Демин В. П. Жаркий январь в Калифорнии. Сценарист и режиссер в поисках Америки//Кино (Рига). 1990. № С. 20-23. № С. 23-25. №10. С. 22-24. №12. С. 21-23

Вид материала

Документы

Содержание Анекдоты бывают разные Невидимое слагаемое Ожившая фотография, оживший рисунок Внутри снимка Чудеса с телефоном Тайное оружие Виктор демин Революция и нравственность Падающего утешь! Виктор демин Откуда взять пленку! что делать с ней! Дело или благотворительность!

Подобный материал:

• Георгий Натансон, 27.51kb.
• Демин В. П. Кино в системе искусств//Вайсфельд И. В., Демин В. П., Соболев Р. П. Встречи, 929.83kb.
• Виктор Цой – биография, 102.71kb.
• Квирикадзе И. Финский министр Виктор Петрович Демин // Искусство кино. 2005., 126.06kb.
• Конкурсные фильмы фестиваля – 2008, 174.75kb.
• Сценарий это одна из форм литературной работы. Сценарист в кино должен обладать мышлением, 153.44kb.
• Рные любительские шедевры на большом экране, короткометражные блокбастеры от Future, 173.64kb.
• Александр Федоров спор о фаворитах фрагменты этого текста были впервые опубликованы, 1002.43kb.
• Муниципальное учреждение культуры, 64.18kb.
• Тайны русского народа ( в поисках истоков руси). Демин, 4299.34kb.

Демин В.П. Жаркий январь в Калифорнии. Сценарист и режиссер в поисках Америки//Кино (Рига). 1990. № 8. С.20-23. № 9. С.23-25. № 10. С.22-24. № 12. С.21-23.


ВИКТОР ДЕМИН

^ЖАРКИЙ _{ЯНВАРЬ КАЛИФОРНИИ}

Сценарист и режиссер в поисках Америки





Из Москвы мы вылетели в восемь утра. Через 15 часов были в Нью-Йор­ке. Расписание

давало нам три часа, чтобы оформить аэрофлотские билеты на «Пан Ам». И снова мы в воздухе,

те­перь уже неполные пять часов, и вот вспыхнули в темноте сплошные двести километров ог­ней

Лос-Анджелеса, и вот уже на нас налетел, похлопал по пле­чу, расцеловал, растолкал, вы­строил,

сфотографировал Франц Бадер, сухощавый, живой, бы­стрый в движениях, но никуда не

торопящийся, с немного пе­чальной, как всегда, улыбкой.

• О'кей? О'кей? — сыплет он. — Полет — о'кей? Настрое­ние как, о'кей? Беру ваш чемо­дан, и вашу сумку, о'кей, идем в этом направлении?
  
• О'кей, о'кей, — покорно пов­торяем мы, как группа из дет­ского сада.
  

— Марягин, ресторан? Виктор, отель?

Его стремительный, обрывистый международный язык обладает неограниченным запасом инто­наций. Мы смотрим на часы. Опускается вечер тех самых су­ток, которые при нас начались в Москве. После финальной бол­танки мы все вареные.

— Отель, отель! Ноу ресторан! Отель — о'кей!

— О'кей, — вставил и Бадер. И на двух машинах повез нас в отель «Бесайд» — скромную, чистенькую гостиницу спортив­ного типа, где нас ожидает ма­ленький подарок: утреннее солнце ввалится к нам в окно, и мы обнаружим, что перед нами Тихий океан — буквально в со­рока метрах. При каждом но­мере есть кухонька с газом и посудой, холодильник, перепол­ненный соками, фруктами, сы­рами и невиданными разносола­ми — сельдь со сметаной в стек­лянной баночке или консервиро­ванный салат, который можно использовать вместо горчицы. В секунду свинтили десяток поход­ных пластмассовых фужеров (их возят в багажнике на тесемке), выглянуло на свет божий шам­панское с французской этикет­кой... Раздирая слипающиеся веки, я думал: сон? Или все-таки явь?

— Анекдот продолжается, — шепнул мне Режиссер.

АНЕКДОТЫ БЫВАЮТ РАЗНЫЕ

Наш зародился за полгода до этого, на ступенях, ну, скажем, театра-студии «Актер», где мы с Леонидом Марягиным, очень довольные, допустим, спектак­лем, соревновались, кто лучше произнесет голосом Леонида Ильича фразу: «Напрашивается аналогия...». Смеющиеся спут­ники объяснили мистеру Эвалду Францу Бадеру, что за турнир разыгрывается на его глазах. С обычной кроткой улыбкой он спросил:

— Вы артисты? Драматурги? Театралы?

Пришлось представиться, обме­няться визитками. Надо знать Марягина— он тут же стал при­глашать назавтра в кинотеатр «Москва», на свою последнюю картину. Бадера же завтра ждали в Ленинграде.

— Не беда! Тогда вы посмот­рите мой следующий фильм, над
которым мы сейчас работаем, — «Подсудимый Бухарин,
враг народа».

Бадеру перевели. Он кивнул: те­ма очень хорошая. Я тоже решил показать, что не лыком шит. Мобилизовав свой всегда туманный немецкий, я спросил:

— Филяйхт хабен зи айн одер цвай миллионен марк фюр унзер
фильм?

И он ответил, не моргнув гла­зом:

• Филяйхт хабе их. Переведу для тех, у кого с не­мецким еще хуже:
  
• Может быть, у вас найдется один-два миллиончика для на­шей кинокартины?
  
• Возможно, найдется. Плечистый молодой человек в дубленке, очень красивый и с замечательным английским язы­ком, нежно наклонился к моему уху:
  
• Шутка не больно прозвучала, потому что мистер Бадер очень богатый человек.
  

Бадер сфотографировал нас всех на свой микропусенький аппарат, и мы стали прощаться — с хо­рошей уверенностью, что мо­жем никогда больше не увидеть­ся. Но одной темой для разго­воров у нас с Марягиным стало больше. Помешивая, скажем так, остывающие дрова в ками­не, мы взяли за обыкновение то и дело вздыхать:

• Эх, если 6 мистер Бадер . . .
  
• Не говори! Если б он взял на себя хотя бы зарубежную часть!
  
• Да, если б . . .
  

На «Мосфильме» есть отдел сов­местных постановок. Там не лю­бят неопределенности. По телек- су на визитке мистера Бадера был отправлен запрос: просим подтвердить вашу прежнюю за­интересованность . . . можем предложить либретто, вывести предполагаемые расходы . . . Че­рез месяц запрос повторили. И снова никакого ответа. Мы, помешивая дрова в камине, иска­ли уже другую тему для беседы, и только иногда вырывалось не­произвольное:

• Да-а, если б Бадер . . .
  

