Т. Б. Дианова (Москва, мгу) этническая самоидентификация в фольклоре региона: тема и фактор формирования жанровой системы задача

Вид материала

Задача

Содержание Иронические этнохарактеристики Зеленин Д.К. Листопадов А.М. Астахова А.М.

Подобный материал:

• Спо как основополагающий фактор формирования кадрового потенциала региона н. Ю. Бабанов,, 102.66kb.
• Модернизация социальной сферы как фактор формирования национальной инновационной системы, 257.19kb.
• Юридическое образование как фактор формирования правовой системы России, 99.16kb.
• Д. А. Никитенко Научно-исследовательский вычислительный центр мгу, Исторический факультет, 27.21kb.
• Клубные формирования другой жанровой принадлежности, 1688.91kb.
• Задача Метод, 44.05kb.
• Рефератов для вступительных испытаний в магистратуру по направлению, 62.73kb.
• Саратовской области «Суламифь»: опыт жанровой стилизации А. И. Куприна, 362.03kb.
• Развитие инновационной социоэкономической системы как фактор повышения конкурентоспособности, 464.02kb.
• Материалы 8-ой международной конференции «Государственное управление в 21 веке: традиции, 180.58kb.

Раздел I. ЖАНРОВАЯ СИСТЕМА ФОЛЬКЛОРА


Т.Б.ДИАНОВА

(Москва, МГУ)


ЭТНИЧЕСКАЯ САМОИДЕНТИФИКАЦИЯ

В ФОЛЬКЛОРЕ РЕГИОНА:

ТЕМА И ФАКТОР ФОРМИРОВАНИЯ ЖАНРОВОЙ СИСТЕМЫ


Задача изучения становления и эволюции региональных традиций фольклора неизбежно ставит перед исследователями вопрос о роли в этом процессе этнических идентификационных установок, выраженных через систему оценок и самооценок языкового, культурного, бытового своеобразия этноса. Решение этого вопроса осложняется тем, что фольклор как составляющая духовной культуры народа сам по себе полностью входит в сферу этнических установок и является средством самоидентификации. Именно фольклор во всем многообразии его форм становится щедрым источником художественно трансформированной информации о национальной территории, ее природной и культурной составляющих, о социальных, бытовых, исторических, психологических стереотипах, присущих этносу, а сам факт существования фольклорной традиции является антропогенным механизмом сохранения и воспроизведения ряда названных стереотипов и установок. В этой связи изучение фольклора в указанном ракурсе приводит к глобальным выводам о самобытности национальной культуры, выходит за рамки фольклористики.

Тем не менее нам представляется возможным подойти к решению обозначенной задачи, ограничиваясь одним из аспектов проблемы: рассмотреть непосредственное использование этнических самохарактеристик в фольклоре региона. Для этого необходимо сначала описать фольклорные формы, в которых прямо реализуются идентификационные установки, затем оценить характер и направления самоидентификации и наконец проследить, каким образом она сказывается на тенденциях формирования жанровой системы.

В качестве материала для исследования мы избрали фольклор донских казаков, что обусловлено рядом причин: во-первых, региональное своеобразие донского фольклора общепризнанно¹ (следует признать, что определение как границ региона по фольклорным данным, так и локальных составляющих его входят в ряд перспективных задач), во-вторых, самоидентификационные мотивы выражены в казачьем фольклоре в яркой манифестной форме, в-третьих, данные полевых исследований кафедры фольклора МГУ в 1992-1996 гг. в районах среднего течения Дона (территория бывшего 2-го Донского округа) позволяют при сопоставлении с публикациями XIX-XX вв. сделать выводы о характере эволюции жанровой системы фольклора казаков.


*


Изучение фольклорных форм этнической самоидентификации находится в начале пути. До настоящего времени наиболее ценные замечания по этому вопросу были сделаны Д.К.Зелениным¹, обратившим внимание на широкое бытование “присловий” о народностях России, в круг которых при ближайшем рассмотрении он включил дразнилки, прозвища, пословицы, поговорки, загадки, краткие анекдоты, предания и песни. Он установил, что объектом “присловий” являются прежде всего новые переселенцы, их говор, быт, антропологические признаки, вера и характер, что проиллюстрировал примерами. Его работам присуще неразделение фактов фольклорного и языкового характера, имеющих целью этнические характеристики, оценки и названия, что соответствует практике записи, невозможности разграничения текста (языкового клише) и контекста (предания).

