Понятие политического в пост-политическую эпоху

Вид материала

Тезисы

Подобный материал:

• Курганская В. Д., Дунаев В. Ю. К вопросу о концептуализации сферы политического управления, 122.43kb.
• Реферат по предмету: политология на тему: Политические идеологии, 146.76kb.
• Iii. Субъекты политики Тема III социальные общности как субъекты политики, 2493.96kb.
• И. Е. Фадеева культура в семиотическом измерении: русский семиозис в эпоху «пост», 287.25kb.
• К. У. Черненко > М. С. Горбачев > Б. Н. Ельцин > Ю. В. Андропов, 27.76kb.
• Понятие, функции религии, 576.21kb.
• Программа квалификационного экзамена в магистратуру на соответствие уровню бакалавра, 299.3kb.
• Особенности сказок М. Е. Салтыкова-Щедрина, 37.69kb.
• Темы курсовых работ Структура образа политического лидера и методы его формирования, 50.47kb.
• Тихоновский Гуманитарный Университет Исторический факультет Кафедра Истории России, 977.98kb.

Понятие политического в пост-политическую эпоху

А.В. Михайловский

(тезисы к докладу 15 января 2008, ИГИТИ)


В пост-политическую эпоху экономической глобализации, размывания внешнеполитических границ, разрушения старого понятия национального суверенитета, стирания границы между войной и миром политическая мысль вынуждена задумываться о способах преодоления кризиса, а значит, и о собственных основаниях.

В этой связи особенно актуальным оказывается понятие политического, введенное немецким политическим мыслителем и юристом Карлом Шмиттом (1888–1985). После распада биполярной системы «блоков», в условиях кризиса международных отношений, наследие Шмитта стало устойчивой референциальной точкой для рассуждений о современном состоянии государства и кризисе в мировой политике у философов, юристов и политических публицистов всех оттенков. Мысль Шмитта служит напоминанием об опасности, которая может заключаться в триумфе либерализма. Его понятие политического, предполагающее основное политическое различие «друг–враг», делает явными серьезные недостатки основного либерального подхода, развеивает иллюзии тех, кто считает размывание границ между левыми и правыми и морализацию политического дискурса прогрессом в движении просвещенного гуманизма к новому мировому порядку и космополитической демократии.

Появление идеи политического в пост-политическую эпоху связано, в частности, со следующими проблемами.


1. В своей главной и наиболее известной работе «Понятие политического» Шмит определил различие между другом и врагом как основное политическое различие, к которому в конечном счете восходят все политические поступки человека¹. Характеристика политической сферы у Шмитта менялась от одного издания к другому. Если в первом издании (1927) политическое (das Politische) является одной из предметных областей, то начиная со второго издания (1932) различие друга и врага получает особую интенсивность: относительная автономия политического превращается в примат политического, политика понимается как сама судьба, пронизывающая все сферы жизни и «экзистенциально захватывающая всего человека» (BdP. 3. Aufl. Hamburg, 1933. S. 21). Со способностью к различению друга и врага (Freund/Feind, friend/enemy, amicus/hostis) начинается политическое, и наоборот, с ее утратой политическое заканчивается. Понятию врага в равной мере присущ как политический, так и экзистенциальный смысл².

Враг – это не частный противник (privater Gegner), а борющаяся за свое существование совокупность людей, которой противостоит другая такая же совокупность. Врагом поэтому может быть только публичный враг (öffentlicher Feind).

Основной политический критерий позволяет отделять не только политическое единство от других единств, но и одно политическое единство от других политических единств. Основное политическое единство – это государство, и как таковое оно тотально и суверенно.

Государство Шмитт понимает как такое образование, куда входят различные группировки, обладающие волей к решению; любое решение вытекает из необходимости «бытийного утверждения особой формы существования». Война, предполагающая «внешнего врага», не есть цель или содержание политики, однако всегда присутствует как «реальная возможность». Условием же политического единства (гомогенности) в мирной ситуации является способность той или иной группы определить и исключить «внутреннего врага». Понятия «гуманности», «права» или «мира» суть для Ш. лишь предлог для политического действия, за которым кроется господство одних групп людей над другими. Основным оппонентом Шмитта является либерализм, который характеризуется неспособностью к принятию решений³.

