Geum.ru

Светлана Минина. «Между востоком и западом»

Вид материалаДокументы

Содержание


Веля Хлебников
Письмо четвертого востока
Письмо пятого востока
Письмо шестого востока
Письмо восьмого запада
Подобный материал:

Светлана Минина. «Между востоком и западом».



«Между востоком и западом». Впечатления в письмах.

(стилизация языка романа С. Соколова «Между собакой и волком»)


В небольшом поселке Тюхово Смоленской области сгорело почтовое отделение. Я тогда гостил на даче у своего друга детства Никиты Придорогина. В тот день стояла нестерпимая жара, на улице можно было встретить только детей. Жители поселка отсиживались в тени садов или притихали в домах, в комнатах, где под полом были погреба. В самый зной, в час дня, завыла пожарная сирена. Звуки доносились со стороны главного шоссе, постепенно приближаясь к единственной площади поселка. Любопытство пересилило, и уже через полчаса вся площадь кишела. Пожарные проворно орудовали шлангами, обильно поливая полыхающее двухэтажное деревянное здание почты. Было воскресенье и кроме мебели и писем с посылками в отделении никого не было. Потушили быстро. До густых сумерек на площади можно было встретить снующих жителей: одни приходили обсудить происшествие, другие обхаживали пепелище в поисках уцелевших предметов утвари. Мы с Никитой изменили привычный маршрут прогулки и пошли на площадь, решили убедиться, что пепелище не грозит вспыхнуть вновь. Подойдя ближе, я заметил соседского мальчика Фому, с которым часто случалось беседовать. «Дядя Зёма!» - крикнул он и побежал в мою сторону. Раскрасневшийся и довольный, он заговорческим голосом произнес: «Тссс, смотри, что нашёл», - и достал из-за пазухи небольшой сверток, неаккуратно завернутый в красную с белыми полосами толстую упаковочную бумагу. Он протянул сверток мне. «Что это?» - спросил я, вертя его из стороны в сторону. «Не знаю. Бумажки кажись. Половина высыпалась уже, он выпал у меня. Я торопился, чтоб никто не приметил, быстро собрал в горсть и под рубашку. Мне обертка понравилась, Ольке подарю» - сказал он важно. «Давай раскроем и посмотрим?» . Я подмигнул Фомушке. Он немного потупил взгляд, потом взял у меня из рук сверток и стал разворачивать. Там были письма с печатями почтампа города Забайкальск и местного почтампа. Адрес, указанный в графе «куда», действительно существовал в этом поселке. Но дата на печати отстояла от настоящего момента на двадцать лет. «Думаю, можно попытаться найти твоего тёску, этого Фому Фомича». Фомушка согласился. По указанному адресу действительно проживал такой человек, но уже как десять лет назад ушел и не вернулся. Жив он или нет, было неизвестно. Сыну его, рослому мужчине с красным лицом, они явно были за ненадобностью. Он рассказал, что знал об отце запинающимся голосом, сообщил, что не умеет читать и спросил взаймы червонец. Фомушка мой тоже читать не умел. Письма остались у меня. Никогда не думал, что буду вскрывать чужие письма! «Если и вернется Фома Фомич когда-нибудь, и спросит о них, верну, признаюсь, что прочёл и принесу свои глубокие извинения» – рассудил так. Что подвигло меня? Наверное, удивительно причудливый почерк. Почему-то казалось, что человек, так старательно выводивший литеры, писал о чем-то мне очень близком.

В руках у меня оказался фрагмент переписки трех друзей. Они делились своими соображениями по поводу нескольких художественных произведений: Басё «По тропинкам Севера»; Лафонтена «Любовь Психеи и Амура»; «Панчатантра». Я лишь позволил себе некоим образом изменить авторские манеры изложения, но смысл оригинальных писем полностью сохранил.


Письмо 1


Породе русской вернуть язык
Такой,
Чтоб соловьиный свист и мык
Текли там полною рекой.