В дальнейшем изучение фольклорных текстов, содержащих этнохарактеристики, ведется в рамках фольклористических², этимологических, восходящих еще к работам А.А.Потебни³ и в большей мере этнолингвистических⁴ исследованиях. В трудах последних терминология, связанная с самоидентификацией, описывается наиболее системно и интенсивно.

Рассмотрим круг жанров казачьего фольклора, в котором этнохарактеристики являются неотъемлемой частью их художественной системы и формируют “поля функций” жанра. Объектом этнохарактеристик становятся социально-культурные образования трех типов в зависимости от “точки зрения” (внутри или вне этноса – субъекта фольклора): сам этнос ( в нашем случае – этносоциальная группа); составляющие этноса – разнородные по происхождению группы населения, структурно образующие этнос; жители соседних деревень, оцениваемые как “наши”, “свои”; ближайшие соседи из зоны иноэтнического окружения или близкородственные с точки зрения языковых союзов.

В данном перечне мы не упоминаем категорию этнических противников, представителей народов, в разные исторические периоды выступавших врагами этноса. Дело в том, что пренебрежительные характеристики турок, татар, поляков, в разное время выступавших в качестве агрессоров по отношению к казакам, скорее (в эмоциональном плане) сводятся к восприятию их как иноязычных соседей и создаются в шутливо-ироничном тоне, а не в формах активно наступательных, прямого неприятия. Нет места в фольклорных характеристиках и корневой нации: исключением является героический эпос. Реальная “народная этнография” в большей мере ориентирована на описание мозаики мелких образований – от этнической группы до названий деревенских “концов” или родов. В этой связи к нашему материалу применимо сделанное по другому поводу утверждение Ю.М.Бородая о том, что “в действительности история начинается вовсе не со “всемирно-исторической практики человечества” и вовсе не с “человечества” как такового, но с изолированных, разрозненных поначалу, а затем резко противопоставленных друг другу родовых, общинных, этнических, сословно-корпоративных и т.д. объединений. Соответственно и “понятия”, которыми оперировали “исторические люди . . . выражали по преимуществу лишь узкогрупповой насущный интерес, являлись “конденсатами” узкогруппового опыта со всем его неповторимым своеобразием”¹. Для современного этапа бытования фольклора, когда идея национальная (общенациональная) и формирующая ее объектная база (в составе корневой нации и этнического противника) преимущественно реализуются на уровне литературы и публицистики, этноидентификация фольклорными средствами “обслуживает” более низкий, локальный уровень.

Количественный анализ употребления этнонимов в казачьем фольклоре показывает, что наиболее распространены в нем самохарактеристики (72%). Такая потребность в самохарактеристиках может быть объяснена “молодостью” казачества как этноса, нахождения его в периоде роста: численность казачества по отношению к корневой нации, его территориальная обособленность, историко-культурная специфика, своеобразие бытового уклада требовали закрепления в фольклоре, что происходило в формах, зачастую крайних, констатации собственной исключительности. Этноним-самоназвание “казак” встречается уже в жанрах колыбельных песен и пестушек, ориентированных на самый ранний возраст:


. . . Они сели на толчок,

Закурили табачок.

Одному казачку не досталось табачку. . .

АКФ, 1992, т. 7, № 12².


Новорожденный младенец мужского пола уже назывался казаком (“Кто родился: казак или девка?”).

Изобилует самохарактеристиками казачий песенный фольклор, при этом формы их становятся развернутыми: в песнях воспроизводится не только “физиономический”, социальный, исторический, но и “эмоционально-характеризующий” портрет казака:


Пошли наши казаченьки, наши они, казаченочки,

В поход с полуночи, они с полуночи

АКФ, 1992, т. 2, № 119.


