекуляции бойцом усмотрена невидимая, а потому опасная контрреволюция. Но самое главное для обвинителя в том, что женщина спекулировала не только солью, но и самым дорогим для человека – материнством. То, что взвод способствовал самосуду (“Ударь ее из винта”), не смущало автора письма в редакцию газеты, а вдохновляло на клятву от имени товарищей:

“…беспощадно поступать со всеми изменниками, которые тащат нас в яму и хотят повернуть речку обратно и выстелить Расею трупами и мертвой травой” (Бабель 1992: 2, 76).

Форма письма определяла одностороннее виртуальное общение Балмашова (взвода) с адресатом – редактором газеты и способствовала изложению одной точки зрения на анекдотичное вроде бы происшествие (мешок соли вместо младенца) с неанекдотической развязкой (смерть спекулянтки). Диалоговый модус ситуации (спекулянтка – казаки, спекулянтка – Балмашов) обрывался деструкцией деяния. С одной стороны, не-общение мнимой матери с ребенком, затем – отказ казаков от общения с обманщицей, с другой стороны – на уровне деструктивного (младенец – мешок соли – труп) имитация живого завершилась иллюстрацией неживого.

Другой выход на новый виток диалога как реконструкции прежних коммуникативных связей с целью придания им иного импульса для реабилитации деструкции прежнего деяния присутствует в рассказе Вс. Иванова “Б.М. Маников и его работник Гриша” (1930).

Интерес в таком психологическом плане он представляет для нас с точки зрения трансформации отработанного уже в романе “Кремль” сюжета. Это обусловлено тем, что, по справедливому замечанию В. Каверина, “Кремль” – “оригинальное произведение, основанное на традициях народного сказа и старорусской повести восемнадцатого века (“Фрол Скобеев”). Подходить к нему с оценками, которые мы привыкли применять к психологической прозе, – неправомерно” (цит. по: Иванова 1990: 515).

На эту особенность указывает и Л.А. Гладковская: “Не сразу обнаруживается даже связь с циклом “Тайное тайных”. Психологические открытия, совершенные в цикле, в романе поглощены сложной системой ассоциаций, многозначительных сопоставлений, смысловых сцеплений” (Гладковская 1988: 126).

Действительно, необычная история о необычном долге, перенесенная фабульной канвой из первоисточника в последующий рассказ “Б.М. Маников и его работник Гриша”, расставляет иные смысловые и психологические акценты как в самой ситуации, так и в характеристике заглавных героев. Поскольку в “Кремле” автор надевает маску летописца, то описывает происходящее на берегу реки Ужги, не давая никаких оценок: читатель все оценки, все выводы должен сделать самостоятельно (Иванова 1990: 523–524). Иная задача в рассказе, близкая периоду написания книги и цикла “Тайное тайных” (конец 1920-х – начало 1930-х гг.).

Л.А. Гладковская, анализируя созданный в середине-конце 1920-х гг., вышедший в 1981 г. роман “Ужгинский кремль” (как он именовался в первом издании), уже обращалась к названной нами сюжетной линии в романе и собственно к рассказу, но не ставила себе сопоставительно-сравнительной цели. В ее интерпретации, “по закону чести действует и Е. Рудавский, бывший работник И.П. Лопты, много лет назад получивший деньги за женитьбу на обесчещенной племяннице Лопты. Свою жену он полюбил, поэтому решил вернуть прежнему хозяину деньги, скопив нужную сумму. Но теперь уже никто не помнит истории с женой Рудавского. Да и деньги Лопте не нужны. Их надеется прикарманить проходимец Чаев, который устраивает свои дела с помощью общины. Возвращение денег для Рудавского – акт самовозвышения. Он склонен даже немного приврать: “…хотел собственного возвышения до конца”, – объясняет повествователь, и трогательная история приобретает оттенок нелепости” (Гладковская 1988: 140).