Ой, не говори . . . Сценарий у нас был уже готов, и студия отнеслась к нему бла­годушно. Но Госкино отказалось нас принимать всерьез — меня в роли сценариста, а Леонида Георгиевича в роли режиссера историко-революционной темы. Голоса рецензентов раздели­лись. В возможности опереться на госзаказ было решительно от­казано. Удар в грудь и под дых! Гром среди ясного неба! Неу­жели же они думают, что у нас получится самая плохая истори­ко-революционная картина — хуже, чем . . . хуже, чем у ... и даже хуже, чем с . .? Но нет — они не ожидали шедевра, вот и все. Новые веяния. Перестройка. Госзаказ — это уверенность в завтрашнем дне, госзаказ — это смета за миллион для односе­рийного фильма (а мы из прин­ципа хотели именно односерий­ный, пусть даже большой). Те­перь о миллионе не приходилось и мечтать. Студия со вздохом отсчитала нам все, что могла, — 850 тысяч. Попробуйте, если сможете, отразите двадцать лет великой эпохи, со съездами и митингами, с газовыми атаками империалистической войны, с показательными экзекуциями, демонстрациями у Кремля и зна­менитыми «процессами вождей»

Тема звала к эпопее — личность и социальная буря, массы на сло­ме эпох. А смета — этот

наш скромный холст с подрамн-ком — позволяла мечтать толь­ко о немногословной

истории, камерной, лирической по сути, пусть даже с сатирическими за­острениями.

Лирическая сатира? На это мы не отваживались. Но, может быть, лирическая гроте­сковая

драма? . . Без «добавки» Бадера, на кото­рую мы все еще надеялись, хоть голову в петлю.

И вот, после трехмесячного мол­чания, пришел ответ по телексу: извиняется, отдыхал на

Гаваях, его подчиненные не решились ответить, не посоветовавшись с ним. Да, он готов

торжественно заявить, что не против принять участие в создании картины. Хо­тел бы знать,

в каком виде? Нуж­на пленка? Аппаратура? Ино­странные исполнители? Ино­странные

участники съемки? Вплоть до массовки? . . Каков объем работы и каково количество

приезжающих участников? Режиссер обзавелся копиями те­лекса. Теперь в длинных кори­

дорах «Мосфильма» он останав­ливал каждого, с кем был хоть как-то знаком, и, показывая

текст, растолковывал, что снима­ет фильм с заокеанским продю­сером.

НЕВИДИМОЕ СЛАГАЕМОЕ

Не знаю, как на других студиях, поменьше, а на огромном, ци­ничном «Мосфильме» давно

уже обнаружилось, что составлять съемочную группу — не из кого. То есть ничего не стоит

размах­нуть список тех, с кем никто из серьезных мастеров давно уже не работает. А те, кто

умен и талантлив, у кого высокая ква­лификация, заранее расписаны, переманены дошлыми

кинокоо­перативами, а оказавшись пока без спроса, слишком и откро­венно привередничают.

Художник, гример, не говоря уже о втором режиссере, опера­торе, механике камеры, брига­

дире осветителей — все прежде всего интересуются: а куда бу­дут натурные выезды? Если в

Крым, так оно ведь лучше, чем если на Камчатку. И тем более важно — есть ли хоть один

вы­езд за рубеж? Тогда, пусть на неделю, зарплата, командиро­вочные исчисляются в

иностран­ной валюте, тогда мы — ого-го! — живем!

Кто-то думает, что мы, матери­алисты, работаем за голую зар­плату. Да ничего подобного!

По­пробуйте, сколотите-ка группу, если нет у вас ни Крыма, ни загранвыезда! Вот тут и

прики­дывай, что первично, а что вто­рично!

Марягин до телекса Бадера был в самом тяжелом состоянии. Ма­рягин после согласия

Бадера — стал почти что режиссером, во. всяком случае человеком. К нашему изумлению,

Бадер не требовал сценария, ограничив­шись пересказом его общей кан­вы. Он понял: нам

нужна, во-первых, сцена в нью-йоркском сабвее, Бухарин и Троцкий, 1916 год. Во-вторых,

венский зоосад и венское кафе с верандой — 1913 год (два эпизода с тремя действующими

лицами: Бухарин, Троцкий, Сталин). И, наконец, Париж, 1936 год, набережная Се­ны,

букинисты, Аня Ларина на последнем месяце беременно­сти и Бухарин с Николаевским,

меньшевиком, высланным в 1922 году, лучшем в ту пору знатоком истории партии.

Бадер посчитал на карманном калькуляторе.

— О'кей! — сказал он. Он уже не раз повторял, что никогда не занимался кино,

но у него есть надежные специа листы и эксперты, с которыми он советуется.

Пройдет время, и он скажет еще откровеннее:

— Я стал иметь успех в делах, когда понял, что я такой же, в как все, по крайней

мере, как большинство. Если -мне что-то нравится, я могу быть уверен — это найдет сбыт. Мы принялись мямлить, что его расходы окупятся довольно бы­стро . . . Последовал ответ, как мгновенная реакция гроссмей­стера, ведущего игру с трехка-тегорником:

— Я верну их — вы еще не ус­пеете кончить картину.
Должно быть, он имел в виду, что перепродаст все права на
«Бухарина» и, наверное, не без выгоды.

Я видел, как он смотрел «Вас вызывает гражданка Никанорова» и плакал. Уже на свету, без всякого стеснения утираясь ко­сточками указательных пальцев, он повторял:

— Вот такие фильмы надо де­лать. Как «Ночи Кабирии». Как «Гражданка Ни-ка-но-рова». Это поймет каждый, на любом язы­ ке. Я покупаю вашу картину. Я беру на себя ее рекламу. Я вижу: на афише надо написать: «Рус­ский Феллини — Леонид Марягин».

Русский Феллини то краснел, то бледнел.

В этот свой приезд Бадер при­хватил несколько писем — от «Парамаунта», от Сэма Голдвина, от неведомой нам студии «XXI век», от хорошо знакомой «Уолт Дисней» ... В ответ на его за­прос все эти солидные органи­зации отвечали, что подтвер­ждают свою заинтересованность в сюжете «Бухарин», который снимается на «Мосфильме», и уполномачивает мистера Эвалда Франца Бадера вести соответ­ствующие переговоры. Кроме того, студия «Бродвей пикчерс» просит мистера Бадера обратить внимание на новую картину ре­жиссера Марягина «Дорогое удовольствие», по некоторым данным, она имеет успех в Со­ветском Союзе ... Я не поверил своим ушам:

— Леня! Тебя разыграл хохмач-переводчик!

Мы открыли английский текст и там прочли то же самое. Я сказал:

• Знаешь, все-таки не надо обольщаться. У них одно время по всем экранам гремел фильм фрэза «Я купил папу». Тоже, по­думаешь, шедевр! О «Дорогом удовольствии» упоминала наша пресса, американцы тут же ввели его в компьютер, вот и все-. .
  