Донской казачочек, ах ты размолоденький,

Размолоденький, да расхорошенький,

Ходи чаще возле меня, возле меня. . .

АКФ, 1993, т. 4, № 81.


Сватался за девицу донской казачок,

Сказывал-рассказывал про свое житье-бытье,

Житье и бытье, богатство свое.

Есть у меня, девица, коник и седло,

Коник, и седло, и казачье ружье.

Думаю-подумаю, пойду ли за него?

Ты ж, мой миленок, поедешь на войну,

А меня, чернобровую, оставишь одну.

Ты ж, мой миленок, будешь воевать,

А я, чернобровая, плакать-горевать

РОК¹, с. 126.

Ой, как одна родная мамашенька

Словечушку да она сказала:

“Ой, да вот и кабы мне-то сизы крылушки,

Я бы взвилась – полетела,

И все-то бы я казармушки

Ой, вот и мигом облетела.

А своего-то вот и родимого сыночика

Да мигом бы я признала:

Как у его, у сыночика, они есть приметы:

Мундир, синяя фуражечка, ой да эполеты”

АКФ, 1992, т. 7, № 14.


Ой, донцы, донцы, донцы,

Что за хваты-молодцы!

Мы кивнем, моргнем бровями:

Ступай, девочка, за нами,

За донскими казаками!

ПДК², II, № 108.


Список такого рода примеров песенных самохарактеристик может быть значительно увеличен, особенно за счет жанров военно-бытовых и военно-исторических песен.

Рожденные изнутри этноса самохарактеристики могут носить не столь прямую и не столь патетическую форму, а фиксировать бытовые стереотипы как в нижеследующем примере шутливого диалога кошелька (чемезина) и его хозяина-казака:


– Чемезин, чемезин, дай один!

– На што табе?

– Коню сена купить.

– На.

– Чемезин, чемезин, дай один!

– На што табе?

– Казаку хлеба купить.

– Не лакомься, не лакомься (при этих словах шутливо бьют кошельком по носу).

ГАРО¹, фонд Попова.


Текст иллюстрирует особое отношение казаков к коню: сравним с пословицей “Казак голоден, а конь его сыт”.


Самохарактеристика становится более отчетливой на фоне противопоставления, сравнения с другим этносом:


Девки плакали-рыдали, что давно донцов видали,

Поменяли казаков на припузых русаков

АКФ, 1995, т. 2, № 24.


Смысл сопоставления заключается в создании на фоне сниженного образа соседей приподнято героического образа-самохарактеристики.

Обратим внимание на примеры изначально сатирических самохарактеристик, эмоциональная тональность которых в контексте меняется на прямо противоположную: “Мы вот щокаем. Все дремущие казащуры щокають. Знаешь, как нас дражнють?


“Казащок, пощем лущок?

– Три копеещки пущок”.

Вот это про нас!” (с оттенком гордости)

АКФ, 1995, т. 2, № 12.


Этнохарактеристики, построенные на принципе имитации диалектных особенностей, отмечаются практически повсеместно. Зачастую они обнаруживают внутреннюю структурность того или иного этнического образования: на Дону помимо разных групп славянского населения – русских (кацапов, иногородних), украинцев (хохлов) – издавна проживали тюрки, калмыки, армяне, осколочные группы кавказских племен. Даже вошедшие в казачье сословие и кровью смешавшиеся со славянами, потомки этих народов нередко получали прозвище “тума”. Переселенцев же из более северных областей России, говорящих со взрывным “г”, дразнили “чигой”, “чагой”:


Ой, чиг-чига, перечиг-чига,

Чига по лесу ходила,

Чига лыки драла,

Чига лапти плела

АКФ, 1993, т. 4, № 85.


По сравнению с бравыми казаками фольклорных самохарактеристик “чига” – неуклюжие увальни, лапотники, темные лесные жители.