Принцип разделения властей разрушает единство государства (ср. критику разделения властей у Руссо), лишая его возможности суверенно определять экзистенциального врага.

Политика должна быть готова к чрезвычайной ситуации (Ernstfall), когда дипломатические переговоры прекращаются, и две партии противостоят друг другу в бескомпромиссной и непримиримой борьбе.


2. Эта попытка заново продумать понятие «политического» и установить его специфический критерий принадлежит относится к конкретной социально-политической ситуации в Германии после Первой мировой войны; сама же мысль Шмитта может быть понята как консервативно-революционная (антибуржуазный, антилиберальный, антипацифистский, националистический комплекс идей)⁴.
Для большинства консервативных революционеров, позитивно воспринявших опыт первой мировой войны и под знаменем возрожденного национального духа ополчившихся против Веймара и Версаля, было очевидно, что революцию нужно продолжить, покончив при этом с республиканской формой правления. Спор велся лишь о том, в какой мере и каким конкретно образом следовало реформировать государство. В любом случае главная роль отводилась политике: взаимопроникновение государственного (национального) и общественного (социального) начал должно было привести к возникновению гомогенного, неделимого духовного целого, в котором экономика подчинялась бы национальным интересам.

«Консервативная революция» является, безусловно, проблемной синтагмой. Хотя в ней есть внутреннее напряжение, но нет логического противоречия. «Консервативный» означает здесь не старый «консерватизм» политической фразеологии XIX в., отождествляемый с реакцией и попытками восстановления старого режима. Такое понимание действительно сложно согласовать с представлением о революции. Скорее, к «консервативной революции» можно причислить того, кто стремится вскрыть кризисную ситуацию буржуазного мира с его верой в постоянный прогресс разума и автономного человеческого индивидуума, а потому требует радикального поворота и изменений. Поэтому протагонистов «консервативной революции» можно рассматривать и как идеологов тотальной революции.

Консервативная революция как целостный феномен демонстрирует ярко выраженные авторитарные и анти-эгалитарные черты. И все же, несмотря на то, что ее представители противопоставляют свое мировоззрение и свои политические концепции идеологии Просвещения и порожденным Французской революцией политическим формам, консервативная революция именно в качестве революции стоит под знаком последней.

Основная политическая идея КР заключается в репрезентации авторитета и противопоставлении «легальности» и «легитимности» (или: легитимность versus легальность). Отсюда объясняется, в частности, взывание к верховной власти, выступающей у разных авторов под разными именами, но имеющей один и тот же общий смысл. Ведь и «цезарь» Шпенглера, и «государственный муж» (Staatsmann) Фрайера, и «рабочий» Юнгера отвечают требованию легитимации в условиях ее отсутствия, в условиях дискредитации легальных демократических институтов.


3. Согласно Шмитту («Духовно-историческая ситуация современного парламентаризма», 1926), парламентская система неспособна к репрезентации власти, ее методы, являясь лишь «социально-техническими», не способны гарантировать порядок. Парламентаризм верит в дискуссию, в общественное мнение, в то время как эпоха масс заставляет искать новых путей «формирования народной воли».

Шмитт дает глубокое обоснование «децизионизма» (от лат. decisio, решение) в смысле auctoritas, non veritas facit legem. Основной парадокс политического децизионизма Шмитта заключается в том, что господство права, закона, зависит от акта насилия (волевого решения Суверена), имеющего основание только в самом себе. Любой позитивный порядок⁵, к которому относится такой акт, уже легитимирован самим этим актом. В этом суть известной полемики Шмитта с либерально-демократическим формализмом или легальным нормативизмом, воплощенном в учении австрийского правоведа Ханса Кельзена, который придерживался представления о том, что в основе политического лежит совокупность нейтрально-универсальных норм, регулирующих индивидуальные интересы⁶.

Прямой переход от чисто нормативного порядка к действительности социальной жизни невозможен – необходим посредник, волевой акт, решение, основанное в самом себе. Но решение, позволяющее преодолеть пропасть между абстрактным формализмом и реальной жизнью, – это не решение в пользу какого-то конкретного порядка, а решение в пользу формального принципа порядка как такого. Конкретное содержание случайно, зависит от воли Суверена, приоритет отдается самому принципу порядка. В этом как раз и заключается главная черта современного консерватизма («консервативного модернизма» или – в нашей терминологии – «консервативной революции»), отличающая его от всякого вида традиционализма: в ситуации распада традиционной системы ценностей современный консерватизм дает более адекватный ответ, чем либерализм. Не существует более такого позитивного содержания, которое бы обладало универсальной значимостью, а потому необходимо четкое различение между принципом порядка и любым конкретным порядком.

