Поэтика новой петербургской прозы конца ХХ начала ХХI веков
| Вид материала | Автореферат диссертации |
- Т е м ыкурсовых работ для участников спецсеминар, 42.1kb.
- Дизайн среды в проектной культуре постмодернизма конца хх-начала ХХI веков, 1086.97kb.
- Традиции андрея платонова в философско-эстетических исканиях русской прозы второй половины, 867.93kb.
- Страны балтии и их взаимоотношения с россией в контексте международных отношений конца, 1435.14kb.
- Сектантские движения на Руси конца xiv-го — начала xvi-го веков, 126.79kb.
- Тематическое планирование по литературе 11 класс, 114.9kb.
- Представления и Эксперименты ХIХ начала ХХ веков, приведшие к возникновению Теории, 298.62kb.
- Традиции андрея платонова в философско- эстетических исканиях русской прозы второй, 815.87kb.
- Методические указания к изучению курса «История зарубежной литературы конца 19 начала, 443.75kb.
- Новый женский тип и поэзия конца ХIХ ─ начала ХХ веков, 200.84kb.
Основное содержание диссертации
Во Введении обоснована актуальность темы исследования, степень ее изученности, научная новизна; определены цели и задачи работы; методологические принципы; сформулированы основные положения, выносимые на защиту; дан краткий обзор научно-критической литературы, связанной с историей изучения темы.
В главе первой – «Историко-культурные предпосылки, обусловившие появление новой петербургской прозы конца ХХ – начала ХХI веков» – рассматриваются причины, способствовавшие появлению новой петербургской прозы на стыке столетий.
В §1 – «Новая петербургская проза конца ХХ – начала ХХI веков как продолжение традиции классического петербургского текста» – выявляется отношение современных писателей к «граду Петрову», петровскому периоду русской истории, к основной идее петербургского текста, к произведениям, представляющим его основной корпус.
Уже реакция на название города на Неве демонстрирует восприятие писателями, философами, культурологами трех периодов жизни Северной Пальмиры (дореволюционный, советский и перестроечный). М. Кураев пишет: «Смена имен – это смена масок, это обозначение новых правил игры, нового карнавального пространства, где прежняя жизнь, отчасти вывернутая наизнанку, отчасти идущая задом наперед, и есть органическая форма самореализации»4. Поэтому-то писатель и считает, что переименование Ленинграда в Санкт-Петербург не «возрождение», а лишь другой этап в жизни города. А. Битов придерживается другой позиции: Советская власть и Санкт-Петербург – соперничающие, враждующие противоположности, и город на Неве после революции, по мнению автора «Пушкинского дома», превращается в «Ленинград – великий город с областной судьбой»5. И все же независимо от того, признавали ли писатели, философы что-то общее между Петербургом и Ленинградом, или считали их разными величинами, безусловно, в официальной литературе советского периода не могла быть полностью реализована традиция петербургской литературы.
Если «выйти» из терминологического пространства структурного метода, оценивающего произведения петербургских писателей как единый «Петербургский текст», то, безусловно, в рамках традиционного литературоведения петербургская литература может быть осмыслена как литературное направление. Один из важнейших критериев литературного направления – программные манифесты, его провозглашающие: такого рода манифестами новой петербургской прозы конца ХХ – начала XXI веков могут быть признаны «Путешествие из Ленинграда в Санкт-Петербург» (1996) М. Кураева, «Планета Петербург» (1998) И. Шнуренко, «Раздвоение вечности» (1999) А. Битова, «Петербург – урочище культуры» (2004) А.М. Буровского, «Легионеры незримой империи» (2004) П. Крусанова и т.д.
Особое место среди названных манифестов занимают «Заявление» и «Открытое письмо Президенту Российской Федерации В.В. Путину» литературной группы петербургских неофундаменталистов (Сергей Коровин, Сергей Носов, Наль Подольский, Владимир Рекшан, Александр Секацкий, Павел Крусанов). В контексте трактовки новой петербургской прозы конца ХХ – начала ХХI веков как литературного направления знаменательной представляется попытка писателей объединиться на основе идеи Империи, по их мнению, «первичной в ряду других культурно-социальных идей» и «законно» доминирующей над ними
Как будет показано при анализе произведений А. Секацкого, П. Крусанова, С. Носова, Н. Подольского, их рассказы, повести, романы «прорастают» из традиции петербургского текста. Приведенные факты позволяют сделать вывод о подчас имплицитном стремлении петербургских неофундаменталистов претворить какие-то единые эстетико-идеологические критерии в художественную практику. Безусловно, появление группы петербургских писателей-неофундаменталистов представляется весьма серьезным аргументом, позволяющим увидеть в новой петербургской прозе конца ХХ – начала ХХI веков литературное направление.