Иронические этнохарактеристики, распространяющиеся на представителей соседних народов, являются не только фактом языка, но и рассматриваются в контексте общефольклорного феномена дразнения, словесного вызова. Обрядовые формы разного рода “прений”, “вызовов”, “укоров” достаточно широко известны, хотя, возможно, должны быть более системно и всеобъемлюще исследованы. Необрядовые формы такого рода, несомненно, составляющие особый тип коммуникации, получили преимущественно оценку с точки зрения их бытования в детской среде. Представляется важным обратить внимание на формы словесного вызова в аспекте самоидентификационных установок, ибо смеховые формы, в которые облекается подобный вызов, являются способом преодоления противоречий между “своим” и “чужим” в этнической сфере, причем с точки зрения этнопсихологии довольно безобидным: смехом “снимаются” враждебные тенденции. Вторая сторона осмеяния состоит в потребности “положительного выделения” самих себя:


Хохол-мазница, давай с тобой дразниться!

Ты и турок, и поляк, ты – хохол, а я – казак!

АКФ, 1995, т. I, № 45.


В этом тексте взаимодействуют разные тиры фольклорных идентификационных установок: ироническая характеристика (“хохол-мазница”), уничижительное определение хохла как врага (!) – “ты и турок, и поляк” (в разные времена эти этносы выступали по отношению к русским как враждебные) и наконец “победная” самохарактеристика “по контрасту”: “а я – казак!”.

Дразнение как феномен нуждается во внимании со стороны фольклористов в связи с тем, что является одним из способов неофициальной номинации и контекстной формой, сопровождающей и поясняющей сюжеты жанров несказочной прозы. Например, на вопрос о том, как называют жителей соседнего хутора, звучит ответ: “Ногавских, комаревских у нас дражнють телушками” (АКФ, 1995, хутор Морской Чернышковского р-на Волгоградской обл.). Часто после подобного заявления следует “пояснение” в форме исторического или топонимического предания. Нуждается в объяснении и культурно-социальная сторона форм словесного вызова. Так, Иван Стефанович Мошняков из хутора Морской рассказывал мне: “Я из армии на побывку домой приехал. Дед Иван спрашивает: “Ну что, Ванюшка, земляки есть среди полчан твоих?”. Я говорю: “Да, есть Мишка, но он, дедуня, Степанразинской станицы (соседней. – Т.Д.)”. – “А ты, когда вернешься, подойди к нему тихонько (!) да скажи: “Хурдá!”. Я так и сделал. Ну этот Мишка и взвился!”.

Неофициальный статус прозвищ, лежащих в основе словесного вызова, часто подчеркивается “серьезностью” собственных именований и придания почти официального статуса “уличным” топонимам. “У нас, в Морском, хутор делится на четыре части по фамилиям первопосельных. Собиратель: – А в Захаровке (соседний хутор)? – А в Захаровке на две: ротаны и крикуны”. В этом примере подчеркнут вздорный характер захаровцев и их репутация как спорщиков. Ясно, что подобное деление хутора захаровцами воспринимается как оскорбительное и ничего общего не имеет с их собственным.

Прозвища и иронические характеристики являются не только формой народной географии, но и путем создания народной истории:

“Кобылянами мы суворовцев называем почему? Однажды при царе они атамана принимали из округа, из Нижнечирской. Ну, приготовили ему подарок, белугу поймали, на кукан посадили, оставили в Дону. А когда дарить надо, вынимают, а на кукане – дохлая кобыла. Ну, атаман, ясно, их своим указом переименовал: “Значить, будете станицей Кобылянской”. Это уж они при новой власти назад переименовались” (АКФ, 1993, т. 3, № 27).

“Есауловцы, мы – хори. Однажды хорей в округе всех перевели, ну и запрет издали: не бить хоря! А он так разошелся: всех курей передавил, пакость такая! Ну что делать? Решили хоря высечь. Растянули, а он возьми да и вырвись! Вот пакость-то! Вот с тех пор и повелось: хори да хори” (АКФ, 1995, т. 2, № 67).

Актуализирующееся в народной традиции в форме прозвища или дразнилки предание дольше живет и чаще воспроизводится. Такого рода предания известны всем поколениям исполнителей и крайне устойчивы в сюжетной и образной основе.

Круг фольклорных жанров, содержащих прямые этнохарактеристики и непосредственно служащих средством самоидентификации довольно широк: это жанры детского фольклора, исторические и лирические песни, предания, анекдоты, дразнилки и так называемые речевые жанры, малые формы фольклора.

