Игра в бисер Издательство "Художественная литература", Москва, 1969

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 42 43 44 45 46 47 48 49 ... 58

мы найдем способ сделать тебя веселее и счастливее или хотя бы

сделать твое отношение к Касталии свободнее и терпимей.

Насколько я могу судить до сих пор, твое отношение к нам, к

Касталии и, следовательно, к собственной молодости и школьным

годам -- ложное, натянутое, сентиментальное. Ты расколол

собственную душу надвое: на касталийскую и мирскую, ты

чрезмерно мучаешься из-за дел, за которые на тебя не падает

никакая ответственность. И вполне возможно, что ты слишком

легко относишься к другим делам, за которые ты как раз сам

встаете. Подозреваю, что ты уже давно не упражнялся в

медитации. Ведь правда? Дезиньори улыбнулся вымученной улыбкой.

-- Как ты проницателен, domine! Давно, говоришь? Уже

много, много лет, как я не прибегаю к волшебству медитации. Но

до чего ты вдруг стал ко мне заботлив! В последний раз, когда я

был в Вальдцеле на каникулярных курсах и встретил с вашей

стороны столько вежливости и презрения, когда вы столь

высокомерно отвергли мои дружеские чувства, я вернулся домой с

твердым решением раз и навсегда вытравить из себя все

касталийское. С той поры я отказался от Игры, от медитации,

даже музыка надолго мне опротивела. Вместо этого я нашел себе

новых товарищей, преподавших мне полный курс мирских

увеселений. Мы бражничали и распутничали, мы испробовали все

доступные способы самоодурманивания, мы оплевывали и осмеивали

все благопристойное, благообразное, имеющее касательство к

идеалам. Такое неистовство, естественно, длилось не так уж

долго, но достаточно, чтобы стереть с меня последний налет

касталийского духа. И когда я спустя годы в связи с одним

случаем понял наконец, что хватил через край и что кое-какие

приемы медитации мне бы очень пригодились, я был уже слишком

горд, чтобы начинать сызнова.

-- Слишком горд? -- тихо спросил Кнехт.

-- Да, слишком горд. Я за это время успел окунуться в

мирскую жизнь и стать мирянином. Я уже не хотел ничем

отличаться от мирян, не хотел иной жизни, нежели их жизнь,

полная страстей, ребяческая, жестокая, необузданная, мятущаяся

между счастьем и страхом жизнь; я с презрением отверг

возможность создать для себя облегченное, привилегированное

бытие с помощью ваших средств.

Магистр бросил на него пронзительный взгляд:

-- И ты мог выдержать такую жизнь много лет подряд? И не

испытал никаких других средств, чтобы совладать с нею?

-- О да, -- признался Плинио, -- я пытался и пытаюсь

применить эти средства еще сейчас. Бывают дни, когда я опять

напиваюсь, и большей частью я не могу уснуть без кое-каких

одуряющих средств.

На мгновение Кнехт, будто внезапно утомясь, закрыл глаза,

потом снова впился взглядом в лицо друга. Молча смотрел он ему

в лицо, сначала испытующе и серьезно, затем все приветливее,

дружелюбнее и веселее. Дезиньори заметил, что никогда еще не

встречал человеческих глаз, которые были бы одновременно столь

проницательными и столь полными доброты, столь невинными и

взыскующими, столь ясно благожелательными и всеведущими. Он

признавался, что взор этот вначале смущал и раздражал его, но

постепенно успокоил и в конце концов покорил своей мягкой

силой. Все же он еще сделал попытку защищаться.

-- Ты сказал, -- заметил он, -- что знаешь средство

сделать меня счастливей и радостней. Но тебе и в голову не

пришло спросить, хочу ли я этого.

-- Ну, -- засмеялся Кнехт, -- если мы можем сделать

человека более счастливым и радостным, мы в любом случае

обязаны добиться этого, не ожидая, когда нас об этом попросят.

