Толстой и либеральная московская журналистика Статьи лета 1917 г

Вид материала

Документы

Содержание Газета «Луч правды». Лихие года. Новый Марат. Заточите меня в башню. С Кудрина шарахнули по Арбатским воротам, но ошиблись прицелом… Жили у себя в России, как на постоялом дворе

Подобный материал:

• Проблематика, 111.42kb.
• Карта самостоятельной работы студента по дисциплине, 23.57kb.
• Учебно-методическая карта дисциплины История журналистики (наименование) для студентов, 33.67kb.
• Александра Леонтьевна Бостром, писательница, автор романа «Неугомонное сердце» иряда, 1510.45kb.
• Е. Ю. Скарлыгина журналистика русской эмиграции: 1960-1980-е годы учебное пособие, 1193.25kb.
• Л. Н. Толстой "Война и мир"   в 1867 году Лев Николаевич Толстой закон, 133.87kb.
• Книга (фильм, спектакль, музыкальное произведение), которое перевернуло мою душу, 38.22kb.
• Лекция 11. Развитие музейного дела в XX веке, 739.45kb.
• Программа дисциплины «Современные тенденции развития медиасистемы» Специальность: Журналистика, 281.97kb.
• Почему либеральная империя в России не получится, 304.94kb.

Газета «Луч правды». Публицистика Толстого конца 1917 г., то немногое, что он пишет в этом жанре – печатается только в одном московском печатном органе, который выглядит немногим «левее», чем «Народоправство». Это газета «Луч правды», выходившая в ноябре – декабре 1917 г. (нам известны 10 номеров).

Помимо Толстого, из сотрудников «Народоправства» в «Луче правды» печатались Вяч. Иванов и Ходасевич. Московские религиозные философы представлены были С. Булгаковым.

«Луч правды» издавался Союзом солдатского и крестьянского просвещения; формально редактором-издателем был А. Дятеллович, главными же сотрудниками (первых номеров) – правый эсер М. А. Осоргин и кадетская деятельница Е.Д. Кускова⁵³. Впрочем, политический спектр этой газеты был весьма широк.

Первый номер, датированный расплывчато «ноябрь 1917», призывал всех участвовать в выборах в Учредительное Собрание, но не голосовать за большевиков.

В передовой статье епископ Иосаф увещевал взбунтовавшихся солдат теократическими аргументами, достойными крайне правого издания:«...вы верите, что власть в ваших руках. Неужели Зиновьев-Радомысльский, Троцкий-Бронштейн и Ленин-Ульянов, люди, не знающие России, не жившие ее скорбями, неужели это “ваши руки”? Опомнитесь, поймите, с кем вы имеете дело».

Иосаф выражал надежду, что, подобно тому, как Польша в тяжелейших условиях сохранила целостность, сплотившись вокруг костела, церковная партия поможет объединить Россию.

Другая передовица в первом номере – «Единый путь» – принадлежит М.А. Осоргину. Это призыв не переоценивать сумасшедшего товарища Ленина – не думать, что он может повлиять на мировую историю. Такая странная позиция неприятия всерьез трагической реальности потребовалась Осоргину, чтобы отметить, что «в современной разрухе жизни есть и творческие элементы», и резюмировать все-таки в пользу революции: «И все же между рабом смиренным и рабом бунтующим я бы, например, выбрал последнего».

Спасение Осоргин видит не в Учредительном собрании, а в культурной работе. Это и есть рекомендуемый единый путь. «Кто вступил на него, того не страшит ни разгром Москвы, ни самодержавие большевиков, ни подтасовка Учредительного Собрания, ни разгон его штыками темных солдат». Пророческий мотив!

Кроме Осоргина, все остальные участники первого номера «Луча правды» безоговорочно ратуют за Учредительное собрание. Иван Новиков в статье «Всероссийский суд присяжных (Учредительное Собрание)» называет его «единственной для России возможностью приступить, наконец, к собиранию сил, строительству, к творчеству».

Сходную линию ведет в своей статье «На костре» в том же номере и Алексей Толстой: вопреки всему он «верит в чудо Учредительного Собрания».

Главная идея его статьи созвучна многим высказываниям в «Народоправстве»: революции не было, произошел бунт, реакция на войну и голод, нация не проснулась. И Толстой надеется, что Россия сгорит на костре революции будущей, подлинной и выйдет преображенной: та же риторика очищающих мук.

Можно ли было на самом деле надеяться, что Учредительное собрание «установит добро и милосердие для всех» – т. е. что захватчики власти передадут ее законно избранным органам?

На костре

Сколько бы войны, мор, голод, лихие года не истребляли бедного человечества – проглянет солнце сквозь душную завесу туч и снова копошатся, плодятся люди, народы, расы. Упорное, выносливое племя. Как осока под ветром пригнется, замрет, и снова, смотришь, распушилась зеленым ковром.

Распушится, окрепнет и от гордости или от самолюбия величает себя царем животных и владыкой четырех стихий.

А может быть выносливость, упорство и веселый нрав и в самом деле дают ему право так заноситься. Хотя от вавилонской башни до сверхчеловека какие печальные холмы осколков и костей!

Но бывают события, исходящие уже не извне, не мор, не война, не потопы, а из самого сердца народного; они редки и чрезвычайны, их стихия не ветер, а огонь, народ сгорает в них и преображается. И преображенный и смиренный кладет новое звено единой и невидимой башни [нрзб.]⁵⁴, охраняемой всеми силами небесными.

Два строительства на земле: одно гордое и обреченное разрушению; другое смиренное, невидимое, вечное.

В моей, вспомните, и в вашей жизни, полной тревог и ударов, после которых мы все же отряхивались, как только выскочившие из речки, был час, была минута огненного [нрзб.] волнения. Смерть, любовь, кровавый бред, жажда иного бытия – не знаю во что облекалось это волнение – но весь человек сгорал и словно рождался вновь.