Этический аспект конфликта между подрядчиком и работником в романе заявлен, но психологически не детерминирован, в отличие от рассказа, и остается только догадываться, что заставило молодожена вначале бить и упрекать жену за приданое, а потом ее полюбить. И решение вернуть деньги (десять тысяч, а не две с половиной тысячи рублей, как в рассказе), видимо, принято им самостоятельно. В рассказе это выстраданное обоюдное решение убедительно подкрепляется памятью о единственном сыне-матросе, погибшем за Советскую власть. И в этом стремлении соответствовать духовной высоте сына – душевное, встречное, по мысли автора, движение родителей.

В романе Лопта, взявший вначале половину долга, удивился: “его больше обрадовала любовь” (Иванов 1990: 187). Правда, когда работник приносит оставшуюся часть, он переглядывается с сыном и заявляет, что отказывается от денег, потому что теперь они не нужны: поздно – прошло двадцать лет. Когда же Лопту уговорили принять деньги в интересах общины и пожертвовать на публикацию Библии, он вздохнул: “Взял я твои деньги, работничек, взял. – И слезы были у него на глазах” (Иванов 1990: 189).

В рассказе такое же длительное возвращение долга (не полностью: из-за боязни потерять из виду хозяина и самому умереть раньше из-за болезни) сопровождается различными эмоциональными потрясениями. У работника Гриши Гущина – осознанием чувства исполненного долга перед собой, покойными женой и сыном, чувством собственного достоинства. У хозяина Б.М. Маникова – стыдом перед больным совестливым стариком, забытой племянницей Верой, неловкостью за жадность своей сестры Натальи, не отказавшейся от денег, наконец, собственным решением порвать со старой жизнью, уйти из дома. И это последнее желание мотивировано также описанием усталости обедневшего Бориса Митрофановича в беге наперегонки с нэпом за капиталом, поздним пониманием бессмысленности накопительства, своей ненужности.

Поэтому представляется неверным толкование нелепого, на первый взгляд, занятия героя: “Наверно, отсюда у него и пошло какое-то почти детское желание заявить о себе разбрасыванием по дороге, по берегу реки коньков из газетной бумаги” (Гладковская 1988: 158).

На самом деле, во-первых, это своего рода протест против теперешней его перепродажи “чепуховины” на рынке, против мещанского здравого смысла. Во-вторых, напомним, что конек на крыше дома – это не бытовой орнамент, а мифологема вечного кочевья.

В своем трактате “Ключи Марии” С. Есенин подчеркивал: “Конь как в греческой, египетской, римской, так и в русской мифологии есть знак устремления, но только один русский мужик догадался посадить его к себе на крышу, уподобляя свою хату под ним колеснице. <…> Это чистая черта скифии с мистерией вечного кочевья” (Есенин 1983: 3, 145).

Дом Маникова в подмосковной деревне – без конька на крыше, без движения в пространстве и во времени. Отсюда и указание повествователя на топонимику действия (коньки на дороге, на берегу Москвы-реки) и подрисовывание героем красным карандашом глаз и бровей бумажным фигуркам. Это, как известно, подчеркивание хтонической, водной и огненной природы коня в мифологии, основных первоэлементов существования человека в природе (Пропп 1986: 169–181).

В свою очередь, занятия Гриши, в том числе извозом, связаны с возможностью возвращения долга чести – это движение к освобождению от социальной и нравственной зависимости прежнего хозяина. Показательно, что только невозможность накопить искомую сумму влечет за собой продажу лошадей, упряжи, наем ломовых, остановку перед конечной жизненной станцией и целью.

Красноречивы детали в облике этого человека в восприятии сестры Маникова: “…нового в нем была только какая-то неощутимая пустота, та страшная пустота, о которой, как думала Наталья Митрофановна, она многое знала в людях, поднявшихся высоко”. В подсказке повествователя: “весь внешний мир спутался, и выбрать слова для этого внешнего мира ему настолько было тяжело, что шея его туго налилась кровью, потемнела”. В общении с Маниковым – и ускользающий взгляд Гриши, “и это скольжение разговора, и путаность, хотя и сильно раздражали Бориса Митрофановича, но в то же время неудержимо влекли его за собой” [III, 3, 444–446].