Да и как ты можешь не стремиться к этому, не желать этого! Для

того ты и здесь, для того и сидим мы опять друг против друга,

для того ты и вернулся к нам. Ты ненавидишь Касталию, ты

презираешь ее, ты слишком гордишься своей обмирщенностью и

своей скорбью, чтобы решиться облегчить свое положение

посредством разума и медитации -- и все-таки тайное и

неодолимое стремление к нам и к нашей ясности вело и влекло

тебя все эти годы, покуда в конце концов не принудило тебя

вернуться и еще раз попытать счастье у нас. И я заверяю тебя:

на сей раз ты явился в самое время, в такое время, когда я и

сам очень томился, ожидая, что меня позовут из вашего мира, что

откроется передо мной дверь в него. Но об этом в следующий раз!

Ты мне кое-что доверил, друг, и я благодарен тебе за это; ты

увидишь, что и я должен кое в чем тебе исповедаться. Уже

поздно, завтра рано утром ты уезжаешь, пеня снова ждет трудный

день, нам пора спать. Но подари мне еще четверть часа.

Он встал, подошел к окну и поднял глаза вверх, туда, где

между бегущими тучами тянулись просветы чистого ночного неба,

усыпанного звездами. Так как он не сразу повернулся, гость тоже

встал и шагнул к окну. Магистр стоял, глядя вверх, ритмическими

глотками вдыхая прохладный воздух осенней ночи. Он указал руной

на небо:

-- Взгляни, -- сказал он, -- на эти облака с просветами

неба! Поначалу кажется, что глубина там, где темнее всего, но

тотчас же начинаешь понимать, что этот мрак и рыхлость -- всего

только облака, а мировое пространство со своими глубинами

начинается у берегов и фьордов этих облачных гор, уходя в

бесконечность, где торжественно светят звезды, для нас, людей,

являющие высочайший символ ясности и порядка. Глубина вселенной

и ее тайны не там, где тучи и мрак, глубина в прозрачном и

радостном. Прошу тебя, перед сном посмотри немного на эти бухты

и проливы со множеством звезд и не отгоняй мыслей или мечтаний,

которые при этом посетят тебя.

Странное, трепетное чувство, непонятно -- муки или

счастья, шевельнулось в сердце Плинио. Такими же словами,

вспомнил он, его когда-то, в незапамятные времена, на

прекрасной, светлой заре его юности, в первые годы ученья в

Вальдцеле, призывали к начальным медитационным упражнениям.