Обобщая наблюдения над процессами, происходящими в сфере фольклорной самоидентификации у казаков, следует отметить, что типологически ее формы несомненно являются общерусскими, но существуют особенности, свойственные казачьему фольклору. Это, во-первых, довольно широкая география, являющаяся зоной этнического интереса и характеристик, связанная с историко-культурными особенностями казачества, во-вторых, повышенная потребность в самоидентификации в виде самохарактеристик и пристального интереса к собственной “внутренней структурности”. Естественно, что расширен и круг жанров, в которых проявляются прямые самоидентификационные установки.

Переходя к анализу своеобразия жанровой системы казачьего фольклора, отметим те ее характеристики, которые непосредственно связаны с проблемой этнической самоидентификации, т.е. постараемся показать, что сама система жанров региона выступает средством самоидентификации, а ее формирование непосредственно зависит от характера этнических установок.


*


Приведем несколько предварительных замечаний теоретического характера. При бесспорной “узнаваемости” и “включенности” культуры региона в систему национального фольклора ее жанровое своеобразие может состоять во-первых, в нарушении пропорционального соотношения жанров, присущих общенациональному фонду, т.е. реализации их различных сочетаний, “выпадении” ряда форм и преобладании других. Подобные наблюдения обычно характерны для исследований синхронного характера. Во-вторых, если целью изучения является историческое становление культуры региона, ее специфика на уровне жанровой системы обнаруживается в фиксации разных стадий становления отдельных жанров, значимом “выпадении” ступеней эволюции, нарушении однонаправленности развития местных традиций.

Следует отметить закономерную условность понятия “общерусская традиция” как в настоящей работе, так и в ряде исследований последних лет¹. К условности такого рода приходится прибегать исходя из объективных причин: недостаточности сопоставления двух региональных систем и невозможности сопоставления всех составляющих национального фонда.

Факторы, влияющие на становление региональных отличий, могут быть представлены в виде двух групп:

1. Внешние по отношению к жанровой системе:

а) факты исторического развития этноса (своеобразие его социальной структуры, быта, особенности национального характера и менталитета);

б) инонациональные влияния (культурные и фольклорные заимствования).

2. Внутренние интенции развития жанровой системы:

а) идущие от традиционно приоритетных родовых или видовых форм (например, отмечавшаяся неоднократно “эпичность” северных былин и “лирическая форма” южных²;

б) являющиеся результатом влияния “жанрового фона”, способствующего развитию традиционных форм и препятствующего проникновению новаций.

Под влиянием указанных факторов формируются практически все региональные жанровые системы, являющиеся, как мы уже отмечали, действенным механизмом формирования и поддержания этнической самобытности, т.е. фактически регулирующим этнокультурным началом в фольклорной сфере.

Культурно-этническое своеобразие казачества в основном формировали две тенденции, определяемые историческими факторами развития. Находясь на периферии этнической территории, казаки формировались из разнородных в этническом отношении элементов и при отождествлении себя с ядром русской нации в силу единства языка, вероисповедания и духовной культуры во многом интегрировали ряд инонациональных черт как в сфере быта, так и в области культуры. Это положение обусловило тенденцию к открытости фольклорной системы казаков инонациональным влияниям, прежде всего (в позднее время) родственно славянским: украинским, белорусским; ряд фольклорно-этнографических фактов подтверждает тюркские заимствования. В то же время некоторое размывание национальной специфики и эклектизм заимствований, в том числе и пополнение репертуара за счет произведений, принесенных на Дон новыми переселенцами, разнородные потоки которых хлынули из центра России и не иссякали на протяжении XVIII-XX вв., преодолевались постоянно действующей и насущной тенденцией к самоидентификации: к осознанию своего особого места внутри нации, к обнаружению внутренней структурности самого этноса.