Савл, ослепленный на пути в Дамаск, поднялся с земли, приняв имя Павла. Сластолюбивая, изнеженная, грешная Франция не раз выходила из кровавого тумана с искаженным, но суровым и помраченным ликом.

Но разве не этого преображения жаждал в бреду лихорадки Раскольников? На грязной койке, в каморке, окутанной туманом Петербурга, построенного на крови и преступлении, живущего кровью и преступлением, решил хилый разночинец, сын или внук крепостного человека, кровью и преступлением преобразить малую и робкую свою душу. В распаленной голове одного человека возникла, осуществилась и дошла до предельного конца революция целого народа. Старуха-ростовщица была углублением, дном революции, каторга – синтезом, преображением, новой жизнью.

Поэтому так страшно читать эти страницы: Раскольников – та адская бездна, которую должен пройти и уже проходит русский народ, чтобы на дне в муке и ужасе сгореть и выйти смиренным, чистым и творческим.

Революция – всегда огонь. Она видоизменяет качественно нацию во всей сложности ее духа. Все остальное – реформы, перевороты, бунты – лишь оттяжка или ускорение грядущего страшного часа.

Слишком близок к современным событиям и душа моя слишком измучена, но все же осмеливаюсь утверждать, что первого марта 1917 года у нас произошла не революция, а военный и голодный бунт, как реакция на трехлетнюю войну.

Со всею видимостью классической революции протекали события; власть переходила постепенно все к более крайним партиям, от большинства к меньшинству; были восстания предместий, свержения военной силой министерств, заговоры военные и заговоры крайних левых, грабежи и поджоги дворянских владений; исчезли собственные экипажи, роскошь, съестные припасы, страна наводнилась [нрзб.] махинациями [нрзб.], появился, наконец, новый Марат, журналист по профессии, начетчик по происхождению, и может быть завтра он потребует 200 тысяч голов, было все до мелочей, как полагается быть, и все же это не революция, а реакция на непосильную [нрзб.] войну, не революция потому что нация во всей своей массе осталась нема и бесстрастна, на подняла сжатых век, не выразила иной вещи, кроме желания скорого мира и сытого покоя.

Огонь революции еще не запылал. Правда, кучка фанатиков – углубителей, начетчиков и демагогов поджигают Россию со всех концов, льют керосин и всякие дьявольские смеси, но слишком сыро было или время не пришло и костер, на который возведена наша измученная страна, еще не запылал.

А костер растет, и с каждым днем все выше. Россия колется на части на дрова, и тоска и ужас охватывают – а что если так, сонные и неразумные, сгорим, не возродившись, сгорим дотла, в пепел?

Но, думается мне, октябрьские дни, ураган крови и ужаса, пролетевший по стране, потревожил наконец, нашу дремоту. И, пробуждаясь, мы ужаснулись греху; мы приготовились, мы должны быть готовы к покаянию, к последней муке.

Финляндия, Украина, донские казаки, Кубань объявляют себя федеративными республиками, спешно хватаются за оружие, за власть; слышны приказания, а не книжные сладкие слова.

Великороссия становится перед лицом всей страны, оскалив зубы. Мир, с широкой до ушей улыбкой предложенный всему свету, отвергнут и союзниками и врагами. Еще несколько дней, и кости России затрещат.

Сейчас не мыслимы ни съезды, ни речи, ни революции и пр. и пр. Время игры в революцию кончилось. Костер затрещал.

И вот теперь, в этот предсмертный час, верю в чудо Учредительного Собрания. Я верю – оно должно установить добро и милосердие для всех. Оно будет костром очистительным, а не той грудой осколков, где мы сгорим дотла.

Я верю – оно будет не говорильней, не совещанием, не театром, где до хрипоты и безголосья будут кричать правые на левых, а средние их мирить компромиссным предложением. Раскаленной добела сердцевиной костра будет Учредительное Собрание, и в нем в первый же день окажутся простой бумагой все партийные мандаты, программы и прочие курсы социологии, логики и политической экономии. Придут с программой, но там сунут ее в задний карман сюртука, потому что слишком обнажены сердца, потому что слишком страдает родина, потому что в высоком страдании говорит лишь голос добра и справедливости, потому что даже мосты, машины и дома нельзя построить по одним только математическим таблицам, а ведь здесь государство, потому, наконец, что сейчас началась революция, сумасшествие всей нации, прохождение через огонь.

Не знаю, что будет с нами – порабощение, раздел и последнее унижение, германское рабство, или останемся целы, как-нибудь – не в земле, не в границах и досужих спорах сейчас наше чаяние.

Мы, как раб лукавый, закопали талант свой в землю и какой талант! И терпим возмездие за грех, за лень и совсем невысокое благодушие.

Мы называли – вспомните – добро – пережитком, честность – пресной, благородство – романтизмом. Мы много смеялись над тем, что достойно стыда и отчаяния. Мы обладали всеми пороками, и наш гений слишком часто сходит в подполье, в банную сырость для задушевной беседы с чертом.

Мы были очень довольны своей внутренней свободой [нрзб.]. Первый наш [нрзб.] долг перед миром и перед собою стать народом чистым и преображенным.

Много будет борьбы, гнева и отчаяния вокруг Учредительного Собрания, предстоят страшные испытания. Будем мужественны, примем все во имя грядущего, во имя преображения, во имя светлой, великой, чистой России».⁵⁵


Лихие года. – Так впоследствии был назван том прозы Толстого, изданный в Берлине в издательстве Гржебина (1922).