Продолжение насильственно прерванной в советский период петербургской традиции не могло осуществиться без реставрации идеи Петербурга. Попытка пересмотреть, по-новому осмыслить место города на Неве в меняющемся мире на рубеже ХХ – XXI веков – отличительный признак всех указанных «манифестов». Это представляется закономерным: петербургская проза начинается лишь тогда, когда активизируется и актуализируется идея Петербурга.
Однако отношение современных писателей к городу отразилось прежде всего в художественном переосмыслении емких образных характеристик Петербурга, идущих от произведений XIX века.
В §2 – «Переосмысление образа Петербурга – «окна в Европу» в новой петербургской прозе конца ХХ – начала ХХI веков» – анализируется функционирование «европейской» идеи в произведениях М. Кураева, Н. Толстой, А. Вяльцева.
Многие из отмеченных характеристик Петербурга XIX века – окна в Европу, духовного и культурного центра, столицы, оспаривающей пальму первенства у Москвы, имперского города – в связи с распадом Советского Союза или отошли на второй план, или оказались переосмыслены. Так, безусловно, утратило своё значение с падением железного занавеса представление о Северной Пальмире как окне в Европу.
«Исторически сложилось так, что Санкт-Петербург стал колыбелью и знамением «русского европеизма»,- замечает автор статьи «Санкт- Петербург как географический феномен» А.М. Буровский. По его мнению, в «Санкт-Петербурге рождается не то, что мы хотим, а то, чему суждено», в «нём всегда рождалось то, чем было беременно массовое сознание»6. «Русское сознание» конца XX - начала XXI веков изжило идею «европеизма» как идею петербургскую. Не только Санкт-Петербург, вся Россия оказалась экономическим, культурным, политическим «окном» в Европу. И город на Неве теперь только место, откуда до ближайших западных стран можно добраться за два-три часа. М.Кураев в путевых заметках «Путешествие из Ленинграда в Санкт-Петербург» находит ёмкий образ для отражения обесценивания «европейской идеи» Северной Пальмиры: «без малого триста лет просуществовавшее «окно в Европу» сегодня лишилось стен, оно повисло в воздухе». В данном образе-символе отразились и экономическая безопорность существования города 90-х годов ХХ века, и бессмысленность отношения к Северной Пальмире как к образцовому европейскому мегаполису. Необходимо подчеркнуть, что для большинства памфлетов, трактатов, художественных произведений петербургских писателей идея о Санкт-Петербурге как об окне в Европу оказалось невостребованной.
В § 3 – «Актуализация образа города культурной столицы в произведениях М. Кураева, Н. Галкиной и др.» – рассматривается характеристика Петербурга как духовного и культурного центра.
Утрата актуальности «европейской идеи» Петербурга, её эстетическое редуцирование в произведениях М. Кураева, А. Вяльцева, Н. Толстой, И. Долиняка, П. Крусанова и других привело к возрастанию роли и значения других элементов этого ряда. Так, на наш взгляд, приоритет переходит к характеристике Петербурга как духовного и культурного центра. Ленинград перестал быть столицей, нивелировалась «европейская идея» города на Неве «как окна в Европу» - всё это могло привести к аннигиляции «Петербургского текста» в конце ХХ века. Северная Пальмира в литературе как скрепляющая основа петербургской прозы может существовать лишь при осмыслении её писателями, философами как центрального топоса. Привнесение окраинного, периферийного начала приведет к деформации «петербургского текста». Именно на эту проблему обращал внимание Ю. Лотман в беседе с М. Лотманом, Л. Моревой, И. Евлампиевым, состоявшейся 22 декабря 1992 года. Известный культуролог, исследователь литературы подчеркивал: «Город, который находится как Москва в центре, тяготеет к замкнутости и к концентричности, а город, который на краю или за пределами, он эгоцентричен, он агрессивен, и не только в военном смысле, он выходит из себя, ему еще нужно найти пространство, в котором он будет центром. И поэтому Ленинград-Петербург, он сейчас как бы «обрубленный», потому что он должен быть новым центром, иначе его смысл отсутствует»7. К концу ХХ века появление новой петербургской прозы совпало с востребованностью идеи Петербурга – культурного и духовного центра.
Современные писатели констатируют: Санкт-Петербург навсегда останется воплощением духа культуры, культурным центром.
Безусловно, данная концепция должна была отразиться и в мирообразе, художественно воплощённом в произведениях. Из многочисленных рассказов, повестей и романов особо выделяются романы «Архипелаг Святого Петра» (1996-1998) Н. Галкиной и «Зеркало Монтачки» М. Кураева.