-- И позволь заметить еще одно, -- тихим голосом снова

заговорил Магистр Игры. -- Я хотел бы сказать тебе несколько

слов о ясности, о ясности звезд и духа, а равным образом о

нашей касталийской ясности. У тебя недоброе отношение к

ясности, надо полагать потому, что тебе суждено было идти путем

скорби, и теперь всякая бодрость и хорошее расположение духа, в

особенности же наши, касталийские, кажутся тебе проявлением

немощи и ребячливости, а равно и трусости, бегством от ужасов и

бездн жизни в ясный, упорядоченный мир пустых форм и формул,

пустых абстракций и причуд. Но, печальный мой друг, пусть и

вправду наблюдается у нас это бегство от жизни, пусть нет

недостатка в трусливых, боязливых, жонглирующих пустыми

формулами касталийцах, пусть они у нас даже в большинстве -- у

истинной ясности, будь то ясность небес или ясность духа, это

не отнимет ни ценности, ни блеска. Рыцарям поверхностного

благодушия и ложной ясности противостоят люди и поколения

людей, чья ясность -- не игра в видимость, а серьезна для них и

глубока. Одного такого я знал: это наш бывший Магистр музыки,

ты его время от времени встречал в Вальдцеле; этот человек в

последние годы своей жизни в такой мере обладал добродетелью

ясности, что весь лучился ею, как солнце лучится светом,

одаривая всякого своей благожелательностью и жизнерадостностью,

своим добрым расположением духа, верой и доверием; и все, кто

проникновенно воспринимал это сияние и вбирал его в себя,

излучали его дальше на других. И меня тоже осиял его свет, и

мне он уделил толику своей ясности и внутреннего блистания, так

же, как нашему Ферромонте и некоторым другим. Достигнуть такой

ясности было бы для меня, а со мною и для многих других, высшей

и благороднейшей целью. Ты можешь встретить ее и в некоторых

отцах нашего Ордена. Эта ясность -- не блажь и не

самоуслаждение, она высшее познание и любовь, приятие любой

действительности, бодрствование на краю всех бездн и пропастей,

добродетель святых и рыцарей, она неразрушима, и с годами, с

приближением смерти только возрастает. В ней -- тайна

прекрасного и подлинная субстанция всех искусств. Поэт,

славящий в танцующем беге своих стихов величие и ужас жизни,

или музыкант, заставляющий прозвучать чистое бытие, есть

светопосец, делающий мир радостнее и прозрачнее, даже если он

ведет нас через слезы и мучительное напряжение. Быть может,

поэт, чьи стихи столь пас восхищают, был печален и одинок, быть

может, музыкант был угрюмым мечтателем, но его творение все

равно причастно ясности богов и звезд. Дарит он нам уже не свой

мрак, не свою боль и робость, но каплю чистого света, вечной

ясности. И когда целые народы в мифах, космогониях, религиях

силятся измерить глубину мирозданья, последнее и наивысшее, до

чего они доходят, есть все та же ясность. Припомни древних

индийцев, о которых так хорошо рассказывал некогда наш

вальдцельский преподаватель: ведь это был народ страданий,

раздумий, самоистязания, аскезы, но последние взлеты его духа

были преисполнены света и ясности, ясной была улыбка

преодолевших мир будд, ясность отмечала образы его бездонной

мифологии. Мир, как его изображают эти мифы, предстает в своем

начале божественным, блаженным, лучезарным,

первозданно-прекрасным, как золотой век; затем он заболевает и

портится, все больше и больше впадает в грубость и убожество и

к концу четырех все ниже спускающихся мировых веков он готов

распасться и погибнуть под ногами танцующего и смеющегося Шивы;

но это не конец, все начинается сызнова с улыбкой сновидца

Вишну, который играющей рукой творит новый, юный, прекрасный,

сияющий мир. Ты только подумай: этот народ, проницательный,

способный страдать как никакой другой, с ужасом и стыдом взирал

на жестокую игру мировой истории, на вечно вращающееся колесо

вожделения и страдания, он разглядел и уразумел всю хрупкость

вещей, всю дьявольскую ненасытность человека, но также и его

глубокую тоску по чистоте и гармонии, и он нашел для выражения

мировой красоты и мирового трагизма эти несравненные притчи о

мировых веках и распаде мироздания, о грозном Шиве, в пляске

сокрушающем дряхлый мир, и об улыбке Вишну, который покоится в

дремоте и из золотых божественных снов, играя, творит новый

мир.

Что касается нашей собственной касталийской ясности, то ее

можно рассматривать как позднюю и малую разновидность той

великой ясности, но и эта разновидность, бесспорно, имеет право

на существование. Ученость не всегда и не везде была

праздничной, хотя и должна быть таковой. У нас она в качестве

культа истины тесно связана с культом красоты и, сверх того, с

медитативным воспитанием души, по каковой причине не может

окончательно утратить праздничной ясности. Но Игра объединяет

все три начала: пауку, поклонение красоте и медитацию, а потому

подлинный адепт Игры должен быть весь пропитан ясностью, как

спелый плод сладким соком, и, прежде всего, он должен носить в

себе ясность музыки, которая есть не что иное, как отвага, как

бодрое, улыбчивое, танцующее шествие сквозь ужасы и огни мира,

как жертвоприношение. Эта ясность была моей целью с тех времен,

когда я школьником и студентом только начал о ней догадываться,

и я никогда ее не предам, будь то в несчастье и страданиях.

Теперь пора спать, а завтра утром ты уедешь. Возвращайся

поскорей, расскажешь мне побольше о себе, и мне тоже будет что

рассказать, ты увидишь, что и в Вальдцеле, и в жизни Магистра

есть свои диссонансы и разочарования, что и ему ведомы отчаяние

и бездны. Но сейчас ты еще должен насытить слух музыкой, возьми

ее в свой сон. Взгляд на звездное небо и слух, вобравший в себя

музыку перед отходом ко сну, не в пример лучше, чем все твои

снотворные.