Но разве не этого преображения жаждал в бреду лихорадки Раскольников? ~ Старуха-ростовщица была углублением, дном революции, каторга – синтезом, преображением, новой жизнью. – К Достоевскому, в частности – к «Преступлению и наказанию» в качестве объяснительной парадигмы русской революции тогда же прибегают авторы сборника «Из-под глыб» (М., 1918).

Новый Марат. – Несомненно, Троцкий, который был известным журналистом. «Начетчик» – то есть, по смежности, «талмудист».

Я верю – оно будет не говорильней, не совещанием, не театром. – Толстой имеет в виду – как было театром Демократическое совещание.

наш гений слишком часто сходит в подполье, в банную сырость для задушевной беседы с чертом. – В этом монтаже слиты три произведения Достоевского: «Записки из подполья», «Преступление и наказание» (Свидригайлов предположил, что вечность – это баня с пауками) и «Братья Карамазовы (разговор Ивана с чортом).


«Луч правды» занимает последовательно антигерманскую позицию. В гневной филиппике Вячеслава Иванова «Социал-маккиавелизм и культур-мазохизм» в номере первом речь идет о зависимости Германии от России: немецкая азефовщина мечтает поджечь Германию, а для этого ей сперва надо сжечь Россию, овладеть пространством и сделать Россию пригородом немецкого города. Этому идет навстречу русский самородный «культур-мазохизм». Истерика может обернуться жаждой изнасилования. Женственное славянство влюблено в мужскую силу, воплощенную в германстве, а союзники готовы предоставить нас нашему суженому – Змею-Горынычу.

Вячеслав Иванов чрезвычайно резок и в своей следующей статье, «Предательство», говоря о сдаче России немцам:

Когда я вижу торопливость нынешних вершителей нашей народной судьбы и насильников над нашею народною совестью, отвечать перед которою будем мы сами, и дети, и внуки наши, – мне кажется, что это – их бред, торопливость одержимого преступною волею, которому уже не под силу терпеть далее ни малейшей задержки и отсрочки в исполнении умышленного им злодеяния. “Только бы скорее покончить дело”, – вот всё, что они способны думать в своем исступлении: “после будь, что будет”… <...> Я говорю о спешке разорвать с [союзниками] всякое дружеское общение и отдать родину в распоряжение Германии⁵⁶.

В результате, считает Иванов, Россия будет подчинена Германии и сделается ее сообщницей.

Владимир Рындзюн (А. Ветлугин; о его отношениях с Толстым см. ниже) уверен, что торжество немецкого духа, диктатура немецкого купца и немецкой души вызовут реакцию, излечат Россию от паралича воли, «губительной дряблости». Земля и воля – эта сладкая сказка быстро минет: немецкий купец даст орудия труда и увезет русский хлеб:

Но если она [Россия] увидит эту картинку, быть может, ее дети поймут, что они мнимо больные, что поражения нет и не может быть, что отчаяние поражения в тысячу крат смертельнее усталости победы. От усталости не умирают.

Мы не побеждены.

И у Толстого в вышеприведенной статье речь идёт о «порабощении, разделе, последнем унижении, германском рабстве» – правда, он все же проговаривается, что не верит в эти ужасы; ср.: «или останемся целы как-нибудь».

Помещенная в том же втором номере прелюбопытная статья Ивана Новикова «Подобрел ли русский народ?» бросает свет на общественную жизнь московских литераторов в ноябре 1918 г.:

Помню, в первые дни февральско-мартовской революции один из московских писателей задал мне этот, конечно, наивный по форме, но по существу очень важный и глубокий вопрос:

– Хотел бы я знать: с революцией – подобрел ли русский народ?

– А ведь, пожалуй, положение наше – «славянофилов» – стало теперь не из легких.

Славянофилами мы названы были, конечно, условно, но мы вспоминали одну очень мрачную книгу о современной деревне, и отсюда понятно это противопоставление. Вот когда <...> блестяще оправданы эти мрачные картины.

О, подождем о доброте говорить! И однако же тем, кто видит одну черноту и сам рубит сплеча, напомнить хотелось бы им, или сказать о них (вы помните у Достоевского?) словами Аглаи князю Мышкину: «У вас нежности нет; одна правда, стало быть несправедливо».

Вы приходите в дом, где есть, казалось бы, все основания считать там собравшихся не только людьми просвещенными, но и душою болеющими за родную страну. В зале три, быть может, четыре десятка людей, половина которых известна не только Москве. Вступление к общей беседе сделано тонко, глубоко, умно, а главное, с той полнотой живого, болящего чувства, с той неотрывной неотделимостью одного ото всех, что гласит единственно верное: и мы тот же самый народ, и одни у нас боли, и чаяния, и вина, и позор…

И вот посреди загоревшихся прений слышим мы выступление, спокойное, твердое, холодно презрительное – из уст русского европейца, конечно… Доклад и докладчик ему остались чужды.

– Спустимся ближе к земле, – так он говорил. – Всех нас здесь уверяли, что русский народ потерял образ свой, лик, что этот лик исказился и на замену его с разных сторон нас обступили личины. Да так ли? Имеет ли русский народ не только лик, а просто лицо? Нет, не имеет. Лица у него не существует, у него только морда, и если что ему нужно, то одно только мыло, чтобы отмывать свою шерсть.

Половина зала ему сочувствовала⁵⁷.

Мы узнаем из этой заметки, кроме всего прочего, что в середине ноября уже функционировал салон Цетлиных в Трубниковском переулке – никакой другой «дом» не вместил бы 30–40 человек. Очевидно, именно тогда сближается с Цетлиными и Толстой.

Очевидно, что зарисованное у Новикова противостояние затрагивает ближайших к Толстому людей. Возможно, что докладчиком был И. Бунин, недавно появившийся в Москве, доведенный до отчаяния сценами развала русской жизни на местах.