Проследим на разных уровнях жанровой системы фольклора донских казаков действие этих тенденций:

1. В сфере обрядового фольклора они проявились в своеобразии обрядов семейного цикла: например, в специфике донской свадьбы. Исследователями неоднократно отмечалось позднее формирование свадебного обряда на Дону в смешении русской и украинской традиций¹. В результате свадебный обряд представлен рядом типов свадьбы и множеством локальных вариантов. Общими чертами свадьбы на Дону является хорошо развитая обрядность, в меньшей мере представлено текстовое разнообразие. Важно отметить определенные диспропорции этапов свадьбы: малореализованная тема невесты на этапах, предшествующих венчанию, компенсируется разветвленными ритуалами испытания молодой после свадебного периода (обряды калины, чопа, и т.п.). При этом недостаток песенной лирики, содержащей мотивы, связанные с образом невесты, компенсируется либо украинскими заимствованиями, либо введением в ряд свадебных песен изначально необрядовых текстов, например баллад. Диспропорционально увеличена роль дружки как посредника между родами, знающего и, что особенно актуально на современном этапе бытования свадьбы, способного совместить в ходе обрядового действия интересы двух, зачастую принадлежащих к разным этнокультурным традициям родов. В целом мужская тема донской свадьбы представлена яркими ритуалами, обставляющими поездку за невестой и обыгрывающими формы ее защиты.

Специфические формы принял обряд проводов на службу в казачьей традиции. При отсутствии причети (как на Севере) в нем детально разработана ритуальная сторона, поддерживающая базисные самоидентификационные образы. Перед отъездом на службу казаки пьют воду из Дона, производят ружейные выстрелы в сторону от дома, посещают места коллективных поминовений воинов (“плакучие курганы”, урочища, и т.п.). Песенная составляющая обряда наряду с песнями о проводах на службу, широко представленными в местном репертуаре, включает традиционные военно-бытовые, походные, исторические песни, звучащие по ходу обряда.

В литературе о казачьих обрядах зафиксированы формы поминовения погибших воинов, включающие общественные панихиды и исполнение на поминках песен военно-исторического и военно-бытового циклов².

“Казачья” составляющая обрядового фольклора реализуется и в обрядах посажения ребенка “на конь” как форме приобщения к казачьему сословию, в строго ритуализованных формах поведения на казачьем кругу, в специфических формах приветствий.

В области народной прозы своеобразие жанровой системы донского фольклора сказалось как на специфической тематике повествований, так и на соотношении жанровых форм. Так, среди мифологических рассказов практически нет сюжетов о духах природы. Тема домового представлена быличками о домовом-вредителе и сюжетами о домовых хозяевах – ужах, для которых оставляют молоко в доме и берегут их норы. В обилии быличек о кулдунах, покойниках, ведьмах сказалась южнорусская традиция. Водяным называют огромных сомов – водяных хозяев, живущих сотни лет.

Региональным отличием состава бытовых рассказов является обилие локальных повествований о службе казаков (мотивы благородства, взаимовыручки, снисхождения к врагам, наказаний за жестокость) и широкая распространенность бытовых сюжетов о судьбе казачки, ожидающей мужа со службы (здесь и темы верности, и измены, и множество рассказов о наказании неверных жен).

Исторические и топонимические предания в силу своих функций ориентированы на самоидентификацию и этноцентричны по сути, т.е. раскрывают собственно казачьи темы.

В сфере народной лирики абсолютной доминантой как в качественном, так и в количественном отношении является военно-бытовая песенная традиция, обнаруживающая хорошую сохранность (из 52 известных сюжетов в настоящее время экспедиции МГУ зафиксировали 18). Незначительными контактами с городом объясняется малое по сравнению с другими регионами число песен литературного происхождения и романсов, крайне сужена сфера бытования частушек. Развитая традиция и своеобразие исполнения протяжных песен затрудняли усвоение в местном репертуаре песен соседних областей.

Даже краткая характеристика соотношения жанров в системе казачьего фольклора и их своеобразия демонстрирует, что основными точками формирования жанровой системы являются жанры, содержащие этноидентифицирующие установки. При этом общерусский фонд является “полем возможной вариативности” традиции, задающим формы жанров и региональных этноидентификационных тенденций, приводящих к содержательному наполнению и отбору имеющихся форм.