• Может быть, — сказал Марягин, поправляя галстук перед зеркалом. — Может быть и так, — добавил он, снисходя к моему недоверию. А по лицу его я видел, что он теперь убеж­ден: группа американских эк­спертов не сводит глаз с твор­чества московского режиссера Марягина. Возможно, о его фильмах читают лекции в уни­верситетах. Возможно, в кино­институте показывают куски из «Моей улицы» как пример ори­гинальной и удачной режиссу­ры . . .
  
• Анекдот продолжается, — прошептал я себе.
  

ОЖИВШАЯ ФОТОГРАФИЯ, ОЖИВШИЙ РИСУНОК

Но одна мысль все время пре­следовала нашего американско­го контрагента. Иногда он, встряхнув головой, спрашивал:

• А надо ли искать старую Вену в Вене, и старый Нью-Йорк в Нью-Йорке, и старый Париж в сегодняшнем Париже, если все это можно с успехом снять в Соединенных Штатах? Я почему об этом говорю: самая дорогая цена расходов на Западе — го­стиница. Тогда как мой амери­канский гостиничный концерн всегда согласен мне сделать большую скидку. — И добавлял, вспоминая что-то юное, вдохно­венное: — Свой первый миллион я приобрел в гостиничном биз­несе.
  
• Надо посмотреть, — отве­чал Марягин. — Надо все внима­тельно осмотреть.
  
• К тому же изобретен новый способ съемки — мы можем ак­теров ввести вовнутрь любой фотографии . . . Зачем ехать в Вену? У вас есть венские фото­графии кафе?
  
• Надо посмотреть, — отвечал битый и ломаный Марягин. — Надо все внимательно посмот­реть.
  

В январе 1913 года Сталин не­которое время жил в Вене. Ему было 34 года, большевики только что кооптировали его в члены ЦК. Языков он не знал, а ра­ботал над статьей («Марк­сизм и национальный вопрос». Двадцатилетний Бухарин помо­гал ему разобраться в том, что наработано австрийскими марк­систами. Потом еще Ильич про­шелся рукой мастера . . . Статья получилась сильная, выношен­ная, хорошо аргументированная. И тогда же, в январе 1913-го, Сталин познакомился с Троцким, которого тут же успел вознена­видеть смертельной, лютой не­навистью. Почему? За что? Троц­кий вспоминает неотчетливо ка­кие-то встречи у общих друзей, за самоваром . . . Нет, чашкой чая тут ничего не объяснишь. Известно, как заносчив был Лев Давидович, как нетерпим с теми, кто казался ему неучем или посредственностью, как умел от­брить и уничтожить едким сло­вом. Раньше или позже что-то в этом духе не могло не про­изойти между нашими персона­жами. И мы придумали — цели­ком на свой страх и риск — сце­ну на веранде венского кафе. Теперь представьте нашу с Ре­жиссером оторопь, когда Эвалд Франц Бадер потребовал у нас документальную фотографию этого кафе с верандой.

Внутри снимка

И вот мы на студии «Интервижен». Глава фирмы, му­скулистый великан в осле­пительно белой рубахе с ослепи­тельно черным галстуком, раз­машисто демонстрирует нам ма­кеты, картоны, кадры, кусочки видео и при этом все время ро­кочет смехом, добродушно, от всего сердца. «Такого вы никогда не видели! — повторяет он. — Забудьте о том, что было рань­ше!»

Да, есть от чего схватиться за го­лову!

Снимался фильм о замечатель­ном английском актере начала века. А театральное здание, в ко­тором герой проработал два­дцать лет, не сохранилось. Было только несколько старых, черно-белых фотографий. Не строить же по ним фасад для двадцати-пятисекундной сцены! Обрати­лись к «Интервижен», привле­ченные ее рекламой ... И вот что мы увидели: артист вышел из старомодной автомашины, но продолжает беседу с возлюб­ленной, за его спиной — театр, горящий морем лампочек, лам­почки мигают, тени прыгают, двери на первом этаже откры­ваются и выпускают на асфальт группу в вечерних туалетах, распростившись, эти люди расхо­дятся за спиной героя . . . Как?

Мистер Изобретатель довольно машет руками. Даже не пытай­тесь разгадать. Новый, абсолют­но новый способ, с применением электроники и компьютера. По­жалуй, самым сногсшибатель­ным был рекламный ролик вели­чиной в полминуты: человек бродит по многолюдному офи­су, и когда он бросает очеред­ную сентенцию, все в комнате становятся плоскими фигурами, как на фотографии, а когда он ждет от них ответа, они ожива­ют, вскакивают со своих мест, горячатся... Реальная жизнь оборачивается фотографией, фотография снова становится реальной жизнью, чтобы стать фотографией — уже частично, и персонаж протискивается меж­ду плоской фигурой и столом, тоже ставшим плоским . . .

— Это замечательно, но мне ни­ чего этого не надо! — повторяет затравленный Режиссер.
Бадер подает ему знаки: так де­ла не делают.

Обращаемся к коммерческой части: допустим, будет фотогра­фия венского кафе, и два чело­века за столиком будут сняты в павильоне, на любом фоне, что будет стоить вся операция совмещения? . . Белорукий ги­гант отвечает осторожно: надо подсчитать, но в пределах 20— 25 тысяч долларов . . . Режиссер многозначительно по­ворачивается к Продюсеру. Ба­дер спокойно отвечает:

• Я прошу вас, давайте пока не будем думать о деньгах. Мы должны выбрать самый лучший вариант, вот и все.
  
• Анекдот продолжается? — спрашиваю я у Режиссера.
  

Прямо и не знаю, что это та­кое. Лепят горбатого к стене. Может, ему комиссионные пла­тят за клиентов?

На студии «Уолт Дисней» нас встречает некто по фамилии Бакши, в упоении бизнеса, в бросках из комнаты в комнату, от телефона к телефону, от сек­ретарши к секретарше. При этом он еще умудряется не терять нить в словах нашей переводчи­цы Марины и, возвращаясь из коридора, тут же подпевает:

— О кей, о кей! — изображая голосом: да все понятно, охота
вам тратить время на эти пустя­ки, дальше, дальше.

Теперь выступаю я. У нас, в ре­жиссерском сценарии, сущест­вует эпизод на набережной Се­ны. Мы написали наобум, что за ближайшими домами виден ку­пол Нотр-Дам. Но это — допу­щение. Нам так хотелось бы. Мы не знаем, есть ли такой уголок на набережной, чтобы в углу кадра можно было рассмотреть Нотр-Дам. А вот если нету, тогда мы, наслышанные о необыкновенных возможностях нового метода, изобретенного на студии вели­кого Уолта Диснея . . .