Отсюда вытекает другое важное понятие К. Шмитта – понятие чрезвычайного положения (Ausnahmezustand, исключительной ситуации). Устанавливать чрезвычайное положение – исключительная прерогатива Суверена. Чрезвычайно современным и актуальным это понятие становится благодаря властному жесту, утверждающему независимость акта решения от его положительного содержания. Таким образом, парадокс «консервативного модернизма» заключается в том, что сама возможность модернизма утверждается под видом его очевидной противоположности, посредством возвращения к безусловному, авторитету, не обосновываемому никакими рациональными доводами.


4. Продолжительная история рецепции мысли Шмитта, которого можно назвать самым влиятельным политическим мыслителем XX в., имеет чрезвычайно противоречивый характер⁷. Аргументы Ш. с одинаковым успехом использовались и до сих пор используются как правыми, так и левыми политическими теоретиками в Европе и за ее пределами. Для многих германских либералов после 1945 г. Шмитт был главным интеллектуальным оппонентом, которые считали и продолжают его считать предтечей нацизма. Шмитт был тайным собеседником Ханны Арендт в ее книге о революции, а его конституционная теория послужила латиноамериканским правоведам для оправдания военных переворотов посредством объявления «чрезвычайной ситуации» ввиду предполагаемой революционной угрозы. Своим трансатлантическим влиянием Ш. обязан Лео Штраусу, Хансу Моргентау (Morgenthau) и Карлу Иоахиму Фридриху (Carl Joachim Friedrich), в Испании и Португалии его идеи нашли поддержку у правоведов, обосновывавших режимы Франко и Салазара. Лидеры студенческого движения 68 г. читали Шмитта, чтобы укрепиться в своей ненависти к либеральному парламентаризму; а противостоявшие им консерваторы были готовы использовать легальные инструменты, предложенные Шмиттом для создания сильного государства в 20–30-е гг.

Дело здесь не только в том, что антилиберальные противоположности сходятся. В действительности это отражало тот факт, что европейские политические теоретики после 1945 г. зачастую обращались к сходным проблемам: судьба пост-либерального государства и государства благополучия в частности; отношение между легальностью и легитимностью; вопрос о том, какая модель политического действия возможна на континенте, находящемся в тени глобальной поляризации (и очевидного замораживания политики) между друзьями и врагами. Борьба за политическую и социальную стабильность была паневропейским делом. Но многие прошли мимо проблемы, центральной для Шмитта: какова логика и возможные пределы современного суверенитета.

В 80-е гг. начинается причудливый «ренессанс Шмитта», который становится особенно заметным после крушения биполярной системы С одной стороны, в англоязычном мире его мысль усваивают радикальные демократы, критикующие либеральную модель демократии. С другой стороны, «новые правые», также апеллируя к либерализму Шмитта, пытаются с помощью теоретического арсенала немецкого политического мыслителя обосновать свой антиамериканизм и борьбу за сохранение уникальной европейской идентичности.


5. Об актуальности Шмитта следует говорить и в начале XXI в. Влиятельные критики Шмитта (например, Ю. Хабермас), по-прежнему рассматривают его как представителя идеологии радикального насилия, достигнувшей своего апогея в Германии между 1933 и 1945 гг. Как мыслителя, который отвергал компромисс и восхищался сильным человеком, фюрером, который разрубает гордиев узел и принимает великие решения. Тем не менее с 80-х гг. ситуация изменилась, что позволяет говорить о различных видах современного шмиттанства. Западный мир долго не мог осмыслить всей радикальности политической теории Шмитта. Политика рассматривалась скорее через призму компромисса, а не с точки зрения «чрезвычайной ситуации». Особенно заметными изменения в политической мысли стали после терактов 11 сентября 2001 г. в Нью-Йорке и 11 марта 2004 г. в Мадриде (свою роль сыграло и политическое убийство нидерландского кинорежиссера Тео ван Гога, совершенное радикальным исламистом): с террористами нельзя дискутировать, они враги.