Название романа Н. Галкиной актуализирует ещё один важный смысловой ряд. Архипелаг всегда окружён водой – он естественная граница воды и суши, нерукотворного и созданного человеком, культуры и природы.
Исследователи всегда определяли культуру как пограничное явление, это её естественное состояние. Культура никогда не оперирует раз и навсегда застывшими смыслами, контекстами. Для функционирования и существования культуре необходимо свободно перемещаться по разные стороны черты, границы, не абсолютизируясь, учитывая и синтезируя многообразие явлений и подходов. Превращение города Санкт-Петербурга в романе Н. Галкиной в архипелаг Святого Петра, по мнению автора, и определяет проявление феномена культуры. Архипелаг также расположен на границах, и тем самым он и культура – явления одного порядка. Поэтому-то и Северная Пальмира в романе обладает «неверностью, неточностью, неопределённостью, изменчивостью геометрии города». Н. Галкина стремится воссоздать в «Архипелаге Святого Петра» максимальное количество пограничных явлений. Её интересует восприятие человека, оказавшегося между настоящим и прошлым, мифом и реальностью, бытом и поэзией, природой и культурой, любовью и привычкой, островом и материком, водой и сушей, Европой и Азией, Петербургом и Италией и т.д. Всё произведение построено на взаимодействии перечисленных (и не отмеченных) противоположностей, «зона контакта» между которыми и определяет особенности поэтики произведения. Главные герои романа Н. Галкиной «живут» в мифах, исторических, культурных реалиях, куда лишь иногда прорывается социально-бытовое измерение. Архипелаг Святого Петра – царство любви, преданий, легенд, архитектурных, живописных, поэтических шедевров. И этот мир обладает такой же материальностью и реальностью, как и привычная, окружающая действительность – работа, семейные отношения.
И роман «Архипелаг Святого Петра» Н. Галкиной, и роман «Зеркало Монтачки» М. Кураева художественно воссоздают концепцию, во многом близкую к концепции А.М. Буровского, – города-месторазвития, как хронотопа вечного непрекращающегося движения культуры. Санкт-Петербург не только в указанных произведениях, но и в рассказах, повестях, романах других авторов осмысливается как неистощимый и неиссякаемый генератор мифов, «культурных» кодов, «механизм, конденсирующий основные смысловые поля Петербургского текста».
В § 4 – «Обращение современных прозаиков к образу Петербурга – имперского города» – рассматривается мифологема Петербурга – имперского города.
В прозе петербургских прозаиков конца XX - начала XXI веков актуализировалась, на первый взгляд неожиданно, и художественное осмысление Петербурга как имперского города (роман «Укус ангела» П. Крусанова, повесть «Хроники незримой империи» Н. Подольского). Отмеченные произведения написаны авторами в популярном жанре альтернативной истории. Писатели моделируют особую реальность – Россию, причудливо соединившую самые различные культуры, народы и веяния. И эту воссозданную мозаичную картину объединяет, венчает Петербург – главный город новой державы. В романе Крусанова возвышение Северной Пальмиры обусловлено возрождением имперских амбиций России.
Особое значение для подчеркивания имперского статуса Петербурга играет и сравнение города с хрустальной игрушкой: «Город превозмог её воображение: он является чудной кропотливой игрушкой, заключенной в благородный хрусталь…». Этот образ раскрывается автором романа «Укус ангела» в цепочке нарастающих сравнений мегаполиса с «затеей хладного вдохновения нечеловеческого свойства», с «завораживающей проделкой вечности». Выстроенное П. Крусановым смысловое поле, генерирующее культурные коды, связанные с Петербургом, построено на аксиоме писателя: «…проблема империи – это проблема времени: история в империи должна остановиться…». Именно это утверждение и обыгрывается в сравнении города с «игрушкой», заключенной в благородный хрусталь – «внутри кристалла – время бесправно». Это сравнение красной нитью проходит через весь роман Павла Крусанова. Образ города, находящегося внутри непроницаемой прозрачной сферы и недоступного воздействию времени, становится доминирующим авторским видением Петербурга: «Петербург походил на запаянную хрустальную сферу, в которой менялись лишь оттенки холодного внутреннего свечения». Отмеченный образ построен на акцентации оторванности северной столицы от конкретного времени, действительности, реальности, погруженности в вечность.
Составляющими художественно моделируемой в романе мифологемы Петербурга – имперского города являются мифы об идеальной империи и «истинном» государе – «помазаннике небесном».