В отличие от рассказа, в романе драма человека смягчена тем, что Рудавский до возвращения долга строил новые планы на жизнь, хотел жениться вторично, чтобы осчастливить этим простую работницу Агафью. И, хотя выяснилось, что женщина “вознеслась на неимоверную высоту”, что теперь она ему недоступна, что “жизнь закончена”, непонятно, чем заняться, все равно он чувствовал любовь к Агафье. В то же время повествователь подчеркивает, как трудно было герою в смуте экономических потрясений (до и после революции, во время нэпа) заработать деньги, он сэкономил даже на похоронах жены, и теперь “шел, с гордостью прижимая к груди свои деньги. Откуда бы шум? Хрустят его кости…” (Иванов 1990: 188).

Чувства человека теперь смутны и неопределенны, он не в состоянии оформить их соответствующим образом, и сон для него – загадка.

“Е. Рудавский шел и думал о своем сне, в котором он отрубил слону голову. Что бы это значило? Он отрубил голову слона вместе с клыками” (Иванов 1990: 188).

На уровне подсознания приходит понимание большой опасности – слон с клыками – и трудное преодоление ее. Экзотичность животного может быть ассоциирована с необычностью целеполагания и целедостижения: возвращение приданого, искомого в варианте купли-продажи. Причем в романе предложение позорной сделки Рудавскому особо не мотивировано.

В рассказе же этот выбор хозяина осознан: номерной “Гриша, наглец и жулик, один мог без спора и разъяснений понять его” [III, 3, 442].

Если в романе претендующий на святость Лопта умильно благостен (все разрешилось полюбовно, приличия соблюдены), то в рассказе Маников переживает сложную эволюцию душевных переживаний. С одной стороны, мучения гордости (с помощью которой и своим умом он думал “пересилить весь мир” после того, как фабричные обесчестили племянницу), радость (нет уже позора для дома), лесть (Вера приняла положение с пониманием), самоуспокоение (“…она и впрямь дурна: повенчанные Вера и Гриша часто ссорятся. Гриша пьет и чуть ли не говорит о разводе”) [III, 3, 443]. С другой стороны, ненависть к Гущину – олицетворенной памяти из забытого прошлого, стыд за себя (не способного отказаться от этих денег, не желающего из-за этого ссор с жадной сестрой), а главное – освобождение от груза старой жизни.

Проводив до остановки своего бывшего работника, уехавшего в автобусе вместе с молодыми и веселыми людьми (“У них быстрая и широкая жизнь”, у Гриши – жизнь на исходе), Маников понимает, как стыдно и скучно возвращаться ему домой.

Приход к фининспектору по поводу полученных денег наглядно показал старику, что “ничто в жизни не изменилось и мир по-прежнему не понимает и не замечает его” [III, 3, 456]. Ему стало жалко того, что “люди, отлично понимая друг друга, все же не могут понять его, Бориса Митрофановича, и что он не может и не знает того, что есть в нем такого, что люди должны понять” [III, 3, 457]. Гиперболизация способности людей понимать друг друга, но только не Маникова – это активизация внутренней потенции героя к восстановлению диалогического общения с миром.

На своеобразие диалога Иванова обращали и раньше внимание: “Собеседник часто отвечает не на вопрос, а какому-то своему внутреннему состоянию, словно ведет при помощи другого разговор с собой. Прием этот, заставляя подставлять соответствующие переживания, “вкладывать” их в изображаемое лицо, приводит читателя нередко к тому, что он спотыкается и вынужден разгадывать “загадки”” (Воронский 1982: 115).

С другой стороны, неосознание адекватного поступка-деяния навстречу людям роднит Маникова со многими персонажами цикла и книги “Тайное тайных”, с загадками их внутренней жизни, тайной, неясной и невнятной для них и окружающих.

Спонтанность последнего решения Маникова (“он скоро понял, что идет от своего дома в другую сторону, и это его огорчило, но не остановило, потому что чем дальше он шел, тем все легче и легче ему было”) сопряжена со временем года (весна – начало жизни), со временем суток (день). То, что желание далось непросто, указывает вновь повествователь подробным объяснением переживаний старого человека.