— О кей, о кей! — ему всегда все понятно, с полуслова. — У вас три выхода. Первый: отпра­виться в Париж и поискать дан­ный кадр на местности. Второй: сделать или отыскать подходя­
щий фотоснимок и обратиться к «Интервижен» . . .

• Нет, нет, — роняет Режис­сер. — Там мы были. Это нам не подходит.
  
• Вашу руку! Я тоже к методу «Интервижен» отношусь скепти­чески. Тогда остается третий путь: мы.
  

И спокойно оглядывает всех нас: убедил? Заворачивать? Или еще - поторгуемся?

• Да нам ведь не собственно Нотр-Дам . . .
  
• Все, что вы хотите.
  
• Мы ожидали, что у вас есть альбомы с видами старых горо­дов . . .
  
• Во-первых, есть и очень мно­го. Во-вторых, мы по компьюте­ру свяжемся с лучшими амери­канскими библиотеками и най­дем еще сколько угодно. В-третьих, мы можем нанять хоро­шего фотографа, послать его на три дня в Париж, он завалит нас
  

снимками — это будет стоить пять—семь тысяч долларов. Но вы должны решиться. И, чтобы убедить окончательно, ведут в просмотровый зал . . . Ну — как вам сказать? Как опи­сать то, что вы еще никогда не видели и что пока что воздействует именно непостижимой за­гадкой своею? Пожалуй, я начну с разгадки.

Имеется игровая картина. У ге­роя какие-то неприятности, он в философской задумчивости подходит к окну. Окно открыто. Мы видим героя снаружи. Вот все, что есть. Теперь — что должно быть дальше. Сначала камера должна отъехать, и мы рассмотрим дом героя — квар­тирку в многоэтажной серой ма­хине, где в некоторых окнах вид­ны силуэты, кто-то ходит, кто-то напевает, кто-то слушает ра­дио . . . Правильно, это фотосни­мок с прорисовкой некоторых элементов, вразрез со всяким жизнеподобием, — эффект чер­но-белого рисунка из «Огонька». Затем камера пойдет блуждать по крышам, опустится на пустую, залитую дождем улицу, выйдет на какой-то пустырь со стальны­ми тяжелыми плитами, на какую-то свалку, на вовсе искорежен­ную, будто сгоревшую землю и доберется к другому, неболь­шому дому, где в окне мы снова увидим философский силуэт. Ис­ходный материал — снимки, ри­сунки, легкие - дома-макетки, как бы бумажные горельефы и барельефы... Их съемкой — по фрагментам — создается то, что Марина перевела как «чер­новик». И только затем начи­нается основная работа — над каждым кадриком как бы ани­мация-мультипликация, при по­мощи компьютера размером с тумбу стола (нам показали). Разнообразие исходного мате­риала будет преодолено и скры­то, но ощущение нефотографического (но и не нарисованного, а какого-то «музыкального» кинокуска) останется. Тепеь уже Режиссер восторжен­но ищет руку Бакши.

— Ол раит! Очень-очень вери велл! Но сколько это будет сто­ить?

Бакши морщит кожу на лбу. У них не принято, что ли, так впрямую осведомляться о низ­ких гульденах? Очень сложная панорама, отвечает он, рекорд­ная в своем роде. Что-то около 75-ти тысяч.

Оглушенный Марягин хватает Бадера на студийном дворике и начинает примеряться:

• Не надо никакой Сены. Будет улочка. Вот здесь мы поставим ларек букиниста. Отсюда пустим массовку. Здесь — старая рекла­ма на французском языке. И все. И всего! И заплатим только пят­надцать тысяч.
  
• Сначала идея, — говорит не­подкупный Бадер. — Считать деньги будем потом.
  

И улыбается с печальной кро­тостью.

Чудеса с телефоном

Бадер водит «кадиллак», фир­менную машину бизнесменов. Табло показывает тебе твою ско­рость, если хочешь — в милях, если хочешь — в километрах. Среди другой информации я от­метил расход горючего — сию секунду! — на километр. О незахлопнувшейся двери сообщает музыка. О невыключенном знаке поворота — другая. Разумеется, кондишен. По калифорнийской жаре в январе сразу после стоян­ки здешние водители опускают все стекла, чтоб продуло, и толь­ко через несколько минут, под­няв стекла, нажимают кнопку кондишен. Холодно становится почти мгновенно. Все это наш миллионер демон­стрирует с большим увлечением, но при этом добавляет из неиз­менной вежливости: что «зил», на котором за ним заезжали с «Мосфильма», понравился ему больше. Он бы купил себе «зил», если б это было возможно. Между тем в «кадиллаке» теле­фон, без которого Бадеру не жить. Встретив нас в аэропорту, он усадил наев машину и тут же снял трубку:

— Надо сообщить, чтоб не бес­покоились.

И долго смотрим друг на друга. Мы полагаем, что он рвется ус­покаивать своих, а он, оказыва­ется, ждет наших московских телефонов. Моя жена должна была бы быть на работе. Но при муже в командировке график жизни иногда нарушается. Отве­тила сослуживица.

• Передайте, — говорю, — что звонил ее муж, из Калифорнии.
  
• Ладно шутить-то.
  
• Скажите, что долетели благо­получно и что нас встретили.
  
• В самом деле или разыгры­ваете?
  

Знаете, почему она, как образ­цовый советский человек, не по­верила? Потому что было слыш­но — будто поднял трубку в со­седней комнате. Теперь об американской дело­витости. В машине стоит заме­чательный телефон, способный через спутник связаться хоть с Шанхаем. Но у бадеровских подчиненных есть еще два, по­проще, переносные, в аккурат­ной сумочке. Эти работают от городской антенны. Марине вру­чается сумочка, и вот вся наша рабочая делегация связана с ми­ром.

И чтобы добить любезного чита­теля — на поясе у Ре-Джи при­креплена коробочка, разве чуть больше спичечной. Иногда она попискивает, тогда он вынимает ее и вглядывается в одну про­зрачную грань. Там появляется вереница цифр. Это — телефон того, кто сейчас звонит Ре-Джи домой. Сразу видно, кому ней­мется, и насколько важным мо­жет быть сообщение. А если кто-то незнакомый, протяни ру­ку к той же сумочке, что отдана Марине . . .

Никита Сергеевич, ау, как там насчет «догнать и перегнать?» Ре-Джи молод, ему тридцать пять, он очень худ, строен, с пышными усами. Учит русский, причем весьма самоотвержен­но: вместо утреннего привет­ствия объявляет:

— Начинаем совещание.

Или пристроит к «о кею» наше «великолепно» и повторяет без конца, пока не научится произно­сить, как мы.

На четвертый день нашего пре­бывания он попросил вечером собрать наши несвежие рубаш­ки, а утром привез их, да на про­волочных плечиках, да чистыми, да отутюженными. Мы в просто­те считали его сотрудником Бадера, заместителем, помощни­ком или референтом. Наш энер­гичный и памятный Директор, мобилизуя приличный запас ино­странных слов, выбрал тихую ми­нуту и спросил: какая у тебя, Ре-Джи, зарплата, оклад какой, жалование?