Неизвестно, кто был «русским европейцем», который столь некомплиментарно отозвался о русском народе, – так Новиков мог описать самого Цетлина или одного из эмигрантов, близких к нему. Но и сухой, желчный, элегантный и высокомерный Бунин сам рисовался «русским европейцем». Чудовищные картины народного одичания, запечатленные им потом в «Окаянных днях», в начале революции могли еще показаться неудобоваримыми для литераторов старшего поколения. Не зря появляется аллюзия на «одну очень мрачную книгу о современной деревне» – Новиков несомненно имеет в виду «Деревню» Бунина. Раздражение здесь направлено против того контекста, в котором появляется Бунин, и против того в нем самом, что этому контексту соответствует.

Мы не знаем, связаны ли Цетлины прямо с «Лучом правды», но если вспомнить, что фактически руководил газетой М. Осоргин, видный эсеровский эмигрантский журналист, вполне можно допустить, что Цетлины оказывали и этой газете поддержку.

Отход Толстого от «Народоправства» к «Лучу правды» мог быть попыткой сближения с антибольшевистской, но не правой и не консервативной – а эсеровской – группой. Гипотеза эта очень хорошо увязывается с образом Толстого как «нового человека», «человека Третьей России», каким он потом, в период сменовеховства, будет описан у Ветлугина. Именно в этом контексте объяснимо и его тогдашнее сближение с более «левыми», чем он сам, однако патриотически и антибольшевистски настроенными Эренбургом и Ходасевичем.

Во втором номере газеты и Алексей Толстой поместил свой фельетон –«Власть трехдюймовых». Задания развеселить приунывшего читателя, он, однако, не выполнил, показав, что в настоящий момент это вряд ли возможно.

Власть трехдюймовых

Редактор просил у меня статейку (мы сидели в больших креслах, заложив ногу за ногу и курили). Вдруг он изменился в лице, схватил меня за рукав и заволновался:

– Родной, повеселей только что-нибудь напиши. Сам, сам понимаю – трудно. Но войди в положение читателя: ведь так дальше нельзя! Каторга! Вот прямо так и кажется: развернешь по утру газетный лист, а в нем вместо статей, телеграмм, всего прочего текста – одна жирная надпись: Все кончено! И три восклицательных знака. Вчера заходил ко мне один подписчик, я его не узнал. Был краснощекий, веселый малый, смотрю – сморчок какой-то сидит и дрыгается. Отчего, спрашиваю, у вас такой вид болезненный? Помилуйте, отвечает, мне совершенно не свойственно находиться в мрачном настроении; но представьте, г. редактор, что вы съезжаете на спине с горы, и неизвестно, когда она кончится, – съезжаете, а за вами летят камни, пыль, щебень, и все это сыплется на вас, и не только панталоны, но и спина вся ободрана, а вы спрашиваете – почему я дрыгаюсь?

Редактор взял с меня слово написать что-нибудь веселое, заронить искорку радости в потемневшую навек душу читателя. Хорошо. Постараюсь. Я ушел.

* * *

Первое затруднение:

В чью именно душу я должен заронить искру радости? Каково классовое сознание моего читателя?

Если вы, например, крестьянин, мелкий собственник, то вам, пожалуй, и недосуг будет читать эти строки.

Если вы рабочий, то просто не захотите меня читать. Хотя, честное слово, литература и искусство находятся точно так же вне классовой борьбы и классового сознания, как, например, рождение человека, любовь и смерть.

Если вы солдат (это тоже почти класс, только временный), то я очень не хочу, чтобы вы прочли мою статейку, потому что я вас боюсь, а вдруг вы найдете, что я не достаточно крайний, не якобинец, и заточите меня в башню.

Если вы кадет, человек, усвоивший программу особого класса, не существующего нигде, кажется, кроме России – класса собственников отвлеченных орудий производства, т. е. своих собственных голов, одетых к несчастью для них в каракулевые шапки, – то вы только похлопаете меня по плечу, сказав добродушно: – поди, посмеши кого-нибудь другого, нам не до смеху.

Если вы тот, кто голосует за двенадцатый список, то заранее вижу на губах ваших презрительную усмешку, – чего он, мол, там ерзает, путает, бумагомаратель.

Итак, кто же остается? Обыватель? Да, милый, добрый русский человек, вне классового сознания, и часто теперь вообще без всякого почти сознания. Тот, кто дежурит всю ночь за воротами или в подъезде, судорожно зажав в кулаке револьвер, тот, кто вытаскивает из сундука старенькое пальтишко и картузик, чтобы как-нибудь на улице, хоть отдаленно походить на пролетария, тот, кто каждое утро, ужаснувшись, готовится к смерти, а каждый вечер утешает себя тем, что Москва велика и почему именно на него должен выпасть смертный жребий, а не на кого-нибудь другого.

Обращаюсь к вам, забитый в щель обыватель; найдем что-нибудь веселое в нашей жизни и посмеемся. Говорят, что смех, как вино, растворяет в организме молочный сахар и тем способствует бодрости духа, ясности сознания и приливу сил.


Второе затруднение:

Посмеемся, но над чем? Над Россией – грешно. Над политикой – большевиками, временным правительством, Учредительным Собранием, казаками, над террором и прочими странными превращениями – опасно, боюсь; когда-нибудь высмею, конечно, в романе или комедии, но пусть поостынут страсти. Над немцами – совсем не смешно. Остаетесь только вы, обыватель. Вас я не боюсь, и могу смеяться сколько захочется.


Третье затруднение:

Но об этом ниже, оно пришло внезапно, когда я, всклокочив волосы, куря табак и похлебывая кофе, писал эту статейку …


* * *

Но попробуем сначала выяснить, со всей серьезностью, ваше отношение к действительности, обыватель Собачьей площадки или Молчановки (беру район наугад), установим ваше политическое, социальное и душевное состояние.