Он сел и медленно, совсем тихо сыграл фразу из той сонаты

Перселла, которую так любил отец Иаков{2_6_06}. Словно капли

золотого света, падали звуки в безмолвие, так тихо, что в

промежутках слышна была песня старинного фонтана во дворе.

Нежно и строго, скупо и сладостно встречались и переплетались

голоса прозрачной музыки, отважно и бодро вели они свой

любовный хоровод сквозь Ничто времени и бренности, на краткий

срок своей жизни придавая комнате и ночному часу безмерность

мироздания, и когда Иозеф Кнехт прощался с Плинио, у гостя было

совсем другое, просветленное лицо, а в глазах стояли слезы.

* СОБСТВЕННЫЕ СОЧИНЕНИЯ ИОЗЕФА КНЕХТА *

* СТИХИ ШКОЛЯРА И СТУДЕНТА *

Жалоба

Уступка

Но помним мы...

Алфавит

После прочтения старинной философской книги

Последний мастер игры стеклянных бус

К одной из токкат Баха

Сон

Служение

Мыльные пузыри

После прочтения "Summa Contra Centiles"

Ступени

Игра стеклянных бус

ЖАЛОБА

Нам в бытии отказано. Всегда

И всюду путники, в любом краю,

Все формы наполняя, как вода,

Мы путь нащупываем к бытию.

Так совершаем мы за кругом круг,

Бредем сквозь свет и мрак, всему чужды,

Руке нетвердой не осилить плуг,

Осуществленья не сулят труды.

Нам не постигнуть, что творит господь;

Все сызнова Горшечник лепит нас,

Покорную переминает плоть,

Но для обжига не приходит час.

Осуществить себя! Суметь продлиться!

Вот цель, что в путь нас гонит неотступно, --

Не оглянуться, не остановиться,

А бытие все так же недоступно.

ПОСЛЕ ЧТЕНИЯ "SUMMA CONTRA GENTILES"{3_1_10_01}

Нам кажется: когда-то мирозданье

Понятней было, глубже созерцанье,

Познанье с тайной в нерушимом мире.

Да, прежним мудрецам дышалось шире,

Полней жилось, и жизнь была им раем,

Как мы у старых авторов читаем.

А всякий раз, как мы вступали свято

В духовные пространства Аквината, --

Припомни, как уму сияли сферы

Предельной, зрелой, совершенной меры:

Повсюду ясный свет, весь мир осмыслен,

Путь человека к божеству расчислен,

Сквозной расчет строенья безупречен,

В любом звене продуман, верен, вечен.

Но в наших поколеньях запоздалых

Иссякла сила, и для нас, усталых,

Изверившихся, все, что целокупно

Должно быть, безнадежно недоступно.

Так; но со временем, быть может, внуки

Увидят все иначе: эти звуки

Недоуменья, ропота и спора

Для них сольются в благозвучье хора

Многоголосного, и все терзанья

Преобразятся в стройные преданья.

Быть может, тот, кто меньше всех готов

В себя поверить, -- он-то под конец

Окажется властителем сердец,

Вождем, учителем иных веков;

Кто горше всех терзается сомненьем,

Предстанет, может статься, поколеньям

Как мастер, взысканный такой наградой,

Что в дни его и жизнь была отрадой;

Как тот, кто миру начертал пути.

Пойми: и в нас живет извечный свет,

Свет, для которого истленья нет:

Он должен жить, а мы должны уйти.

СТУПЕНИ

Любой цветок неотвратимо вянет

В свой срок и новым место уступает:

Так и для каждой мудрости настанет

Час, отменяющий ее значенье.

И снова жизнь душе повелевает

Себя перебороть, переродиться,

Для неизвестного еще служенья

Привычные святыни покидая, --

И в каждом начинании таится

Отрада, благостная и живая.