Веля Хлебников


Письмо 2 (отрывок)

…сидят себе, а оные их диалекты так приноравливаются к языку, так его изгибают, начинаешь вслух уже бубнимничать. Но, хочу вам выявить, до чего мышлён и удачлив этот выше названный строеслов. Не звон оно токмо согласных, но умысел. Нашмымшмырено оковалков! – премногое синее море, а средь них - мумздырики – душегрейные, межглаголавставные эколинетаканья - россыпями атоллов, то ли матоллов, выглядывают. Картинки с выставки, ни дать ни. А после уже, когда сиднева проветрятся от всех впитанных ночных туманов Итиль-теки, пойдут себе куда, порасбредутся по раскидистой волчице, выйдет угодник-то и перекрестится на воду. Ему – по воде, им - по скомкоёженному предзимью, обратно, в таковское же бобыльё.


Письмо 3

Затеялось это неспроста, не ёрничай, Фома Фомич. Верно и ус закусил от смеха, плетёшь грибнушку и содрогаешься. А я, Зимарь-человек? Зимарь-человек космополиктом заделался - надобность заела: наточить не точенные с прошлой зимы, да пройтись со своей бубой от востоков до западов, нашуршать листками червлёными сути - всё то отраднее.

И метода имеется.

Вытащу из куделькиной кучи томы нездешние, упылю всю комнатёрку поначалу. Уляжется как, пройдусь по читанным-перечитанным с новым кадилом. Всё одно распишу - обычины соседствования прозы с поэзией. Не зря же Илия и Яков Ильич дзындзырили. А сам где недомыкаю, Никодим пособит, он чудно иногда бубнимничает!

Отчего меж востоками и западами? Вопрос нескладный премного. Илииное то писание по всей родине-волчице раскинулось, от востоков до западов, и нету ему отдельного угла, кроме Итиль-теки. А Итиль течёт где поверху, где под землю уходит – вот и выходит, что везде-то он умывает булыжники родины: и за Волгой, и за Байкалом, и за Ленкой-бобылкой. А что по краям – с тем и посравниваем. И нету надобы искать ультурные дихотомии Востока и Запада.

Отчего разбрасало Зимаря-меня по векам так нескладно? Почему в сравненье беру с Илииным писанием чернила усохшие из шестых столёток, из семнадцатых? Тоже не скрою ухмылку – вопрос нескладный. Отковырнулось что в сусеках памяти, что вытряхлось на свет божий, то и выскабливаю. Да и не за надобностью только лишь время похожее, одно-единое теребить. Обычина эта – соседствования поэзии с прозой - по моему Зимарь-человеческому разумению, не веянием столётки отдаёт, не особым манером видится, а первородна и сама по себе. Сращена она с живописанием. Заживописал – тебе и бубу в руки: иль фактическое давай-продергивай петлю за петлей, иль нутреное своё изливай строками-клоками, иль вплетай одно в другое, мешай по факту и по отделке..Соприроден только будь: там – родником пусть; там – со горы валится шквально. Дело такое…


Письмо четвертого востока

Съелозилось что если в укладе нашем обыкновенном - не обессудь, Фома Фомич, сам понимаешь - не до грибов мне теперь. Ты – хочешь – сходи, сейчас по опушкам рассыпало шляпами мясистыми. А я впился в книгу тобой вверенную. Херувимом машу крылами над их божками индуистскими, дивлюсь размаху истории. Там тебе не тут: львы, обезьяны, тигры, шакалы, змеи, лягушки – и те мудростью излиться не тщатся. А от наших только и жди, что бородавок к осени, а если что дельное и услышишь, то только от кукушки – ухнет как, вспомнишь счётную грамоту, да и на том спасибо. Индийским же манером каждую тварь почитать необходимо, ибо многоязыка и мудра. И ладно так изъясняется, что иной раз и втемяшишь: писано ли, речено ли в самом деле. Да только не важнейший это вопрос, увлёкся я малость, черед Никодимов настал. Никодим, опа!


Письмо пятого востока

Опа... Хлещет порой Никодим хмельное из черепа, как из тяпальника…а мне что? Мне другое больше высветилось. Птицы есть там. Симбхука одна (я её тут приладили к нашему, читай – самсука). Но самсука- или- несам, а вместо помёта роняет куда придётся золотые монеты. Вот тебе крест - три раза перечитал, всё ввериться не мог в её особенность. К утру разметались кабы. Кормил бы её раза по три в день летом, и по два - в зиму; монеткам бы тем скопиться покучнее – и в плавку бы, на блестящие корыта, топоры и мелочи хозяйству пригодные. Засияло бы тогда незатейливое наше быльё, соседские бы морщились от яркого свечения, а потом сами бы нудили помастерить ладно для их потребов, мы бы, ясный месяц, не боченились, за так и за нетак бы скородумничали. Но, видать, ей лучше в индийских баобабах нужды справлять. Грешу только на климат здешний - наверняка, даже уверен, и здесь такая фря обитала при горохе, когда тепло как в лето круглый год. А сейчас – не тот тулупчик.