В старину, бывало, едет богатырь чистым полем, видит камень и читает написанное на камне глаголицей:

«Направо ехать – полон, налево – вороны коня заклюют, прямо – смерть неминучая». Вот такое перепутье! Тряхнет богатырь кудрями, по средней дорожке, где смерть неминучая, погонит коня и где-нибудь на калиновом мосту сшибет шестопером голову лихому татарину, а потом, свернув на Киев, долго бахвалится в княжьих палатах.

Вы же, попав в богатырское положение, садитесь на камень и впадаете в темное отчаяние. Чего дожидаетесь? Откуда придет спасение и кто подумает спасать вас, трясущегося на горючем камне?

Не придет, не дождетесь, такой вы никому не нужен – ни холодный, ни горячий – и посмотрите – вороны, что заклевали богатырского коня, уже кружатся, каркают, дожидаются, голодные. И не в сказке, а за окном кружатся над Арбатом, над Собачьей площадкой.

Вы в это время читаете газету, с разными ужасами, угрозами, безднами, вот тут же, здесь, у стола, где расположились с кофе.

А за окном, за железными крышами и заслоненными колоколенками летают в сыром небе множество ворон, срываясь стаями с крестов, пропадая за холодными тучами.

Глядите вы и думаете: к чему столько ворон над застывающим городом? Чего словно поджидает нетерпеливо голодное, иззябшее, растрепанное воронье?

Отвернулись и опять носом в газету. А буквы, черные, постылые, так и замелькали и закружились по серому газетному листу.

Швырнули газету, нахлобучили шапку, и на улицу. У самого подъезда знакомый ваш, присяжный поверенный Утонулов.

– Слышали, говорит, батенька, что готовится-то на завтра? – И нос его, худосочный из под черной шапки, так, кажется, разинется и каркнет…

– До свидания, господин Утонулов.

Побежали по улице. А там со звоном, поднимая холодную пыль, мчится трамвай, и в зад его вцепились, как птицы, серые фигуры, и крыльями развеваются полы их шинелей.

Отвернулись. Юркнули в табачную лавочку – у прилавка грек медленно хлопает синими веками, глядит на вас. Ну птица и птица, что за наваждение!

– Послушайте, папиросы имеются?

– Нет, – каркает грек.

– Спички?

– Нет, нет.

И не понятно – зачем он мерзнет здесь у прилавка; разве чтобы каркнуть лишний раз, вогнать душу в холод.

А заверните-ка в кафейню. Под тропическими деревьями сидят личности, насупились, пускают из ноздрей дым, говорят, что теперь даже уехать некуда. Всему конец. Окружены!

А вот двое с зонтиками:

– Почем сделали яйца?

– Пуха нет, а перьев имею два вагона.

А вот, нахохлившись, в пушистых воротниках, в изящных перышках сидят прелестницы, опечаленные, покорные. Хоть плачь. Бедные птички. И мимо большого окна кофейной по тротуару медленно тянется хвост за табаком.

Возвращаетесь обратно! Стынет небо перед вечером. Застывает город, студеный холодок пробирается под сердце.

Подходя к подъезду вы нечаянно поднимаете голову – все те же вороны кружатся над крышами, над крестами…

Нельзя же везде, повсюду видеть одних ворон. Вспомните-ка, вы, обыватель, как еще год тому назад вы кричали; долой…

Но… Перо мое ставит огромную кляксу… Что это? Ослепительный свет… Удар… Треск… Сыплется штукатурка, звенят жалобно стекла во всему дому… Валится со стены Лев Толстой, Достоевский… Я выбегаю на лестницу…

– Что… Что случилось?

– Пустяки, – говорит басом сосед гимназист, облокотясь о перила – трехдюймовый, только всего…

– Какой трехдюймовый?

– С Кудрина шарахнули по Арбатским воротам, но ошиблись прицелом…

Возвращаюсь к столу, собираю листки, читаю, как во сне.

«Посмеемся, господин обыватель». Да, да, понимаю… А пока самое безопасное место в ванной, это мне сказал тот же гимназист.

В ванной выкуриваю множество папирос и наконец замечаю, что в руке все еще судорожно зажато перо. С презрением бросаю перо на пол… Господин редактор, пишите сами веселые рассказы, у меня больше нет тем.⁵⁸


Заточите меня в башню. – В башню Тампль после переворота 10 августа 1792 г. был заточен Людовик XVI с Марией-Антуанеттой и всей семьей.

Двенадцатый список – эсеры.


Вороны – Oбраз ворон превращается у Толстого в стержневой: все далее появляющиеся персонажи оказываются птицами. Впоследствии образ вороны приобретает в его творчестве демонические и мистические смыслы.

С Кудрина шарахнули по Арбатским воротам, но ошиблись прицелом…- Во время большевистского переворота в Москве бои шли совсем рядом с арбатскими переулками, где жил Толстой. Он описал эти дни в рассказе «Катя» и в романе «Восемнадцатый год».

ни холодный, ни горячий – Ср.: «знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о,если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и ни холоден, то извергну тебя из уст Моих». (Откр 3,15-16).


Номер третий «Луча правды» открывается приветствием Учредительному собранию. В статье Вячеслава Иванова «Краеугольный камень» повествуется, как уже пролилась мученическая кровь на Руси: это рассказ о царскосельском священнике, который встал перед сражающимися не с тем, чтобы поддержать один из вооруженных станов, – встал с иконами и крестами, во имя Христово, и сказал враждующим: «Мир вам!» – а на другой день был казнeн. Вывод автора: духовный перелом совершается, совесть народная уже смущена, и т. д.