• Ничего, — сказал мнимый за­меститель. — Я владелец фир­мы. На паях с мистером Бадером и другими. Иногда выпадает три­дцать тысяч за год, иногда боль­ше, до семидесяти, но могу, как и все, остаться с расходами . . . За день до нашего отъезда он пригласил нас к себе домой. Ко­нечно, советский человек не мо­жет не спросить: как долго стро­ился, во что обошлось? . .
  
• Купил, — отвечал многотер­пеливый Ре-Джи. — Полтора миллиона. Сейчас, наверное, чуть побольше.
  

Батеньки мои, сударики! Это, значит, миллионер стирал наши пропотевшие рубахи на домаш­ней стиральной машине, а жена миллионера своими белыми руч­ками гладила их при помощи пара!

С тех пор мы по любому поводу повторяли, что уроки демокра­тии нам преподнесли американ­ские миллионеры.

Тайное оружие

В офисе у мистера Бадера, над его столом, висит вырезка из «Чикаго трибюн». Корреспон­дент рассуждает о последнем хоккейном матче и объясняет внушительную победу русских (они до сих пор называют нашу команду «Красная Армия») ис­пользованием «тайного ору­жия»: оказывается, накануне встречи они посетили «БАДЕР-БРАЙ» — «Пивоварню Бадера», попробовали вкусный напиток, остались довольны и на про­щанье получили в презент по два ящика маленьких бутылочек. Тренер Тихонов смотрел на эту жидкость косо, но, как видите, патентованный напиток славно­го семейства Бадер показал себя с лучшей стороны — ни­когда еще русские ребята не были на льду такими стремитель­ными и всемогущими! Пошептавшись с Мариной, Бадер объявил по-русски:

— Пи-во е-дет.

На третий день оно, действитель­но, прибыло из Чикаго и оказа­лось очень вкусным, темновато­го оттенка, с хорошими граду­сами.

— Марягин, о кей? Виктор, хо-ро-шо? О кей! — И принялся набрасывать мечтательные кар­
тины: пусть мистер Владимир Досталь выделит ему место, он, Бадер, привезет и установит все, какое нужно, оборудование, и начнем выпускать пиво под за­главием . . . Тут он долги путался, но имелось в виду, должно быть, «Мосфильмовское».

На уже упоминавшейся студии «Уолт Дисней» он познакомил нас еще с двумя новинками аме­риканской кинотехники. Вот уж подлинно впечатляет! Вот уж действительно — закачаешься! Первая новинка — очень боль­шой, гигантский экран (ширина пленки — 70 миллиметров) с по­трясающим стробоскопическим эффектом.

Представьте лицо на крупном плане — метров десять в высоту и пятнадцать в ширину. Задума­но специально для огромных аудиторий — как аттракцион, но и как возможное средство обу­чения, например, новобранцев. Новинка номер два — пара ме­таллических кресел, к которым вас привязывают. Перед вами вспыхивает все тот же огромный экран. Поехали! Камера на пол­ном ходу снимает головокру­жительные спуски-Подъемы с «американских гор», как гово­рим мы, а здесь эти горы с тем же основанием называются «русские» (чересчур крутые— стало быть не «наши», чужие, экзотические). Но пуанта в том, что кресло — вертящееся и по специальной программе повто­ряет тютелька в тютельку все по­вороты, заносы, опрокидоны и даже пробуксовывания экрана. Нет, это надо посмотреть! Впе­чатление — сильнее, чем в жиз­ни. Хорошая встряска, весьма пригодная при каждом, слишком бюрократическом учреждении. Мысли миллионера Бадера сле­дуют в том же направлении.

— Если бы Владимир Досталь выделил мне клочок земли на «Мосфильме» или в другом месте или в парке или на вашей выставке хорошего хозяйства (должно быть, так ему перевели ВДНХ), я собрал бы этот аттрак­цион за полтора месяца. Шесть пар кресел — больше не надо. Пленка бежит три с половиной минуты. Обновление зрителей на шесть минут. Какую бы вы назначили цену за билет?

Я рублю с плеча:

• По пятерке.
  
• Пять рублей?
  
• Пять долларов. Приравняем ваш аттракцион к «Березке». Он смеется.
  
• Почему? Нет, рубли тоже нужны. У меня на московском счету много рублей. Я могу де­лать большие операции в Совет­ском Союзе. Я уважаю советские законы.
  

И вдруг, взяв за локоть, говорит с душою:

• У вас скоро все будет о кей! Хо-ро-шо! Иес, Виктор?
  
• Какой о кей! Олл-райт! — это я вспомнил старую репризу Жва-нецкого. Он не знает ее и при­нимает меня всерьез:
  
• Олл-райт. Иес.
  

Каждый день он старается так распределить время, чтобы между посещениями студий, офисов и натурных площадок у нас было время для ленча, для обеда, а после окончания всех дел — ужин. Забавная подроб­ность, мы выезжаем с утра в рас­пашных рубахах и джинсах, по­тому что все-таки очень жарко. Бадер и бадерцы, а также, те, кто нас принимают, одеты с иго­лочки, большей частью в немну­щиеся серые костюмы по триста и по пятьсот долларов, на сверх­белых, сверхкрахмаленных со­рочках. Зато вечером, в ресто­ран, мы облачаемся в пиджаки и галстуки, тогда как наши кол­леги-миллионеры являются в любой шик-модерн и люкс в пол-

ном затрапезе. Надо соот­ветствовать — там, на ра­боте. А здесь . .. Погляди кру­гом! Тот—в рваной майке, этот — разве что не в мешке! И каждый раз нам готовится сюрприз — мексиканская кух­ня, японская кухня, итальянская пиццерия, китайский ресторан­чик ... В одном таком китайском заведении на Чайна-таун, в Ки­тайском квартале, вышел казус: Бадер хотел нас посадить всех вместе, за стойку, а нас помеща­ли за три маленьких круглень­ких стола. Мы облизывались на деликатесы, и он нас понял, но тут же поднял и повел к конку­ренту — за сто пятьдесят шагов. Дальше уходить не хотелось, по­тому что свои цветные пленки мы отдали на проявку в «Ко-дак-30». Я видел, как работают эти чудо-машины. Хозяин в бе­лом фартуке только вставляет в нужные фестоны патрончики с пленкой и защелкивает дверцу. Все остальное делает сам аппа­рат: пленка проявляется, фикси­руется, сушится, переходит на другой режим движения, печа­тается на цветной бумаге — без единого вмешательства челове­ческой руки . . . Только подстав­ляй пакетики и сортируй снимки для клиента. От момента сдачи до получения — 30 минут.