6. К Шмитту побуждает обратиться, прежде всего, кризис в современной либеральной теории, исчерпанность ее политических схем. Я предварительно выделяю несколько основных тем и проблем современного шмиттианства, которые внутренне связаны друг с другом.


a) Признание противоположности «друга-врага» как исходной точка политики. Вытеснение политического оборачивается его возвращением в более брутальных формах. Вслед за Горацием можно повторить: «Naturam expelles furca, tamen usque recurret».
b) Консенсус или чрезвычайная ситуация? Политику долгое время определяли представления о компромиссе, ее целью был консенсус, вырабатываемый в ходе дискуссии (концепция «делиберативной (дискуссионной) демократии» Дж. Ролза и Ю. Хабермаса). С точки зрения шмиттианства, особенность современной политики определяется парадигмой «чрезвычайной ситуации»: принятие авторитетного решения в случае серьезной внутренней или внешней угрозы (Ernstfall).

c) Проблема «ассиметричных войн». Война с терроризмом (guerre contre le terrorisme) как новым «врагом», не имеющим конкретного лица, т.е. не представленного каким-то определенным государством. Зафиксированный и описанный Шмиттом распад jus publicum Europaeum влечет за собой феномен войны против войны, дискриминации противника, оборачивается тенденцией превращения «права мира» в «право войны».

d) Возникновение нового мирового единства ставит перед дилеммой: «универсум» или «плюриверсум»? Нынешняя униморфизация и глобализация права вовлекают мир в тотальную гражданскую войну.


7. Понятие политического выступает в качестве общей «идейной» платформы для самых разных теоретиков, относящихся как к левому (Дж. Агамбен, Ш. Муфф, С. Жижек), так и правому (Г. Машке, А. де Бенуа) спектру. Рассмотрение различных деривативов современного шмиттианства позволяет увидеть сложный и противоречивый характер глобальной политической ситуации современности.

Правые и левые являются радикальными шмиттианцами (радикальный антагонизм, борьба между врагами), используют теоретический арсенал Шмитта для нападок на либеральную демократию. Но дело заключается не только в том, что les extremes se touchent. Преследуя по сути разные цели, все «шмиттианцы» сходятся, на мой взгляд, в критике нового глобального империализма (nouvel impérialisme mondial).


8. В то же время теоретическое наследие Шмитта обладает явным «поляризующим эффектом». Введенное им различие (как «основное политическое различие») между другом и врагом как нельзя лучше применимо к рецепции его собственного oevre. Перефразируя известные слова Макса Вебера, можно сказать, что честность современного политического мыслителя измеряется тем, каково его отношение к Шмитту.


9. Мода на Шмитта в левых кругах. В 80-е гг. журнал «Telos» (основанный в 1968 г. с целью познакомить американских читателей с критической теорией из Европы) начал кампанию по актуализации наследия Шмитта. Особенно большое впечатление производили нападки Шмитта на либерализм и его презрительное отношение к идеализму в духе Вудро Вильсона. Книга «The Enemy» (2006) Гопала Балакришнана (подробный анализ ранних сочинений Шмитта), вышедшая в левом издательстве «Verso», приходит к выводу, что либеральная демократия находится в кризисе.
Два основных направления критики в левом шмиттианстве (С. Жижек, Ш. Муфф): a) против экономической модели политики (сохранение «нормального состояния» глобализации) и b) против моральной модели политики («делиберативная демократия» – Дж. Ролз, Ю. Хабермас, С. Бенхабиб). Согласно Жижеку (S. Žižek. Carl Schmitt in the Age of Post-Politics // The Challenge of Carl Schmitt, ed. by Chantal Mouffe. London-New-York, Verso, 1999. P. 18–37), позиция Шмитта может быть описана как ультра-политика, подразумевающая a) попытку деполитизировать конфликт, доводя его до предела посредством прямой милитаризации политики; b) примат внешней политики (отношения между суверенными державами) перед внутренней политикой (социальный антагонизм).