На тех же страницах статья «Двенадцатый час» Андрея Соболя – любопытный комментарий к истории смысла слова «накануне», небезразличного для Алексея Толстого. Соболь пишет, что русский– язык удивительный: пишется «конец», а читается «накануне»; и мы все продолжаем говорить: «Мы накануне гибели России». Накануне – когда уже почти нет России, а взамен ее куски… Накануне, когда все уже сметено и от края до края пылают пожары, и т. д.

В статье И. Новикова «Земля – общее достояние» (в том же номере третьем) говорится о расхищении и уничтожении усадеб – красы России:

Земля не мертвец, и если уродуют ее, разоряют ее красоту, палят усадьбы и расхищают леса, изводят последнюю рыбу в реках, уничтожают птиц и зверей, режут породистый скот только на том нечеловеческом обосновании, что эти телочки холёны так же, как барские дети, а потому мужицким глазам и глядеть на них нестерпимо, то все это дело не Божье, и Божьего имени при этом произносить не след.

И наконец, в статье «Буржуи» С. Булгаков доказывает, что слово «буржуй» в современном языке стало ругательством, означающим «себялюбец», у которого нет ничего святого, кроме своего чрева и кошелька, нет другого Бога, кроме имущества:

Личина спала, всем становится ясно, что сейчас самые первые буржуи на Руси – это правительство, то есть социалисты. Идейное содержание с необыкновенной быстротой испаряется, и воцаряется голая нажива, да делёж казенного пирога. Русский народ должен победить собственную буржуазность – безбожие, служение Ваалу, поклонение золотому тельцу…

В статье «На цыгарки» В. Рындзюн впервые расстается с задушевными и лирическими нотами, обретает тот убийственный тон холодной иронии, который станет его фирменным знаком:

У погибших от столбняка остается потрясающая гримаса <...> масленичная харя.

Кажется, такое лицо можно бы увидеть у того живого, кому смерть положила бы на плечо свою костлявую пятерню. Таково лицо сегодняшней России. Изнутри – потрясение, судорога, предсмертная дрожь, извне – кровью залитая маска чудовищного смеха. Столько невероятного, нелепого, стремглавного <…> творится теперь на Руси, что лишь бы была охота смеяться, а предлогов достаточно. В немецкой полуправительственной газете революции нашей дано имя – «аффен-театр», обезьянье представление…

Рындзюн рассказывает о судьбе агитационных брошюр: «…на первом месте по популярности – [брошюра – Е.Т.] Учредительное собрание – бумага ловкая, мягкая, ни тонка, ни толста…». Критерием народного выбора на деле оказывается годность на раскурку: «И мы курили словами, и дым идет по всей Руси…».

В этом, третьем, номере «Луча правды» Толстой поместил третий, последний, лучший свой фельетон «Ночная смена».

Идейное построение, предлагаемое в этой статье, весьма сложно: ночной собеседник автора-рассказчика, славянофил с лохматой бородой, книжный человек в очках и калошах – тот самый теперешний славянофил, которому, как говорится в статье И. Новикова, трудно приходится, если он желает сохранить свое народолюбие – суммирует классические упреки в адрес западников, с ключевыми аллюзиями на Чаадаева, позднего Гоголя, Достоевского: описываемое им «тихое, заброшенное житьишко», чрезвычайно напоминает идеи Розанова: прежнее неприятие образованным сословием убогой России, желание реформировать её, идущее не от любви, а от стыда, оказывается страшной виной перед родиной. Именно поэтому она приобретает такой ужасный облик. И отказываться от нее – отвратительное предательство.

Чувствуется, как близок здесь соблазн самоотрицания, принесения себя в искупительную жертву страшному лику родины. Но все же автор, автобиографически обозначенный «Алексей Николаевич», только слушает своего собеседника, «Ивана Мироновича», с его дилеммой – либо гибель в ужасной, обожаемой России, либо бессмысленное существование в сытой Швейцарии. В финале сам Иван Миронович снимает остроту выбора упоминанием нового поколения, себя же относит к мечтателям, которым в будущем нет места. Причем именно чувство вины и невозможность ее искупления обессиливает мечтателей, делает их ненужными. Очевидно, будущие «строители» уже не будут отягчены соблазнами народопоклонства.

Толстой уходит от самоубийственного выбора, обозначив его как горячечную, мечтательную славянофильскую крайность. Возможно, что образ Ивана Мироновича, поддающегося соблазну «самосожжения», является откликом на идеи петербургской группы «Скифы» (А. Блок, А. Белый, Р.В. Иванов-Разумник, Евг. Лундберг), приветствовавшей революцию. В московской идейной жизни сходную позицию «ренегата от культуры» занимал исследователь Пушкина, декабристов и славянофилов М.О. Гершензон. Однако Толстой вряд ли реагирует здесь на Гершензона, отношения с которым, очевидно, были холодными. В московском эпизоде воспоминаний Н.В. Крандиевской-Толстой встреча с Гершензоном, которую она относит к лету или осени 1917 г., описывается во враждебном тоне:

Вспоминаю характерный для своего времени горячий спор Толстого с М.О. Гершензоном. Во время одной из своих обычных, утренних прогулок по арбатским переулкам Гершензон зашел к нам на минутку и, не снимая пальто, стал высказываться о текущих событиях так «еретически» и так решительно, что мы оба с Толстым растерялись. Гершензон говорил о необходимости свернуть фронт, приветствовал дезертирство и утверждал. что только большевикам суждено вывести Россию на исторически правильный путь.

Толстой возражал горячо, резко и, проводив Гершензона, сказал:

– Все дело в том, что этому умнику на Россию наплевать! Нерусский человек. Что ему достоинство России, национальная честь!

Под национальною честью подразумевалось, видимо, сохранение фронта и война до победного конца⁵⁹.