— Я ставлю такие в Москве, в гостинице «Космос», — делит­
ся Бадер. — Удобно: вернулся с прогулки — отдал, зашел пос­ле обеда — прихватил снимки, идешь, любуешься. Но у нас другое время — 1 час.

А в «Диснейленде», куда мы по­падаем на пятый день, вся опера­ция сокращена до 20 минут. Здесь, перед входом в страну сказок, Бадер дарит каждому из нас «камеру одноразового поль­зования».

— Ноу бизнес! Сувенире! — по­вторяет он. — Сувенире, о кей?






ВИКТОР ДЕМИН


ЖАРКИЙ

ЯНВАРЬ

КАЛИФОРНИИ
Поскольку кроме венского кафе у нас в сценарии еще фигурирует зоосад, воз­никает предложение — а не подойдет ли тутошний, лос-анджелесский? Разумеется, с до­стройкой, с австрийской толпой начала века, с шуцманом в мун­дире на переднем плане . . . Бы­ли бы подходящие клетки.

• О'кей! — говорит Бадер, по­том Ре-Джи, потом Джо. И нас мчат через полгорода — час двадцать минут. И выясняется, что состоялся диалог глухих. В лосанджелесском зоопарке ни одной клетки. Только вольеры. А звери пасутся на своем участке под открытым небом. Режиссер уже в полной ярости. Он тычет пальцем в придорожные зеле­ные парки, которых здесь огром­ное количество: не расставить ли нам клетки прямо на газо­нах ... А если животные, при­выкшие к вольерам, в клетку не пойдут? Тогда взять других, из цирка, дрессированных.
  
• Марягин! — говорит Бадер и хлопает его по плечу. Это оз­начает: перемелется, мука бу­дет.
  

Шестой день. Нас ждут в девять ноль пять у проходной «Пара-маунта». Где, кстати, вы бы наз­начили встречу визитерам, ес­ли б были важным работником студии? Наверное, у себя в ка­бинете. А потом уже стали бы выяснять, что, собственно, инте­ресует гостей на студии, кого назначить в сопровождение . . . Это — наше, то есть туземное, нецивилизованное отношение к делу. Тут все происходит иначе. Сначала на студии договарива­ются, что будет осмотрено, в каком темпе, в чьем сопровож­дении. А затем два важнейших человека из руководства, во всей красе белейших рубашечек, чер­ных галстуков и костюмов по пятьдесят долларов, свежевыб­ритые, приглаженные, играя мальчишескими талиями, выхо­дят к воротам — исключительно для того, чтобы встретить вас и сказать:

— Хау ду ю ду! Гуд монинг.
О'кей?

Нас представляяют, мы обмени­ваемся визитками, выбегает впе­ред Бадер со своим маленьким


фотоаппаратом — вот и весь ри­туал. Загорелая девушка с мек­сиканскими глазами, в форме служащей «Парамаунта» ждет нас у . . . Как бы это назвать? Три вагончика без бортов, но с крышей от солнца, четвертый их везет. Девушка, орудуя един­ственным рычагом, дает поясне­ния . . .

Мы сворачиваем за угол боль­шого серого павильона и оста­навливаемся в остолбенении. На­право и налево от нас идут ули­цы, кварталы, переулки, проход­ные дворы. Дома лепятся друг к другу. Каждый на свой манер. Это — Америка прошлого века, это — Европа, это — нищий Лон­дон, это — трущобный, а это — фешенебельный Ню-Йорк, с ви­дом, желаете — на помойку, же­лаете — на театральный фасад. Я, кажется, успел заснять опо­лоумевшего Марягина.

• Так что ж они нам голову морочили? — в изнеможении шепчет он.
  
• Должно быть, пускали пыль в глаза.
  

Позже, с приездом нашего На­чальника, пришла другая догад­ка: а что, если им тоже пускали пыль в глаза? То есть козыряли близкими отношениями с нами. Загорелая девушка показала на мой фотоаппарат:

• Ноу. О'кей?
  
• Боятся коммерческого шпио­нажа, — пояснила Марина. — Если кто-то снимет новенькую декорацию и отправится к «Ин-тервижен», завтра она может по­явиться на экране.
  
• О'кей! — покладисто сказал я.
  

Но не все были так сговорчивы. И, увы, из этого вышла история.

Революция и нравственность

Убийца Троцкого, отсидев два­дцать лет в мексиканской тюрь-, ме, получил звезду Героя Совет­ского Союза. Сегодня, а в осо­бенности завтра найдутся много таких, которые спросят: за что, за дело ли? Но не все помнят, что в пьесе Жана-Поля Сартра «Грязные руки» этот конфликт уже рассматривался. Дело там разворачивается в последние месяцы второй мировой войны,


в несуществующей стране Илли­рии, но интрига прописана впол­не современная: Эдерер, гени­ально одаренный лидер комму­нистов, этакая смесь безудерж­ности Троцкого с парадоксаль­ностью Ленина, поссорился со своим ЦК и втайне от всех гото­вит переговоры с монархической партией, пока еще правящей. И это — накануне вступления Крас­ной Армии. Он, видите ли, не хо­тел бы держаться только на чу­жих штыках, а поскольку рабо­чий класс в стране еще крайне слаб, приходится использовать предрассудки крестьянской мас­сы — будем выступать в блоке с царем ... В конце концов выяс­нится, что он, как всегда, прав, но пока что догматики из ЦК, они же — горячие головы, под­сылают к нему убийцу под видом секретаря, с подпольной клич­кой «Раскольников». Мавр сделал свое дело, хотя по­началу подпал под незаурядное обаяние лидера. Но потом об­стоятельства запуталась, вмеша­лась в игру его кокетливая и смазливая подружка . . . Короче, теперь, когда имя покойного приравнено к лику святых, как относиться к его убийце? Что есть, по сути, его поступок? Во­площение долга, жест верного сына партии? Или — личный, из глубины сердца идущий вывод? В первом случае все от него от­ступятся, и ЦК в секретном до­кументе с горечью признает свою ошибку. А во втором — за твой поступок тебе должно быть и т в о е наказание! ..

В диалогах пьесы есть такая фра­за: «Так что же, любые методы годятся?». Эдерер отвечает: «Ра­зумеется. Кроме ...» И собесед­ник подпрыгивает вместе со зри­телем, ожидая оговорки: «кроме аморальных». Эдерер заканчива­ет: «. . . кроме неэффективных». Фразу эту мы перенесли в свой сценарий.

Кстати, не в этом ли отличие жестокости Троцкого (то, что эффективно для дела револю­ции, что бы там ни говорили законы писаной и неписаной мо­рали) от волчьей ненасытности отца народов: все, что полезно мне, а также, на всякий случай,

и немножко сверху, дополни­тельно.