Сегодня мы имеем дело с иной формой отрицания политического, с постмодернистской пост-политикой. В пост-политике конфликт глобальных идеологических проектов, представленный борющимися за власть разными партиями замещен сотрудничеством просвещенных технократов (экономистов, специалистов по связям с общественностью и т.д.) и либеральными мультикультуралистами; в ходе процесса согласования интересов достигается компромисс в целях более или менее универсального консенсуса. Политическое возвращается в виде новой разновидности расизма. «Постмодернистский расизм» как предельное следствие пост-политического подвешивания политического, сведения государства к простому агенту полиции на службе у рынка и мультикультурно-толерантного гуманитаризма. «Чужак», чей статус никогда не может быть урегулирован, есть неделимый остаток (the indivisible remainder) трансформации демократической политической борьбы в пост-политическую процедуру согласований (улаживания дел, negotiation) и мультикультурной полицейской охраны. Вместо политического субъекта, «рабочего класса», требующего своих универсальных прав, мы получаем, с одной стороны, множество отдельных социальных страт или групп (каждая со своими проблемами), а с другой, иммигрантов, которых не допускают к политизированию своего исключенного состояния.

Глобализация не тождественна универсализации. Глобализация (не только в смысле глобального капитализма, истеблишмента глобального рынка, но и в смысле утверждения «гуманности» как глобальной референциальной точки прав человека, узаконивающей нарушение государственного суверенитета и интервенции – от торговых ограничений до прямых военных акций – в тех частях мира, где нарушаются права человека) – самое яркое выражение пост-политической логики, которая последовательно устраняет измерение универсальности. Парадокс в том, что универсального не бывает без политической тяжбы (political litigation), без готовности говорить от имени универсального. Инаковость исключена из сферы пост-политической толерантности, несовместима с консенсусом.

Таким образом, постмодернистская пост-политика определяется тайной солидарностью двух лиц Януса: с одной стороны – замещение политики как таковой деполитизированными «гуманитарными» операциями (гуманитарные акции по защите прав человека в Боснии, Сомали, Руанде…); с другой стороны, – появление деполитизированного «чистого Зла» в виде разного рода насильственных акций со стороны фундаменталистов. Современная фигура Зла слишком «сильна» для того, чтобы быть доступной для политического анализа (характерный пример – холокост).

Пост-политическая «Конкретная Универсальность», мультикультуралистская теория и практика «единства в различии» («все равны, все различны») влечет за собой устранение антагонизма, что порождает новый этнический и религиозный (расистский) фундаментализм.

Таким образом, для «левого дискурса» отсылка к Шмитту является ключевым моментом в обнаружении тупиков пост-политической либеральной толерантности. Ультра-политика Шмитта – радикализация политики в открытой войне «Нас» против «Них», присутствующая в различных фундаментализмах – есть та форма, в которой исключенное политическое возвращается в пост-политическом универсуме плюралистического обсуждения и регулирования всего посредством консенсуса. Поэтому адекватным ответом на эту ультра-политику должна быть не пустая толерантность, терпимость и мультикультурализм, а возвращение политического как такового, т.е. вскрытие и утверждение антагонизма, не отрицающего универсальность, а имеющего с ней ту же природу. Это ключевой компонент собственно левой позиции, которая противоположна правой позиции с ее акцентированием отдельной идентичности. Универсализм – воинствующая, вызывающая разногласия (divisive) позиция человека, вовлеченного в борьбу – истинные универсалисты не те, кто проповедуют глобальную толерантность в обществе различия и объемлющее всех единство, но те, кто со страстью отдается борьбе за Истину.


10. Левые теоретики совершают насилие над мыслью Шмитта, причем они вполне отдают себе в этом отчет. В отличие от Шмитта, левые настаивают на безусловном примате внутреннего антагонизма как конституирующего элемента политического. Граница проходит не между двумя противоположными социальными группами или сторонами в классовой борьбе, это не «объективная» граница, а радикально субъективная позиция, которую индивиды занимают по отношению к событию универсальной истины. Субъективность и универсализм не только не исключают друг друга, но представляют собой две стороны медали. Граница не между «Они» и «Мы», а между теми, кто призван говорить от имени события Истины и теми, кто его не признает (диагонально к социальному разделению в глобальном порядке бытия)⁸. В то же время «радикальный мыслитель» Шмитт позволяет продумать этот интересный для левых внутренний раскол, конституирующий истинную универсальность.