Краеугольный камень авторского имперского мифа – эзотерическое учение о соединении «державы земной со всеми ее обитателями» с «тайным» государем. Миф об истинном правителе отразился и в поэтике названия романа Павла Крусанова. Тайный государь отмечен поцелуем высших сил.
Отпечаток незримого для обычного человека божественного поцелуя носит главный герой романа Иван Некитаев. Избранность персонажа реализуется автором через слияние метафизических пророчеств и событийной основы произведения.
В этой связи необходимо отметить и явно прослеживающиеся параллели между Петром Великим и Иваном Некитаевым, новым российским царством и периодом русской истории от Петра до Екатерины. Подобных аналогий роман П. Крусанова содержит большое количество. И это не было случайностью: именно с Петра Первого и началась мечта об империи и о Петербурге – имперском городе.
Таким образом, концепция Петербурга – имперского города художественно реализуется в развернутой мифологической системе романа «Укус ангела» и является важнейшей составляющей мифа об истинном правителе и великодержавной России. Необходимо отметить и специфику воплощения данной концепции. В отличие от идеи Петербурга – центра культуры или окна в Европу, идея Петербурга - имперского города была художественно смоделирована писателями как мифологема, во многом определяющая «содержание» имперского неомифа, родившегося в конце ХХ- начале XXI веков.
В § 5 – «Диалог Москва-Петербург в новой петербургской прозе конца XX – начала XXI веков» – анализируется, как происходит «реанимация» идеи соперничества Москвы и Петербурга в произведениях современных писателей.
Новая петербургская проза конца XX – начала XXI веков реализовала и традиционную идею соперничества Москвы и Петербурга.
Исследователи неоднократно отмечали, что «диалог» двух столиц стал неотъемлемой частью петербургского текста. Полемика Москвы-Петербурга в произведениях XVIII– XX веков получила освещение в трудах Ю. Лотмана, В. Топорова, К. Исупова и др.
Эта линия развития литературы, прерванная за годы советской власти, к концу миллениума была восстановлена в новой петербургской прозе. Возвращение к данной культурно-исторической традиции предсказывали и литературоведы, уверенно прогнозировавшие, что «душа Москвы и гений Петербурга стоят в наши дни на пороге новых диалогических инициатив»8.
Свидетельством их правоты и стали тексты, выдержанные в диалогическом жанре между Москвой и Петербургом и опубликованные в конце ХХ – начале XXI веков.
Речь прежде всего идёт о произведениях «Раздвоение вечности (Исповедь двоежёнца)» А. Битова, «Планета Петербург» И. Шнуренко.
Тексты И. Шнуренко и А. Битова возрождают традицию дискуссии Москвы и Петербурга. Важно подчеркнуть, что речь идёт не об эпизодических сопоставлениях, а о произведениях, полностью выдержанных в жанре диалога между двумя историческими столицами. Однако данная тенденция ещё не стала превалирующей, цель ряда писателей ограничивается лишь отдельными наблюдениями над соотнесенностью Москвы и Петербурга.
В «Путешествии в одну сторону. Опыте мифологизации прошлого» А. Вяльцева осуществляется попытка реанимировать художественный диалог исторических столиц в развёрнутой системе действующих лиц и связанной с ней сюжетной линии. Автор отказывается от повествования, основанного сугубо на характеристике двух городов.
Указанные произведения художественно свидетельствуют, что диалог Москвы и Петербурга продолжился в новой исторической ситуации на рубеже веков.
Во второй главе – « Мотивная организация новой петербургской прозы конца ХХ – начала XXI веков» – анализируется мотивная организация произведений современных писателей.
В § 1 – «Мотивная структура новой петербургской прозы в контексте традиции» – выясняются доминирующие мотивы новой петербургской прозы в соотнесении с мотивной организацией классического петербургского текста.
«Целостное единство» петербургского текста, по мнению исследователей, определяется его непосредственной связью с «внетекстовым» - географическим местоположением, погодными условиями, архитектурой города, особой маркированной петербургской лексикой. В контексте обозначенной проблемы очень важным представляется, что фактором, задающим монолитность петербургского текста, по мнению литературоведов, в том числе и В.Н. Топорова, выступают и мотивы.
Анализ работ Н.П. Анциферова, В.Н. Топорова, С.В. Сойнова, О.Г. Дилакторской и др. позволяет выделить ряд доминирующих, наиболее значительных для петербургского текста мотивов.
Прежде всего это мотивы миражности (как одно из частных его проявлений – двойничество); апокалипсический (с таким индивидуальным его воплощением, как вторжение темных сил в человеческую жизнь); двоевластия природы и культуры (с вариантами – насыщенность петербургского топоса водной стихией, аномальность природных явлений («восстание природных стихий»)); столкновение «властелина судьбы» и «маленького человека», человека и чина; братства и братьев (в самых разнообразных звучаниях – от идеологического до родственного); проникновение реалий петровского периода русской истории в современность; противопоставление Европы и Азии (петербургской европейской цивилизации и азиатской неустроенности; европейского права и восточной деспотии).