Или вот – Бхерунда двухголовая. Для плавности тоже обнашил, дурунда пусть. И сейчас у нас проживает. Не знаю только, того ли самого роду-отродову. Гарцует на каждой монете – двухголовая. Мы то её орлом - по-обычке, незнаючи. А она – вот! Указует нам: мол, была бы у вас самсука, не лупились бы на меня, надменно гарцующую, в умилении. Непременно! Так тому и было бы… Только всё одно сомневаюсь в родословной – с невеличкой этой скверно сталось: пораздорили головы, решила одна вторую припугнуть – злоупотребила несъедобным и сдохла вся целиком, дурунда. Аже только до того случая успела горыныча замастерить по облику своему – то не зрю.


Письмо шестого востока

Здесь даже отсохло по-первому. Банановый этот про свой север то писал! А его север - всё одно, что наш восток. Помыкал малость, выкатилось:


Клонилась гора,

Храм задержал её -

По-прежнему высятся домы.

***

Лужица дрожит,

Шевелятся деревьев сухие листы -

Дышит ранняя осень.

***

Яблони ветка в цветках

В приоткрытую дверь…

Будит весна!


Письмо седьмого запада

Вот тебе всё смешно, Фома Фомич, мол, куда полез, это же фимология, да к тому же и греческая, древняя. Согласен, нешуточно в этих крыльях разобраться, что к чему ладиться. Мне-то она на что? На крючок не наживишь, тетерева не прикличешь, Соловеиха за россыпи эти про любовь погреть нутро не даст ни полста, а то и вообще оходит подручным чем…

Никодим это. Говорил, на-на, говорил, может, поймешь чего. И я много чего! Даже иногда поражался, туда-сюда водишь ими по месту поразительному и все одно в уме – от так бы хоть разочек, да чтоб до одури! Но солиднее меня за самоё полоснуло другое, после уж, Никодимов черёд. Никодим, опа!


Письмо восьмого запада

И не согласен я с Никодимом! Слишком уж размашисто выводит. Откудова оно ведомо, что там точно, наверное-то было? Слов я таких не знаю, чтобы с ним спорить, да и не на макушку оно мне. Я лучше про самоё распространятся буду.

Вот спорили там тоже сиднева одни – имена нездешние, со взлету не вникнешь, что за люди-нелюди. Сравнивали удовольствие от смеха с удовольствием, вызываемым слезами. Один там смех выше ставил, другой - слёзы. Один - про соприродность смеха человечине, другой - про сострадание, мол, возвышает, облагораживает. Комедию, говорят, большая часть человечества бы выбрала, а не трагедию. Другие же , мол, смертные смертны, когда оплакивают свои скорби, но когда плачут над чужими – становятся богами. На то и трагедия чтобы вскрылить...

Мать их в болото! Я вот только знаю одного Илью, который на кабана пошёл в ту осень, замест поношенных своих унтов хотел новые, кабаньи замастерить. Да так он с тем кабаном не поладил, что еле живой вернулся, ногу только левую пришлось у него изъять. Кабан, ясный месяц, тоже понатерпелся, живого места на шкуре почти не было. Вот и хватило шкуры аккурат на один башмак для Ильи...и смех и слёзы, вот какое дело.


Письмо 9

Тут уж не гожусь я в рассказчики, ясности, как Никодим говорит, нет у меня. Я по узким направлениям могу мыселы выкладывать, по широким – не с руки, да и замес мой не в том. Я на манер собаки на дворе – погав когда, когда повою, всё то веселее, всё то происшествие; а как развиднеется к вечеру, наполнится водами моё большое око, отразит облака неровные, да уж и волчий черед наступает округу новостями полнить. Ну, бывай, щедрявый!