11. Рецепцию современными левыми идей Шмитта можно обозначить как движение «от Карла к Карлу». Очевидно, Шмитт лучше понимал марксистов, чем те понимали себя сами, говоря о том, что классовая борьба имеет тенденцию от экономических форм переходить к политическим (BdP. 3. Aufl. Hamburg, 1933. S. 20).

В самом деле, использование различения друга-врага для переосмысления классового антагонизма напоминает идеи итальянского шмиттомарксизма (Marxisti Schmittiani) начала 70-х гг. Т.о. шмиттианские элементы становятся частью «марксистской критики марксизма», которая прощается с экономическими и историческими категориями, делая ставку на практическую теорию власти.


12. Влияние Шмитта на правых имело совершенно иной характер. Правые философы объявили Карла Шмитта своим духовным наставником: Джанфранко Мильо в Италии, А. де Бенуа во Франции, авторы газеты «Юнге Фрайхайт» в Германии. В США правые шмиттианцы были немногочисленны, но среди них были интеллектуалы («палеоконсерваторы»), которые с поразительной энергией атаковали неоконсервативные позиции справа (например, Пол Эдвард Готфрид, профессор Elizabethtown College, Пенсильвания).

Комбинация идей целостности и порядка (ab integro nascitur ordo) – одна из главных идей Шмитта – легла в основу различных движений Новых правых (Nouvelle Droite, Neue Rechte), которые появляются в Европе в 1970–80-е гг. Примат политического заменяется ими на примат культурного. Если фашистские движения первой половины XX в. стремились за счет сильного государства добиться национального возрождения, то Новые правые делают акцент на изменении имиджа общества. Для них это «метаполитический путь» сохранения культурного многообразия отдельных обществ и уникальной европейской идентичности, Европы как целого. Отсюда вытекает интернационализация и европеизация правой мысли.

«Присвоение» Шмитта левыми, равно как и американская power politics вызвали новейшую волну публикаций о Шмитте в стане «новых правых». Согласно А. де Бенуа⁹, Карл Шмитт не был теоретиком «войны с терроризмом» и предтечей американских неоконсерваторов, как его представляют некоторые члены республиканской партии особенно после 11 сентября 2001 г. Напротив, своим творчеством он заложил фундамент для критики американского стремления к мировому господству. По мнению Бенуа, учение Шмитта демонстрирует, что Европа больше не может оставаться в рамках старого порядка модерна. XXI век требует всеобщего переустройства международных отношений в рамках простой альтернативы: монополярность или многополярность. Бенуа считает, что в эпоху ассиметричных войн Карл Шмитт со своим точным различием между политическим врагом и другом актуальнее, чем когда бы то ни было.

Весомым ответом на эти публикации в свою очередь стала критическая работа левого французского философа Жана Клода Моно (Jean-Claude Monod. Penser l'ennemi, affronter l'exception : Rélexions critiques sur l'actualité de Carl Schmitt. Editions La Découverte 2007).


13. Ключом к объяснению того факта, что идеи Шмитта столь легко конвертируются как в левой, так и в правой политической мысли, является как раз консервативно-революционный потенциал его мысли (см. п. 1-3).

При этом левые теоретики, как правило, принимают в расчет революционный момент, правые же, наоборот, консервативный. Повод к такому недоразумению дает именно сам Шмитт, объединяющий революционные и традиционные элементы (что хорошо видно, напр., в учении о партизане).

Парадоксальным образом все «читатели» Шмитта как слева, так и справа понимают и вместе с тем не понимают его. Они понимают и принимают его децизионизм, не понимая и не принимая того факта, что у самого Шмитта этот децизионизм тесно связан с «политической теологией» (ср. исследования Х. Майера).


14. Левые шмиттианцы пытаются отделить его политическую мысль от глубокого антимодернизма, в действительности присущего Шмитту. Правые шмиттианцы, реабилитируя шмиттовский антиамериканизм, предлагают глубоко чуждую Шмитту версию языческого национализма, именно с ней связывая надежду на обновление европейских элит и сохранение европейской культуры.


15. Нынешняя глобализация проходит под знаменем этики и экономики – глобальных прав человека и глобальной свободной торговли, без соответствующих глобальных политических структур. Чем сильнее разрастаются гуманитаризм и экономическая глобализация, тем больше будет становиться их тень – антиморализм и антиэкономизм. Такая ситуация порождает интерес к шмиттовской критике либерализма¹⁰.