В дальнейшем в параграфах второй главы рассматривается функционирование каждого из отмеченных мотивов.
Мотив двоевластия природы и культуры в произведениях современных петербургских писателей.
Мотив двоевластия природы и культуры изначально обусловлен расположением Петербурга. Город на краю «окультуренного» пространства, построенный в вечной борьбе рукотворной искусственной среды со стихией и вопреки ей, обречен на роль знакового воплощения, созданного человеческой волей.
В произведениях современных писателей редко встречаются отрывки, построенные на противопоставлении природы культуре, чаще всего отношения между ними подвижны, диалогичны, способны в различных эпизодах в зависимости от концептуальности позиции автора выступать для демонстрации как положительного, так и отрицательного потенциалов. В «Путешествии в одну сторону» Вяльцева на приеме антитезы организована лишь одна из цитат.
Мотив аномальности природных явлений имманентно присущ петербургскому тексту. В произведениях А. Вяльцева, М. Кураева, И. Долиняка, Н. Галкиной и др. постоянно встречается художественная фиксация аномальных природных явлений. Особенно часто в произведениях писателей функционирует мотив ветра, вьюги, несущих человека против его воли, готовых снести петербургские здания.
Петербург в прозе конца XX – начала XXI веков перенасыщен и водной субстанцией. Даже описание квартиры не может обойтись без использования водной поэтики: заблуждения «наводняли» квартиры; монотонность жизни коммуналки сравнивается с устойчивыми ритмами корабельных вахт.
Отмеченные варианты мотивов двоевластия природы и культуры практически не видоизменяются и повторяют традиционные контекстуальные смыслы, уже воплотившиеся в петербургских текстах, создававшихся в XIX – XX веках.
Апокалипсические мотивы в новой петербургской прозе конца ХХ – начала ХХI веков.
В русской литературе XIX – XX веков появились апокалипсические петербургские тексты, основанные на предсказании гибели северной столицы. Новая петербургская проза не создавала законченные апокалипсические тексты, но отказаться от двухвековой традиции не считала возможным. Апокалипсические тексты претерпели в рассказах, повестях, романах, эссе М. Кураева, А. Вяльцева, И. Долиняка, Н. Галкиной, В. Конецкого, И. Шнуренко и др. определенную трансформацию. Во многом это связано и с тем, что в конце XX – начале XXI веков на смену образу ювенильного города на Неве приходит образ города-старика.
Можно отметить несколько различных приемов введения апокалипсического текста в новую петербургскую прозу конца XX – начала XXI веков.
Во-первых, через цитату, реминисценцию («Огурец на вырез» В. Конецкий).
Во-вторых, апокалипсические тексты в новой петербургской прозе создаются за счет фиксации эсхатологических примет в городском пейзаже.
В-третьих, сцена Божьего суда над городом на Неве предваряется описанием ночного, зимнего, безлюдного, тихого Петербурга.
И, в-четвертых, идея апокалипсиса неразрывно связана в новой петербургской прозе с произведениями, повествующими о таинственных, сверхъестественных силах, проявляющихся в северной столице (А. Секацкий «Моги и их могущество»).
Именно эти герои – моги, ставшие знаковым выражением фантастического как характерологического признака Петербурга, и разрабатывают, подготавливают идею «неизбежной эсхатологии» в виде «предстоящего рукотворного Апокалипсиса».
Мотив миражности в произведениях современных петербургских писателей.
Характеризуя основные черты Северной Пальмиры, М. Кураев в «Путешествии из Ленинграда в Санкт-Петербург» отмечает: «Говорить о том, что Санкт-Петербург город умышленный, призрачный, обманный, фантастический, изначально и по сей день совершенно ни на кого не похожий в семействе российских городов, - значит повторять уже авторитетно сказанное и много раз повторенное»9. Из отмеченных современным писателем признаков города «призрачность» и «обманность» имеют прямое отношение к выделенной еще А. Григорьевым «миражности» второй столицы. Свойство миражности – скрывать, обманывать, показывать в ложном свете, притворяться настоящим, манить, завлекать. В новой петербургской прозе эпизодов, сцен, описаний, основанных на указанных признаках, огромное количество, и все они «обеспечиваются» и художественно мотивируются архитектурно-ландшафтной рамкой города на Неве, с туманами, меняющимся освещением, игрой теней.