Фраза Троцкого потребовалась нам как полярность к робкой надежде Бухарина: «Не может, не должно быть политики без морали». В конце 1916 года и в начале 1917 они оба входили в редакцию социалистического журнала, издавали его в Нью-Йорке. По жизненной хроноло­гии это была экспозиция к бу­дущим их отношениям. Мы решили, что им следует обме­няться несколькими запоминаю­щимися фразами-символами, фразами-лозунгами, фразами-путеводителями. А чтобы сцена выделилась (и для зрелищности тоже), посадили обоих на нью-йоркский сабвей. Черное зияние тоннеля — в изобразительном смысле — как бы метафора бездны, куда срывается человек без поручней морали. А заодно и напоминание о насильственной смерти, что ждет обоих — по приказу одного и того же друга физкультурников. Теперь попробуйте найти в США сабвей времен 1916 года. Нам показывают старые снимки, обе­щают отыскать хронику или соот­ветствующие игровые сюжеты. Можно построить полвагона, а то, что за окном? Будет рисовать мистер Бакши? Режиссер звереет.

— Д,а вот же, мы проезжали
мимо цементного завода. Абсо­
лютно индустриальный, невзрач­
ный пейзаж (пятно на фоне чи­
стенького, очень ухоженного
Лос-Анджелеса. — В. Д.). Сни­
мите панораму с движения по
шоссе — только дома, без се­
годняшних автомобилей! И бу­
дет прекрасный материал для
рирпроекции.

Теперь, при виде натурных де­кораций, одна другой вырази­тельнее, его заносит в другую сторону.

— Дался нам этот сабвей! Они
поедут на автомобиле, на старом
нью-йоркском такси. Вот тут, на

углу, ждет Троцкий, вот здесь, на третьем этаже, Бухарин раз­вешивает постиранные носочки. И сбегает — прямо по этой лестнице.

• По пожарной лестнице? — ахают американцы.
  
• Прячется от квартирной хо­зяйки? — уточняю я.
  
• Неужели они жили в таком трущобном районе? — удивлен Ре-Джи.
  
• Революционеры! Бедный на­род! Живут на положении не­легалов.
  

Последнее слово, должно быть, переводится как-то посерьезнее, потому что Бадер вдруг вски­нулся в смущении.

• Они оба живут как нелегалы?
  

• Угу.
  

• И вы об этом упоминаете?
  
• Нет.
  
• И не показываете, как они переходили границу?
  
• Да нет же!
  
• Тогда о'кей!
  

Но уже и это режиссеру не нра­вится, потому что следующие дома и закоулки оказываются все «трущобнее» и «трущобнее». Сюда уже не заедет никакое такси. И противопожарные лестницы исчезли. Возникает но­вый вариант: Бухарин, повесив на балконе носочки, торопливо исчезает, аппарат стремительно панорамирует вниз — там, у подъезда, топчется Троцкий, по­глядывая на часы. Смена кадра: они едут в сабвее.

• Кстати, половина вагона саб-вея есть на складе, — объявляет Джо. — Можно пристроить вто­рую.
  
• Зачем? — вскидывается ре­жиссер. — Чтобы было труднее работать с камерой! Половины нам вполне хватит. Где этот склад? Пошли туда! Режиссер выходит из склада сам не свой.
  
• Все! Все! Ничего больше не ищем! Это грандиозный ва­гон! . .
  
• Но, — говорят нам безжа­лостно, — если вас по-прежнему интересуют старые такси, они ждут нас на студии «Уорнер Бра-зерс».
  

Расплата

Деньги полученные на сувениры, мы, разумеется, тратили на гостинцы для родственников и друзей. Здесь стоял режим не­щадной экономии. Скучающий Бадер терпеливо пережидал на­шу кутерьму у прилавков. Впро­чем, иногда приближался, отби­рал у кого-то его покупку и то­ропливо платил за нее из соб­ственного кармана. Понять его логику было невозможно. Спе­циально провоцировать такую доброту никому не удавалось. Что-то действовало в нем, как некий мгновенный импульс: это — надо, это так! И ни следа уравниловки не было в его этой услужливости.

Настал день, когда я понял, что такое Бадер, принявший реше­ние. Зрелище было не для детей. Один из членов делегации — на-

зову его Вовой — не расставался со своей камерой. В «Дисней­ленде» на одних аттракционах запрещено только использова­ние лампы-вспышки, а на дру­гих — вообще фотографирова­ние. Он снимал всюду. Вспышку он не использовал никогда. На «Парамаунте» он попался. Служители с револьверами уш­ли с его камерой, а нас всех отправили в главную контору на­водить мосты. Должно быть, это была малоприятная процеду­ра — Бадер появился из-за две­ри зеленый, без своего обычно­го: «О'кей! Виктор, о'кей», — а ведь это звучало даже в самых страшных случаях. Представи­лось, что кто-то по-свойски устроил ему выволочку: «Франц, старина, ты же не ребенок, мы тебе доверяем, а ты . . . Кто эти ребята?» — «Это русские. Из Со­ветского Союза». — «Того не легче. Ты понимаешь, в какую мы с тобой влипаем историю? Не знаю, не знаю, удастся ли мне усмирить мистера такого-то и мистера такого-то. Тебе стоит, наверное, позвонить им и лично во всем покаяться». Нам было сказано вежливо, но твердо: извините, войдите в на­ше положение, пленка должна быть проявлена. Не волнуйтесь, это сделает специалист, каче­ство отснятого материвла не по­страдает. Бог весть, чего они бо­ялись, только, видимо, ничего подобного не нашли. И то вер­но — даже натурные декорации Вова старался не снимать, он все искал живописные сюжеты, кад­ры-символы, кадры-аллегории. Вернули и пленку и камеру, но дальнейшая экспедиция по сту­дии была скомкана. Замечу в дополнение, что на «Вербанке» и «Уорнер Бразерс» нам с пер­вой же минуты разрешили сни­мать все, что заблагорассудится. Обедаем в очередном малень­ком мексиканском ресторанчи­ке, пьем ледяную «Маргариту», и когда начинаем приходить в себя от долгого пребывания под тридцатиградусным солнцем, раздается невинный вопрос:

— Вова, почему вы так долго
выбирали фильтры?

Здесь необходимо отвлечение номер один. Поскольку амери­канские светофильтры не идут в сравнение с нашими (и по стеклу, и по краске, и по изобилию ас­сортимента), было заранее ре­шено купить их здесь. Фирма «Аллан Гордон», специализи­рующаяся на кинофототехнике, бухнула перед нами три огром­ных каталога. Тут было все, как в той репризе: «А белые есть? А черные есть? А белый верх, черный низ? Тоже есть? А серо-буро-малиновые в крапинку? То­же есть? . .» У них было такое, что и профессионал не сразу мог бы сообразить, что лучше и все ли надо. Вова находчиво ответил:

— Я тогда еще не акклимати­зировался.