“И ему было и страшно, и легко, и смешно подумать, что он никогда уже не возвратится домой. Страшно, – ведь ему за шестьдесят! Смешно, что к этому решению он пришел на пороге смерти. Легко, – так как в той иной жизни он даже и подумать бы не мог об уходе, а теперь он идет веселым в молодой и широкий мир!” [III, 3, 457].

Примечательно, что и попутчик его моложе, и перед ним открыты все дороги, поэтому он легко присоединяется к чужому маршруту – идти в Самару (город, в котором жили долгое время Гущины). И даже такая деталь, как рубль бродяжки вместо полтинника Маникова, не только уравнивает их в новой жизни, но и передает превосходство молодости над старостью.

Всеволод Иванов всегда понимал, насколько сложны и трудны дороги к новой жизни, к новому человеку, насколько опустошительными и одновременно плодотворными могут быть сомнения. Может, поэтому писатель во второй редакции рассказа кардинально менял финал.

“Долго стоял подле остановки Борис Митрофанович. Несколько автобусов промелькнуло мимо него. Стыдно и скучно возвращаться ему домой!” [II, 3, 456].

По этому поводу Е.А. Краснощекова верно отметила: “…мотивированный всем предыдущим изложением уход Маникова из дома был снят – герой с нежеланием, но возвращался домой. Подобный финал снижал пафос рассказа, утверждающий неминуемость разрыва с прошлым для душевно сильных его представителей” (Краснощекова 1974: 525).

На первый взгляд, в стремлении мужа и жены вернуть долг – и социальный аспект возмездия. Они хотят отдать деньги, которые все равно никак не помогут бывшим хозяевам обогатиться, потому что к прежней жизни возврата уже не будет. И это хорошо понимает и Маников, в отличие от своей сестры, и Гущины: страна вступила в 1929 г. Поэтому Вера Ивановна перед смертью сама просит мужа не тратить больше полутораста рублей на ее похороны, поскольку боится, что больной Гриша не успеет рассчитаться с хозяевами прежде, чем с ними рассчитаются другие.

Казалось бы, скорое его согласие больше свидетельствует о душевной черствости, чем о понимании необходимой экономии. Ср. как Пухов режет колбасу на крышке гроба только что умершей жены. “Осознавая себя частью природы, Пухов руководствуется “природными”, “естественными” принципами поведения. “Все совершается по законам природы!” – таково его глубокое внутреннее убеждение. Даже в смерти жены герой усматривает справедливость этих законов” (Компанеец 1982: 108). Но, как и платоновский герой, Гриша не привык открыто демонстрировать свою любовь к жене. Это передано латентно: после ухода Веры стало ему труднее зарабатывать деньги, а позже и доктор советовал ему завершать свои земные дела.

В романе “Кремль” упрощено:

“Наконец старуха его умерла, но он все-таки настолько примирился с мыслью вернуть приданое, что даже на похоронах ее сэкономил, а затем оказалось, что дом, который он завел в Москве, вовсе не надо держать, и ему скучно одному без старухи” (Иванов 1990: 188).

В разбираемом рассказе главная тема – разрыв с прошлым – раскрыта на разных уровнях. И если даже Маникову недоступно станет истинное вхождение в новую действительность (возврата к прежнему нет), то старики Гущины уже отказались от “купленной жизни”.

Не случайно название рассказа “Б.М. Маников и его работник Гриша”, где у работника указано только имя, да еще сокращенное. Здесь и подчеркивание социального статуса заглавных персонажей, и выдвижение на первый план человека, купившего другого человека. Здесь и связь с романом: И. Лопта – Е. Рудавский. С одной стороны, в этом – стиль автора-летописца (некоторые герои тоже проходят с инициалами имени, отчества и фамилией – Е. Чаев, С.П. Мезенцев и др.), с другой, – некое уравнивание драмы человека нелепостью жертвы, никем по-настоящему неоцененной.