Часто «миражность» сливается с фантастическим, сверхъестественным, и разграничительную линию между ними провести невозможно. В романе «Архипелаг Святого Петра» Н. Галкина находит поэтическое название для петербургской миражности – «шелестящие свитки для шагреневых пространств». «Подпитывается» этот характерологический признак города и культурно-исторической атмосферой постоянного переименования, изменения названий, сущности предметов и реалий.
Фантастичность, тайна, загадка Северной Пальмиры в произведениях современных писателей образуют с «миражностью» нерасторжимое единство, создавая неповторимое, уникальное и сразу узнаваемое читателями смысловое и поэтическое поле петербургской прозы.
Мотив столкновения «властелина судьбы» и «маленького человека» в новой петербургской прозе конца ХХ – начала ХХI веков.
Петербургская проза конца XX – начала XXI веков художественно зафиксировала и осмыслила столкновение «властелина судьбы» и «маленького человека» в новых исторических условиях рубежа двух эпох.
Отметим несколько наиболее распространенных вариантов развития мотива, получивших свое воплощение в русле уже сложившейся традиции. Прозаики констатируют: ушли в прошлое застолья интеллигентов 60-80-х годов, о которых с такой ностальгией вспоминают герои повести «Две смерти» И. Долиняка и «Путешествия в одну сторону» А. Вяльцева. Вечерами «молодые инженеры, художники, работавшие дворниками при жилконторах, артисты, филологи» самозабвенно спорили, обсуждали, острили под песни Галича и Окуджавы, даже не думая о каких-то существующих различиях в социальном положении. Конец ХХ века перевел стрелки на прежнее петровское время, теперь, как и при жизни Башмачкина, перед государственными чиновниками высшего ранга уже необходимо «поприжаться» - в разговорах, поведении.
Встречи значительного лица и «маленького человека» в новой петербургской прозе не просто воссоздают «картинку» из жизни России рубежа веков. Авторская поэтика художественно убеждает: новый властелин сознательно «реанимирует» комплекс униженного и оскорбленного в собеседнике.
Новое время порождает новые титулы, знаки отличия заменяют доллары, неизменно одно – властелин судьбы нуждается в визуальном контакте с «маленьким человеком», через ощущение его беззащитности, неустроенности и происходит самоутверждение влиятельных лиц.
Мотив братства в произведениях современных петербургских писателей.
Мотив братства, как и в петербургских повестях XIX века, реализуется в различных инвариантах – мотив родственных отношений, мотив социального братства, мотив христианского братства. В новой петербургской прозе художественно представлены разнообразные индивидуальные воплощения мотива братства. Анализируя специфику воплощения инвариантов, отметим, что мотив братства в любой из обозначенных ипостасей оказывается искаженным.
Мотив братства (по родству) решается в романе «Зеркало Монтачки» М. Кураева в контексте петербургской традиции. Имя Аполлон (в том числе и близкое по звучанию Аполлинарий) стало знаковым для петербургского текста. Именно так зовут (Аполлон Аполлонович Аблеухов) одного из главных действующих лиц романа «Петербург» А. Белого. В столкновении сенатора Аполлона Аполлоновича Аблеухова и его сына Николая Аполлоновича, определившем главную сюжетную линию произведения, по мнению исследователей, отразился не только конфликт «отцов» и «детей», но и двух противоположных начал – аполлонического (гармонического) и дионисийского (хаотического). Отметим, что эта петербургская традиция нашла свое отражение и в романе «Зеркало Монтачки» М. Кураева. Аполлинарий Иванович, пытающийся сохранить для потомков культурные ценности города на Неве, безусловно, олицетворяет гармоническое начало, присущее классической Северной Пальмире. И наоборот, Акиба Иванович, перешедший в атеистический отдел института, организованный на базе Казанского собора, является воплощением хаотического. Именно этот герой пытается подменить понятия, когда деструктивные, разрушительные силы выдаются им за гармонические, созидательные.
В повести «Член общества, или Голодное время» С. Носова мотив искаженного братства получил новое художественное воплощение. Воссоздав пик эмоций людей, уверовавших и пропагандирующих на страницах повести любые проявления братства, автор в дальнейшем сатирически развенчивает высокие устремления, получившие в начале произведения такое романтическое, пафосное воплощение. Общество вегетарианцев, проповедовавшее единение всех, населяющих Землю, в повести С. Носова внезапно превращается в общество антропофагов, а идея любви ко всему живому трансформируется в идею жертвенной любви съедаемого к поедающим.