Все круче поднимаются ступени,

Ни на одной нам не найти покоя;

Мы вылеплены божьею рукою

Для долгих странствий, не для косной лени.

Опасно через меру пристраститься

К давно налаженному обиходу:

Лишь тот, кто вечно в путь готов пуститься,

Выигрывает бодрость и свободу.

Как знать, быть может, смерть, и гроб, и тленье --

Лишь новая ступень к иной отчизне.

Не может кончиться работа жизни...

Так в путь -- и все отдай за обновленье!

ИГРА СТЕКЛЯННЫХ БУС

Удел наш -- музыке людских творений

И музыке миров внимать любовно,

Сзывать умы далеких поколений

Для братской трапезы духовной.

Подобий внятных череда святая,

Сплетения созвучий, знаков, числ!

В них бытие яснеет, затихая,

И полновластный правит смысл.

Как звон созвездий, их напев кристальный,

Над нашею судьбой немолчный зов,

И пасть дано с окружности астральной

Лишь к средоточью всех кругов.

УСТУПКА

Для тех, которым все от века ясно,

Недоуменья наши -- праздный бред.

Двухмерен мир, -- твердят они в ответ,

А думать иначе небезопасно.

Ведь если мы допустим на минуту,

Что за поверхностью зияют бездны,

Возможно ль будет доверять уюту,

И будут ли укрытья нам полезны?

А потому для пресеченья трений

Откажемся от лишних измерений!

Коль скоро менторы судили честно,

И все, что ждет нас, наперед известно,

То третье измеренье неуместно.

НО ПОМНИМ МЫ...

Рассудок, умная игра твоя --

Струенье невещественного света,

Легчайших эльфов пляска, -- и на это

Мы променяли тяжесть бытия.

Осмыслен, высветлен весь мир в уме,

Всем правит мера, всюду строй царит,

И только в глубине подспудной спит

Тоска по крови, по судьбе, по тьме.

Как в пустоте кружащаяся твердь,

Наш дух к игре высокой устремлен.

Но помним мы насущности закон:

Зачатье и рожденье, боль и смерть.

АЛФАВИТ{3_1_4_01}

Ты пишешь на листе, и смысл, означен

И закреплен блужданьями пера,

Для сведущего до конца прозрачен:

На правилах покоится игра.

Но что, когда бы оказался рядом

Лесной дикарь иль человек с луны

И в росчерки твои вперился взглядом:

Как странно были бы потрясены

Глубины неискусного рассудка!

Ему бы, верно, эти письмена

Привиделись живою тварью, жутко

Коснеющей в оцепененье сна;

Пытливо вглядываясь, словно в след,

Вживаясь в этот бред, ища ответ,

Он целый мир немых существований,

Невнятных мирозданий распорядок

Увидел бы за вязью начертаний,

Томясь загадками, ища разгадок.

Он головой качал бы и дивился

Тому, как строй вселенский исказился,

Войдя в строенье строк, как мир вмещен

Во всем объеме в чернокнижье знаков,

Чей ряд блюдет свой чопорный закон

И до того в повторах одинаков,

Что жизнь и смерть, решеткой рун членимы,

Неразличимы и почти что мнимы...

Но под конец от нестерпимой муки

Он завопил бы, и разжег бы пламя,

И под напевов и заклятий звуки

Огню бы предал лист, сжимая руки;

Потом с полузакрытыми глазами

Дремал бы он и чувствовал, что сон

Развоплощен, развеялся, вернулся

В небытие, что морок прекращен, --

И лишь тогда б вздохнул и улыбнулся.

ПОСЛЕ ЧТЕНИЯ СТАРИННОЙ ФИЛОСОФСКОЙ КНИГИ

То, что вчера еще жило, светясь

Высокой сутью внятного ученья,

Для нас теряет смысл, теряет связь,

Как будто выпало обозначенье

Диеза и ключа, -- и нотный ряд

Немотствует: сцепление созвучий

Непоправимо сдвинуто, и лад

Преобразуется в распад трескучий.

Blog

Игра в бисер Издательство "Художественная литература", Москва, 1969