В этом рассказе, по замечанию Е.А. Краснощековой, “два повествования – авторское, где есть и изобразительный элемент, хоть и скудный, и рассказ Гриши, где его вообще нет” (Краснощекова 1980: 175). Произведение имело подзаголовок “повесть”, как и некоторые другие, позже обозначенные рассказами: “Особняк”, “Кожевенный заводчик М. Д. Лобанов”, “Мельник”. Исследователь объясняет это спадом новеллистической волны 1920-х–начала 1930-х гг. в творчестве писателя. Поэтому можно предположить некоторый симбиоз жанра рассказа-повести в тех произведениях, где рамки повествования в жанровом промежутке между романом и рассказом требовали иных форм и средств в раскрытии авторских задач – эволюции внутреннего мира человека в эпоху перемен, например, социальная мимикрия Чижова (“Особняк”), душевный перелом заглавного героя (“Кожевенный заводчик М. Д. Лобанов”). При этом, скорее всего, фабульный масштаб для повести был недостаточен, а психологизм для рассказа, в котором представлена жизнь человека, конспективен.

Так, в романе вся история долга скромно уместилась на двух страницах, как одна из многочисленных и заурядных историй пестрого периода нэпа.

В рассказе же два основных ракурса истории: один – ракурс автора-повествователя, часто пересекающийся с маниковским, другой – сказовый, Гришин. При этом речь Маникова (диалоговая, внутренняя) выдает в нем человека образованного, хотя временами она, особенно внутренняя, больше соотносится с авторской речью.

“Гриша заговорил плавно и быстро, и Борис Митрофанович понял, что Гриша теперь только подошел к тому, что давно и плотно засело в нем, в чем уже нельзя изменить или переставить слова и что есть то главное, до чего он добирался с такой явной всем болью и трудом… “Так вот и путник, – подумалось Борису Митрофановичу, – долго бредет топями, болотами, пока не выйдет на ровный и чистый луг, и здесь перед ним внезапно и плавно катится река, гудят пароходы, и плоты весело несут весенние свои бревна, и на бревно опускается синица, бревно влажное, на него только что накатилась волна от парохода, оно блестит, и синица, подрагивая хвостиком, оправляет свои перья…”” [III, 3, 449].

Сказ Гриши при всем соответствии необразованности его носителя нет-нет да и проявит авторское: “Жалостливая такая цыганочка, и с голоском как весной сосульки ледяные на землю падают…” [III, 3, 453], давний писательский “грех” вторжения в сказовую форму.

Или:

“…нет у ней больше румянца, и лицо от этого хоть и страшное, но легкое какое-то, как будто зимой лист вынесет когда из-под снега и поднимет ветром” [III, 3, 453].

Портретная характеристика И. Лопты и Е. Рудавского в романе особо не обозначена.

В рассказе же, как часто у писателя, восприятие героя героем на эмоциональном уровне в зависимости от доминанты отношений: неприязненное, как у Маникова к Грише и к собственной сестре Наталье, или дистанционное, как у Гриши к Маниковым (ср. раннюю характеристику портретной плакатности ивановских героев. Воронский 1982: 114). Поэтому закономерно подчеркивание неопрятной старости (обветренные, красные руки Гриши, потный лоб Натальи, покрытый седыми и редкими волосами, ее рваная и грязная шаль), постоянных деталей (длинная и волосатая шея Гриши, его светло-наглый взгляд, длинная улыбка, у племянницы запомнились Маникову ее румянец и статность). У самого Маникова отмечены огромные прозрачные уши и сухое тело. Но “Гриша не глядел ему в лицо, он касался своим взглядом только края, его взгляд скользил где-то подле прозрачных и больших ушей Бориса Митрофановича, и этот взгляд в первые мгновения был очень неприятен Борису Митрофановичу, но дальше он понял, что не только взгляд Гриши, но и вся их последующая и замечательная беседа происходила не здесь и не для Бориса Митрофановича и Натальи Митрофановны, а происходила и производилась она у кого-то и для кого-то в пространство…” [III, 3, 444–445]. Здесь биографический уровень личности переходит в трансперсональный (С. Гроф), являя связи теологические и космические, расширяя “внутреннюю вселенную” человека. Возможно, это и виртуальная коммуникация Гриши с женой и сыном.