Отметим, что в ряде эпизодов мотив братства обретает и позитивное значение. В духе добрососедства, естественности описано коммунальное сообщество семьдесят второй квартиры в романе «Зеркало Монтачки» М. Кураева. И, конечно, беззаветная любовь к культуре Петербурга объединяет в единое братство «истинных островитян» в романе «Архипелаг Святого Петра» Н. Галкиной и настоящих романтиков-интеллигентов из «Путешествия в одну сторону», свято верящих, что «от отчаливания Васильевского острова в океан» «спасают только якоря их любви».
Мотив проникновения реалий петровского времени в современность.
Мотив проникновения реалий петровского периода русской истории в современность целенаправленно реализуется в рассказах, повестях и романах С. Носова, М. Кураева, Н. Галкиной, А. Бузулукского и др. В произведениях указанных писателей топографически очерченное пространство северной столицы пестрит названиями архитектурных памятников, улиц, островов, так или иначе связанных с основанием города и с личностью первого русского императора. С Петром Великим соотносятся и многие исторические события, легенды, предания, основанные на реальных фактах, воспроизведенные современными петербургскими писателями в своих произведениях. Особо следует отметить использование авторами имени основателя Петербурга.
Употребление имени императора Петра в петербургской прозе – явление обычное. Однако для «маленького человека» оно всегда знаменовало воплощение неудачи. Персонаж словно на генном уровне заранее обречен на неотвратимое поражение, овеянное памятью о первом властелине судьбы северной столицы.
Знаковость и значимость фигуры Петра Великого для петербургского текста не вызывает сомнения. И все же 90-е годы внесли свои акценты в осмысление этого образа.
В романе «Зеркало Монтачки» именно Петра Первого М. Кураев назовет «основоположником» «обращения живых людей в призраки», так как, «подавая пример грядущим поколениям», царь-реформатор «обратил в призрак прежде всего своего собственного сына, царевича Алексея», тем самым объяснив «всем подданным империи, что и к ним ни жалости, ни милосердия не будет».
Сопереживание истории современными писателями приводит к тому, что бывшее (особенно все связанное с истоком-основанием города и образом первого императора) осмысливается в контексте реалий конца ХХ века.
Мотив взаимодействия Европы и Азии в новой петербургской прозе конца ХХ – начала ХХI веков.
Мотив взаимодействия Европы и Азии в петербургском тексте изначально задан историко-культурными, социальными, экономическими задачами, обусловившими строительство Петербурга. Северная столица, задуманная как образцовый европейский город, естественно противопоставлялась азиатской России (в частности, Москве). Большинство писателей, для которых осмысление действительности в образах Петербурга или Москвы концептуально, воплощали дилемму Европа-Азия как противостояние порядка и безалаберности; европейского права и восточного деспотизма.
В новой петербургской прозе конца ХХ – начала ХХI веков антиномия Запад-Восток последовательно не выдерживается. Проявление европейского и азиатского в северной столице рассматривается писателями как многоплановое и разнообразное явление, не сводимое к системе оппозиционных противопоставлений. В романе «Архипелаг Святого Петра» Н. Галкиной образ Петербурга «окружен» восточным ореолом. Главная героиня произведения Настасья – человек двух культур: петербургской и японской, их взаимодействие и создает неповторимый европейско-азиатский колорит. Восточные реалии «рассыпаны» автором практически на каждой странице, они настолько органично включены в петербургское начало романа, что приходится констатировать концептуальность такого синтеза.
В романе «Зеркало Монтачки» М. Кураева писателем воссоздается противоположная концепция взаимодействия европейского-азиатского. Даже имена двух главных героев – братьев Акибы и Аполлинария – явно имеют восточное и западное происхождение. А если учесть, что их жизненные ценности, поведение, отношение к Петербургу иллюстрируют два различных, концептуальных подхода, то приходится констатировать, что европейское / азиатское в произведении во многом соотносится с оценочным аспектом положительное / отрицательное.
Безусловно, сводить западное или восточное начала только лишь к положительному или отрицательному неправомерно. Однако «петербургский текст», изначально основанный на оппозиции европейское-азиатское, в определенной степени придерживается установленных «правил». Хотя необходимо заметить, что восточное в ряде случаев скорее иллюстрация негативных этапов азиатской цивилизации, чем тщательное, лишенное предвзятости осмысление образа инонационального мира.
В § 2 – «Обновление мотивной структуры петербургской прозы конца ХХ – начала XXI веков» – рассмотрены наиболее значительные для петербургского текста инварианты, несущие следы воздействия художественной программы авторов, творчески развивающих традиции «Медного всадника», «Пиковой дамы» А.С. Пушкина, «Петербургских повестей» Н.В. Гоголя, «Хозяйки», «Слабого сердца», «Записок из подполья», «Преступления и наказания» Ф.М. Достоевского, «Петербурга» А.Белого и др.