И Бадер первый ему весело за­аплодировал. Увы, придется сделать и второе отвлечение. Всего нас было в группе семь человек, и заранее, еще в Москве, было решено, что, закончив выбор натуры, двое наших при переходе к пе­реговорам по поводу контракта отправятся домой, а вместо них прибудет руководитель ху­дожественного объединения (я уже именовал его Начальником). Но атмосфера с первых же дней установилась такая душев­ная, что сам же продюсер предложил: а, может, перерегистри­руем билеты? Что там два дня! Вместе приехали, все вместе вернетесь!

— Тем более, — добавил он с невинным видом, — что плани­руется поездка в Лас-Вегас. Если закончим работу соответственно графику. Там, в Лас-Вегасе, тоже есть интересные дома, — и под­мигнул.

Перебивка окончена. Возвраща­емся в мексиканский ресторан­чик, к «Маргарите» и к омару в сметанном соусе. Дадим в фо­нограмме неясный говор, без­мятежный смех, будничные раз­говоры иссякающего застолья. И вдруг.. Голос Бадера, как всегда, негромко, но Марине приходится форсировать свои связки, чтобы ее слышали на другом конце стола. Вопрос зву­чит так:

— Вова, ваш билет до сих пор не поменяли. Вы твердо решили остаться со всеми? Или летите, как предполагалось ранее? Мы смотрим друг на друга, мы смотрим на Вову, мы смотрим исподтишка на Бадера. Продю­сер с полной безмятежностью орудует зубочисткой. В глазах у него — искреннее любопыт­ство.

Как следовало поступить? Уда­рить кулаком по столу? Пасть на колени и публично просить прощения? Вова тоже выбрал безмятежность. Взяв в свою оче­редь зубочистку, он ответил:

— Да вообще-то могу и поле­
теть. Доллары кончились, а сни­
мать не позволяют.

Бадер прыснул от его слов.

— Нет, вы еще раз все взвесь­
те, — сказал он, сама нежность,
сама ласковость. — И мне сооб­
щите, о'кей?

Самолет улетал завтра вечером. Сегодня, прощаясь в сумраке у гостиницы, Бадер крикнул сни­зу на галерею второго этажа:

— Спокойной ночи, Вова. Нас­
чет завтрашнего не волнуйся, мы
вас проводим.

Группа, разумеется, тут же соб­ралась у режиссера. Было сов­сем неясно, что делать дальше. Всем забастовать в знак соли­дарности? Подняться и едино­гласно улететь — так ведь еще и с билетами напряженка. Кон­тракта нет — сорвем все дело. А он на нас потратился, мы ведь и его поставим в дурацкое по­ложение. Письмо, общую пети­цию, с просьбой смилостивиться и оставить нашего друга? . . . Ка­кие у нас основания расписы­ваться за грамотных? Сам Вовоч­ка, видите ли, словом не обмол­вился в свою защиту, а мы — становись на уши, чтобы выру­чить его?

Я буркнул что-то банальное, но глубоко не своевременное — вроде того, что сам замысел сов­местного творчества советских и американских кинематографи­стов, если смотреть вдаль, куда важнее каких-то бытовых ослож­нений любого из нас. Режиссеры, как я уже успел за­метить, обычно обладают хоро­шо натренированным уменьем все формулировать в самых про­стых словах.

— Старик, тебя выставили, —
сказал грубоватый Марягин, вос­
питывающийся в Орехово-Зуе­
ве, за сто первым километром
от города Москвы. — Добавлю:
поделом. То есть, по его, баде-
ровской, логике. Во-первых, ты
показал себя непрофессиона­
лом. Во-вторых, ты показал себя
мальчишкой и поставил его в
крайне дурацкое положение, че­
го он, немец, в условиях Сое­
диненных Штатов, наверное,
особенно не любит. Да, тебя вы­
ставили. Но! В какой ситуации?
В той ситуации, что ты просто-
напросто вернулся к прежним
условиям поездки. Улавливаешь
тонкость? Единственно от Фран­
ца зависело, чтобы позволить те­
бе пребывать здесь дольше по­
ложенного срока. И он, поначалу
позволив это, потом свое поз­
воление убрал. Смертельно на
тебя обидевшись. Есть за что. Чего же ты хочешь от меня, от всех? Можно требовать вы­полнения обещаний. Требовать чего бы то ни было от филан­тропа, взявшего свою услугу об­ратно, нельзя.

— А кто требует? Я, что ли, требую? — сказал затравленный Вова.

Падающего утешь!

Назавтра были «Уорнер Бразерс», и, как сказано, разрешали снимать, где угодно, и снова Ре­жиссер менял мизансцены, что­бы хоть немного ухватить от пре­доставившихся возможностей. А потом обед в японском ресто­ранчике, с креветками, с кусоч­ками желтой капусты, которая взрывалась во рту, как динамит. И был доброжелательный воп­рос мистера Бадера:

• Вова, как настроение? О'кей? Вова пожал плечами.
  
• Я поглядел фотоснимки, — продолжал миллионер. — У вас, конечно, есть рука и глаз. Так вы приедете в августе на съемку? Вова решительно ничего не по­нимал.
  

Марина замолвила за него сло­вечко: у него еще есть какая-то мелочь, но будет ли время за­глянуть в супермаркет? . . Все было учтено — Ре-Джи с маши­ной будет предоставлен в распо­ряжение Вовы. К тому же, как мы узнаем назавтра, перед са­мым отлетом нашему другу от­считают 24 доллара. Зачем и по­чему именно 24? Логика такова. В Нью-Йорке ты окажешься ра­но утром, около семи часов. А твой самолет в Москву — около четырех дня. Скучно, верно? Захочешь прокатиться к Манхэттену — автобус в од­ну сторону 6 долларов. За­хочешь оставить вещи в камере хранения, это — десят­ка. Вот и выбирай. Можно заглянуть в кафе. Можно огра­ничиться сэндвичами — по дол­лару или по доллару девяносто... Поразительные перспек­тивы, не правда ли? Мы слушали и кивали, убежден­ные, что 24 доллара — это вы­ношенный ритуал. Нет, с мисте­ром Бадером не соскучишься Поскольку мы, остальные, дер­жались совокупно, он, видимо решил, что нам будет проще и с камерой хранения и с Ман хэттеном.

— Но в августе вы будете
здесь? — допытывался он у Во­
вы. — Какие у вас остаются вое
поминания? Или вас что-то оби­
дело, задело?
Мы дружно заверили, что он
в восторге.
Добавлю для полноты нашей
пестрой картины, что в Москве,
при начале работы, Вова учудил
еще ряд промахов, некоторые —
на уровне профессиональной ка­тастрофы, и оказался вне
группы.

А в Лас-Вегас мы так и не попали


<sub>■

■</sub>