Впоследствии, в своём диалоге с Вяч. Ивановым в «Переписке из двух углов», Гершензон выразит вполне (правда, в терминах, «навязанных» Ивановым) свое «поклонение разрушительной силе» или «культурное бегство», как принято было обозначать его позицию. Несогласие с Гершензоном не мешало Толстому участвовать вместе с Цетлиными в сборе денег в пользу нуждающегося философа.

Скорее изображённый Толстым «новый славянофил» — это обобщенный московский житель «бульваров и переулков», может быть, тот же Иван Новиков, которому трудно было сохранять свое славянофильство. Возможно, «антискифские» настроения вызваны были присутствием в эти дни в Москве петербуржца, «скифа» Евгения Лундберга (см. выше).

Одна реплика в «Ночной смене», хотя и принадлежит «Ивану Мироновичу», может указывать скорее в сторону другого тогдашнего собеседника Толстого: «Могу я всё-таки уехать в Швейцарию? Могу, так, во веки веков, жить без роду, без племени, как собака, забытая на даче?» Нам кажется, что здесь откликнулись ночные разговоры Толстого с Ильей Эренбургом, с которым Толстой сдружился в эту зиму и часто вместе дежурил. Толстой, несомненно, воспринимал всерьёз пламенный, болезненный патриотизм юного Эренбурга, отражённый в «Молитве о России», – патриотизм, усугублённый конфликтными отношениями с собственным еврейством. Вывод Ивана Мироновича о непригодности обессиленного поколения мечтателей, сознающих себя в грехе, совпадает с многочисленными автопортретами Эренбурга – от «Хулио Хуренито» (1921) до воспоминаний 1960-х годов.


Ночная смена

Прогуливаемся по двору, вдоль длинной поленницы дров. Какая приятная вещь эта березовая, пахнущая сыростью, поленница! Сколько горячности сердечной при мысли, что вот и не застынут трубы в нашем доме, не придется спать в меховых мешках и ледяной холод не доберется до костей: охранит нас огнем живым добрая поленница. Только тает она чересчур, кажется, быстро; много выходит дров, как вы думаете, Иван Миронович?

– Тает-то она тает, действительно, – говорит Иван Миронович.

– Ну, а как вы думаете – до января хватит?

– Да, я думаю, что до января хватит.

– А по-моему и до января не хватит.

– Да, пожалуй и не хватит.

Перекидываем ружья, шагаем дальше от проезда ворот, где накопилась большая куча мусору, до брандмауэра и обратно.

– Пованивает, Иван Миронович, сильно воняет мусор, дыхните-ка.

– Да, запашок, – говорит Иван Миронович.

– Вот разогнали думу, а ты и нюхай. Некому даже мусор вывезти.

– Некому, это верно.

Иван Миронович не расположен сегодня к многословию: шагает, насупившись, рядом со мной, и думает, глядя себе под ноги.


По темно-синему, залитому лунным светом, студеному небу шибко летят барашки, белые, курчавые, как руно. Лунный диск поминутно ускользает за них, прикрывается, тускнеет, и снова, вылетает в темную, рваную дыру меж облаков, заливает голубоватым, чистым светом весь узенький двор, и лохматую бороду Ивана Мироновича, толстое, задумчивое его лицо, очки, калоши; кладет от угла дома угольком черную тень через асфальт; и мягко теплится на пяти главках задвинутой домами, забытой людьми, но не Богом, конечно, старенькой церковки. Сверху сквозь окна пятого этажа доносится музыка – Бах.

– А знаете о чем я думаю, – говорит Иван Миронович густым голосом, – я думаю вот о чем, Алексей Николаевич… – густые усы его шевелятся некоторое время, точно в них забралась мышь; затем он поднимает голову к белым, далеким барашкам, и лицо его печальное и строгое: – Какое несчастье случилось с нами, с русскими людьми, вот я о чем думаю. Возьмите к примеру – суждено двум людям встретиться на этом свете, чтобы полюбить. Вы, может быть, и усмехнетесь, а я верю: в последнем счете, только для любви, для одного вечного чувства и живет бедный человек в труде, в грехах и в муке, только для того, что одно на земле не тленно, безгрешно: для любви, для того часа, быть может, когда будни станут праздником, когда смертную плоть свою почувствуешь бессмертной. Так вот-с, что же может быть грустнее, как всю жизнь ожидать этой встречи, и вот встретиться, наконец, с этой, с незнакомой, но всегда жадно возлюбленной, встретиться в злой час, и возненавидеть ее, и разойтись врагами…

Жить дальше незачем, и умереть нельзя: ведь не смерть же избавит меня от вечной муки…

Иван Миронович опустил голову, остановился и поглядел мне в глаза:

– Мы, русские люди, много лет, думаю не меньше трех поколений, жили у себя в России, как на постоялом дворе, не на родине, а на перепутье. Не мило нам было ни отечество, ни обычай родной, ни прошлое. Даже слово – родина – признавалось всеми подгнившим, с душком, отдавало не то охранным отделением, не то опричниной. Настоящий русский, сознающий себя, человек должен быть мировым гражданином, отечество его земля, а Россия лишь случайное место рождения, говорили мы. И все русское казалось нам чумазым, варварским, хамским, родина наша – рабой, слишком горды и свободолюбивы мы были, чтобы любить рабу. Нет, не она наша возлюбленная, а какая-то будущая родина, та которую мы выдумаем, подождите, дайте срок. И за границу-то ездили только, затем, чтобы там хоть глазком посмотреть, а какова, мол будет примерно наша Россия, если города в ней построить на немецкий манер, а дороги на французский, и если народ наш либо перевоспитать заново, а то, еще лучше, вместо него какой-нибудь другой посадить, скажем голландский – вот была бы родина так родина, Россия всем странам страна.