Да и пейзажный параллелизм, характерный для Вс. Иванова, в этом рассказе вновь сопрягается с внутренним состоянием героя. В начале встречи хозяина и работника острая неприязнь Маникова к человеку из “гадостных” воспоминаний отражается в весенней картине.

“С крыльца видна Москва-река, тающая и блестящая тем напряженным блеском, которым блестит олово, начинающее расплавляться. Деревья в палисаднике были тоже блестящи и как бы готовились к прыжку…” [III, 3, 444].

Но уже в финале, когда Маников принял решение уйти из дома, “он на ходу оторвал ветвь березы, но оторвать от этой ветки более молодые побеги было уже трудней. И он уже буквально их отвинчивал. Они были очень забавны, эти побеги, мягкие, налитые жизнью, молодые!” [III, 3, 457].

Собственно цветовая палитра в рассказе пастельных тонов с некоторыми вкраплениями красного (глаза и брови бумажных коньков, красные руки и шея Гриши). Это голубой снег и синий автобус, фиолетовые картофельные поля, розовые щеки Веры и розовые морды лошадей, серая река. Это тоже примета Вс. Иванова конца 1920-х–начала 1930-х гг.: прежняя буйная и щедрая цветопись, иногда на зыбкой грани с лубком, сменяется сдержанными, избирательными тонами и полутонами цветовой символики, ассоциативно-метафорически маркирующей как внешний, так и внутренний мир героев. Так, румянец на щеках Веры (красный – здоровье, юность, красота) сменяется бледностью (отсутствие цвета – белый цвет савана) умирающей женщины. Или серый (олово) цвет реки как утекающей жизни Маникова.

Оппозиция “свой/чужой” в контексте рассказа сменяется позицией “чужой как свой”. В мир Маникова (свой) неожиданно – через много лет – вторгается Гриша Гущин (чужой). Неприязнь, ненависть хозяина сменяются удивлением, раскаянием и – как следствие, подготовленное предыдущей жизнью и размышлениями, – желанием стать таким, как этот чужой: свободным, в то время как отношение к сестре (своя) перерастает в оппозицию (чужая). На уровне макромира свой мир становится чужим, а чужой – своим: финал произведения. Эта же оппозиция – в географическом пространстве: свое (Москва), чужое (Самара) также совершают рокировку: теперь Самара – свое, Москва – чужое. И здесь сопрягаются и чужой (человек) и чужое (пространство). Та же оппозиция прослеживается в хронотопе: свое время (до революции) сменяется чужим (после революции), потом чужое становится своим (нэп), вновь чужим (конец нэпа) и, наконец, своим.

В романе “Кремль” оппозиция “свой/чужой” остается по сути неизменной, несмотря на “взлеты” Е. Рудавского (возможность заработать и вернуть большой долг) как в социальном, так и в этическом планах.

Сама сюжетная канва (возвращение никому не нужного долга) в романе и в рассказе в определенном ракурсе перекликается с ранним рассказом писателя “Долг”. Но в рассказе “Б.М. Маников и его работник Гриша” ненужный долг, во-первых, становится импульсом для окончательного разрыва Маникова с прошлым, во-вторых, – истинным внутренним освобождением Гущина. Поэтому при всем внешнем алогизме ситуации поведение заглавных героев психологически мотивировано.

Для психологических рассказов Вс. Иванова, в которых он оставлял героев на пороге новой или иной жизни (“Киргиз Темербей”, “Полынья”, “Мельник” и др.), также характерен открытый финал произведения, расширение психологической реальности за границами текста.

Именно эту особенность уловил в литературном процессе 1930-х гг. В.Б. Шкловский: “Надо сейчас искать, что же нами создано нового. В историческом романе как будто нам удалось увидеть человека работающим. В рассказах Зощенко и Иванова нам удалось показать новые коллизии жизни” (Шкловский 1939: 3). Обращаясь к чеховским рассказам, критик подчеркивал, что там “человек обнаруживает себя,