Мотив оживающего изображения.
Мотив оживающего изображения свое наиболее полное и адекватное выражение нашел в поэме «Медный всадник» А.С. Пушкина в эпизодах преследования скульптурой Фальконе убегающего «бедного Евгения», посмевшего погрозить изваянию «чудотворного правителя».
В новой петербургской прозе конца ХХ – начала XXI веков писатели художественно не зафиксировали «тяжело – звонкое скаканье» медной статуи основателя города по улицам и проспектам северной столицы. Только в романе «Архипелаг Святого Петра» есть упоминание о движении Медного всадника, однако движение названо автором «микронным».
В романе «Зеркало Монтачки» М. Кураева и рассказе «Огурец на вырез» В. Конецкого можно выделить два эпизода, несомненно, восходящих к погоне Медного всадника за «бедным Евгением», однако вместо изваяния императора-основателя города писатели используют другие архитектурные памятники северной столицы. В романе М. Кураева Акиба Иванович, всеми силами, способствующий превращению Казанского собора в Музей истории религии и атеизма, является виновником и непосредственным исполнителем уничтожения старого Петербурга, и «оживший собор» стремится отомстить одному из тех, кто способствовал превращению города Петра в советский город.
В рассказе В. Конецкого взгляд скульптуры Монферана смущает пьянчугу Савельича, забравшегося в Исаакиевский собор.
Анализ приведенных эпизодов вызывает закономерные вопросы. Так почему же в отработанной схеме не находится места более величественным образам – и прежде всего статуе самодержца, основателя города, верхом на вздыбленном коне? И почему описанные эпизоды у В. Конецкого, М. Кураева минимилизированы и не несут дальнейший сюжетной разработки?
Петербургская проза конца ХХ – начала XXI веков, на наш взгляд, в связи с «перестройкой» и ее последствиями, увидела проблему с другой стороны: униженные и оскорбленные оказываются в «силовом поле» воздействия новых вершителей человеческих судеб, а столкновение, конфликт с основателем города, по крайней мере в проанализированных нами произведениях, теряет остроту и уходит, временно, на периферию.
Таким образом, можно отметить, что мотив скачущего по улицам города Медного всадника, как и мотив оживающего изображения, получают в петербургской прозе конца ХХ – начала XXI веков новое прочтение и воплощение.
Мотив двойничества в петербургской прозе конца ХХ – начала XXI веков.
Анализ рассказов, повестей, романов М. Кураева, Н. Галкиной, А. Неклюдова, Д. Елисеева, Т. Толстой, Н. Подольского, Н. Шумакова и др. позволяет сделать вывод, что мотив двойничества сохраняет свое инвариантное значение в петербургской прозе XX – XXI веков. То, в ком герой видит самого себя, кого он признает своим двойником, и определяет глубинную сущность человека. Беря за основу и сохраняя данный инвариант, петербургская проза конца XX – начала XXI веков существенно его обогащает разнообразными индивидуальными значениями.
В параграфе доказывается, что обновление мотива двойничества связано с художественным воссозданием дублей социальных типов и лучших представителей человеческого рода, уничтоженных в катаклизмах советского времени. В рассказах «Соня» Т. Толстой, «Мистификация» Д. Елисеева, «фантастическом повествовании» «Капитан Дикштейн» М. Кураева и т.д. герои, движимые не самыми благородными чувствами, постепенно становятся «копией» совершенно других людей, чтобы привнести в петербургское пространство высшие начала любви, добра, таланта.
Мотив противостояния божественного и животного начал в человеке.
Новая петербургская проза художественно осмысляет, как рождается ощущение Бога в русском человеке конца ХХ – начала ХХI веков. В повестях «Две смерти» И. Долиняка, «Хроники Незримой империи» Н. Подольского, «Войди в наш светлый мир» Н. Шумакова, рассказе «Огурец на вырез» В. Конецкого герои приближаются к божественной основе мира, истребляя в себе животное начало. Происходит обновление традиционного для петербургской прозы мотива, когда человек воспринимался в столкновении божественного и дьявольского. Безусловно, современные писатели отразили как последствия атеистического воспитания, так и завершение атеистического этапа с его доктриной о происхождении человека от обезьяны. Герой новой петербургской прозы «забыл» о нечистой силе (о ней могут «сигнализировать» автор, повествователь, но персонажи, даже обнаруживая черта в реальности, не в состоянии идентифицировать «врага рода человеческого»). Восприятие человека через противоборство божественного и дьявольского отходит на второй план и сменяется в новой петербургской прозе художественным изображением противоборства божественного и животного начал в индивиде.