Словом – каждый из нас хотел быть хоть маленьким, но непременно Петром Великим.

А в России, тем временем, шло свое тихое, заброшенное житьишко; звонили колоколенки; шли по дорогам бродящие ко святым и не ко святым местам; почесывался, кряхтел русский народ, покинутый всеми, затерянный в необъятных просторах земли. А, когда приходили к нему господа, вроде меня в очках, говорили о разных хороших заграничных вещах: о социализации, о муниципализации, о национализации – слушал народ, соглашался: «как же, вестимо, вам лучше знать, вы отцы наши!» И просил на водку.

На водку просил и не верил ни слову, потому что слова были заграничные, не русские, от ума, от разгоряченного воображения, а не от единого, от чего только и можно говорить: от любви, принимающей Россию такой, какая есть она, с колокольнями и лохмотьями, с богомолками, с пьяными и убогими. Это наше все исконное, возлюбим и положим живот свой за это! Вот как нужно было говорить, вот с каким сердцем идти к братьям нашим!

И вот теперь пришел страшный час встречи. Не из-за облаков пришла наша возлюбленная, родина. Не в венце свобод. Не в чистых одеждах. А поднялась вот здесь от земли, рядом с нами.

Отскочили. В ужасе отпрянули мы. Что это? Кто эта страшная и дикая, с одеждой в земле, с руками в крови и ранах, с искаженным мукой, безумным лицом! Я не знаю тебя! Я не звал тебя! Кто ты?

Я твоя родина!

Иван Миронович опять на минуту приостановился.

– Говоря по совести, мы представляли, что встретим прекрасную даму, в кокошнике и голубом сарафане, добрую и милейшую, что-нибудь вроде той, что рисуют на машинах Зингера.

А появилась не добрая и не прекрасная. И вот я хожу по двору ночью и думаю: уехать бы сейчас в швейцарские горы, к сытым коровам, на зеленые лужайки, слушать, как пчелы летают; пусть она – дикая бабища, в кровавых лохмотьях, родина моя – гуляет одна по голым степям, по курганам, воет диким воем от голода, от бессильной ярости.

И как вы думаете, Алексей Николаевич, после всех этих моих мыслей, могу я все-таки, уехать в Швейцарию? Могу, так, во веки веков, жить без роду, без племени, как собака, забытая на даче? Или пойти, и ей, России, родине, ненавидящей меня, самой себя сейчас ненавидящей, сказать, склонив голую, повинную шею перед ней: возьми жизнь мою и душу. Только это и осталось. Только одно…

Хлопнула дверь черного хода, послышались веселые голоса, хруст шагов по снежку. Из-за угла в лунный свет вышли двое – юноша в полушубке и гимназическом картузе и другой, совсем еще мальчик. Раскатившись на льду он крикнул:

– Смена. Пожалуйте, господа, спать.

Так внезапно прервался наш разговор. И слава Богу.

Проходя подвалами на парадный подъезд, Иван Миронович приостановился и проговорил, взяв меня за пуговицу:

– Нужно новое поколение – строителей. А мы, мечтатели, обессилены тем, что сознаем себя в грехе и мучимся невозможностью искупления. Нас – на чердак.⁶⁰


Жили у себя в России, как на постоялом дворе – Ср.: «В домах наших мы будто определены на постой; в семьях имеем вид чужестранцев; в городах мы похожи на кочевников» – П.Я.Чаадаев. Первое философическое письмо (1836). Чаадаев П.Я. Полное собрание сочинений и избранные письма. В 2 т. М.1991. Т.1.С. 324.

И все русское казалось нам чумазым. – Ср. «Теперь уж народ нас совсем за иностранцев считает, ни одного слова нашего, ни одной мысли нашей, ни одной книги нашей не понимает, – а ведь это, как хотите, прогресс. Теперь уж мы до того глубоко презираем народ и начала народные, что даже относимся к нему с какою-то новою, небывалою брезгливостью <…> К чему же, к чему же таким фертом стоять над народом, руки в боки да поплевывая! » – Достоевский Ф.М. «Зимние заметки о летних впечатлениях» (1865). ПСС, Т.5. Л.1973. С.59.

Хоть маленьким, но непременно Петром Великим – Толстой, видимо, только что закончил рассказ «День Петра», где он писал о нелюбви Петра к России (см. выше).

Дикая бабища, в кровавых лохмотьях, родина моя – гуляет одна по голым степям, по курганам. – Блоковские, «скифские» степи и курганы сочетаются здесь с образом пьяной гулящей матери (ср. «Страсти-мордасти» Горького). Этот жуткий образ отзовется впоследствии в письмах Толстого Н.В. Чайковскому и Андрею Соболю (1922).

Четвeртый номер «Луча правды» от 11 декабря поместил воззвание ученых в поддержку Учредительного собрания, заявления профсоюзов – Викжеля и почтово-телеграфного союза – о том, что они не признают большевистского захвата власти. Там же – статья Вячеслава Иванова «Ловушка», в которой доказывается, что мир окажется немецкой ловушкой для большевиков, и «Размышления» Осоргина – печальные и циничные мысли о том, что гораздо легче и приятнее писать при господстве реакции, с оглядкой на цензуру: «Мы возвращаемся в первобытное состояние. В душу сошло спокойствие. Удобно и привычно».

В пятом номере от 18 декабря 1917 г. – воззвание Андрея, епископа Уфимского, «Братья, вспомните о Боге, пожалейте родину!» и статья «Друг народа» – сообщение об аресте знаменитой филантропки графини Паниной, строительницы «Народного дома». В газете ощутимо все большее уныние. Формат уменьшается, всплывают другие – неизвестные имена. Статьи Толстого в ней больше не появляются.